1
— Можно вам кое-что рассказать? Я знаю: вы умеете хранить секреты. Несколько часов назад Бесшумно (по крайней мере, мне хотелось так думать) спустившись вниз по дереву, растущему у дома Граймсов, на миг я прислонился лбом к шероховатой коре. Мне нужна была хотя бы пара секунд наедине с самим собой, чтобы всё переварить: состояние мальчишки, поступок его сестры, равно как и свои собственные опрометчивые действия. Я прикрыл глаза, но стало лишь паршивее. Образы увиденного стали только ярче. Одно дело — догадываться о том, как может быть изранен человек, а другое — видеть это. Особенно если это не просто «какой-то человек», а ребёнок, которого ты знал, о котором ты заботился в меру своих сил, и который был тебе настолько не безразличен, что желая защитить его, ты не просто взял на себя вину, попав тем самым в ад на много лет — ты продолжаешь хранить в тайне причину своего чистосердечного признания. Потому что боишься, и вовсе не за себя. Вот!.. Вот, как мне был небезразличен этот ребёнок и тот, кем он стал теперь — измотанным ужасным прошлым подростком. Измотанным, но не сломленным. Вдохнув прохладный утренний воздух, я открыл глаза, но выдохнуть обратно смог не сразу. Потому что лишь сейчас я заметил на подъездной дорожке Граймсов патрульную машину. В моей голове тут же пронеслась куча мыслей от: как долго она тут стоит? до: какое наказание я получу за нарушение судебного запрета? Все эти мысли были пропитаны ненавистным мне страхом, но именно эта ненависть заставила меня успокоиться. Если машина здесь давно, то почему тот, кто в ней находится, до сих не зачитал мне мои права? Ведь с подъездной дорожки открывалось чудное зрелище: здоровый мужик выбирается из окна на втором этаже явно не принадлежащего ему дома. При этом я тут же подумал о соседях: о том, как хорошо, что оба наших дома — последние на улице, да ещё и примыкающие к ветвистым деревьям, переходящим в лесной тупик. Но решив не искушать судьбу, я направился домой, оставляя предрассветным сумеркам охранять сон мальчишки и наш с ним очередной секрет, от которого мне хотелось, но невозможно было избавиться. А уже немного позже, оказавшись дома, я никак не мог избавиться от нежелания спать: не помог ни душ, ни выпитая бутылка пива; и было уже восемь утра, когда я понял, что все мои попытки заснуть после пережитого бессмысленны. «Наверное, это и к лучшему», — размышлял я, спускаясь на кухню. Ведь моя бессонница явно спасла меня от неприятных образов, которые совершенно точно явились бы мне во снах: образов израненного мальчишки, образы-воплощения моих догадок о том, что именно ему довелось пережить — да, всё это отразилось бы в моих снах, а видеть его мучения мне совершенно не хотелось. И не только потому, что я искренне сочувствовал ему, волновался за него — эти образы напомнили бы мне слишком ярко о том, что довелось пережить мне самому. А это грозило жалостью к себе, а это дрянное чувство я старался держать в тех же закромах, где и чёртов страх. С этими мыслями я сделал себе кофе, достал из холодильника тарелку с обломками вчерашних сэндвичей и отправился в гостинную, решив, что раз уж я всё равно не сплю, то надо бы ответить на некоторые письма заказчиков. Один из таких ответов требовал прикрепления фотографий заказа. И я не знаю, случайно или из-за усталости от недосыпа мои поиски нужной фотографии привели меня в папку, которую я не открывал уже много лет. С тех самых пор, как работал в школе. Фотографий было немного, но на каждой из них был я: в окружении часто раздражающих меня коллег или с командой, которую я тренировал, и конечно же — с одним из моих самых лучших учеников и по совместительству с тем, из-за кого моя жизнь покатилась ко всем чертям. Стоя рядом со мной на этих фото Дин Тейлор улыбался. И я невольно задумался: как он сейчас? Каким он вырос? Насколько сильно и болезненно сказалось на нём его публичное признание в своей ориентации в суде, почти при всём городе? Да, несмотря на то, что мне хотелось винить его во всём, я не желал ему зла. Я не хотел, чтобы после своих слов о том, кем он является, из лучшего игрока команды Дин превратился в грушу для битья и предмет насмешек. Но дети бывают крайне жестоки, помните, да? Не желая больше придаваться «приятным» воспоминаниям, я отыскал нужную мне папку с фотографиями заказа и отправил заказчику письмо. Заказом была имитация рогов оленя. Именно поэтому я и бродил недавно вечером в лесу за домом Граймсов в поисках материала (этот лес был просто кладезем самой разной древесной породы). И в тот самый поздний вечер я нашёл мальчишку, лежащего в траве... Я прикрыл глаза: то ли от желания избавиться от возникших образов, то ли надеясь, что они станут более отчётливыми; будто в этом случае, я смогу понять для себя нечто очень важное. Я не заметил, как уснул.***
