Семья

1

      — Какого… Какого чёрта ты здесь делаешь?       На какое-то мгновение мне показалось, что у постели стоит тот, кого уж точно никак не могло здесь быть: Карл Граймс.       Я и сам не знал, отчего вдруг мальчишка начал являться мне во снах. Быть может, он был давным давно мёртв и всё это время просто звал меня с собой? За собой. И в совершенно другую сторону. Потому что то, что я сделал, карается ни чем иным как самым настоящим адом.       События — последние, что я помнил, и которые действительно должны были стать последними… Я постарался сесть, а в голове быстро по частям собиралась та самая цепочка событий, которая объясняла мне моё нынешнее место положения, как и то, что даже уйти из жизни у меня нихрена не получилось. Но вот присутствие здесь моей жены никак не хотело занять в этой цепочке из неприятных выводов своё звено.       Люсиль больше семи лет назад чётко дала мне понять, как именно она относится к тому факту, что её муж — подозреваемый в деле о растлении несовершеннолетних, а сейчас же... Сейчас я был осуждён пожизненно (эта мысль снова вызвала у меня сожаление о том, что попытка уйти из этого чёртового мира оказалась провальной), и присутствие в моей палате Люсиль совершенно не соответствовало реальности. Люсиль не была особо сентиментальной, чтобы я мог посчитать её визит хоть как-то связанным с моей попыткой свести счёты с жизнью.       Поэтому я не мог не подумать о самом очевидном: Люсиль — мне снится. Хотя, сделав такое умозаключение, я понял, что лучше бы на её месте снова оказался образ мальчишки, как бы странно это ни было. Хотя чего странного? Отношения, пусть и недолгие, с этим ребёнком и то были во сто крат приятнее, и это даже с учётом всего случившегося после.       Но только было я собрался (плевать: во сне или нет) повторить свой вопрос, как вдруг в палату вместе с офицером полиции буквально вбежал мой адвокат. Его лицо тоже периодически являлось мне в первые месяцы заключения: и в каждом таком сне он спасал меня. Сейчас же на его лице было самое настоящее победоносное выражение. То самое, которое мне бы хотелось видеть семь лет назад, а в идеале — до первого слушания.       Но это выражение победы тут же сменилось полнейшим негодованием, стоило только его взгляду наткнуться на Люсиль.       — Какого чёрта вы здесь делаете, мисс…       — Миссис. Я жена вашего клиента. И я имею полное право здесь быть.       Если бы у меня не было так сухо во рту, я бы непременно поперхнулся, услышав эти слова.       — Тем не менее, вы должны оставить меня с моим клиентом наедине, нам предстоит разговор, касающийся лишь его интересов.       — Так он ещё ничего не знает?       Я давно не видел, чтобы глаза этой женщины так горели огнём. Хотя будучи в полном неведении происходящего, я ощущал, как точно таким же огнём разгоралось во мне с каждой секундой раздражение. Что всем этим людям от меня нужно? Неужто они все пришли, чтобы сообщить нечто в духе: раз ты суицидник-неудачник, тебя перевели в психлечебницу. Хотя даже Люсиль не могла быть настолько мелочной, чтобы приехать и позлорадствовать моему новому положению.       — Ты не виновен! Тот мальчик жив! Ты не убивал того мальчика! Тебя посадили напрасно! И теперь мы будем просто сказочно богаты!       Как я и сказал, Люсиль не была сентиментальна и мелочна. Хотя эти мысли практически не успели даже оформиться в моём сознании, ведь другие начали стучать в висках с каждой секундой так сильно и громко, что, казалось, готовы взорвать изнутри мою черепную коробку. Заглушая всё вокруг, они пульсировали, повторяя одно и то же: «Карл Граймс жив? Я не виновен? Карл Граймс жив. Я не виновен. Карл Граймс жив…»       — И, следовательно, как только вы поправитесь, мы при подаче иска тут же внесём этот пункт — ситуацию с вашим временным помутнением сознания, которое и заставило вас пойти на этот неразумный шаг и оказаться в итоге здесь...       Выпроводив Люсиль за дверь, мой адвокат стал просто неузнаваем. И дело было даже не в прошедших годах, на протяжении которых я не видел его, а в его отношении ко мне. Он говорил сейчас со мной, будто с важным членом сплочённой команды. Чего только стоили все эти его «мы».       «Мы победим их», «мы поставим их на место», «мы заставим их заплатить за эту несправедливость». Всё это мне хотелось бы слышать ещё семь лет назад, но я довольствовался лишь явным нежеланием этого человека защищать того, кто, по его мнению, мог совершить столь ужасные (даже в теории) вещи с ребёнком.       — Сегодня я точно узнаю, когда состоится судебное заседание, но что я знаю уже сейчас: мы поставим правосудие на место, и вы выйдете из здания суда совершенно свободным и полностью оправданным человеком. Да ещё и, как заметила ваша жена…       — Она мне не жена.       — ...Богачом! Я буду требовать не менее двухсот тысяч на каждый год заключения, плюс…       — Оставьте меня.       — Но... Да, конечно-конечно. Вам надо отдыхать и набираться сил. Я пока подготовлю все документы и свою вступительную речь.       Этот человек говорил что-то ещё, но я уже не был в состоянии воспринимать его слова. Внутри меня творилось нечто, совершенно не поддающееся логике и хоть какой-то классификации: от смятения до радости, от радости за себя до радости за мальчишку, ради которого (или из-за? сейчас это было пока не важно) я пребывал в аду так долго, так бесконечно долго… Настолько долго, что…       В этот момент я отчётливо понял, на что сменилась моя радость и прочие первостепенные чувства. Это было незнание, граничащее с отчаянием.       Да, я скоро выйду на свободу. С полным правом начать новую жизнь. Вот только к нарастающему ужасу я понял, что больше понятия не имею, как это делается. А главное, я никак не мог ощутить в себе хотя бы малейшее желание начинать эту новую жизнь — больше нет.

