1
«— Какие отношения у Карла с вашим соседом? — С Ниганом? — Да, с Ниганом. — А это важно? — Боюсь, что да, шериф». Рик ещё семь лет назад многое бы отдал за возможность найти ответ на вопрос лечащего врача Карла; узнать, в чём природа этих отношений. Да, Рик бы хотел именно п о н я т ь. Сделать это прежде, чем не самые приятные выводы начали напрашиваться сами собой. Но даже теперь, желая изменить своё отношение к прошлому, Рик никак не мог отделаться от преследующей его мысли: нет дыма без огня? Семь лет назад — Какие отношения у тебя с моим сыном? — Я знаю, к чему ты клонишь, шериф. И я знаю, почему. Но посадив меня сюда и сделав главным подозреваемым, ты лишь отнимаешь у своего сына время и возможность вернуться домой. — Это предупреждение или угроза? — Это констатация факта. Наши дни — Карл… — Рик снизил скорость на перекрестке и посмотрел на сына, который всю дорогу то и дело бросал взгляд на зажатый в руках телефон. Это же Карл делал и на протяжении всего времени, что они ходили по отделам с одеждой в торговом центре, который, по словам Карла, почти не изменился. И он был прав. Так в их городе можно было бы сказать почти обо всём. Отсутствием развития и перемен этот город внушал доверие любому, кто не был близко знаком с трагедией семьи Граймс. Ведь, казалось, именно в таких застывших во времени местах и можно найти покой и стабильность, а главное — безопасность. — Я понимаю, что время для подобного разговора, как бы это сказать… истекло, но… Почему ты общался с Ниганом? Почему не со своими сверстниками? Почему именно с ним? Ведь он не выглядел, как человек, который вообще расположен к общению с кем угодно… Он… — Выглядит, как человек, который похищает детей и насилует их в подвалах? Рик промолчал, нажав на газ, когда светофор вновь загорелся зелёным. И теперь что-то подсказывало ему: на красном сигнале надо было остановить не только машину, но и поток своих мыслей, вылившийся для Карла по какой-то причине в не самый приятный допрос. — Знаешь, о чём я думал иногда и думаю даже теперь? Рик свернул на улицу, ведущую к их дому у самого леса, и посмотрел на сына. — И о чём же ты думаешь? — Что мне жаль. Жаль, что тем, кто меня похитил, оказался не Ниган. Опешив, Рик не успел сказать и слова: едва машина остановилась у дома, Карл выбрался, не дожидаясь ответной реакции на свои слова, и направился к крыльцу, на котором стояла вернувшаяся из Бостона Лори. И Рик не мог не обрадоваться её появлению, не замечая пока, насколько озабоченным взглядом она смотрит в его сторону. Но Рику пока было не до этого. Ведь он сам, думая над словами Карла, посмотрел таким же взглядом на дом напротив. На дом, человека, которого бы Карл по какой-то ужасной причине хотел видеть своим мучителем на протяжении этих семи лет… На первом этаже горел свет, и Рик не смог подавить желание высказать своё мнение о происходящем, провести некие границы, потому что несмотря на желание понять… Рик был в первую очередь отцом, который считал важнейшей из своих задач — уберечь своего ребёнка от всего, что несёт даже потенциальную опасность. — Какие бы отношения не связывали тебя и моего сына, Ниган: сейчас или в прошлом — не важно... Говорю тебе прямо: мне это не нравится. — Не поверишь, Рик, но мне тоже. Но не все мы получаем то, чего хотим, да? — Тебе кажется это смешным? — Лишь ты, шериф, и твои неумелые попытки снова меня в чём-то обвинить только по той причине, что ты чего-то не понимаешь. А тот день, ведя не самый приятный разговор с Ниганом о своём сыне, Рик ещё не знал, что дома его ждет разговор намного хуже.2
— Что значит, тебе «надо уехать», Лори? Ты только вернулась! И обещала, что это будет твой последний отъезд! Карл опустил на пол свой красный рюкзак, в котором он носил на занятия ручку, дневник, иногда ещё и книгу, чтобы скоротать время ожидания в коридоре. И пусть всё это можно было бы носить и в руках, учитывая, что Карл всё равно добирался до клиники на машине с отцом. Но эта вещь, этот старый рюкзак дарил некий покой, потому что был «родом» из того времени, когда Карл был ещё ребёнком, когда был простым школьником, с которым ничего и никогда не происходило. Именно этот рюкзак однажды ему помог починить Ниган: в день, когда Карл впервые подрался с одноклассником… Отец позже предлагал купить что-то новое, но даже тогда всё дело было действительно в воспоминаниях, которые хранили некоторые вещи. И теперь, надевая этот рюкзак на плечи, Карл порою наивно мечтал быть как этот рюкзак — больше не сломанным. Пусть и повреждённым, но починенным с заботой и стараниями. — А о Джудит ты подумала? А о Карле? О Карле, Лори, ты подумала о нашем сыне, когда принимала такое решение? Карл закрыл дверь комнаты, так и не услышав ответ мамы. По какой-то причине её приезд не стал спасительным, не вызвал в сердце ту самую детскую радость от осознания, что мама просто рядом с тобой, а больше