Меня разбудил настойчивый стук в дверь, но впервые я был рад чьей-то проявленной наглости, избавившей меня от необходимости досматривать этот сон. Хотя радость тут же исчезла, стоило мне открыть дверь и увидеть, кто именно ко мне пожаловал. — Тебя не должно здесь быть. — Точно так же, как и тебя — этой ночью в моей… — Постели? — решив «сыграть наперевес», подсказал я, иронично вздёрнув бровь. — Вообще-то... я хотел сказать комнате, но… Может, мне лучше зайти? Хотя не надо… Я просто пришёл сказать, что… — Господи, да проходи уже. В моём доме было темнее, чем на улице, и я мысленно поблагодарил себя за то, что так и не распахнул шторы. Ведь мне не хотелось, чтобы этот мальчишка увидел что-то на моём лице или в моих глазах. Я вообще искренне надеялся, что моё выражение лица представляет собой типичный набор из недовольства, уверенности и лёгкого высокомерия. Помню, все эти чувства весьма пригодились мне, когда я только заступил на «службу» в школу; весь этот набор помог мне выжить среди рыщущих твоё слабое место старшеклассников. Хотя ничего из этой бронезащиты совершенно не помогло мне в тюрьме... И я очень не хотел бы вспоминать это всё, не хотел даже представлять, каким могло быть выражение моего лица в тех стенах. Мне лишь оставалось надеяться, что и там мне всё же удавалось держать себя в руках. И вот теперь, впервые с тех пор, как я покинул тюрьму, я снова ощутил, что вновь не только понятия не имею, что именно выражает моё лицо после увиденного во сне, но и точно знал, что и не хочу этого видеть, не желаю даже представлять любые из возможных эмоций, оставшихся после вороха жутких сновидений. — Моих родителей нет дома… — внезапно произнёс мальчишка. — Это если ты подумал, что из-за моего визита у тебя могут быть неприятности… Никто не увидит… Мама поехала по делам, отец говорил, что задержится… А Джудит… Мальчишка был в своём репертуаре: нервничал на пустом месте, много говорил и часто — бессвязно. Так обычно мои студенты отвечали на уроках. И, наверное, так же бессвязно бормотал что-то и я сам, когда в тюрьме наступали «часы расправы». Наверное, при этом я был уверен, что говорю чётко, ясно, уверенно… Да, так и было. Ведь мой самоконтроль — то единственное, за что я мог там цепляться, чтобы сохранить себя. — Что ты хотел? — прервав поток слов мальчишки, я сделал попытку напомнить ему о цели его визита. — А… А чего хочешь ты? — вдруг спросил он; да ещё и таким серьёзным голосом, что у меня по какой-то причине внутри всё похолодело. Чего хочу я? Признаться честно, я не задавался этим вопросом, наверное, ни разу с тех пор, как был освобождён. Может, я просто до сих пор не мог поверить в свою свободу и принять её, поэтому и жил лишь двумя «мечтами». Теми, которые испытывал в тюрьме: выжить или хотя бы, чтобы этот ад поскорее закончился. Вот, какими были мои желания. Вот, чего я хотел слишком долго. Так долго, что уже, наверное, забыл необходимость задавать себе этот вопрос: чего я хочу? Но, прежде, чем я успел хоть что-то ответить или дать своим мыслям свободу для поисков верного ответа, Карл вдруг хмыкнул и широко улыбнулся: — Я тут подумал… Твой врач тоже так делает, да? Постоянно переводит «стрелки»? Ведь что бы я у неё не спросил, ответом всегда будет: а ты? а тебе как кажется? — Думаю, будь моим врачом женщина, у нас бы не возникло такой проблемы, как бесполезные разговоры, — я двусмысленно повёл бровью, но мальчишка лишь фыркнул и, минуя меня, прошёл в гостиную. — Я бы, наверное, не смог ходить на терапию к мужчине, рассказывать ему всё это… Не знаю… — В полиции же проблем не возникало? Ведь наверняка твои отец и крёстный не оставили без внимания ничего… — Да, но… Мы говорили лишь о фактах. Ну, знаешь, только о том, что поможет поймать его… Просто факты, а не то... не о том, как они влияют на меня. Отец, правда, мне кажется, не хотел бы слышать и факты, а вот Шейн… Наверное, работая в большом городе, он и так успел повидать многое, и его ничем уже не удивишь. Хотя он и предлагал мне выговориться… Но тут же после этого предложения добавил, мол, особенно важно, если я что-то вспомню — сразу к нему. — Ну… И его, и твоего отца можно понять. Просто они хотят сперва поймать ублюдка, а уже после заниматься семейной терапией. — А что… Что если они его никогда не поймают? Я видел, что именно волновало Карла. Не поимка своего мучителя, а тот факт, что даже находясь сейчас от него далеко, этот урод продолжал портить ему жизнь, по прежнему отнимая у Карла семью, которая не могла позволить себе такой роскоши как уделять мальчишке всё внимание целиком; семью, где он вновь был не на