1
Ниган Наверное, я бы так и провел целую ночь в машине на стоянке в нерешительности: ехать ли мне домой, откуда я так хотел свалить, или ехать дальше, оставив шерифу разбираться с пропажей своего ребёнка самостоятельно? Я не хотел допускать мысли, что Карла могли похитить снова. Поэтому, желая отодвинуть эту мысль подальше, я начал думать о другом: «Куда же делся этот чёртов пацан и почему?» И осознание вдруг пришло, и так скоро, что я не успел даже начать размышлять об этом! Каков же я тупица! Я выругался и ударил ладонью по рулю. Ну конечно! Он наверняка услышал голос сестры, поэтому и ушёл, узнав чудесную новость о сексе матери с любимым крёстным. В эту секунду я тут же снова попытался представить, каково же ему? Но воспоминания о детстве были столь неприятными, что мне тут же захотелось выпить. И вот тут я вспомнил об «исчезнувшей» со стола бутылке... Похоже, мы с мальчишкой думали в одном и том же направлении. Я хмыкнул от такого совпадения, и тут же начал пытаться понять, куда же в таком состоянии мог отправиться этот ребёнок. Я плохо знал этот город, пусть он и не был особо большим. Площадка возле школы? Мои ученики не раз отбывали наказание, за то что курили или пили там. Но Карл «не дорос» до старших классов, чтобы втянуться или проникнуться таким чудесным видом досуга. Поэтому стадион, где проходили вечеринки и городские праздники, тоже мало подходил. Возможно, он мог пойти на ту чёртову поляну, где я нашел его несколько недель назад? Хотя шериф наверняка уже её проверил, учитывая, что она была местом преступления. Плюс, я и сам сомневался, что Карл пошёл бы туда, ведь в конце концов сейчас его расстроили родители, а не маньяк, загубивший его жизнь, которая едва успела начаться... Я вспомнил листовки, которые Карл показывал мне сегодня. И хоть он и пытался выглядеть бодро, но заметно было, как его тревожит собственное размытое будущее. К слову, мы с ним ни разу не касались разговоров о будущем, как и того, что с нами случалось — не делали это так, как могли бы: доверительно, без утайки, поддерживая друг друга... Пытаясь дозвониться до шерифа, я хотел представить нашу переписку с Карлом (которую пацан вряд ли удосужился очистить) глазами его отца. И я действительно был рад, что в этих сообщениях не было таких тем, которые бы могли снова показать меня в каком-то невыгодном свете. Хотя последнее сообщение явно было неоднозначным. И, слушая гудки в трубке, я невольно пытался восстановить в памяти каждое из своих написанных мальчишке слов, желая убедиться ещё раз, что никакого «двойного дна» в них заложено не было; что шериф бы не смог такового обнаружить, даже если бы захотел снова упрятать меня за решётку за нарушение судебного запрета. Но вдруг я внезапно остановился в своих поисках, будто резко поставив на паузу все мысли, потому что в памяти промелькнул один из наших живых диалогов с мальчишкой: «— Представляете, у меня даже есть своя могила! — Я же просил больше не «выкать», пацан. Но, да поздравляю, места в наше время надо бронировать заранее. Чтоб ты знал, в некоторых странах даже принято дарить гробы, так что скажи отцу, чтобы ничего не дарил тебе на Рождество: всё самое необходимое и крутое у тебя уже есть. — Вы сходите со мной туда? — Пацан... — Ниган... ты… Ты сходишь со мной? Я бы хотел посмотреть на неё. Может, тогда, глядя на место, где я похоронен, я бы смог почувствовать себя живым?» Рик — Хорошо, я тебя понял. И… Спасибо. Спасибо за помощь. — Почему ты сразу не позвонил мне? И только не говори, что не было времени, дружище, потому что я знаю: этому уроду звонок ты сделать успел. Глядя по сторонам, будто надеясь увидеть Карла идущим по улице, Рик задумался в который раз над словами Шейна, почувствовав при этом укор, ведь он не мог ответить на этот вопрос. Почему-то Шейну он и правда позвонил едва ли не в последнюю очередь. Хотя раньше «бежал» к этому человеку с любой даже самой незначительной проблемой: будь то мелкая утренняя ссора с Лори или помощь в покупке Карлу подарка на день рождения. Являясь другом семьи, Шейн был неотъемлемой частью, казалось, абсолютно всех процессов, абсолютно всех дел, что происходили в этой семье... От ответа Рика отвлёк очередной звонок Нигана, который на этот раз Рик сбросил, потому что на горизонте появились металлические ворота, ведущие на городское кладбище. — С чего ты вообще решил, что Карл может быть