1
— Вас что-то беспокоит? — Я не могу найти того, кто похитил и делал с моим сыном самые ужасные вещи, этого мало? — Ваш сын... Он беспокоит вас? Рик не любил, когда ему ставили вопрос ребром, в случаях когда дело касалось семьи, но сегодня он был даже рад, что ему самому не пришлось заводить эту тему. — Даже не меня… Я просто рад, что Карл теперь дома. И, быть может, поэтому я могу не замечать чего-то. — Например? — Понимаете, когда я работал в полиции более крупного города, у нас были дела о подобном. Это были не всегда дети, чаще — подростки. И после освобождения большинство из них становились, как бы вам объяснить... другими? Как после заявляли их родители: в них что-то ломалось, и вскоре почти у всех наблюдались признаки склонности к насилию, вспышки агрессии, опрометчивость в действиях, а ещё они закрывались от родных и от всего мира... — Да, я понимаю, о чём вы. И статистика, к сожалению, говорит в пользу приведенных вами примеров. — Так значит… — Нет, — доктор Вадс отрицательно покачал головой, и ещё даже не выслушав причин, Рик внутренне выдохнул. — Если вы полагаете, что Карл со временем может стать кем-то, о ком вы сейчас упоминали — нет. — Почему вы так уверены? — Помните, в один из первых сеансов вам дали заполнить анкеты? Рик помнил. Потому что на тот момент это казалось ему глупостью: его сына только что нашли после семи лет ада у педофила, а им задают вопросы о воспитании. При чём тут «Как часто Карл падал в три-пять лет?», «С каким упорством доставал банки с печеньем с верхних шкафов?» и «Как реагировали вы на его падения, неудачи, слёзы, проказы?» — Подобные вопросы были и у Карла. И хорошо, что ваши с ним ответы совпали. — Я не совсем… — С Карлом всё будет хорошо (со временем, конечно), Рик, по той причине, что в детстве он имел возможность находить утешение в ваших объятиях. Ваша с ним привязанность позволила ему, находясь в ужасных условиях, утешать себя самостоятельно, не копить стресс и боль, не запечатывать их внутри себя. Уверен, если изучить дела тех детей, о которых вы говорили, мы не найдем столь положительной тенденции в их детстве. — То есть Карл сможет это пережить, лишь потому, что в своё время мы создали с ним хорошую связь, как родители? — Не только вы с Лори. Но да, верно. Он смог использовать эту связь, чтобы выжить. Прежде Рику не доводилось слышать о таком феномене, как влияние не просто воспитания, а именно привязанности между родителями и детьми, но сейчас его порадовало это объяснение, обещающее Карлу хорошее будущее. Но радость начала сходить на нет, а в душе снова поселилась тревога, потому что до Рика лишь сейчас дошёл смысл слов доктора Вадса. — Кто ещё? — Что, простите? — Вы сказали, Карл привязан не только к нам с Лори. Доктор Вадс посмотрел Рику в глаза, смотрел в них дольше, чем требовалось, будто ища что-то — какое-то подтверждение своим мыслям и гипотезам. После чего он поднялся с места, давая понять, что время сеанса закончилось, но бросив при этом на ходу то, чего Рик слышать не хотел. — Вы знаете, шериф. Вы знаете. Как не хотел и действительно знать это.2
— Могу я спросить, почему вы решили перенести наш сеанс? — Я и раньше это делал, док. — Да, всё верно, но раньше вы переносили их, будто бы стараясь отодвинуть от себя подальше, делали это в желании отсрочить нашу встречу… Но теперь… Что за спешка? Сказать по правде, я планировал озвучить причину в конце сеанса, чтобы док не заставил меня раскапывать корни моего решения, одна из причин которого заключалась в том, что я, наконец, осознал всю необходимость убраться как можно дальше из этого города. Как можно дальше от Карла Граймса, чтобы он имел шанс на нормальную жизнь, в которой не было бы места странным привязанностям, напоминаниям о прошлом; чтобы с ним рядом не было такого же поломанного внутри человека, каким был и он сам. — Просто… — Но док всегда умел раскусить подобные намерения. — Я хотел сказать вам лично о том, что эта наша с вами встреча последняя. Но, наверное, хорошо, что вы сразу вынудили меня сделать это, ведь чего тянуть кота за… — Последняя? — но лицо у доктора Вадса было таким, словно в этот раз его прозорливость ему не помогла: он был в искреннем недоумении. — Вы действительно считаете, что это благоразумно? Благоразумно… Хорошее слово: отлично описывающее всю ситуацию и моё желание. Потому что мне действительно хотелось поступать так с самого начала. Благоразумно. Делать это наверное ещё начиная с работы в школе, где я учился, а после — учил Дина Тейлора. Задумавшись об этом, я даже кивнул в ответ на его вопрос. Но жестикуляция никогда не устраивала этого человека, потому что… — Вы же помните о важности развёрнутых ответов: необходимости проговаривать всё, что вы чувствуете? И в данном случае — необходимо проговорить