первом месте. — Спасибо. И снова этот ребёнок не дал мне ничего ответить, снова заставил меня посмотреть на него с непониманием и вопросом: чего? — Я так и не сказал то, ради чего пришел. Но вот — я это говорю. Спасибо за то, что пришёл вчера. Точнее… сегодня ночью ко мне. — Это всё твоя сестра, ведь от неё не так уж просто отделаться, знаешь ли. — Да, она… Она хорошая, — Карл немного замялся, но я понимал, о чём он думает. Пусть наличие сестры и стало для него неожиданностью, но в итоге чужой человек относился к нему с большей заботой и участием, которых он так ждал от других. От своей семьи, которую он любил, которую знал, и которые, казалось бы, должны любить его несмотря ни на что. — Чем это ты тут занимался? — пройдя к дивану, мальчишка кивнул на ноутбук и на бутылку бурбона. Она стояла там уже несколько вечеров, ни в один из которых я так и не позволил себе напиться. С выпивкой вообще всё стало очень сложно. Вот она, твой товарищ, не дающий скучать и даже помогающий отыскать какие-то ответы на бытовые вопросы, в духе расписания тренировок, уроков, заказов. А вот теперь… Теперь он, попав в организм, от раза к разу тянул меня куда-то в бездну. Сейчас алкоголь лишь обещает покой, душевное равновесие, забвение, но в итоге делает лишь только хуже: уводит моё сознание туда, откуда ему всё сложнее и сложнее возвращаться. — Чем занимался? — хмыкнув, я оторвал взгляд от бутылки. — Видимо: бросал пить, делая попытки шагать в светлое и трезвое будущее. Или как там пишут в рекламках против алкоголя? — Не знаю насчёт рекламок против алкоголя, но, по-моему, то же самое написано и в моих брошюрах, агитирующих с умом подходить к выбору колледжа… Он порылся в рюкзаке, который показался мне чересчур знакомым, выудил оттуда несколько листовок с названиями разных колледжей и начал читать наигранно пафосным голосом: — А вы уже выбрали свой путь к светлому будущему? Если нет, то вам больше не придётся гадать — теперь вы знаете!.. — Карл замолчал и, нахмурившись, спросил уже «своим обычным» голосом: — А это хороший колледж?.. — и протянул мне листовку. — Да… Этот вполне неплохой. Как-то у нас (учителей) там проходила конференция, а в другой год я возил туда своих ребят на соревнования. — Когда-нибудь настанет время, и я перестану удивляться тому, что ты учитель? — Наверное, это случится в тот же момент, когда я перестану удивляться твоей настырности… Мальчишка посмотрел на экран моего ноутбука, где я оставил открытой папку со школьными фотографиями, после чего, не спросив разрешения, подошёл ближе и открыл во весь экран первое попавшееся фото. Ничего не возразив, я подошёл сзади и, облокотившись на спинку дивана, тоже посмотрел на содержание снимка. — Неужели это действительно ты? — Нет, Санта Клаус. — Ха-ха, очень смешно. Карл начал щёлкать дальше: кадры сменялись один за другим, будто давая мне возможность со стороны посмотреть на свою прошлую жизнь. И в голове невольно зазвучал вопрос: это действительно был я? Эта жизнь действительно когда-то принадлежала мне? Кадр за кадром провожая своё прошлое взглядом, я будто бы наконец получил возможность с ним по-настоящему проститься; возможность, которую не имел бы, рассматривая эти снимки наедине с самим собой. Сейчас же, комментируя для мальчишки почти каждое фото, я отдавал некую дань прошлому: да, у меня была неплохая жизнь, но она прошла, и действительно ли это вызывает во мне грусть? Хотел ли я жить той жизнью и сейчас, если бы имел возможность не оказаться в роковых несчастьях, которые со мной приключились? — А это ты с кем? — увеличив фото, спросил мальчишка, разглядывая стоящего рядом со мной Дина Тейлора. — Это… Кхм. Он был одним из моих лучших учеников. И тем самым, кто… Но договорить я не успел. Потому что в дверь постучали так настойчиво, словно там, за пределами этих стен, произошла самая настоящая катастрофа, вопрос жизни и смерти, не иначе. — Ты кого-то ждёшь? — Не поверишь, но я не жду и не ждал никого из тех, кто когда-либо стучал в эту дверь. — Если это отец… Он убьёт тебя. — Ну, тогда хорошо, что ты знал об этом прежде, чем прийти ко мне. — Даже не буду сейчас спорить с тем, кто вламывается по ночам в чужие спальни… Как думаешь, если не открывать, он просто уйдёт? — Думаю, мне придётся покупать новую дверь, — понимая, что дальше игнорировать стук бессмысленно, я направился в прихожую. — Не говори ему, что я здесь! Я выйду через заднюю дверь! Не хочу, чтобы у тебя были из-за меня проблемы. — Да-да, эти слова я слышу, кажется, всю жизнь… — пробормотав себе под нос, я оглянулся на прошмыгнувшего на кухню мальчишку и распахнул дверь. За которой, к моему удивлению, никакого шерифа не оказалось. Вместо него на пороге стояла его