здесь? — с раздражением спросил Шейн, когда Рик остановил машину. — Он же не какой-нибудь старшеклассник-наркоман! — Нет, Шейн. Но иногда я думаю, пусть это и ужасно... что лучше бы Карл им и был — старшеклассником-наркоманом, за которым нужен был бы глаз да глаз. Но у которого бы не было семи страшных лет за спиной, теперь не дающих понять ему, кто он и как ему жить дальше. Слова вырвались прежде, чем Рик успел осознать их. Равно как и раньше он желал очевидные вещи: вдруг Карл так и не сможет справиться со всем, не сможет найти свой путь, своё будущее? И уж точно не сделает этого до тех пор, пока его собственный отец будет снова и снова искать решения, которые действительно бы пригодились какому-нибудь подростку-наркоману в переходном возрасте! Но до сих пор Рик был готов лишь к тому, к чему был готов. И это всё — все его познания — это совершенно не годилось для того, что в действительности пришлось пережить его семье! Нужны были новые методы, новые решения, возможно, даже такие, к которым Рик не был ещё готов! Рик видел, что Шейн хочет что-то ответить или даже возразить, но внезапно он умолк: свет фонаря выхватил сперва надгробные камни, принадлежащие захоронениям родственников, жившим тут едва ли не с самого основания города. А после они увидели полулежащего на земле Карла, облокотившегося на свой же могильный камень. — Как ты понял, что я здесь? Рик опустил фонарь, чтобы Карлу не пришлось щуриться от света. — А, ну да… Ты же у нас коп, а? На секунду Рик опешил от такого тона, но быстро понял, в чём дело, переводя взгляд на валяющуюся рядом, почти наполовину пустую бутылку бурбона. — Ты что, пьян? Где ты взял алкоголь, Карл? — Рик обернулся на Шейна, который убирал в карман рацию, по которой, вероятно, сообщил в участок, что сын шерифа найден. Рику хотелось как можно скорее поднять Карла с земли, укутать в свою куртку, посадить в машину и увезти домой. Потому что вид сына, лежащего на своей, пусть и пустой могиле… Это зрелище причиняло Рику боль. Как и делали это слова Карла. — А что, арестуешь меня, да? Чтобы хоть кто-то был арестован, а? — Так, ладно, давай-ка поедем домой, а то простынешь… — Простынешь? Простынешь!? — Карл засмеялся и попытался встать, одной рукой держась за надгробный камень, а второй сжимая горлышко поднятой бутылки. — Поехали домой, Карл. — Вас ждёт светлое будущее, все дороги перед вами открыты, вы можете быть кем только пожелаете!.. Карл зачитал текст на листе бумаги, которая лежала рядом с ним, и на которую Рик не сразу обратил внимание: это была реклама одного из колледжей, приглашающих выпускников пополнить ряды их студентов. — А какое будущее ждёт меня? Попроси на следующем сеансе психотерапии миссис Баум поговорить вот об этом — уже достало копаться в прошлом! Будто эти паршивые семь лет теперь будут всегда определять меня!.. Рик не знал, что ответить на вопрос сына, и будто бы в поиске поддержки посмотрел на стоявшего рядом Шейна. — Ну, что сказать? Помнишь, мы гадали, когда же это случится, когда же Карл напьётся в стельку… Одним волнением меньше, а? — Шейн хоть и пытался шутить, но было видно, что обеспокоен ситуацией он не меньше. Но если Рика волновало общее состояние Карла и причины его поступка, то Шейн подходил к вопросу более профессионально. — Кто продал тебе выпивку, Карл? И откуда у тебя на неё деньги? — Шейн… — Что? Это не какое-то безобидное и дешёвое пойло, это крепкий и очень дорогой алкоголь, который не везде продаётся, и логично, что я хочу знать, откуда он у него? Ты его украл, Карл? Это ничего, просто я хочу понять всё с самого начала... — С самого начала… Да, я бы тоже хотел это понять, Шейн… Вот скажи мне… Когда ты начал это делать, а? — О чём это ты? — напускная строгость и профессиональный лоск тут же исчезли с лица крёстного, он явно выглядел озабоченным. — О чём? О том, что я хочу знать, когда ты начал спать с моей мамой, вот о чём! — Шейн… О чём это он? — Пап, тебе бы сменить профессию, а?.. — Давайте поговорим обо всём дома. — Было видно, что Шейну не нравилось то, куда повернулся весь этот разговор, и тем более ему не хотелось обсуждать это под дождем среди могил. — Давай, Карл, поднимайся, едем домой. — Я с тобой никуда не поеду, и я не хочу больше тебя вид… — Но договорить Карл не успел: резко наклонившись в сторону, он согнулся в рвотном позыве. — Рик, я хотел с тобой поговорить… — Я… Как он