2

      Я всегда ненавидел маленькие городки. Поэтому свой выбор опять поселиться в одном из таких я понимал с трудом. Было ли это чем-то вроде привычки, приобретённой ещё в до сих пор не аннулированном браке с Люсиль? Или же это было трусливым желанием отсидеться после случившегося в «безопасном» месте, в таком похожем на то, где я вырос, и которое мог бы назвать родным?       К слову, эта причина мне совершенно не нравилась. Ведь я терпеть не мог роль жертвы, терпеть не мог ощущение, которое эта роль способна вызвать. Я не любил видеть это ни в себе, ни в учениках на своих уроках или в школьных коридорах. Каждого такого ребёнка мне хотелось взять за плечи и хорошенько встряхнуть, накричать на него: «Возьми себя в руки, не будь размазнёй, чёрт тебя дери! Если не сделаешь этого сейчас, потом всё станет только хуже, всё будет только сложнее!»       Поэтому, даже всё-таки оказавшись самой настоящей жертвой в отвратительнейшем судебном процессе, я напрочь отказывался ею себя ощущать. Хотя знаете, люди тоже не особенно торопились видеть меня в таком свете. Не хотели делать этого даже после того, как судья признал меня невиновным, признал меня жертвой недоразумения. И что хуже всего, я не мог, хотя и очень хотел, винить людей в этом. Ведь как там говорится? Нет дыма без огня?       Что я мог ждать от окружающих, если и сам от одного судебного слушания к другому размышлял об этом? Нет дыма без огня. Это действительно так? Это можно сказать и о произошедшем со мной?       Помню, как в минуты отчаяния, когда всё меньше моих друзей, коллег, знакомых было на моей стороне, а приговор в признании меня виновным становился всё очевиднее, я даже, как мне казалось, начал сходить с ума. А ничем иным я не могу это назвать. Да, в эти минуты отчаяния мне являлись образы.       Я представлял то, в чём меня осуждали. Я представлял, как действительно делал всё это с Тейлором, своим учеником. Представлял и не прекращал при этом спрашивать себя: может, я действительно мог сделать это с ним? Оставить его после уроков? Закрыться с ним в кабинете или спортзале? Мог бы я прижаться к этому мальчишке, уже прекрасно зная, чего именно хочет моё тело? И, чувствуя в себе нарастающее желание, сделать с этим мальчишкой всё, в чём меня обвиняют? Есть ли что-то (как говорит это сторона обвинения) внутри меня? Что-то такое, что долгие годы просто было спрятано, замаскировано?       В своих образах я смотрел в лицо Тейлора и смотрел на себя будто бы со стороны: на каждое из своих действий. Видел, как изменяется моё собственное лицо, и буквально чувствовал, как ускоряется сердцебиение. Я делал это — представлял такие вещи — одновременно желая убедить себя, что я нормальный; хотя при этом боялся… даже не увидеть — почувствовать в реальности тот самый огонь, что зовётся похотью. Ведь… Нет дыма без огня, да?       «Вы теперь наш новый сосед?..»       Я тряхнул головой, избавляясь от голоса Карла Граймса, внезапно (на самом деле, как обычно) влезшего в мою память, принеся с собой очередную порцию дежавю.       «Вы теперь наш новый сосед?» — да, стоило мне только свернуть на знакомую улицу, как очередная волна воспоминаний мигом окатила холодным душем. Душем, из крана которого после схлынувшей волны остались лишь стекающие капли. Каждая из которых падала воспоминанием мне в сознание, делая это похожим на китайскую пытку водой.       Вот они, первые, сказанные мне слова мальчишкой. Кап.       «Вы наш новый сосед?»       Слова, которые теперь видоизменялись в моём сознании с каждым метром, что приближал меня к дому.       Кап.       «Я что, действительно так и останусь их соседом?»       Кап-кап.       «Действительно буду делать вид, словно ничего не случилось? Что это вовсе не из моей жизни был вырван огромный кусок в семь лет?»       Кап-кап-кап.       Да, это никак не входило в концепцию новой жизни, которую мне непременно стоило бы начать, чтобы хотя бы попытаться забыть о случившемся.

