Семья

1

      — Вкусно? Или правильнее было бы спросить — съедобно?       — Всё отлично, пап… А можно мне ещё кофе?       Карл не был уверен в целительности приготовленного отцом омлета, но, выпив кружку крепкого кофе, быстро успел понять, почему все взрослые так любят этот напиток. Туман в его голове начал понемногу рассеиваться: сожаления, перемешиваясь с чувством вины, сплетались с другими чувствами, которые в свою очередь вызывали воспоминания о Нигане: начиная от кладбища (Карл пусть и нечётко, но помнил, как именно Ниган почти что нёс его к машине) до пробуждения на «запретной территории» у этого человека — в его спальне, в его постели.       Детские страхи и желания переплетались со взрослыми травмами, и, казалось, теперь это чувство непонятности так и готово было остаться с Карлом навсегда, но туман действительно начал рассеиваться (было ли дело только в душе, завтраке или крепком кофе?), и все чувства, образы и мысли постепенно занимали отведённые им места.       А поступок, который совершил Карл полчаса назад, будто бы стал некой отправной точкой… Неким ударом. Как в комиксах — бам! — и никакого тумана! Бабах! — и враги если не побеждены, то в одночасье остались позади.       — Я попросил Шейна больше не приходить к нам, пап. Хотя бы… пока я здесь.       Несмотря на своё желание отвести взгляд, Карл смотрел на отца, при этом сам не зная, какой именно реакции он ожидает. Боится ли её? И почему от произнесённых слов на сердце наступила такая лёгкость? Которая уже в следующее мгновение лишь усилилась. Стоило только отцу ответить.       — Он больше этого не сделает вообще. Я запретил ему посещать этот дом. Встречи с ним — теперь только в участке. А быть может… Возможно, я смогу убедить его начальство в Бостоне прислать другого детектива ему на замену.       — Даже так?       — Даже так.       Карл не стал говорить отцу то, о чём, как ему казалось, они оба сейчас подумали: в этом деле уже никаких просветов не будет. Его похититель решился вернуть его прямиком к дому явно не для того, чтобы оказаться пойманным. Сейчас он,наверняка уже где-то очень далеко.       От этой мысли Карлу и самому захотелось этого: оказаться как можно дальше от событий всех этих семи лет заключения; захотелось, чтобы его семья оказалась очень далеко от всего этого. Но к этим заветным желаниям уж точно никак нельзя было приблизиться, бесконечно копаясь в прошлом и гоняясь за тенью. Этому делу было бы лучше поставить гриф «не раскрыто» и отправить в архив...       Тогда, запивая омлет остывшим кофе, Карл ещё не знал, что его похититель думает совершенно иначе; что его собственное дело под названием «Карл Граймс» всё сильнее кричит с архивных полок, требуя совершенно иного штампа:       «Дело открыто. Возобновлено по требованию».