узнал? — Что? Пап, что ты сказал? Так ты уже знал об этом? — Карл, Шейн прав, давай поедем домой, ты примешь ванну, поспишь, и утром мы всё-всё обсудим. — Я не хочу видеть вас обоих. И стоило Карлу это сказать, как могилы осветились светом, не похожим на свет луны, и даже через шум дождя было слышно, как к воротам подъехала чья-то машина. — Карл… — Глаза Рика были полны боли: не то за сына, лежащего на собственной могиле, не то за измену женщины, которую он любил всю жизнь, не то из-за неспособности оказать сыну помощь, из-за невозможности даже просто взять его под руки, поднять и отвести к машине. Рик просто стоял, смотрел болезненным взглядом на своего Карла, будто бы скованный по рукам и ногам непониманием, что же ему делать. Но Шейна, оказалось, никакие сожаления и сомнения не мучили, потому что по мере того, как взгляд Рика наполнялся болью и непониманием, как ему быть, то взгляд Шейна прояснялся, становился практичным: он видел перед собой проблему и знал лишь одно решение, которое было применимо в этой ситуации, даже несмотря на возможные последствия — через них, казалось, Шейн готов был перешагнуть. Поэтому через несколько секунд, поняв, что Рик не собирается предпринимать никаких попыток вразумить сына, чтобы убраться из этого неприятного места, кроме как просить Карла подняться и идти с ними самостоятельно… Шейн сделал шаг навстречу к Карлу. В последний раз спросив: «Карл, я прошу тебя поехать с нами домой, и сделать это сейчас», и услышав: «Пошёл ты к чёрту», Шейн сделал ещё один шаг и, нагнувшись, просто схватил Карла под руки… Карл Карл чувствовал себя странно. Казалось бы, всё было ужасно: он, лежащий на своей могиле, дождь, тошнота, приехавшие отец и Шейн; отец, который, как понял Карл, знал или догадывался о том, что делал с мамой Шейн… Но в то же время Карл ощущал свободу и какую-то совершенно неправильную эйфорию, которых не испытывал прежде: он, наконец, впервые говорил, что сидело у него внутри, не размышляя о том, насколько эти слова обидные или неправильные. Они просто рвались из него, и оказываясь произнесенными, будто освобождали в его душе место, делали его душу свободнее, чище; они, наконец, оказались там, где и должны были — смешивались с каплями дождя, падали на землю и утопали в могильной грязи. Да, Карлу было это необходимо: эти раскованность и лёгкость, особенно они были приятны, потому что Карлу пока ещё были неведомы такие чувства, как раскаяние, вина или стыд, непременно приходящие на следующий день. К этому Карл не был готов. Как и не оказался готовым к тому, что в какой то момент, подойдя ближе, Шейн схватит его под руки и рывком поставит на ноги, причинив реальную боль, помимо того неприятия прикосновений, которое, словно токовой волной, пронеслось по всему его телу. В иной раз Карл скорее всего бы просто вскрикнул и поспешил отстраниться. Но сейчас, когда злость на Шейна пульсировала в нём весь день, а алкоголь лишь усиливал это чувство и придавал лёгкости и чувство, словно Карл способен на всё… — Какого хера!? — раздался крик Шейна, когда Карл, сам не понимая, откуда в нём столько сил и ненависти, сперва оттолкнул от себя крёстного, а в следующую секунду — ударил его по лицу так сильно, что уже сам Шейн от него отшатнулся и несколько мгновений смотрел ошарашено. Как и опешивший таким поведением сына Рик. Но Шейн пришёл в себя быстрее, и Карл навсегда запомнил, даже в собственном состоянии, как изменился взгляд крёстного: казалось, такого Карл в его глазах ещё не видел… Как и никогда не думал, что Шейн может хотя бы теоретически поднять на него руку. Но именно это крёстный и сделал: шагнув вперед, он занёс свою ладонь для удара. Карл видел это всё как в замедленной съёмке. Вот Шейн заносит руку, а его глаза — будто бы глаза чужого, прежде невиданного Карлу человека, в которых нет и толики того крёстного, которого знал Карл… Но прежде, чем рука коснулась лица Карла, он, сделав шаг назад в попытке избежать удара, поскользнулся и начал падать, и именно в этот момент его будто что-то подхватило и увело, спасло и от падения, и от удара некогда обожаемого крёстного. И Карл тут же вцепился в это нечто. Пока его отец, наконец, пришедший в себя, толкнул крестного, заставив того упасть на землю от неожиданного удара. — Рик? Какого… — Нет, это ты мне скажи, какого чёрта? Ты что хотел его ударить? Что ты себе позволяешь?! Пока слова негодования звучали, перекрывая шум дождя, Карл поднял голову, и все звуки словно пропали, потому что он, наконец, увидел того, кто его спас, и в кого он сейчас вцепился так, словно этот кто-то был единственным обломком в океане трагедий, который мог вынести его на сушу, спасти ему жизнь. Это был Ниган. Ниган, не желающий участвовать в словесной схватке отца и Шейна. Это был Ниган, защитивший его от удара и согревающий сейчас Карла своим объятием. Ниган, смотрящий на Карла так, как никто и никогда не смотрел больше: ни тогда, ни теперь. Это всегда был Ниган.2