ничего и не нужно. Быть может, дело было в выражении маминого лица? Которое до сих пор стояло у Карла перед глазами. Выпалив, не подумав, в машине мысль о том, что уж лучше бы его держал в плену Ниган, Карл был изумлён, что он всё же сказал это вслух. И понятия не имел, каким образом сможет объяснить сказанное отцу. Именно поэтому Карл очень обрадовался, увидев на крыльце маму, словно, как и в детстве, она могла исправить последствия любого его проступка. Но по мере того, как Карл приближался от машины к дому, он понимал: его радость преждевременна. Но самым неприятным ощущением оказалось не это. А ответ на вопрос: «Ты больше не уедешь?» — «Давай зайдём в дом, милый?» В эту секунду Карл ощутил нечто ледяное внутри. Карл помнил это чувство ещё с детства: подобные мамины слова и фразы, которые не дают тебе точного ответа на вопрос, но ты уже чувствуешь, что вердикт не в твою пользу... И судя по тому, какой разговор начал доноситься немного погодя из кухни, Карл понял, что не ошибся. На протяжении долгих семи лет Карл привык винить своего похитителя во многом, но главным из таких обвинений было то, что этот человек снова и снова отбирал у него веру и надежду. И теперь было невыносимо ощущать, как всё это делает другой и самый родной Карлу человек — его мама. «Родители опять из-за чего-то ссорятся». Усевшись в кресло, Карл достал телефон и набрал сообщение. Карл никогда не имел привычки манипулировать людьми, используя жалость к себе, поэтому, нажав «отправить», он испытал не совсем приятное чувство и желание «забрать свои слова обратно». Но найти возможную функцию в телефоне, которая бы позволила отменить действие, Карл не успел. Потому что, не прошло и минуты, как телефон оповестил его о входящем сообщении. «Спешу тебя поздравить, пацан. Это означает, что ты действительно дома». И теперь, глядя на это сообщение и невольно улыбаясь, Карл был рад, что его внезапная «манипуляция» подарила возможность ощутить, как лёд в груди сменяется приятным теплом. Подойдя к окну, Карл посмотрел на дом напротив, невольно гадая: дома ли сейчас Ниган или же уехал по каким-нибудь своим делам? Карлу было одновременно странно, волнующе и приятно осознавать, что ещё минуту назад, где бы он ни был, Ниган точно думал о нём, получив сообщение и уделив время, чтобы ответить на него… И мысли Карла непременно бы продолжили вращаться по кругу, уж слишком эта тема была приятной, как вдруг он услышал негромкий стук: проезжая на велосипеде мимо, почтальон бросил свёрток, который, похоже, был газетой. Родители, продолжавшие спорить на кухне, не заметили, как Карл вышел из дома; как он шёл сперва по каменистой дорожке, потом по газону — к почтовому ящику, о который и ударилась газета. Да, родители ничего этого не заметили, хотя окна кухни и выходили на дорогу. Но всё это заметил другой человек. Тот самый, который внезапно подошёл сзади и схватил Карла за плечо. Закричать Карл не успел — лишь вздрогнуть. Чему был спустя мгновение очень рад, ведь тем, кто так бесцеремонно к нему «подкрался», оказался Ниган. — Знаешь, будь ты моим сыном, я бы посадил тебя под домашний арест, учитывая, что урод, который тебя похитил, всё ещё на свободе. — Ну, тогда хорошо, что ты мне не отец, а просто… — Просто — кто? К собственному удивлению Карл почувствовал, что краснеет. Прежде Ниган никогда не затрагивал тему того, кем они приходятся друг другу. Иногда, когда Карл называл всё это дружбой, Ниган лишь снисходительно молчал. И со временем Карл сделался уверенным: Нигану плевать; для этого человека всё всегда было и есть — будто не всерьёз; будто просто какая-то данность бытия, которую приходится терпеть. И поэтому теперь, когда он сам задал этот вопрос… Карл уже и сам не смог ответить на него. — По-моему, ещё недавно ты хотел воспользоваться моим предложением не показываться рядом со мной на людях? — Если не считать теоретических соседей, наблюдающих за нами из окон, то мы сейчас вполне одни, пацан. — Вот значит как? — Но твоё предложение мне по-прежнему нравится. — А ещё можно было бы забить на всех теоретических кого-бы-там-ни-было и общаться когда и где нам вздумается: например, сходить в кино или устроить настоящий пикник в парке? — Со всеми этими корзинками с едой и покрывалами в клетку? О, нет. Слишком рискованно. Карл засмеялся, ощутив на сердце какую-то особенную, новую лёгкость. Всё ещё улыбаясь, Карл, наконец, подобрал с травы газету, за которой пришёл, но его внезапно опередил Ниган. — Боюсь тебя расстраивать, но это моё, парень. — Схватив газету и выпрямившись во весь рост, Ниган показался Карлу человеком, на лице которого пробежала тень облегчения, причина которого Карлу была непонятна. — Почтальон, знаешь ли, развлекается: уже который день намеренно кидает мою газету в вашу сторону. — А я уж было понадеялся, что ты вышел из дома, увидев меня. — Так и есть! Ещё минута — и ты