дочь. — Мне надо вам кое-что рассказать, — бойко протараторила она, заходя внутрь и закрывая за собой дверь. Опешив, я смотрел на неё, застывшую в прихожей, рассматривающую мою большую коллекцию ботинок у вешалки, и не знал, стоит ли предложить ей пройти в гостиную и дополнить своим присутствием неофициальное «собрание детей Граймс» в моём доме. Но она избавила меня от этой необходимости, усевшись на скамью рядом с моими сапогами и кроссовками для бега. — Так можно вам кое-что рассказать? — повторила она уже не так смело, подняв на меня взгляд: лишь сейчас я понял, что отчего-то она казалась очень уставшей. — А других кандидатов в слушатели у тебя не нашлось? Я произнёс это жёстче, чем следовало бы, но лишь потому, что ощутил в себе злость на тех, кто является родителями этих детей. Куда они смотрят и чем заняты, если оба их ребёнка видят своего «спасителя» в самом неподходящем для этой роли человеке — во мне? Где же доблестный шериф? Его жена? Святой крёстный Шейн? Где они все? Но прежде, чем я решился сказать этой девочке о том, что здесь ещё и её брат; прежде, чем сделал попытку убедить её поговорить с ним, своим старшим братом, как вдруг она выпалила то, что, теперь я точно это понимаю, разрывало её изнутри уже давно и безумно выматывало: — Я видела, как дядя Шейн спит с нашей мамой. — И, говоря «спит»... — Я имею в виду секс. — Кхм, значит вот как? Секс…2
Ниган пошёл открывать дверь, а Карл, в последний раз бросив взгляд на монитор компьютера (где было открыто фото Нигана, обнимающего за плечи светловолосого парня), решил потихоньку пробраться на кухню, чтобы, если за дверью действительно окажется отец, выйти из дома Нигана незамеченным через дверь, ведущую на задний двор. Но едва Карл успел добраться до кухни, как вдруг за скрипом открывшейся двери последовал голос его сестры, которая, как помнил Карл, должна была ещё быть на дополнительных занятиях. — Почему она здесь?.. — с удивлением прошептал Карл, на несколько секунд замерев на месте. Карл хотел было выйти в прихожую и «раскрыть» себя, но любопытство взяло верх: что такого Джудит может хотеть рассказать Нигану? И почему именно Нигану? От возникших вопросов к любопытству добавилось едва различимое беспокойство. Может, Джудит что-то слышала? Карл не был уверен, насколько громко он мог говорить во сне. Да и что он мог сказать такого, что услышанное могло заставить Джудит прийти с этим к Нигану? Не зная, что и думать, но чувствуя, как ускоряется стук сердца, Карл продолжал стоять, не шевелясь и стараясь не пропустить ни слова. Потому что ему всё больше начинало казаться, что Джудит непременно сейчас расскажет Нигану о нём нечто… Нечто из того, что он уже несколько ночей наблюдает в своих снах, и отголоски которых, возможно, он мог озвучить на яву. Что если он говорил нечто непристойное? Грязное (такое же, каким был и его сон)? И это всё было связано с Ниганом? Но прежде, чем эта мысль успела окончательно оформиться в сознании и привести Карла к определённым выводам, Джудит вдруг произнесла то, от чего Карл забыл, о чём он думал секунду назад; от чего забыл, как дышать, не говоря о том, чтобы здраво мыслить. — Да, я имею в виду секс. — Ох, вот как значит. Секс… — Да… На самом деле этой ночью я хотела позвать маму. Я проснулась от шума: кто-то стонал. Но когда я заглянула в комнату мамы… «Ох, вот как значит…» — несколько раз пронеслось у Карла в голове, пока до него доходил настоящий смысл того, что только что сказала Джудит. Которая сама, если и понимала, что это значит, что именно она увидела, то совершенно не понимала, что с этим знанием ей делать. Поэтому и принесла этот секрет на порог единственного человека, который, казалось, мог помочь вынести тяжесть этого бремени так же, как и помог Карлу справиться с ночными кошмарами. И Ниган, несмотря на всю свою грубость и недовольство, наверняка попытается что-то предпринять, вот только получится у него что-то или нет, Карл так и не узнал. Оглушенный добравшейся до его сознания новостью, Карл и не заметил, как схватив рюкзак, оказался сперва во дворе, а после уже быстрым шагом пересекал улицу между домами в совершенном незнании куда он идёт, а главное, что теперь ему делать с услышанным.***