К своим давно не молодым годам я уже достаточно о многом сожалел. — Ниган, уведи его к машине! И тот факт, что я сдержался и не врезал пресвятому крёстному мальчишки — станет одним из тех самых сожалений, к которым я буду не раз возвращаться. — Идём, парень, семейные разборки на кладбище — не самое лучшее зрелище на ночь глядя. Хотя, кто знает, быть может, тогда ночью, удерживая Карла Граймса на ногах, чувствуя, как он вцепился в меня, словно я — последняя его точка опоры... Быть может, он сам, совершенно того не подозревая, сумел удержать в мире свободы меня, став моим якорем. Ведь как показывал мой старый опыт, в гневе я способен на ужасные вещи. И смерть человека, называющего себя моим отцом, это прекрасно подтверждает. Злые голоса за нашими спинами были слышны, даже когда мы дошли до машины шерифа. — Со временем всё наладится, — соврал я, открывая мальчишке дверцу машины, которая, как я и думал, оказалась не запертой. — Я с ними не поеду. — У нас нет роскоши выбирать себе родственников, парень. — Родственников — нет, а вот... — Мальчишка поднял на меня взгляд, пытаясь сфокусироваться: то ли на моём лице, то ли на мысли, которую у него не получалось сейчас озвучить до конца. — Я хочу поехать с тобой.... — видимо, так и не придумав окончание фразы, произнёс Карл, убирая рукавом рубашки с лица прилипшие пряди волос. — Увези меня отсюда... Пожалуйста. Знаете, я мог бы привести десяток причин, почему ему лучше поехать с отцом, а мне — продолжить путь дальше, по ранее запланированным делам, будто бы ничего и не случилось... Да, я мог бы. Но на то мы и люди, что некоторые из своих ошибок имеем возможность выбирать самостоятельно. — Идём. — Поэтому, обняв мальчишку, который нетвёрдо стоял на ногах, я подвёл его к своей машине и усадил на пассажирское место. Сделав это как раз в тот момент, когда позади меня возник его отец. — Что ты?.. — Ты едешь сзади, — не дав ему что-либо сказать, оборвал я. — На своей машине или на заднем сидении моей — решай сам, у тебя три секунды. — И даже не посмотрев на шерифа, я сел за руль, завёл мотор, а через секунду услышал, как позади хлопнула дверца. Стоит ли говорить, что следующие десять минут этой исключительно приятной поездки я ощущал на своём затылке злой шерифский взгляд?***
Слишком много неприятных событий в моей жизни, казалось, безвозвратно привили мне ненавистный страх обстоятельств или ситуаций, которые могли быть истолкованы людьми неверно. Ситуаций, касающихся детей, разумеется. И я ненавидел это дерьмо, ведь я не был в чём-либо виновен, но, как показывал опыт, невиновность не особо на что-то влияет. Это как первое впечатление, которое нельзя исправить. Люди просто видят тебя не в том свете, не в том времени и месте, как говорят в таких случаях, и — бах! — у них уже сложилось определённое мнение. Поэтому когда мальчишка, которого я занёс в свою комнату на втором этаже, и которому полчаса в ванной помогал избавиться от содержимого желудка... Когда он попросил остаться с ним на ночь, а точнее лечь с ним рядом, я не выдержал и поднял взгляд на его отца, который всё это время наблюдал за моими действиям. И мой взгляд, я в этом уверен, выражал один единственный невольный вопрос: «Мне пиздец, да?» Наверное, этот же вопрос был у меня на лице, ещё когда я раздевал мальчишку на глазах его отца, а Карл в свою очередь, то и дело пытался притянуть меня к себе за шею и обнять, (и мне очень хочется думать, что только для этого)... Карл хоть и был нетрезв, но его болтовня, к сожалению, была вполне различимой. В отличие от выражения лица его папаши, продолжающего стоять в дверном проёме моей комнаты; да, его лицо не выражало ни малейшей зацепки, которая могла бы послужить ответом на мой немой вопрос. В моей комнате стояла полутьма, которую разбавлял лишь свет из ванной и коридора, поэтому, бросая