бы, пацан, оставил меня без самых важных и свежих новостей! Было в поведении Нигана ещё с самого начала что-то странное. Карл снова посмотрел на газету в его руках и нахмурился тому, какая мысль пришла ему в голову: — Опять эти уроды из местной газеты написали что-то про тебя? Карл произнёс эти слова, и кадры из выпуска новостей, где после освобождения Нигана в прямом эфире состоялись настоящие дебаты, где участники обсуждали Нигана, совершенно отказываясь принимать в расчёт тот факт, что в обоих судебных разбирательствах он был невиновен. Казалось, они собрались там лишь для того, чтобы понять не причины того, почему Ниган попал в такие неприятные ситуации, а почему «такой человек, как он» оказался на свободе, которой, по мнению этих экспертов, он явно не заслуживал. — Ты о чём это, парень? — Газета. Дай её мне. — Кажется, тебе пора домой, Карл. Пока у твоих родителей не появился ещё один повод для ссор. — Ниган, неважно, что они там пишут, ты же знаешь, они ни черта не знают о тебе… — Карл… — Поэтому пусть они катятся к чёрту! Давай, я первый прочту, а тебе вообще не обязательно это читать и… — Хей-хей! Притормози, пацан, думаю, я уж как-нибудь смогу справиться со всем этим, поэтому можешь не разыгрывать тут мистера адвоката дьявола. Карл сперва нехотя улыбнулся, а после рывком шагнул к Нигану, намереваясь вырвать газету из его рук. — О, нет! Не так быстро, пацан! — Просто дай мне эту дурацкую газету! Но выхватить её у Нигана оказалось не так-то просто! — Какую газету? Вот эту? Сперва Ниган поднял её над головой, заставив Карла подпрыгнуть, а после — убрал за спину, и Карл, не задумываясь, обхватил Нигана руками в надежде добраться до газеты, а в глубине души понимая, что она уже практически полностью потеряла свою значимость в этой «игре». — Не понимаю, о какой газете идёт речь, пацан, ей богу!.. — Что здесь происходит?3
Я действительно всегда плевать хотел на новости и сплетни. Наверное, этот «иммунитет» был выработался у меня в первые месяцы работы в школе. Ведь ещё до первого рабочего дня я уже знал, что именно думают о моем назначении коллеги, многие из которых ещё совсем недавно были моими собственными учителями; все они несомненно были уверены, что такому разгильдяю, как я, не место среди педагогов. Уверен также, что большинство из них позже, когда закрутилась вся эта история с Дином Тейлором, и воскликнуло: «Я знал, что с этим парнем что-то не так!», «Я же вам говорил, что он ещё себя "проявит"!». Да, тогда моё судилище с семьёй Тейлоров обеспечило местным СМИ огромную почву для самого разного материала; эту тему представляли со всех сторон, каждая из которых, я вам скажу, была хуже предыдущей. И, как вы можете догадаться, почти ни одна из них не была направлена на мою защиту. Наверное, теперь я даже могу понять Люсиль: кто-кто, а она всегда была крайне восприимчива к сплетням, тем более к тем, которые так или иначе касались её. Да, теперь я действительно понимаю, почему она поступила так, как поступила. Только не знаю, влияние ли это прошедших лет в тюрьме или же мне ещё тогда было плевать на её ко мне отношение? И, чего греха таить, на наши с ней отношения. Не знаю. Знаю лишь, что все эти «свежие новости» не особо волновали меня и теперь. Не делали этого до тех пор, пока не коснулись мальчишки, живущего напротив... Выйдя из тюрьмы, я начал отдавать предпочтение магазинам, работающим круглосуточно. И, наверное, это может показаться странным после всей моей болтовни в духе «мне плевать, что обо мне говорят». Но, уж поверьте, сплетни это одно, а ничем не прикрытая агрессия в твою сторону — совершенно иное. Одно дело видеть «монстр», брошенное в твою сторону из уст какой-нибудь газетёнки, а другое — видеть это слово, написанное несмываемой краской, на своей машине. Но этим утром я увидел нечто в разы хуже любого из «монстров» в свой адрес. Было около шести утра, когда в магазин, по которому я бродил, катя перед собой тележку, наполненную не самыми полезными продуктами, привезли несколько вязанок местной газеты, на подписку которой, к слову, я бы не потратил и цента. Но выкупить весь тираж которой мне захотелось тут же, стоило мне только на первой полосе увидеть лицо Карла Граймса. Ведь под этим лицом, с болезненным, но таким живым взглядом, пестрела жирная уродливая надпись: «Жертва или обманщик?» Мне бы хотелось сделать вид, что это не моё дело, хотелось просто не думать об этом. И это каждый раз казалось мне возможным. Ровно до тех пор, пока тем или иным образом мальчишка не вторгался в моё личное пространство или мои мысли. Как сделал он тем утром, прислав смс, на которое мне отчего-то захотелось ответить хоть что-то, но незамедлительно. Как и захотелось убедить себя после, что жалость — единственная причина этому... Я купил один экземпляр, и прочитанная ещё в машине статья всё утро вызывала во мне тошноту. Но делала она это ровно до момента, пока