2

      — Не уверен, что знаю, как у вас тут всё заведено и что надо говорить, что делать, я просто… Очень много всего происходит. Много плохого: того, с чем у меня не получается справиться в одиночку. Поэтому я здесь.       Вызвав свободную патрульную машину на их улицу и оставив Карла дома приходить в себя после проведённой ночи на кладбище, Рик впервые в жизни пришёл туда, где впредь и не надеялся получить какую-либо помощь. К психотерапевту Карла, миссис Баум. Наверное, следующим пристанищем станет церковь, не иначе. Рик сделал звонок лечащему врачу Карла, ещё когда находился у Нигана дома. Потому что всё происходящее, равно как и то, что Ниган в ходе общения казался Рику не таким уж и плохим парнем... Это никак не вязалось у Рика в голове с таким пониманием, как «правильно», и боясь совершить ошибку, Рик решился проконсультироваться с миссис Баум. Он сам не понял, в какой именно момент разговора уже записывался на приём к ней сам...       — Я рада, что вы пришли, Рик. Помнится, вы никогда не были любителем… Как вы тогда сказали? Промывания мозгов?       На это заявление Рик лишь негромко хмыкнул и мотнул головой, будто желая избавиться не только от совершенно, как ему казалось, неуместного (ведь всё меняется) замечания, но и от образов давних лет, образов того времени, когда он действительно считал все эти посиделки у врачей и разговоры по душам не только пустой тратой времени, но и полнейшей глупостью. Хотя Лори всегда считала, что хороший психотерапевт — единственное лекарство от всего.       Наверное, только теперь, снова узнав об измене жены, Рик по-настоящему понял, насколько она была одинока в этом городе, раз хотела вместо подруг общаться с психотерапевтом, который не был им тогда по карману. Насколько Лори была несчастна с ним в браке, раз пошла на измену с лучшим другом собственного мужа?       — Я не хочу, чтобы вы поняли меня неверно или восприняли мои слова в духе «я же вам говорила», но что изменилось? Что могло произойти хуже того, что уже случилось с вашей семьёй? И это не праздный интерес: это важно, это то, с чем мы будем работать, если вы ещё раз решите прийти.       — Изменилось то, что я не знаю, как мне поступить. Или — что хуже всего — знаю, но для меня это слишком противоестественно, слишком ненормально, слишком… Я знаю, что должен сделать, но не уверен, что смогу. Ведь, понимаете, человек готов к тому, к чему готов… Дело в моём сыне, в Карле. Ему сейчас нелегко…       — Ему ещё не скоро станет легко, если вас это утешит.       Разговор с шерифом полиции, отцом юноши, которому пыталась помочь доктор Баум, хоть и длился всего лишь положенный час, но на многие вещи, наконец, пролил свет. Вот только не дал ответа, как же ей помочь мальчику, что изменить в их общении? Именно в то раннее утро миссис Кейтлин Баум и решилась обратиться к человеку, методы которого не одобряла ещё с университета, но всё же этим же человеком она всегда восхищалась.       И после беседы с которым все до единого материалы по делу юного Карла Граймса покинули её кабинет.