взгляды на шерифа, я никак не мог понять: он шокирован? испуган? в гневе и уже думает, можно ли посадить меня обратно за решётку? Волноваться мне действительно было о чём, но мои собственные переживания ушли на второй план, мигом исчезнув, стоило только мальчишке внезапно заплакать. Исчезло и моё сопротивление: я не только позволил ему, наконец, обнять себя, но и сам решился обнять его в ответ. Мои пальцы коснулись его обнажённой кожи и явственно ощутили следы от шрамов, грубые рубцы... С трудом проглотив ком в горле, я протянул руку к одеялу и накинул его мальчишке на плечи. Карл снова что-то бормотал, но его слова заглушались всхлипами и тем, что он уткнулся лицом мне в плечо. Не знаю насчёт шерифа, но я, к сожалению, разобрать их всё же мог. Как и смог заставить себя позабыть о присутствии отца мальчишки. И, больше не переживая за последствия своих действий, я помог полуспящему мальчишке забраться полностью под одеяло, лёг рядом с ним и позволил Карлу обнять меня, прижаться ко мне, будто к единственно пригодному для выживания в океане трагедий обломку потонувшего корабля. И в тот момент мой взгляд уже был полон не страха, но сожаления, вот только, подняв его, я увидел, что отца мальчишки на пороге моей комнаты уже не было.3
Дождавшись, пока мальчишка заснёт, я осторожно выбрался из его объятий. При этом я испытывал невыносимое дежавю. Ведь ещё недавно точно так же я делал это в его комнате, в его постели. Только в тот раз я хотел (и надеялся, что так и было) остаться незамеченным, а в идеале — частью сна, в котором тогда пребывал Карл, — не более. Теперь же… Теперь всё было иначе. У моего «преступления» имелся самый настоящий свидетель: отец мальчишки и по совместительству шериф с кучей стереотипов и подозрений за плечами. Поэтому, спускаясь вниз, я не знал, хочу ли видеть его, чтобы попытаться объяснить хоть что-нибудь (пусть мне и не хотелось это делать по многим причинам, главная из которых заключалась в том, что я и сам не знал, за что именно ощущаю вину). Или же мне стало бы легче, уйди он домой или куда-нибудь ещё (всем нам нужно было время подумать)? «Главное, чтобы он ушёл не за ружьём», — мельком подумал я и тут же замер на последней ступени. Рик Граймс стоял спиной ко мне, но даже так я без труда заметил рукоять моей биты, которую шериф по какой-то причине сейчас держал в руках. Заслышав моё приближение, он обернулся. Теперь, при нормальном освещении, вид шерифа казался ещё более измотанным, болезненным. Я бы даже испытал к нему подобие жалости (мне раньше не раз доводилось иметь дело с родителями, так или иначе «страдающими» из-за детей или их поступков, пусть и ни одна ситуация и не была сравнима с тем, что испытывал отец этого мальчишки)... Да, я бы непременно ему посочувствовал, если бы не моя бита в его руках и то самое выражение лица, наполненное решимостью, которое в последний раз я видел семь лет назад, перед тем, как он посадил меня в камеру, не желая слышать ни одно из моих оправданий. — Часто занимался этим раньше? — Что ты имеешь в виду? — Опешив от его вопроса, я ощутил злость: в первую очередь на себя — за то, что в моей голове тут же одно за другим начали мелькать возможные оправдания; а за ними — и вопросы к самому себе, вызывающие сомнения. «Ты часто прежде имел дело вот с такими мальчиками, Ниган? Была ли твоя прежняя деятельность действительно только преподаванием? Или всё это время ты что-то скрывал?» Но я не успел ответить ни шерифу, ни самому себе (грубо и, конечно же, отрицательно), как отец мальчишки перевёл взгляд на биту и продолжил: — Бейсбол… Видимо, ты раньше часто играл: твоя фамилия почти полностью стёрлась. — А-а-а… Бейсбол… Да, у нас была команда… Ничего серьёзного, — я протянул это, не успев подумать о том, как, должно быть, странно облегчённо это прозвучало. Наконец, спустившись с лестницы и войдя на кухню, я начал ощущать раздражение, тут же последовавшее за этим облегчением. С чего мне его чувствовать, если я ничерта плохого не сделал? Что за грёбаный синдром преступника или как бы мог ещё окрестить эти ощущения мой психотерапевт? Я прошёл мимо шерифа и услышал, как он последовал за мной. При этом я никак не мог отделаться от ожидания удара моей же битой, которую мне как-то — вечность назад — подарил на день учителя Дин Тейлор. Не знаю, почему после всего случившегося я продолжал хранить её. В бейсбол я больше не играл, а моя фамилия — действительно уже наполовину стёрлась, оставив лишь часть, походившую теперь больше на какую-то кличку — «...