Бредя, не разбирая дороги, Карл никак не мог избавиться от чувств, которым так и хотелось вырвать из груди. Это были отвращение и тошнота. Они, словно яд, проникали в каждую клетку тела, отбирали контроль над ним. Раньше Карл никогда не пил, но был почти уверен, что алкогольное опьянение должно быть похоже на то, что он ощущал сейчас. Отвращение, удивление, неприятие, чувство предательства — всё это в какой-то момент заставило Карла остановиться и опереться о прутья будто бы внезапно оказавшегося рядом металлического забора. Мама и Шейн… Карл никак не мог «нащупать» то, что больше всего задевало его в этой ситуации; то, от чего у него кружилась голова и всё было словно в тумане. Карл не понимал, почему эта новость (которая, даже несмотря на то, что родители развелись давно, всё равно казалась сейчас Карлу просто ужасной) подействовала на него как самый настоящий удар. Тошнота снова заставила желудок содрогнуться в спазме, и Карл спешно открутил пробку бутылки бурбона, которую вместе с рюкзаком схватил со стола Нигана. И если сперва Карл даже не понял, зачем это сделал и пригодится ли ему эта ноша, то теперь от долгой ходьбы мысли привели Карла в то самое состояние, когда ты готов сделать что угодно, только бы не ощущать чувств, что эти мысли вызывают. Ужасных чувств, которые напрямую связаны с дорогими Карлу людьми. Он сделал небольшой глоток, бурбон обжигал, а организм настоятельно требовал его выплюнуть, но опять подумав о маме и Шейне, Карл снова ощутил тошноту, никак не связанную со вкусом горького алкоголя. Поэтому он лишь прижал сильнее бутылку к губам, давая обжигающей горечи пусть и ненадолго затмить собой всё. «Я проснулась, потому что услышала стоны. Я думала, это Карл, но Карл… он просто сильно дрожал, ворочался… А когда я пошла позвать маму, я приоткрыла дверь и… Стоны, которые я слышала — они были её». Постепенно (наверное, виной тому был алкоголь, который Карл продолжал пить, и который наконец сделал то, за что его так любят взрослые: помог расслабиться, помог снять оцепенение) мысли о маме и Шейне превращались в нечто иное. С каждым новым глотком Карл, если и всё ещё не понимал, почему это возымело на него такой эффект, то отчётливо понимал другое — видел будто со стороны, как именно эта новость выглядит рядом со всем, что Карлу уже довелось пережить. Сам не зная почему, но жизнь представилась Карлу лестницей подвала. Только стоял он не у подножия, собираясь подниматься вверх. А напротив, каждое событие в его жизни на свободе будто делало за него шаг вниз, во тьму, к страху, к беспомощности — туда, откуда он так сильно хотел сбежать. Карл опустился на землю, сев прямо напротив ещё одной такой ступени, ведущей вниз. «Карл Джереми Граймс, любимый сын и друг», — говорили слова на надгробном камне с выбитыми годами рождения и смерти, а тире же между этими датами будто символизировало ту самую пропасть, то самое ничто, где был всё это время Карл. О могиле отец вспомнил лишь недавно — о необходимости убрать её. Но Карл сумел настоять на том, что хотел бы побывать здесь. Тогда Карл ещё не знал, зачем ему это, зачем смотреть на камень, установленный на месте, где в земле хранится пустой гроб. Но теперь… Наверное, всему виной было изрядное количество выпитого бурбона, но мысль, что лучше бы ему и быть в этой могиле, в этом гробу — умереть… Мысли о правильности такого не давали теперь Карлу покоя. И пребывая в них, Карл и не заметил, как наступил вечер, небо затянулось густыми, чёрными тучами, а на кладбищенскую землю, на которой он уже лежал, начали падать первые капли дождя. Но Карл этого даже не замечал. Он снова и снова подносил к губам бутылку, и, попадая в его организм, алкоголь перемешивал все мысли и чувства, кружил их в нестойких, быстро распадающихся водоворотах, выносил волнами на поверхность то одни куски, то другие обломки. Мысли и чувства о маме и Шейне сменялись другими, третьими, десятыми... Но все они вели к одному и тому же, делали с Карлом одно и то же — будто желали придавить его к земле. Капля за каплей, как нарастающий сейчас дождь, эти события, мысли, чувства, воспоминания будто размывали сейчас под Карлом землю, желая, казалось, чтобы он провалился и оказался там, где и должен был быть — в этой могиле, в другом мире. Потому что, очевидно, в этом мире у него жить совершенно пока не получалось. Не получалось забыть (даже начать это делать) семь лет с ним: его ботинки, его слова, его фигуру, его прикосновения, свой самый первый сексуальный опыт и то, как после этого Карла тошнило ещё несколько дней при одном лишь воспоминании. Правда Карл ещё наивно радовался после, что тем не менее остался жив. Пока не пришло время второго раза, третьего, десятого… Но даже тогда Карла не посещало столь сильное желание умереть, какое он испытывал сейчас. И это желание казалось настолько естественным, что Карл даже поразился, почему раньше ни разу не подумал об этом. Карл лежал, смотрел на небо, которое, не жалея, поливало его дождем, Карл чувствовал тошноту (но уже от спиртного) и невольно представлял, что он так и лежит до сих пор на полу в подвале, лежит и смотрит на ступени, ведущие наверх, только совершенно не чувствует в себе желания подняться. Потому