3

      Карл не мог не заметить, что отец с самого утра нервничал так, будто это ему нужно идти сейчас на сеанс психотерапии и говорить о вещах, о которых не хотелось даже вспоминать.       К слову, отец Карла ещё не знал, что этот сеанс терапии, назначенный сегодня на раннее утро, должен был стать последним. У Карла больше не было сил приходить сюда. Карл не особо надеялся на полное прекращение терапии, но, как минимум, рассчитывал выпросить у миссис Баум перерыв.       Если по началу Карлу и казалось, будто проговорив вслух те или иные страшные вещи, которые с ним происходили, со временем станет лучше... То теперь он понял, что этого не происходило и не произойдет. Уж точно не с помощью разговоров с незнакомой женщиной, с которой он совершенно не чувствовал той самой близости, которая и должна была позволить Карлу захотеть говорить о случившемся и верить в то, что эти разговоры не бессмысленны.       В детстве такое работало иначе. Порой произойдёт (как правило, в школе) нечто плохое и заставившее чувствовать себя ужасно... Например, как было, когда Карл подвёл команду, не поймав мяч, или когда был вовлечён в розыгрыш над учительницей, которая потом плакала, или когда подрался на парковке с одноклассником, защищая отца — всё это оставляло после себя огромную отвратительную смесь из стыда, самобичевания, злости и страха быть осужденным. Но Карл приходил домой, рассказывал (не всегда с первой попытки) всё родителям, и волшебная неведомая сила этих разговоров будто бы очищала его, будто вымывала всю грязь неприятных ощущений, приговаривая: «Хей, видишь, ничего и не случилось! Не знаю, почему ты так переживал!»       Глупо, конечно, было надеяться, что «разговоры по душам», как и в детстве, способны действовать точно так же; что каждый раз, выходя из кабинета своего лечащего врача, можно будет чувствовать себя легче, свободнее, чище. Но вот только Карл всё равно каждый раз надеялся, сам не отдавая себе в этом отчёта.       Но лёжа у своей могилы прошлой ночью, Карл понял, что весь остаток жизни он будет вынужден прожить с этим отвратительным чувством на душе, с этой грязью, наполняющей его до краёв…       От этой мысли Карла утром стошнило. Возможно, дело было в изрядно выпитом количестве алкоголя накануне, но Карлу разбираться было некогда: он с трудом успел добежать до ванной комнаты. А потом ещё очень долго сидел на холодном полу, пока отец не позвал его завтракать.       В это утро Карл понял не только страшную правду, что как раньше больше не будет, но и что лучше, чем уже есть, никогда не станет.       Возможно, это было влияние пасмурного, холодного утра, но даже временное перемирие между Ниганом и отцом, которое ему довелось видеть, спустившись из комнаты Нигана на кухню, сейчас не казалось больше тем самым спасительным светом, не говоря уже о своих собственных отношениях с Ниганом, которые то становились теплее, то будто не существовали и вовсе.       Они были похожи на волны: вот, что-то есть, но ухватиться за это невозможно, потому что уже в следующее мгновение это что-то уплывает обратно в океан, а возвращается уже другим.       Так можно было сказать и о чувствах Карла к этому человеку. Как и всё теперь в его жизни, эти чувства не были устойчивыми и совершенно не имели определённой формы. Карлу этого очень не хватало, ведь раньше, в детстве всё казалось проще и понятнее: дом был крепостью, семья была семьёй, дружба — дружбой, а любовь была только к родителям, чтению и играм на заднем дворе. Сейчас же всё было запутано, и не было никого, способного объяснить всё заново. Сделать это так же, как похититель в первые дни объяснил Карлу правила пребывания в заключении.       И теперь, сидя перед кабинетом миссис Баум, Карл набирался мужества сказать о своём решении вышагивающему из стороны в сторону отцу: обычно сеансы терапии всегда начинались по расписанию, но на этот раз секретарь в приёмной, растерянно улыбнувшись, попросила немного подождать.       — Чего они там копаются…       Карл знал, что за этой фразой скрывается множество других и настоящих, например: почему мама их бросила, почему Шейн предал, когда он так нужен, понравилась ли Джудит новая школа, не обижает ли кто её там?       От всех троих не было каких-либо конкретных известий. Шейн поселился в гостинице, мама — увезла Джудит в Нью-Йорк. И, видя, как отец беспокоится за неё, Карл думал о том, что отец и понятия не имел, насколько храброй она растёт; не знает, какая она внимательная, заботливая, самостоятельная. Отец, казалось, вообще не подозревал, насколько мало он знает о дочери, как и о своём сыне.       Иногда Карлу хотелось, чтобы отец присутствовал на каждом из сеансов терапии, чтобы слышал каждое произнесённое слово и видел каждую эмоцию — Карл хотел, чтобы отец узнал его, заинтересовался им, своим сыном, таким, какой он сейчас, а не гонялся за прошлым, будто надеясь поймать не преступника, а отыскать того сына, которым Карл был семь лет назад, и которым больше никогда не будет.       — Пап… — Поэтому, глядя на нетерпеливое ожидание отца, Карл решил высказать своё намерение больше не посещать психотерапевта. Тогда бы они могли просто поехать домой прямо сейчас, и одной проблемой в их семье стало бы меньше.       Но договорить Карл не успел: дверь кабинета распахнулась. Но только не того кабинета, где обычно проходили сеансы Карла, а соседнего. Того самого, откуда несколько недель назад Карл видел выходящего Нигана.       Теперь же оттуда вышел доктор, которого Карлу прежде доводилось видеть лишь мельком. Но Карл хорошо запомнил его имя: оно так же, как и у Нигана, не было обычным и больше походило на кличку: врача звали Вадс (так к нему обратилась перед началом терапии миссис Баум, когда он занёс ей какие-то документы). Карл так и не понял, имя это или фамилия, но невольно её запомнил.       — Доброе утро. Шериф Граймс? Меня зовут Вадс Майклсон, — он протянул отцу руку и тут же перевёл взгляд на Карла. — Здравствуй, Карл. Извините за ожидание. Дело в том, что твой врач, миссис Баум, по некоторым причинам не имеет возможности провести сегодня приём, поэтому мне потребовалось некоторое время, чтобы пробежаться по всем необходимым документам и её записям.       — То есть, сегодня вы будете проводить сеанс?       — Если, конечно, Карл не имеет возражений на этот счёт.       Карла удивило то, как доктор, ничего особенного не делая, проигнорировал уже заранее всё, что только мог сказать отец: а по его виду было видно — есть большое количество тех вещей, которые ему не нравились в этой возникшей ситуации.       — Вы думаете, это разумно? Вот так менять…       И, сам не зная, что именно возымело на него такой эффект (ему никогда не хотелось, чтобы кто-то даже плохо думал об отце, но по какой-то причине, этот врач сейчас показался ему приятен, именно из-за поведения с отцом), но Карл не только не стал сейчас пытаться встать на сторону отца, тем самым начав осуществление своего плана по отказу от терапии, как от таковой, но, более того, Карл ощутил, что уже и не так сильно хочет бросать терапию. По крайней мере, не сегодня.       — Я не имею возражений, — произнёс Карл как можно отчётливее.       — Вот и прекрасно. Сеанс займёт чуть больше часа, поэтому если у вас есть какие-то комментарии или вам нужно что-то обсудить, шериф Граймс, то можем поговорить обо всём после сеанса, у меня как раз будет небольшой перерыв до следующей записи.       — Замечательно. — Хотя по голосу отца Карл понял, что он не видит ничего замечательного в том, что его вот так бесцеремонно сейчас выпроводили.       Но при этом Карл знал и то, что отец в какой-то степени рад: что здесь сейчас не миссис Баум, которая так любила обсудить тот или иной метод, будто считая своим долгом отчитаться перед представителем закона. Или же ей просто нравился отец? Карл этого не знал. Но видел, что отцу не нужно ни то, ни другое. Нет, Карл был уверен, что отец за него беспокоится и хочет лишь лучшего, но отцу не нужны были постоянные разговоры о лечении; ему, как и Карлу, нужны были результаты. Которых почти не было.