ниган». — В твоём деле написано, что ты — тренер команды по плаванью. — Голос шерифа звучал устало, но нотки допроса никуда не делись. — Так и есть, шериф. Не я выбираю, что вносить в моё личное дело, а что нет, но, если тебе так интересно, то у нас была команда из учителей. И мы играли в бейсбол с другими школами. Не смотри так: если наш директор что-то втемяшил себе в голову, то неподчинение могло каждому выйти боком. — И он хотел, чтобы вы играли в бейсбол? — Нет, но он очень хотел доказать властям важность нашего стадиона, чтобы выбить из бюджета деньги на его реконструкцию. Поэтому временно назначил меня ещё и тренером этого балагана… — Временно… — Повторив мои слова, шериф медленно опустил биту на стол и сел на ближайший к нему стул. — Да, некоторые вещи, наверное, должны действительно иметь лишь временный характер… временный эффект…— Он поднял на меня серьёзный взгляд, и я понял, что его слова не имеют никакого отношения к моей работе тренером, да и вообще к моей истории. — Главное, не упустить момент… Не дать этому временному стать постоянным. Вот вы с Карлом… Замолчав, шериф посмотрел на меня выжидающе, словно желал на чём-то меня поймать сейчас. Но, хоть его слова меня и несколько обескуражили — настолько они были внезапными на фоне его бормотания о временном и постоянном — но я сумел взять себя в руки. Я продолжил делать то, что и собирался: подойдя к плите, поставил на неё наполненный водой чайник, хотя сейчас я бы не отказался от чего-то гораздо крепче. — Что — мы с Карлом? — Я зажег огонь и посмотрел шерифу прямо в глаза: мой вопрос прозвучал раздраженно, но, я уверен, во взгляде сейчас читалась лишь усталость. И не только от бесконечности сегодняшнего дня. А потому что... ну что этот человек мог сказать мне такого (или о чём мог подумать), чего бы не думал о себе я сам? За эти дни я устал от самого себя, от сомнений в себе, и сейчас эта усталость, наконец, начала выбираться наружу. — У вас с ним… связь, которую я не могу понять, Ниган. Но… раз это идёт ему на пользу… Я, возможно, мог бы какое-то время мириться с ней. Временно. Временно мириться с тем, что происходит между тобой и моим сыном. Шериф говорил так — таким тоном — будто бы он разбирается в сути всего происходящего, как и делал это на допросах; он будто бы ожидал после своего выказанного понимания чего-то и от меня. Мол, я всё понимаю, а твоё дело маленькое — признаться в содеянном. Да, я помнил это выражение лица, этот притворно спокойный голос, которым он пытался со мной разговаривать так, словно это вовсе не его ребёнка похитили. И точно так же, как и тогда, семь лет назад, шериф сейчас и понятия не имел, о чём он ведёт речь. Хотя в этом «допросе» было важное исключение: в этот раз я сам не был уверен, что хотя бы отдалённо понимаю происходящее и свою вину во всём этом. Да, на этот раз я не был уверен, что действительно не виноват в том, что происходит между мной и сыном человека, сидящего напротив и будто ожидающего от меня сейчас каких-либо разъяснений, зацепок, фактов, с которыми не поспоришь — чего угодно, что могло бы расставить в этом «деле« всё по своим местам, дав шерифу возможность хлопнуть себя по лбу и воскликнуть: «Ах, вот оно что!» Но я не мог дать ему всего этого. И не только потому, что сам не имел понятия, а ещё и оттого, что если бы я что то и понял, то вряд ли захотел бы делиться с ним своими открытиями. Которые хоть и касались бы его сына, но наверняка были бы той самой частью меня, которой я уж точно ни с кем не пожелал бы делиться. Даже с мальчишкой. — Знаешь… У Карла раньше не было друзей… Мы с Лори из-за этого даже отправили его в школу на год позже. Надеялись, что он станет менее замкнутым и, наконец, захочет общаться с другими детьми… — Но… зачем? — Он не был тем ребёнком, который умел сходиться со сверстниками. Он всегда витал где-то в облаках, и, казалось, ему совершенно не нужна была компания. А когда он раньше других детей из садика научился читать… Но до этого… Знаешь, он просил воспитателей ставить ему аудио-сказки. Иногда они даже жаловались, что он мог просить слушать одну и ту же историю десятки раз… — И что же это были за сказки? — Много разных... Но из тех, что я помню, были... «Красавица и чудовище»... «Синяя