я не увидел в окно кухни, где готовил себе завтрак, почтальона, швырнувшего проклятую газету на газон Граймсов (и я не смог при этом не выругаться: на месте шерифа я бы не только отменил подписку на проклятую газету, но отключил бы все каналы ТВ, где показывали любого рода новости). А после — я увидел вышедшего из дома мальчишку с очевидным намерением (ведь зачем ещё ему выходить из дома, не ко мне же в гости? Хотя в ту минуту я бы предпочел, чтобы это было именно так) подобрать газету. Не вполне отдавая себе отчёта в том, что делаю, я едва ли не босиком бросился из дома, движимый единственным желанием: не дать Карлу увидеть содержимое этой макулатуры. Не дать ему увидеть свое фото, прочитать статью и тревожиться о том, что есть люди, считающие, будто вся его история — брехня собачья. Хотя страшнее мнения посторонних был, конечно, сам факт появления этой статьи и его источник… Несомненно пацан бы узнал обо всём откуда-нибудь ещё, но по какой-то причине мне хотелось как можно дольше держать его подальше от этого знания. Поэтому хватая Карла тогда за плечо и не давая ему поднять газету с земли, я ещё не знал, что не только не смогу уберечь его от напечатанного в этой газете дерьма, но и не смогу уберечь себя — от странных, совершенно ненормальных чувств, которые родились (или просто выбрались, наконец, наружу?) в моём сердце тем днём. — Будь ты моим сыном… — Лишь произнеся это, я сразу ощутил, как это звучит отчего-то совершенно неправильно. Да, я не хотел быть отцом этому мальчишке. И в этом не было, казалось, ничего такого. А вот неправильным уже было то, что по какой-то причине я был рад этому факту, был рад тому, что он мне не сын. Неправильность таилась и в том, что я целенаправленно не хотел знать, почему меня это радует. — И хорошо, что ты мне не отец, а просто… Просто… Карл будто подхватил мои мысли. Что и прежде бывало, надо сказать, довольно часто. Но если раньше это упрощало наше общение, то теперь… Теперь меня одновременно пугал этот факт, равно как и вызывал интерес. И именно последнее чувство заставило меня переспросить: — Просто — кто? Кто мы друг другу? Вопрос на тысячи долларов — на те самые, которые были переведены мне за «судебную ошибку» и хранились теперь на банковском счету странным тяжким грузом: ведь меня не покидало ощущение, что я недостоин из этих денег ни цента. «Просто — кто?» Да, наш утренний разговор с моими попытками не дать мальчишке увидеть газету и его попытки во что бы то ни стало отнять её у меня… Эти яркие картинки крутились в моей голове подобно калейдоскопу, и заданный мною вопрос отлично характеризовал творящееся у меня на сердце: возникшее желание понять это. Хотя лучше вопроса «Кто мы друг другу?» это утро охарактеризовал другой вопрос, заданный возникшим из ниоткуда отцом мальчишки: — Что здесь происходит? Хотел бы я знать, шериф, хотел бы я знать.4
— Что здесь происходит? — И тебе доброго дня, шериф! Ты знал, что у твоего пацана склонность к воровству? «Жертва или обманщик?» — Карл успел разглядеть надпись на газете, которая потеряла особый смысл, стоило только отцу после недолгих пререканий с Ниганом и безуспешных попыток Карла вставить своё слово, напомнить Нигану о каком-то судебном запрете, который можно запросить в любой момент, и что этот момент вот-вот настанет. Уже чуть позже, когда они с отцом шли к дому, оставив Нигана позади, Карл чувствовал нарастающую злость. Он так и не узнал, что написали про Нигана в газете, отчасти Карл злился и на Нигана, который, как и всегда, не пожелал ему хоть немного открыться, разделить с ним что-то личное. Но вся злость и недовольство исчезли, стоило только Карлу встретиться взглядом с мамой. На ней был фартук, а из духовки уже пахло чем-то очень вкусным; и этот давно забытый запах, казалось, был способен вернуть Карла в самое лучшее время на земле и в его жизни — в детство. — Мой руки и за стол, милый, печенье почти готово, — произнесла мама каким-то непривычным голосом; так, будто во рту у неё пересохло. А оглянувшись на отца, Карл увидел, что он по какой-то причине не разделяет атмосферы их счастливого прошлого, которой была наполнена кухня. Карл подошёл к раковине, вымыл руки, невольно при этом бросив взгляд в окно — на дом Нигана. Взгляд, который, судя по маминому голосу, от неё не укрылся. Таким голосом она обычно всегда начинала «серьезный разговор»: сперва этот голос был нарочито небрежным, но при этом отдавал едва заметными нотами приближающейся строгости и возможного скандала: — Так… Что хотел от тебя этот мужчина? Почему он говорил с тобой? Ему что, никто в полиции не объяснил, что он не имеет права этого делать: приближаться к тебе?.. — Мам… Он вовсе не… — Карл сел за стол и посмотрел на отца, от доводов которого был готов тоже начать обороняться. А эти доводы непременно должны последовать вслед за мамиными. Вот только отчего-то они так этого и