что знает — там ничего нет. Карл закашлялся, сделав очередной слишком большой глоток, который будто таким образом напомнил сейчас Карлу о том, что за дверью не всё так плохо. Что тот, у кого Карл стянул бутылку, был именно тем светом наверху, пробивающимся из-за двери; тем, ради которого можно было бы попробовать подняться. От этой мысли в груди потеплело, но не надолго, потому что... как бы общение с Ниганом не нравилось Карлу, слишком много но их разделало. «Но», которые смогли ясно пробраться наружу лишь теперь, при поддержке крепкого алкоголя. Карл не понимал, что он чувствует, и что должен чувствовать, а что — чувствовать строго запрещено. Лишь сейчас Карл понял, как сильно всё внутри у него запутано; как перемешаны его мысли и чувства к Нигану с теми, что он невольно продолжал (хотя хотел забыть обо всём, как о страшном сне) испытывать к тому, кто продержал его в плену семь лет. Но только этот воображаемый свет, который Карл видел на верхней ступени, ведущей на свободу, начал таять от этих неприятных мыслей, как вдруг, тьму разогнал свет самый настоящий, заставивший повернуть голову и на несколько секунд зажмуриться, а открыв глаза, увидеть приближающуюся к нему фигуру...3
Джудит ушла домой, толком не получив от меня никаких советов. И я лишь мог надеяться, что, рассказав свой секрет мне, она хотя бы облегчила свою душу, в которой не должно было храниться подобных тайн. Хотя лично для меня рассказанное ею не стало шокирующим открытием: люди сходятся, люди расходятся. Меня, в отличие от Джудит, больше волновал поступок лучшего друга шерифа, этого пресвятого Шейна. Таким уж явно не стоит выдавать звание «друг семьи». Я попытался представить, каково было бы мне, если мой теоретический лучший друг переспал бы с моей всё ещё, к сожалению, женой, Люсиль. Но ничего не почувствовал. Да, это несомненно дерьмово, но… И тут я решил зачем-то поставить себя на место Джудит или Карла (если б он узнал). Но, едва такое представив, быстро завершил этот «сеанс». Ведь вживаться в их роли мне особо не потребовалось: мой отец был тем ещё куском дерьма. В любом случае всё это навело меня на мысль о необходимости, наконец, порвать оставшиеся связи со своей «семьёй». От Люсиль приходило в день по нескольку писем (дать ей свой номер телефона я предусмотрительно отказался) с просьбами, переходящими в требования, подписать документы на развод. После которого она бы могла претендовать на более существенную часть имущества, нежели семь лет назад. Почему она не оформила развод за все эти годы всё ещё остаётся для меня загадкой. Хотя она всегда не выносила бюрократических дел, связанных с такими инстанциями как суд, адвокат, конторы по разделу имущества; даже оплатой счетов всегда занимался лишь я. Конечно, я мог заплатить и предоставить дело своему адвокату, но именно сегодня, именно сейчас, мне просто хотелось уехать из города. Подальше от дома напротив. Пусть даже — навстречу женщине, которая меня предала своим недоверием, и которую, как мне всё больше кажется, я сам никогда не любил. Да, мне хотелось поддаться этому порыву, укрыться завесой необходимых для выполнения дел, лишь бы оказаться подальше. Ведь слишком много всего, связанного с домом через дорогу, я просто не успевал переварить. Мне хотелось уехать, причём неважно куда, лишь бы это создало видимость того, что я иду вперёд, что моя жизнь не стоит на месте, а я сам не привязан всеми возможными способами к тому, что происходит в доме через дорогу. Было ли это желание вызвано приступом неконтролируемого страха снова попасть в ситуацию, которая загубит те остатки жизни, что у меня оставались? Не знаю. Презирая чувство страха, я не хотел анализировать мотивы своих действий, но в тот момент у меня в голове мелькнула очевидная, но ранее постоянно отвергаемая мною мысль: я могу не просто уехать на день или два, я могу вообще уехать из этого города. Навсегда. И тогда бы этот дом перестал быть для меня «тем самым домом напротив», мелькая каждый день перед глазами, словно напоминание обо всём произошедшем, словно ещё одно, но уже «после-тюремное» наказание, которое заключалось в том, чтобы я никогда не забывал, что бывает с теми, кто… «Но я не такой!» — чуть было не возразил я своим мыслям вслух, но перед глазами вдруг возникли образы, увиденного час назад сна. Эти образы были настолько яркими, что больше не думая о том, надо ли мне действительно уехать и надолго ли, я быстро собрал сумку, при этом заметив, что со стола пропала бутылка бурбона, которую я также хотел прихватить с собой... — Я всё делаю правильно, — заставив себя не смотреть в зеркало заднего вида, я сказал это как можно более бодро. Хотя эта бодрость была такой же наигранной, как