борода»... — О, как, — только и смог произнести я. — Да, а потом… Потом появился ты. Это было странно, так как эта фраза из уст шерифа в общем контексте всего происходящего должна была звучать обвинительно, типа «А потом пришёл серый волк…» Но в интонациях этого человека не было обвинения. Лишь та же усталость, которая мучала и меня. Говоря всё это, он будто пытался понять, где налажал в этой истории он сам, и почему и в какой именно момент история его ребёнка пошла под откос. Из сказки превратившись в кошмар. Мне не хотелось слушать продолжение. Я и так помнил его слишком хорошо. Но шериф продолжил: — Да… Карл всегда был где-то далеко, в своих фантазиях, и лишь познакомившись с тобой, он будто бы… — Упал с небес на землю? — Он будто… Обрёл, наконец, под ногами настоящую землю. Он начал жить здесь и сейчас. Не знаю, почему, но мне не хотелось слушать о своём влиянии на ребёнка, что спал сейчас в моей постели, поэтому, не думая, что могу показаться бестактным, я перевёл разговор в иное направление. — Что насчёт Шейна и твоей жены? Да, после недолгого молчания, в котором мои мысли проносились с бешеной скоростью, я решил спустить на землю и самого шерифа, откровения которого вызывали во мне смесь не слишком радужных, каких-то инородных, чуждых мне чувств. Хотя одно мне было приятно: я не был тем самым серым волком, по словам шерифа, который испортил его сыну жизнь. Разумом я понимал всегда это и так, но сердце, наконец, получило долгожданное заверение этому. И поэтому, да, отголоски глупой радости так же составляли весь этот странный коктейль из эмоций и мыслей после слов отца мальчишки. — Конец великой дружбе? Или у вас это нормально? — Я давно знал. Не понимаю, почему говорю это тебе, но я даже не до конца уверен, что Джудит — моя дочь. После того, как тебя посадили… После того, как я посадил тебя в тюрьму, всё покатилось в пропасть, хотя казалось, что мы и так на дне. Как снежный ком… хотя, нет, не снежный… Какой-то ком из грязи, какие мы бросали на пустой гроб Карла на его похоронах… Да, грязи было очень много: в словах, поступках, дома, да и на самих похоронах… Чёрт, надо завтра же заняться этим — этой могилы не должно существовать, не должно было быть… Не знаю, как я вообще тогда согласился на это. Ведь я же точно знал, что мой сын жив. А ты… Чёрт, тебе пришлось признаться из-за твоего грёбаного прошлого… Что там пообещал тебе твой адвокат? Условно досрочное? А Шейн? Пожизненное заключение или смертную казнь? Чёрт… Надо было тогда взять себя в руки. Да, пусть я и не мог тогда полноценно, как и сейчас, вести это дело, но я мог… лучше искать, мог… Как и всегда, когда разговор заходил о моём признании вины, я начинал ощущать удушающую руку (наверняка, возмездия) на своём горле. А может, чувства вины? Руку внутренней борьбы, которую я вёл слишком давно, но в которой аргументы «противника» не давали мне одержать победу. И рассказать правду. — Мне кажется, тебе надо выпить. Всё это дерьмо тебя нехило подкосило. А когда пацан… Когда Карл проснётся, ему нужен будет нормальный, адекватный отец. Потому что у него слишком развита тяга к свято-мученичеству, а его и так вместе с похмельем, настигнет грёбаное чувство вины… — Да… Да, ты пожалуй прав. — И шериф залпом выпил налитую мной в стакан водку.4
Отец спящего в моей постели мальчишки пробыл в моём доме почти до самого рассвета. Водка подействовала на него странным образом: он прекратил сыпать длинными монологами, но, казалось, не прекратил вести их у себя в голове, настолько задумчивым и собранным он мне казался. Он будто искал решение к какой-то сложной задаче. А в какой-то момент он даже подскочил с места, вышел во двор, набирая на мобильном чей-то номер телефона… Признаться честно, лучше бы он не уходил и продолжил вести свои разговоры-монологи, потому что, стоило только мне остаться одному, как моё сознание под воздействием всего услышанного и увиденного сегодня потянуло меня в ту же пропасть раздумий, что и шерифа. Как и всегда, суть этих раздумий касалась мальчишки, хотя сейчас уже и не имела отношения к моим чувствам на его счёт — сейчас я терзался желанием рассказать правду. Оно, словно злокачественная опухоль, всегда было со мной, но сегодня из-за откровений шерифа, из-за отсутствия у него ко мне сейчас ненавистнических настроений... это желание открыться ему стало ещё сильнее рвать меня изнутри. Но это же делало сейчас