***

      Кабинет доктора Майклсона разительно отличался от того, где принимала пациентов миссис Баум. Карл даже бы сказал, что это помещение было полной противоположностью. И, наверняка, отец, заглянув сюда, остался бы не в восторге.       Карл и сам первые несколько минут чувствовал себя не в своей тарелке, пока доктор Майклсон делал у себя в одном из блокнотов какие-то заметки.       Мебель, как и стены, здесь была тёмных оттенков, плотные шторы были задернуты, от чего кабинет был погружен в полумрак, от которого Карлу сперва сделалось не по себе, и он даже начал ощущать, как подступает паника. Вот только это чувство исчезло ровно в тот момент, когда Карл напомнил сам себе, что здесь, в этом кабинете, каждую неделю бывает и Ниган. Что Ниган сидит на этом же кожаном кресле, в этой же обстановке, говорит с этим же человеком напротив.       И в эту секунду Карл вдруг понял, в чём заключается разительное отличие кабинета миссис Баум и доктора Вадса: возраст. Доктор Вадс не был детским психологом. И по какой-то причине от этого умозаключения Карл почувствовал себя намного лучше; настолько, что первым решился нарушить тишину, которая должна была настроить мысли на правильный лад (так говорила миссис Баум):       — Круто: я на первой странице.       — Что, прости?       — Ну, я пришёл к вам как раз тогда, когда вы завели себе под записи новый блокнот... — Карл кивнул на раскрытый на первой странице блокнот, где Вадс делал запись: у миссис Баум был такой же. Как-то подглядев, Карл увидел, что сперва она всегда писала о первом впечатлении перед разговором. Наверное, Вадс делал сейчас то же самое. И Карл невольно улыбнулся, подумав, что миссис Баум могла бы написать о Нигане.       — Я скажу тебе больше: этот блокнот — твой собственный. Для каждого пациента я покупаю отдельный. Да, существуют личные дела в отдельных папках, но мне необходимо вести историю жизни каждого пациента отдельно. Для себя.       — Даже, если это займёт всего пару страниц?       — А ты хочешь, чтобы это так и было?       Карл не знал, что ответить. Это предложение?       — Даже, если это займёт пару страниц, — не дожидаясь ответа, подтвердил доктор Вадс.