не сделали. Отец просто стоял и молча смотрел на маму, которая в свою очередь будто не ощущала этого взгляда; будто не чувствовала растущего в комнате напряжения и холода. — Он ничего такого не хотел... — решил нарушить эту неприятную тишину Карл. — Он просто увидел, что я хочу поднять его газету, которую по ошибке бросили на наш газон. Но... даже если бы он подошёл ко мне не только из-за этой дурацкой газеты, я не понимаю, почему он не имеет права делать этого? Почему нет? Он же ни в чём не виновен! Пап, скажи… — Да, Рик, скажи: почему этот человек может беспрепятственно подходить к нашему сыну? Мама будто не его слушала. Будто все слова Карла в защиту Нигана ничего не значили. Карл смотрел на маму и отчаянно искал ту понимающую, всегда прислушивающуюся к его словам и желаниям женщину, но не находил. И даже запах почти готового печенья не мог ничего исправить. Мама так и смотрела на отца, по прежнему стоявшего в дверях кухни; и отец, казалось, в свою очередь не слушал её точно так же, как и она — Карла: всё его внимание в какой-то момент оказалось прикованным к экрану беззвучно работающего телевизора, висящего на стене. Карл обернулся, чтобы посмотреть, что так сильно привлекло внимание отца (учитывая, что просмотр телевизора не был его любимым занятием), но понять, что именно он там увидел, Карл не успел, потому что раздавшийся голос отца прозвучал настолько громко в возникнувшей холодной тишине и настолько кипел от злости, что Карл даже вздрогнул. — Как только тебе хватает наглости, Лори? Ответь мне, как? Как ты можешь делать вид… строить из себя сейчас заботливую мать со всем этим… печеньем, расспросами о нашем соседе… Особенно, если учесть, что на его фоне ты выглядишь ни чуть не лучше, Лори! Хуже! — Пап, что ты такое говоришь? — Карл переводил взгляд с одного родителя на другого. — Мама, о чём это он? — Да, Лори, не хочешь ли поставить нашего сына в известность? Хотя… Боже, что я такое говорю: ведь это же только мой сын, да? — Рик… — Мама смотрела на отца с обидой, укором, зарождающейся злостью, но при этом Карл не мог не заметить, что... что бы она не сказала дальше — она ничего не будет отрицать — что бы это ни было. В чём бы отец сейчас её ни обвинял — это правда, и более того, мама не жалеет ни о чём. Таким был её взгляд. «Жертва или обманщик?» — посмотрев на экран телевизора, Карл снова увидел эту фразу, такую же, как и заголовок газеты, которую отец продолжал сжимать в руках. Вот только сейчас на экране Карл видел не просто ту же самую фразу, это была фраза, фоном для которой служили его снимки: один — семилетней давности и один, явно сделанный кем-то без его согласия и ведома на улице... — Боже… — Мама тоже обернулась, чтобы увидеть то, что вывело отца из себя. — Я и не думала, что они… Я не хотела, чтобы это попало в новости… И пока Карл пытался понять, что именно происходит, почему его фото показывают по телевизору с таким заголовком, и при чём тут мама и её оправдания, она подошла к розетке и выдернула из неё шнур от телевизора. — Рик, дай мне всё объяснить. — Каким образом? — Рик… — Ты не просто решила уехать, потому что у тебя продлился (будто это было можно сделать без твоего ведома?) контракт. Ты решила устранить и то, что мешает тебе и дальше строить свою карьеру, да? И плевать, что эта помеха — твоя собственная семья! — Милый… — Мама будто сейчас вспомнила о том, что её сын по-прежнему здесь и всё ещё ничего не понимает. Она подошла и протянула руку с намерением коснуться (и Карлу очень сильно хотелось ощутить это прикосновение, ведь оно было одно из немногого, о чём Карл мечтал все эти годы), но мама отдёрнула руку и поправила на себе и так идеально сидящий фартук. — Можешь побыть пока у себя в комнате? Нам с твоим папой нужно поговорить. Потом я поднимусь к тебе и всё-всё объясню, хорошо? Но больше, чем ощутить мамины прикосновения, Карлу хотелось сейчас верить её словам. Вот только каждое из них по какой-то причине ранило его и говорило обратное: ничего не хорошо. И уже никогда не будет. Карл молчал, и мама всё же коснулась его плеча, и от этого прикосновения Карл вздрогнул и отступил на шаг назад. Но сейчас он, как обычно всегда делал, не извинился за эту реакцию. Не сделал этого потому, что в глазах мамы Карл не увидел того, что всегда замечал у отца, Шейна или даже Джудит: ответного «прости». А хуже всего было то, что Карл видел или чувствовал: этот его жест только убедил маму окончательно в правильности выбранного решения — снова уехать от них с отцом. — Карл… — Я буду наверху. Происходящее никак не желало становиться целой картиной. Возможно, этому виной был защитный механизм, кокон, который при любом намёке на угрозу или опасность становился лишь крепче, пропуская внутрь всё меньше и меньше из внешнего мира. Карл не хотел замыкаться в себе, не хотел отключаться от происходящего в реальности, к которой так стремился, будучи в плену, поэтому соврал, что идёт наверх, притворившись, как делал это не раз в детстве. Только в детстве Карл врал об этом, чтобы бесшумно возвращаться и подслушивать, какие подарки родители готовят ему на Рождество или день рождения. Но теперь, затаившись у кухни, Карл слушал уже совсем иные разговоры. Карл не сомневался в том, что они не принесут ничего хорошего, но именно это Карлу и было необходимо: почувствовать хоть что-то достаточно сильное, чтобы избавиться от объятий кокона, от эмоционального онемения. И не важно, что именно Карл почувствует. Пусть даже это будет боль.***