и другое желание — дать себе по морде, лишь бы ему не поддаться. Ведь... «Обещания нужно держать, Ниган». Пытаясь отвлечься от этих мыслей, я начал прокручивать в голове события, произошедшие несколько часов назад, хотя по ощущениям — прошло несколько недель или месяцев: всё было размыто, будто покрыто туманом. Хотя, возможно, это действительно был туман в духе фильмов Хичкока? Да уж, не хватало только чёртовых птиц. Хотя присутствовала «драка у гроба» — что вполне в духе Кинга. Я прежде никогда ещё не видел шерифа в таком состоянии. А ещё я не увидел почти никаких эмоций от новости, что его лучший друг трахает его жену… но при этом он врезал своему дружку за неподобающее обращение с Карлом, которому Шейн, как я понимал, был не последним человеком… Но образы шерифа, дающего по морде своему лучшему другу, плавно сменились теми, которые я предпочёл бы не помнить: мальчишка, лежащий на могильной земле; мальчишка, пытающийся вырваться из рук Шейна… В свете автомобильных фар это зрелище представлялось не только тяжёлым, но и вело меня к мыслям о том, как жилось этому ребёнку в плену все эти годы; вело меня к образам, где, наверное, точно так же он пытался вырваться из лап того, кто держал его в заточении, чтобы… От череды последующих возможных мыслей меня избавило возвращение шерифа. — Я, пожалуй, пойду и проверю, как он там… — Рик произнес это с некоторой вопросительной интонацией: ведь он находился в моём доме. Но перед моими глазами сразу возникла картина семилетней давности, где он без каких-либо лишних слов вместе с другими копами снёс мою входную дверь с петель. Я снова поставил чайник и бросил взгляд на банку растворимого кофе, который я пил уже несколько дней, потому что на этой неделе, как на подбор, в супермаркете работали женщины, которые ещё в первый мой визит в их смены высказали мне всё, что они думают о «таких, как я». И что-то мне подсказывало, ни одна из них не станет меня обслуживать, даже если сам шериф поручится за мою невиновность. Именно такие люди вызывали во мне неприятное чувство гонения, которое впервые мне довелось ощутить, ещё когда родители Дина Тейлора подали на меня в суд: такие люди всегда верят лишь самому ужасному, и ни при каких обстоятельствах не меняют своего мнения. — Вроде, всё нормально… Надеюсь только, я его не разбудил: споткнулся о гору твоих вещей у двери… — Стирка не входит в список моих любимых дел, шериф, и я надеюсь, что это не противозаконно. Сказав это, я мельком подумал, что раньше мне даже нравилось ездить в прачечную: все эти женщины, таскающиеся туда ради меня, чертовски мне льстили; своим вниманием они будто делали меня нормальным; являлись доказательством этого. Теперь же… Теперь мне всё время приходилось изгиляться, выбирая наиболее удачное время, чтобы в идеале не повстречать там никого. Я тряхнул головой в сторону, желая избавиться от отвратительного чувства жалости к себе, надеясь заменить его чем угодно. И шериф мне в этом помог. Хотя уже в следующую секунду жалость к себе сменилась ещё более неприятным чувством: судорожным поиском ответа на его вопрос; поисками оправдания для себя самого, будто оно действительно мне требовалось. — Твоё сообщение Карлу… О чём шла речь? Что именно было неправильным? — Понимаешь… Рик… — Едва ли не первый раз я назвал этого человека по имени, отступая от привычного «шериф», будто желая опустить тот факт, что передо мной не просто отец мальчишки, а главный представитель закона в этом городе. Ведь то, что я собирался ему рассказать (а я был намерен сказать ему хотя бы эту правду: о своём ночном проникновении в его дом, в комнату его сына) явно отдавало нарушением закона. — Наверное, надо было рассказать тебе это сразу, ведь это касается… — Вы тут что, всю ночь просидели? — Вдруг оборвал меня голос того, кого касалось это самым прямым образом; и о ком я, к своему возможному спасению, не успел рассказать сейчас его отцу. Стоя в дверях, Карл хоть и выглядел неважно: взлохмаченные волосы, джинсы, на которых виднелись следы земли, и, к моему удивлению, — на нём была моя белая футболка, которая теперь висела на нём и была неряшливо заправлена лишь спереди. — Прости… Ничего, что я её надел? А то моя… — Да-да, я знаю, что с ней случилось. Но несмотря на его неважный внешний вид, во взгляде мальчишки, который поочерёдно устремлялся то на меня, то на отца, я видел ничем неприкрытую радость.