и почти десять лет назад, когда, собрав и загрузив все свои вещи в грузовик, я покидал город, где прожил всю свою жизнь, где был почти удачно женат, имел работу, где меня боялись, уважали и где к моему мнению прислушивались… Да, раньше все это делали — прислушивались к моему мнению. Особенно, когда дело заходило о детях. Не проходило и дня, чтобы кто-то из родителей не вылавливал меня на школьной парковке, в баре или даже дома! «Вы не знаете, что происходит с моим Питером?», «Что бы вы посоветовали для улучшения его успеваемости?» Виной были годы работы с подростками, а может, в какой-то степени я и сам всё ещё никак не мог проститься с юностью, потому что там словно было что-то, что снова и снова заставляло меня оглядываться: какая-то дверь, ключ от которой я, сам того не подозревая, все эти годы хранил. Я не понимал, почему, несмотря на принятое решение временно уехать из этого города, на необходимость взять перерыв и решить, что делать со своей жизнью дальше, мне всё равно было сложно отсюда уезжать. Этот город не принёс мне ничего, кроме страданий и ужаснейшего прошлого, от которого ни в одном месте на земле, я был в этом уверен, я не смогу спрятаться, не смогу ничего забыть. Но когда среди всех этих «ничего» чётко прорисовывается образ соседского мальчишки, я ощутил, как теплеет на сердце. И от чего лишь сильнее вжал ногу в педаль газа, погромче включив музыку, чтобы не слышать собственный голос, который уж слишком виноватым тоном готов был повторять вслух: я всё делаю правильно. С каждой секундой этот город всё больше оставался позади, и в какой-то момент я не выдержал и посмотрел в зеркало заднего вида. Сделав это сам не зная зачем, будто ожидая, как иногда это бывало, увидеть в нём идущего по улице мальчишку: ещё совсем маленького, с большим рюкзаком на плечах, с глазами, в которых ещё не отражались боль, сломленность и пережитые годы страданий. Я знал, что мальчишки там быть и не может: ни взрослого, ни тем более — того, из другой жизни, но по какой-то причине я всё равно испытал чувство досады. Отчего только сильнее сжал руль и поехал прочь — к черте с табличкой, призывающей непременно вернуться. «Вы покидаете наш чудный город, возвращайтесь скорее». И стоило только подумать, что чёрта с два я это сделаю, потому что здесь меня ничего не держит, как эта мысль заставила меня поморщится: настолько она была пропитана ложью и жалостью к себе, что я даже мысленно замолчал — настолько это прозвучало... заискивающе? Будто с нотками противных фразочек, вроде «Меня никто и нигде не ждёт!» И тут же образ мальчишки, появившийся в создании, говорил об обратном... Уже сидя за рулем и глядя, как собирается на небе гроза, как начинает капать редкими каплями дождь, я нехотя думал о том, что единственное, что удерживало меня в этом городе, действительно соседский мальчишка. Я не хотел так думать, но было чувство, словно он нуждается во мне. Будто моё присутствие через дорогу или просто в одном городе могло бы помочь ему начать жить дальше. Более того, я словно ждал этого от него, я хотел увидеть, как он справится со всем — я делал его восстановление главной причиной того, почему я сам никак не мог начать жить заново... Но Карл Граймс уж точно не мог подать мне этот пример. Не только потому, что я считал его слабее себя, а потому, что в какой-то извращённой манере я видел в нём... не знаю... родственную душу? Человека со схожей судьбой? Мне становилось легче рядом с ним — таким же надломленным. Но именно это и было ужасно. Ведь в конечном итоге я снова начинал чувствовать страх. Страх, что он исцелится, выберется из этой ямы, из этой могилы, где мы оба находились. Да, я боялся, что в какой-то момент это меня и сломает — то, как Карл выберется из этой ямы, а я останусь в ней один. В этой могиле. И, да, это было ужасно — чувствовать такое, но я ничего не мог с собой поделать. Но одно я должен был сделать точно: попрощаться с ним. Пусть пока я и не собирался уезжать навсегда, но я знал, что однажды это случится. Как знал и то, что мне бы не хотелось оставлять его вот так. Эта мысль заставила меня, притормозив на светофоре, набрать и отправить ему сообщение. Изнутри наружу рвалось какое-то странное желание объяснить этому мальчишке всё, в том числе и то, что я чувствую. Будто ему было до этого дело. Будто я знал, что именно хочу ему поведать, о чём таком глубинном завести разговор, который бы, возможно, не был похож на один из тех сеансов терапии, которые я проходил еженедельно. Которые проходили мы оба. Одна могила на двоих, да. Она самая. Впервые за долгое время я предался воспоминаниям о том, как решил обосноваться здесь, в этом «зелёном тупике», как называли этот город сами