— Рик, я знаю, как это выглядит… — Как ты могла… — Ты же знаешь: я всегда хотела далеко… далеко не этого. Я никогда не стремилась к жизни в провинциальном городе, домашним хлопотам и даже… И даже к материнству. — Но когда родился Карл, ты же изменилась… Ты… — Стала идеальной мамой и хозяйкой? Мне пришлось, Рик! Пришлось перешагнуть через свои мечты, желания, планы, чтобы суметь справиться… со этим всем. С тем, что я просто останусь здесь навсегда и не будет больше ничего! Но потом… Наступила тишина, и она лучше любых слов говорила, о чём каждый подумал (и мама, и отец, и сам притаившийся за дверью Карл): но потом… их сына похитили, признали мёртвым, и какой бы страшной и неправильной ни была формулировка — эта трагедия для Лори Граймс именовалась совершенно иначе. Свободой. — Но как же тогда Джудит… От этих слов Лори посмотрела на мужа так, будто он её ударил. — Ты знаешь почему, Рик… Я слишком поздно узнала. Из-за всего, что с нами случилось тогда. — Да, да, я знаю. Тебе пришлось. И снова наш сын виноват в твоём несчастье. — Рик… — Вот только, Лори, неужели твоя жажда карьеры, свободы, другой жизни, далёкой от семьи, объясняет.... вот это?! — Рик махнул в сторону телевизора так, словно на его чёрном экране до сих пор показывали новости с громкими заголовками «Жертва или обманщик?» — Это не должно было попасть в новости. Это… Это было просто интервью, Рик! Мои читатели хотели знать, что происходит… — Ещё бы! Ведь успех твоих книг — трагедия, которая произошла с твоим сыном! — Я знаю, для тебя это звучит дико, ведь ты далёк от таких вещей, но в моём мире… в том, где я жила все эти годы, любое событие может отразиться на имидже, на карьере, на рейтингах; для многих причиной интереса ко мне, к моим курсам, книгам стало похищение нашего сына. Вот в таком мире я живу, Рик. — А теперь… Теперь ты больше не женщина, потерявшая ребёнка, и твои поклонники расстроены, прекрасно! — Да, это жестоко. Думаешь, мне легко сейчас? Мой агент был сперва за меня очень рад, но потом оказалось, что рейтинги продаж и моей популярности... Не все читатели и покупатели разделяют радость, что я нашла своего ребёнка… — Ты его и не искала… — И поэтому… — Да я и от тебя особой радости за всё это время не замечал, Господи… — В общем. До того, как Карл вернулся, мне предложили работу в Европе. В Европе, Рик, понимаешь? — Просто скажи... чего ещё мне и нашей семье ждать из-за твоей мании величия, Лори. Просто скажи и закончим на этом. Пока закончим. Мне надо проверить, как там... мой сын. — Не говори так, он и мой. — Ты действительно всё ещё так считаешь спустя столько лет? Или это говорят в тебе остатки совести?***
— Ты действительно больше не считаешь меня своим сыном? Карл сидел в кресле у себя в комнате, пытаясь переварить подслушанный разговор и вместе с тем размышляя, как ему раздобыть выпуск той самой газеты, чтобы прочесть всё, о чём говорили родители; чтобы внести все ясности, сделать себе ещё больнее. Хотя это желание было лишь следствием осознания, что только сильные эмоции и не позволяют сомкнуться стенам кокона, способного защитить его, но при этом — не дать и чему-либо хорошему прорваться внутрь. В любом случае, Карл надеялся, что слова чужих людей, написанные в газете, смогут прояснить больше, чем всё, что он услышал из уст мамы, которая прямо сейчас вошла в его комнату, прервав поток мыслей и заставив Карла задать вопрос ей напрямую. Вопрос, который сидел в нём, наверное, с того самого момента, как она приехала и впервые за столько лет они обрели друг друга. Вопрос, возникший с того первого дня их встречи после долгой разлуки, когда она даже не попыталась обнять его или хоть как-то показать, что по-настоящему ждала и теперь рада его видеть так же, как он её. — Так это правда, мам? Ты действительно больше не считаешь меня своим сыном? — Милый…. нет, конечно же, это не так. — Тогда почему ты… — Послушай… Я понимаю, что я не та мать, которую ты надеялся увидеть, но и.. — Мама осеклась на полуслове. — Но прошло столько лет, многое изменилось, и если я не буду следовать некоторым правилам и законам того мира, в котором теперь живу… Я могу потерять всё, чего добилась... Карлу так и хотелось спросить, почему она совершенно при этом не боится потерять его, своего сына, но фраза, которую