***

      Как и обещал адвокат, сегодня из здания суда я наконец вышел не только свободным и полностью оправданным, но и относительно богатым. При желании я мог уехать куда угодно прямиком из зала суда. Я мог быть кем угодно.       Да, теперь я мог позволить себе всё это, вот только по какой-то причине я лишь попросил пригнать мою машину к окончанию слушания, чтобы самостоятельно уехать на ней в то место, где меня, несомненно, поджидали не самые приятные воспоминания. Причём они таились не только в стенах моего дома, но и в лицах людей, проживающих напротив.       Я не хотел знать наверняка, не хотел думать о том, что могу почувствовать, через столько лет увидев мальчишку, который теперь, конечно же, мало походил на того десятилетнего ребёнка, с которым я проводил слишком много времени. Что мы скажем друг другу при первой неминуемой встрече? Которая, к сожалению, не сможет стать последней, пока я не сделаю то, что должен: пока не уеду отсюда.       Хотя и первой встречи вполне можно было избежать, если прямо сейчас собрать все необходимые вещи и уехать прочь: с этой улицы, подальше от этого дома напротив, будто следящего сейчас за мной своими тёмными окнами.       Да, можно было поступить именно так, но этот мысленный поток, касаемый идеального побега, был прерван, стоило мне только открыть дверь.       Зайдя в дом и включив свет, первое, что я увидел — рождественская ёлка. И образы, что возникли от этой картины, полностью противоречили каждой из моих мыслей о том, что с этим домом не связано ничего хорошего.       Оказавшись в этих стенах, я тут же вспомнил и другие вещи, вспомнил своё иное к ним отношение: встречу и знакомство с Карлом Граймсом, общение с которым семь лет назад наполнило мою жизнь смыслом, пусть и совершенно мне непонятным; помогло залечить раны, нанесённые произошедшим со мной до приезда в этот город.       Да, тогда этот мальчик действительно стал для меня неким смыслом, но теперь… Теперь он был (и точно будет) лишь напоминанием, что за всё хорошее надо платить. Или это вовсе не его вина, а просто… Может, и правда: нет дыма без огня?