***

      Прошёл почти час, Карл не был готов к тому, как новый доктор ведёт беседу, поэтому находился сейчас в самых противоречивых чувствах.       — Доделывай задание, а я пока поговорю с твоим отцом.       — Хорошо...       Карл хотел сперва сказать, что он уже доделал, но внезапная возможность побыть в этом кабинете одному по какой-то причине показалась Карлу заманчивой.       И лишь когда доктор Майклсон вышел за дверь, Карл понял почему. Мысли о том, что здесь каждую неделю бывает Ниган, привели Карла от простого приятного ощущения такой близости с этим человеком к совершенно конкретной причине: дневники пациентов.       Они, словно книги, занимали несколько полок позади кресла доктора Вадса, но всего пара лежала прямиком у доктора на столе. И один из них (Карл точно это знал) принадлежал ему самому, заметкам о нём, способам найти решение проблемы или неутешительным выводам относительно его состояния: всё это было сейчас в паре метров от Карла.       Но, решившись встать и подойти ближе, Карл увидел, что ещё один блокнот помечен мелким почерком внизу тканевой обложки. Помечен тем самым именем, о человеке, носящем которое, Карл хотел бы знать больше, чем о себе самом.       Лишь на секунду Карл засомневался. Но это сомнение не касалось того, какой именно дневник открыть, а того, можно ли вот так без спроса врываться в чужие тайны, в чужую жизнь?       С другой стороны, хуже того, что приключилось с ним самим, в записях о Нигане быть не могло: да, Ниган отсидел большой срок в тюрьме, но… И лишь распахнув дневник и пробежав взглядом по страницам, по записям доктора Вадса, Карл понял, что совершенно ничего не знает о творящемся в тюрьмах... Понял, что хуже быть всё же могло.

4

      — Всё нормально? Ты какой-то…       — Всё нормально, пап.       — Если хочешь поговорить о сеансе, об этом докторе Вадсе или о чём-то ещё…       — Да, знаю: я могу поговорить с тобой.       А вот Ниган не мог. Ни с кем, кроме врача, не мог поговорить о том, что с ним случилось. Тем более, не мог поговорить об этом с ним, Карлом.       И сейчас Карл желал вернуться на полчаса назад, чтобы никогда не прикасаться к тому злосчастному дневнику, чтобы ничего не знать, чтобы не испытывать сейчас такую противоречивую смесь из чувств, главным из которых была злость, а может, неверие или даже разочарование?       Да, Карл и сам не зная почему, злился на Нигана: за то, что тот допустил такое отношение к себе? За то, что всегда был для Карлом неким, пусть и странным, примером непобедимости? Но, оказалось, что все эти годы Ниган проходил через не лучший ад, нежели Карл сам.       Вот только Ниган был взрослым мужчиной, которым Карл в детстве восхищался, а сейчас…       Да, Ниган был для Карла тем, кто уж точно не мог быть сломлен. Но, судя по записям доктора Вадса, именно таковым этот мужчина и являлся. Разбитым, сломленным, потерянным. И от мысли, что у Нигана внутри та же отвратительная смесь чувств, подобная грязи... От этих мыслей и образов Карла снова вырвало, и он опять еле успел добежать до своей спальни, до ванной комнаты.       Только вот теперь, сидя на холодном полу, оперевшись о кафельную стену, Карл думал не о том, как ему жить дальше со своими шрамами. А о том, как жить с ними дальше, зная, что косвенным образом из-за него самого... точно такие же шрамы теперь и у человека, который… Которого он… Да, Карл не знал, как жить и что делать. Не сегодня.       — Карл, ты наверху? Если поторопишься, могу подбросить тебя до школы и зайти вместе с тобой к секретарю!       Сегодня у Карла было ещё несколько дел, требующих от него усилий. Школа. После обеда у него была назначена встреча у секретаря, там он должен был заполнить заявление на сдачу экзаменов, ещё раз ознакомиться с перечнем возможных колледжей, но самое главное и сложное заключалось в том, чтобы не встретить никого в школьных коридорах, а встретив — не вести себя, как чёртов фрик, вызывающий к себе жалость или перешёптывания за спиной.       Немного придя в себя, Карл переодел рубашку и вышел из комнаты.       — А мне-то казалось, что ещё лет восемь назад я провёл вполне успешный разговор с тобой и мамой о том, что никаких сопровождений на территории школы не нужно! — спускаясь вниз, произнёс Карл, едва завидев отца, собирающегося на работу.       — Боюсь тебя разочаровывать, но всё же окончательную точку в этом вопросе поставил Шейн, это он убедил маму дать тебе больше свободы в передвижениях…       — Да, что-что а общий язык с мамой находить Шейн умеет до сих пор.       — Карл…       — Что?       — Он, кстати, спрашивал меня: как ты, и почему не отвечаешь ему на сообщения и звонки.       — Даже не знаю, может, потому что он грёбаный…       — Карл.       — Почему ты его защищаешь? — Карла так и подмывало рассказать о том случае из детства, когда он видел маму и Шейна, о том, как это было ужасно, отвратительно и прямо сейчас вызывало по телу россыпь неприятных мурашек, но что-то глубоко внутри, на каком-то подсознательном уровне твердило ему чужим и в то же время таким знакомым голосом: такие тайны нельзя раскрывать, такие секреты должны ими и оставаться.