мама не договорила, снова тут же возникла в сознании, заставив Карла молчать; без лишних слов дав Карлу ответ на многие вопросы. «Но и ты — не тот сын, которого я надеялась найти». А быть может, мама и вовсе надеялась на другое: не находить своего сына никогда? — Милый?.. — Да-да, я понимаю. Всё изменилось. — И я бы очень хотела, чтобы твоё возвращение всё исправило и было таким, о каком я мечтала, убиваясь от горя, семь лет назад. Но теперь… — Ты уедешь от нас? — Если я останусь здесь… Если откажусь от всего и вернусь сюда, это будет так... словно я в плену. Это было странное чувство. Вот так вот разговаривать с мамой. Пытаться видеть в ней не только маму, но и человека с собственными желаниями и целями, которые, оказывается, не всегда могут крутиться вокруг тебя. А ещё Карлу очень не хотелось думать, что последний пример мама могла привести не случайно. Не хотелось, но он всё равно чувствовал давление. Будто от него одного сейчас зависело, будет ли мама счастлива и свободна. И несмотря на желание, как в детстве, закатить истерику (пусть это бывало и редко и в очень юном возрасте), Карлу совершенно не хотелось, чтобы мама была несчастна. Никто не должен жить в плену. — Давай представим, что это такая игра? А, как думаешь? По щекам мамы катились слезы. — Игра? — Да, игра! Да, я уеду, но ты будешь знать правду. Что я люблю тебя, что я твоя мама, а ты мой сын. И... что бы тебе в будущем не довелось прочитать или услышать, ты будешь знать, что это не по-настоящему. Что маме приходится играть свою роль. — Чтобы быть свободной? Чтобы не быть в плену? — Я люблю тебя, просто помни об этом. У Карла было ещё много вопросов, но ни один из них ему больше не хотелось задавать. Особенно тот, что сейчас застрял в горле, мешая нормально дышать: так почему же мне всё время кажется, что это не так?5
«— Что вы теперь будете делать, когда ваша карьера оказалась под угрозой? Ведь многие ваши читатели и те, кто покупал ваши курсы, теперь сомневаются, сможете ли вы и дальше быть полезной в этой сфере, учитывая, что ваш сын к вам вернулся, и больше вы не мать, у которой отняли ребёнка. Не затуманит ли пришедшее в вашу семью счастье тот необходимый для работы уровень горя? — Да, как не грустно признавать, но потеря сына семь лет назад послужила для меня входным билетом в этот мир. Мир, который помог мне справиться с моим горем и начать помогать другим в схожей ситуации… — Не говоря о вашей книге «Материнские слёзы», ставшей бестселлером… — Да, всё верно. И вот теперь этот мир пытается от меня избавиться. Людям кажется, что, обретя своего ребёнка, я потеряла связь с теми людьми, которым подобное чудо «не светит»... Но послушайте меня, пожалуйста. Да, моя семья, казалось бы, снова воссоединилась. Но… И мне тяжело это говорить: этот мальчик, оказавшийся чудесным образом на пороге нашего дома, — это не мой сын…» Карл почувствовал, как ком в горле не даёт ему озвучивать написанное и дальше. — Всё ещё уверен, что хочешь читать это? Не в силах что-то ответить, Карл опустил газету и серьёзно посмотрел на сидящего рядом Нигана, за ответами к которому он пришёл полчаса назад, отказавшись от идеи идти за газетой в магазин, где на него будут смотреть, как на диковинку. В лучшем случае. И, похоже, Ниган был либо такого же мнения, либо просто посмотрел выпуск новостей и понял, что рано или поздно Карл узнает обо всём и сам. Поэтому не был против одолжить проклятую газету, которая ещё несколько часов назад послужила началом самым приятным чувствам: в момент, когда Карл пытался отнять её у Нигана. Но вот теперь они оба сидели на крыльце, и Карл читал вслух статью с громким заголовком; тем самым, что Ниган, как Карл догадался, пытался утром скрыть от него. — А если не стану это читать, мне будет легче? После разговора с мамой, после её попытки пообещать, что всё будет хорошо, но совершенно не дав для этого «хорошо» никаких предпосылок. После разговора с мамой Карл вернулся к своим размышлениям, которые она прервала, и которые вызывали у Карла странную надежду, были почти приятными. И причина возникновения этих чувств открылась Карлу, лишь когда мама, утирая слёзы, ушла. Эти раздумья были о Нигане. И именно эти размышления: о том, что Ниган пытался защитить его от правды сегодня, пряча злополучную газету, и привели Карла на порог его дома. — Думаю, даже если бы ты на следующей странице увидел радугу и единорогов с надписью, что эта статья — глупая шутка, легче действительно не стало бы. Ведь наш поганый мозг устроен таким образом… стоит одной лишь неправильной мысли в него попасть — он не остановится. Пустит эту паршивую мысль по всему телу, словно яд. Карл улыбнулся и невольно задумался о том, что имеет в виду Ниган на самом деле, пытаясь его успокоить. Карл отбросил газету в сторону, сам уже не понимая, зачем стал читать статью вслух. Будто наивно надеясь, что неприятные слова, слетев