3

      — Надо было в конце так и сказать ему: чтобы он просто катился ко всем чертям! Что, Рик? Ты со мной не согласен?       Согласен или нет? Чувство неуверенности от принятия того или иного решения уже давно поселилось в голове и сердце Рика Граймса. Сделало это в тот самый момент, когда человек по имени Ниган семь лет назад поселился напротив.       Он не был однозначным человеком, даже без учёта его не самого лицеприятного прошлого. Иногда у Рика было ощущение, будто именно этот человек и принёс своим появлением не только сомнения в сердце Рика, но и трагедию в его семью. Ниган будто напомнил Рику, привыкшему на работе всегда и во всём быть уверенным, что мир не чёрный и белый.       И сейчас чувство неуверенности и сомнения у Рика были вызваны совсем иными вещами. Суд закончился час назад. Нигана оправдали, и ни Рик, ни Шейн не услышали в свой адрес выдвинутых адвокатом Нигана обвинений. Но вместо того, чтобы радоваться исчезновению такой проблемы, Шейн всю дорогу домой ругал Нигана самыми изощрёнными словами, будто сомневался в том, что тот действительно невиновен. Шейн считал, что Ниган должен быть выдворен из их города. А Рик же в свою очередь никак не мог понять, что думает он сам по этому поводу. Согласен или нет?       — Рик?       — Думаю, мне стоит выяснить его дальнейшие планы на жизнь лично. Лично узнать, чего нам ожидать от его соседства… А главное, понять, не помешает ли его присутствие, даже временное, выздоровлению Карла.       Да, Рик часто сомневался, терялся в том, что правильно, а что нет, но сейчас, в день, когда человека, вызывающего у Рика столько противоречивых чувств, оправдали и отпустили домой… Сегодня Рик впервые за долгое время был уверен в одном: для него это дело с участием Нигана ещё не закрыто.       Ниган       Чёрный, пластиковый пакет в моих руках заставил усмехнуться: уборка в доме не заняла особо много времени, потому что в большей степени я не убирался — просто набивал мусорный пакет всем, что попадалось под руку. Без сожалений, без жалости, без сомнений в том, будто что-то из этого в будущем мне пригодится.       Возможно, я бы вообще плюнул на бардак в доме, устроенный семь лет назад при обыске, и пошел спать, пить пиво или смотреть ТВ, удивляясь при просмотре тому, сколько же всего я пропустил за эти годы. Но стоило мне войти в гостиную и увидеть чёртову рождественскую ёлку, которую я наряжал совместно с соседским мальчишкой семь лет назад… То понял, что не только вещи, разбросанные повсюду, требовали, чтобы я от них поскорее избавился. Этого, казалось, хотели и мои воспоминания, которые сейчас, как и эта покосившаяся елка, были совершенно неуместными, глупыми, покрытыми пылью семилетней давности.       Поэтому по очереди отправляя в мусор мишуру и прочие украшения, я словно надеялся, что вместе с ними в чёрный пакет отправится и моя память обо всём, что было связано с этими вещами — о Карле Граймсе и о времени, которое мы провели вместе. Времени, которое я почему-то однажды окрестил «единственным светлым пятном в своей здешней (а может, и во всей?) жизни».       Нет, конечно, я не верил, что действительно смогу избавиться от этой памяти, но по пути к мусорному баку я всё же хмыкнул тому, как это выглядит со стороны: под покровом ночи, с огромным мусорным пакетом в руках, освободившийся из тюрьмы ещё несколько часов назад заключенный выбрасывает улики очередного преступления.       Стало ли мне легче, когда я вернулся в дом и закрыл за собою дверь? Не особенно. Но, быть может, это всё потому, что почти сразу (я даже не успел покинуть прихожую) в мою дверь постучали, а открыв её, я увидел, как то, от чего мне так сильно хотелось избавиться, сейчас снова было на моём пороге.       — Нам надо поговорить.       В лице шерифа Рика Граймса и по совместительству отца мальчишки, о котором мне бы очень хотелось забыть.       — И о чём же, шериф?       — Ниган… Ты, возможно, единственная настоящая зацепка в этом деле. В деле похищения моего сына. И если ты планировал убраться из города, то, знай: ты не можешь уехать. Пообещай мне, что не сделаешь этого.