***

      «Почему ты его защищаешь?» — вопрос Карла эхом отдавался у Рика в сознании даже спустя час после того, как Карл пошёл в школу, напоследок хлопнув дверью, чего раньше никогда не позволял себе делать.       Но громче этого вопроса в голове звучал собственный и невнятный ответ, который Рик попытался дать своему сыну, и последующее за этим ответом молчание, которое будто делало вопрос закрытым, давая возможность Рику ничего не объяснять, но будто бы делая больно Карлу. И о причинах этой боли, отразившейся на лице сына, Рик мог только гадать. Как и гадать, почему он действительно защищает Шейна, делая это, даже когда тот совершает откровенно плохие поступки?

5

      — Как обстоят ваши дела с законом?       — Вы сейчас серьёзно? Или мой очевидный ответ сможет дать вам какое-нибудь новое психо-озарение о моей личности или о том, когда же мне, наконец, начнут помогать эти встречи? Хотя, давайте уже признаем, в моём случае поможет лишь частичная лоботомия.       — Как вариант. — Откинувшись на спинку кресла, доктор Вадс приложил оба указательных пальца к губам, глядя на меня так, будто пытаясь понять замысел художника, написавшего картину, что висела на стене.       Я бы уже давно отказался от этих сеансов, но они, как и различные «лекарства от сновидений», стали для меня за это время тем самым плацебо, которое пусть и не помогало, но всё же сулило свет в конце тоннеля, из которого, казалось, совершенно не было выхода. Да, это было лишь плацебо, лишь обещание — вот, меня лечат, и это рано или поздно принесёт результат, ведь передо мною сидел врач.       Хотя, честно признаться, я всегда был весьма скептичен, когда дело касалось психологии. Но сейчас мне хотелось верить, что однажды, выходя из этого кабинета, я наконец почувствую отсутствие груза за спиной. И это чувство даст мне возможность начать жить дальше.       — Ваш ответ… Он помог бы мне понять, насколько благосклонно вы отнесётесь к одному моему методу оказания помощи; и этот метод, сказать по правде, противоречит закону.       Но, как выяснилось буквально через несколько минут, мой ответ не был в действительности ему нужен (и, к слову, если бы можно было всё вернуть назад, то я бы отказался от подобной «помощи»).       Доктор Вадс поднялся со своего кресла и развернул ноутбук экраном ко мне, напоследок лишь поинтересовавшись, не против ли я небольшого, как он выразился, «киносеанса». И прежде, чем я успел понять смысл его затеи, свет в и без того тёмном кабинете погас, а на экране появилось знакомое лицо, которое я никак не ожидал увидеть. Это была запись одного из сеансов Карла Граймса.       — Знаешь, Карл, оттого, что ты молчишь и делаешь вид, словно всё нормально... всё в действительности не станет таковым как по волшебству. Рана способна зарасти, а после исчезнуть лишь в случае, когда с ней работают: проговаривают её аспекты, признают и отпускают их…       — Семь лет подряд этот человек насиловал меня. В месяц по нескольку раз. Всё? Достаточно?       Взгляд мальчишки был полон злости, а глаза — выступивших слёз; но его пылающие щёки всё объясняли. На самом деле Карлом управляла не злость на «любопытство» доктора, вопросов которого он не понимал. Это было чувство стыда. Ему было стыдно об этом говорить: не только о том, что с ним делал этот ублюдок; ему было в принципе неловко говорить о таких вещах. Обо всём, что касалось секса.       Даже после всего, что с ним случилось, он сумел сохранить то, каким несомненно являлся — чистым, невинным ребёнком, которого беспокоят и смущают такие разговоры.       Я не видел лица Вадса, потому что камера была направлена лишь на Карла, но по его голосу я понял, что того нисколько не смутила реакция пациента: чего-то такого он, я уверен, и ждал.       — Первый раз, когда он пришёл к тебе именно за этим, как это было?       Думаю, моё лицо от этого вопроса было похоже на лицо Карла — что? — я был обескуражен, но Карл, в отличие от меня, уже через несколько секунд (это было заметно) начал подбирать слова для ответа. Ведь образы, возникшие из-за этого вопроса, наверняка, уже начали заполнять собою сознание мальчишки. И рвались быть, наконец, воплощёнными в конкретные слова. Наверное, от мысли, что, оказавшись высказанными, они покинут голову… Да, противиться этой надежде — наверняка ему было сложно.       — Это случилось не сразу, а когда я уже начал думать, что моё пребывание в этом месте будет ограничено лишь избиениями и чертовски паршивой едой… Вы когда-нибудь пробовали кашу с солёной рыбой, док? — Будто бы со стороны я услышал собственный голос, глядя на лицо мальчишки, застывшее на экране монитора, когда Вадс остановил видео.       В тот день, на том сеансе, я тоже решился поддаться надежде освобождения, я последовал примеру этого ребёнка: рассказал и, наконец, признал наличие собственной травмы — первой из многих последующих…       Помню, как тогда, после сеанса я не смог просто поехать домой. Тогда я, наверное, вообще не способен был вести машину. Потому что даже теперь, вспоминая тот день и то, что было после сеанса у Вадса — всё это представляется мне страшным калейдоскопом образов, воспоминаний: моих собственных и тех, что возникли от слов мальчишки.       Эти образы, являясь единым целым, будто уже не намёками, а кричали мне о том, как же мы похожи с этим ребёнком. Вот только (видимо, в последней и отчаянной попытке оттолкнуть его, откреститься от этого общего знаменателя) тогда я сумел прийти лишь к одному выводу: мы оба прошли через ад, мы слишком сильно похожи. И если один из нас сломается, он утянет за собой и другого.       Запись закончилась так же внезапно, как и началась, но мы с доком оба продолжали хранить молчание в окружающей нас темноте, которая, я уверен, нисколько не мешала Вадсу следить за мной и моей реакцией на увиденное.       Я не особо хорошо помню, в какой именно момент я просто поднялся с места и вышел из его кабинета, так и не проронив ни слова; как и не помню, сказал ли мне что-то вслед Вадс. Я мог лишь слышать тогда, словно на повторе, то, что рассказывал на записи мальчишка; я мог видеть перед глазами лишь его лицо.       Да, в тот день я выходил из клиники, ощущая себя будто в тумане, пульсирующем и густом. Но одно я ощущал точно: это было оно — отсутствие пережитого груза на своих плечах. Он полностью сменился осознанием той огромной ноши, что был вынужден изо дня в день носить на своих хрупких плечах мальчишка. И тогда я впервые это отчётливо понял: справлялся пацан с этой задачей прекрасно. Не важно, притворялся он, как я, или нет — Карл Граймс в своём противостоянии с прошлым был намного сильнее меня.