жители, потому что с трёх сторон его сжимал в своих удушливых объятиях густой лес; такой дикий и, по всей видимости, не имеющий краёв, и ни одно шоссе через город не проходило. Дорога просто вела к этому поселению и здесь же обрывалась. Будто тупик. Ирония, а? Учитывая, что семь лет назад я свято верил, что именно здесь найду свою новую жизнь, которая непременно будет лучше прежней. А нашел лишь тупик, лишь могилу для своей жизни. Мысли о могиле снова вернули меня к размышлениям о мальчишке. Ведь в отличие от меня, у этого ребёнка действительно была собственная могила, которую шериф до сих пор из-за недостатка времени или чего-то ещё не удосужился уничтожить. Да, сплетни в таких городках подобны паутине, ты можешь вляпаться в них совершенно неожиданно... Как и сделал это мой телефон: зазвонил совершенно неожиданно. И надпись гласила «Карл Граймс». Ещё бы он не стал этого делать после того, как получил моё сообщение! Я выругался, что неудачно выбрал время для всякого рода объяснений. Спросите, что же я ему написал? «Парень, я не из тех, кто умеет подбирать нужные слова (но ты это и так уже знаешь). То, что случилось вчера: не думаю, что это было правильным, и причины особой роли не играют. Но, как бы там ни было — пожалуйста, не за что. Хочется написать «обращайся», но намного лучше будет, если ты перестанешь искать поддержку у совершенно неподходящего для этого человека...» Я уже говорил, что не особо умею выражать свои мысли и чувства? Да, сообщение вышло так себе. Но если бы пришлось говорить нечто подобное устно… Теперь мне даже не верится, что я мог работать в школе, работать с подростками, что я мог много говорить с ними, наставлять их (пусть и в своей порой не всеми принимаемой манере). Помню, мне хотелось поговорить с Дином Тейлором после всего… Но я не смог. Нет, дело было не в моей неспособности подбирать нужные слова и правильно выражать мысли и чувства. Это касалось лишь тех случаев, когда мне было настолько не всё равно, что слова просто застревали внутри, будто что-то мешало им вырваться. Уже позже, возвращаясь к этой теме, я пойму что же мне мешало. Боль. Но пусть мне и не хотелось говорить, потому что мальчишка имел привычку задавать неудобные вопросы ещё с детства, всё же я решил, что сам заварил эту кашу, написав ему сообщение, посыл которого ему явно или не понравился, или ему теперь хотелось уточнений по каждому пункту... Поэтому я зачем-то решил выслушать всё, что ему не терпелось сказать, вот только, поднеся трубку к уху, я услышал на том конце провода голос, вовсе не принадлежащий Карлу Граймсу. — Ниган… Где ты сейчас? — Чего тебе, Рик? Тяжело вздохнув, я бросил взгляд на зеркало заднего вида — в нём отражалась вывеска «Вы покидаете Форест-Хамп. Возвращайтесь скорее!» — и спешно пытался понять, что может быть нужно от меня отцу мальчишки. — Ты знаешь, чего я хотел! Я же просил тебя… Я просил оставить моего сына в покое! — Ну, видимо, мечты на то и мечты, чтобы сбываться, да, Рик? Можешь пожить пару дней спокойно или даже запустить салют: мне нужно уехать на некоторое время из города. Что я и делаю прямо сейчас. Поэтому уж прости, но я нарушаю закон, разговаривая с тобой по телефону, находясь за рулём, поэтому что бы ты ни хотел — давай потом. — Я прочёл твоё трогательное послание. Но, боюсь, Карл не воспримет это как нормальное прощание. И что ещё за… — А мне кажется, другое, — прервал я шерифа, думая, как буду объяснять ему смысл своих слов, адресованных мальчишке. — Уж не знаю, как воспримет написанное Карл, но на твоём месте я бы беспокоился о другом, шериф: как Карл отнесётся к тому, что ты (явно без спроса) роешься в его телефоне. — Я… Я нигде не могу его найти. — Что? — Карла. Я думал, он решил после терапии зайти в школу, ведь сегодня там день профориентации, но там его нет… — Он был там днём. — Откуда ты… — Неважно. Со мной его нет. Ты же поэтому мне позвонил? Так что... ничем не могу помочь. Пока. Я нажал «отбой» и тронулся с места, развернув машину.***
На парковке у ряда нескольких магазинов было пусто. И хоть мне ничего не было нужно, я вышел из машины и направился в первый ближайший. Разглядывая товары на полках, я пытался убедить себя, что эта остановка, это очередное промедление лишь потому, что мне действительно понадобятся в дороге все эти… шоколадные батончики? соевое молоко? модная розовая вода? зажигалка с символом города? Я бросал всё это в корзину, не желая признавать, что готов если не броситься прямо сейчас обратно, чтобы узнать, что там, чёрт возьми, случилось и где носит мальчишку, то хотя бы... Мне хотелось просто так и остаться на стоянке, застыть в ожидании новостей, набирая каждые полчаса номер ненавидящего меня отца мальчишки.