с его губ, разлетятся в разные стороны, запрыгают кто куда, словно сверчки, которых в детстве Карл периодически пытался ловить и тайком приносить к себе в комнату. Вот только каждое из этих слов больше было похоже на мотыльков. Все до единого они слетались обратно к Карлу. Будто его невыносимая боль, пульсирующая в сердце, была для них самым ярким огнём. — Вот и молодец, — произнёс Ниган, проводив взглядом упавшую на землю газету. — Когда-нибудь станет легче? — спросил Карл после недолгого молчания, не зная, что на самом деле он имеет в виду: предательство мамы или то, что с ним случилось. — Думаю, да… Как иначе? — Ниган хлопнул Карла по колену, собираясь подняться, но Карл не дал ему этого сделать. Не успев подумать, что и зачем он делает, Карл быстро накрыл руку Нигана своей и лишь сильнее прижал мужскую ладонь к собственному худому колену. Карл понимал, какой это странный жест, но сейчас ему было всё равно. Ниган был единственным, чьих прикосновений он не боялся. И сейчас, в этот самый момент, Ниган казался единственным, кому не всё равно. Ниган не бросал его, в отличие от мамы, от отца, который пусть и делал важную работу, но почти всегда отсутствовал дома; в отличие от его мучителя, также бросившего его… Карлу сейчас было просто необходимо это прикосновение. Оно словно доказывало, что Карл действительно жив, даже если он не всегда это чувствует. К удивлению, Ниган ничего не сказал, а через секунду накрыл ладонь Карла своей... Вот только узнать: собирался ли Ниган просто убрать его руку, чтобы наконец подняться; или же — для того, чтобы продлить это прикосновение… Карл (как, быть может, и сам Ниган) понять этого не успел, потому что голос, обладатёль которого приближался к ним очень быстро, заставил их обоих вздрогнуть: — Это переходит уже все границы, Ниган! Голос принадлежал отцу Карла. И по мере его приближения, по мере того, как лицо отца всё лучше освещалось фонарем у дома Нигана, Карл понимал, что отец несёт с собой сейчас не просто недовольство или злость, причины которой Карлу, наверное, никогда не будут понятны, — приближаясь, отец нёс в себе нечто более плохое: решение. Решение, в правильности которого он был сейчас абсолютно уверен. — Карл, что ты здесь делаешь? — Я просто… — начал было Карл, но Ниган его опередил. — У нас тут книжный клуб, шериф. — Ниган кивнул на лежащую на земле газету. — Ночной книжный клуб, желаешь присоединиться? Лишь когда Ниган договорил, Карл ощутил, как мужчина наконец отнял руку с его колена и, поднявшись со ступеней, выпрямился во весь рост, встав напротив отца, от которого (и Карл это прекрасно видел) не укрылся этот жест — это прикосновение, которое позволил себе Ниган, и которое Карл хотел удержать как можно дольше. — Папа, послушай… — Карл тоже поднялся на ноги, с трудом подавляя растущее желание встать сейчас между отцом и Ниганом, настолько сильная ощущалась неприязнь со стороны отца. — Карл, иди домой, мне нужно поговорить с этим человеком наедине. — Но, пап… — Думаю, тебе действительно лучше послушаться отца, парень. Так будет лучше. — Похоже, все знают, как мне будет лучше, — с долей обиды в голосе пробормотал Карл и направился к дому, вынимая по пути из кармана телефон и набирая сообщение: «Напиши мне потом, о чём вы говорили, ладно?»***
Прошло больше часа с тех пор, как Карл вернулся домой. Успев сходить в душ, переодеться ко сну, он сел в кресло читать книгу в желании одновременно убить время и загнать ворох мыслей и чувств поглубже. Хотя они, подобно мотылькам, бились о внутреннюю защиту Карла, о его кокон, желали добраться если не до мозга, то до сердца. Но Карл не позволял им этого сделать, ведь всё, что ему хотелось помнить и чувствовать сейчас, пока ощущения были еще свежи — прикосновение Нигана...***
— Почему он снова был здесь, Ниган? — Ты мне скажи, шериф, ты же его отец. — Почему ты позволяешь ему? Ты что, разве не понимаешь, что общение с тобой лишь напоминает ему о случившемся, лишь тормозит его выздоровление, лишь… — А по-моему, его выздоровлению препятствует охуенная атмосфера, наполняющая ваш чудесный дом. — Это наши семейные дела, с которыми я разберусь сам… — Точно так же, как разобрался и с писаками или почтальоном? — Ты тоже читал?.. — Нет. Карл читал мне это вслух. Рик поднял газету с земли и быстро пробежал взглядом по тексту: интервью Лори было тошнотворным. — Она не такая плохая мать, как может показаться… — Возможно, вот только что-то ей до сих пор не удалось убедить в этом даже собственного сына. — Да, Лори не идеальна, но ей просто нужно время… Но, знаешь, несмотря на все её ошибки, в одном я с ней согласен: с меня хватит, Ниган. Судебный запрет. Завтра я его оформлю. Если хочешь — можешь уехать. Понадобятся показания, я с тобой свяжусь, но знай, в этом городе дом напротив — с этого момента запретная территория. Мой сын для тебя — запретная территория. Я всё сказал.