всё, чему подчинено ваше решение. Моё лицо только-только начало приобретать кислое выражение, отражающее, как обычно, всё, что я думаю о таких вот «проговариваниях чувств», как вдруг Вадс сощурился, а его губы на мгновение дрогнули, будто бы в попытке подавить улыбку. — Хотя… Вы идёте на поправку. Определённо, это так… — словно отвечая самому себе, проговорил он негромко, не отрывая от меня взгляд светло-серых глаз, в которых я мог видеть отражение его быстро работающего мозга. — Ну что за чудо, а? — я съязвил, лишь бы он перестал вот так на меня пялиться. В такие минуты мне казалось, что он вовсе не психотерапевт, а телепат, который, не ровен час, подберётся к вещам, о которых я поклялся не говорить. К тайне, которая может погубить целую жизнь. — Но вас пугает… Вас пугает то, за чей счёт вам становится лучше. Не так ли? И прежде, чем я смог ответить нечто, что увело бы наш разговор в более безопасную сторону, Вадс наклонился и, облизав тонкие губы, спросил, понизив голос, словно, в комнате, кроме нас, был кто-то ещё: — Какие у вас сейчас отношения с Карлом Граймсом? Я знаю: его отец нанял вас в качестве репетитора… — Большая ошибка… — только и смог пробормотать я, потому что до сих пор именно так и считал, и потому что мне требовалось ещё несколько секунд, чтобы подумать. — Вы так считаете? Я молчал. — А вот Карл Граймс, которому, к слову, тоже заметно стало лучше, считает иначе. — Ещё бы он так не считал… — Почему вы так сказали? — Бросьте, док! Уверен, на сеансах с ним вы и так уже всё поняли! Мальчишка чересчур ко мне привязан! И именно эта чёртова привязанность семь лет назад сгубила ему жизнь! И именно поэтому я хочу сделать этот сеанс последним, равно как и день в этом городе! Чтобы этот мальчишка, наконец, смог отыскать верные ориентиры в своей переломанной жизни, чтобы избавился от таких, как я! Я не хотел говорить всё это. Тем более настолько эмоционально. Теперь-то Вадс уж точно всё понял (конечно, есть вероятность, что знал он уже давно): что хочу я сбежать не только ради мальчишки, а от себя, от своих чувств к нему... И раз это был наш последний сеанс, а этот человек когда-то клялся беречь тайны пациентов… — Знаете, док. Я ведь никогда никого не любил. Думал, что испытываю это чувство: сперва по отношению к матери, потом — к первой девчонке, с которой переспал, дальше — к своей жене, Люсиль… Но нет, всё это была не любовь. Но, знаете, то, что я сейчас чувствую… Мне кажется, это она и есть. Я уверен, что это она. Я уверен: я люблю Карла Граймса.3
Бросив очередной недовольный взгляд на конверт, торчавший из бардачка, я мысленно выругался, сворачивая на парковку к супермаркету. Уже не в первый раз отец мальчишки заводил разговор о необходимости назначить мне жалование за «услуги репетитора». Но мысль о том, чтобы обучать Карла за деньги... мягко говоря, приносила мне дискомфорт. И дело было даже не в том, что я не нуждался в тех деньгах, которые шериф бы платил мне, а в совершенно точной неправильности этого. Мальчишка давал мне своим присутствием намного больше, чем я ему. Это были не просто занятия с учеником, это было времяпровождение, которое приносило в мою жизнь смысл. Пусть я и желал, чтобы было иначе: такая привязанность — не самое лучшее, что мог позволить себе тот, кто то и дело подумывает об отъезде, об отшельничестве, которого я совершенно точно заслуживал. А теперь — я просто вынужден как можно скорее уехать. От этих мыслей я ощутил, как тут же меня всего заполнило знакомое чувство. Которое было всегда со мной и звалось чувством вины. Оно было словно той самой смесью крови и молока из моего детства, которые я пытался, но никак не мог, оттереть, смыть, выбросить из памяти. Что бы я ни делал, я мог лишь ощущать это вязкое и мерзкое на вид и запах чувство. Вину. И как бы я не пытался преподнести самому себе всё случившееся с Карлом, я был виноват, и вряд ли кто-то когда-либо сможет убедить меня в обратном. Хотя бы потому, что я не стану об этом рассказывать. Это в прошлом, это знание, эта правда уже ничего не изменят. Не вернёт семь лет жизни ни мальчишке, ни мне самому. И от этого вопрос оплаты приносил мне ещё больше неприятного дискомфорта. Делая это бесплатно, не пытался ли я тем самым искупить поганое чувство вины? Только подумайте, как это звучит: «Хей, Рик, твой сын из-за моей тупости провёл в плену у какого-то психопата семь лет, но я готов совершенно бесплатно подготовить его к поступлению в колледж, как тебе такая мысль? Мы квиты? И похер, что из-за полученных психологической и физических травм он никогда, возможно, не станет полноценной частью общества, а вся жизнь его покатится в сточную канаву, но ведь этого может и не случится, да? Отличная сделка! Все довольны!» Конверт был подкинут в приоткрытое окно моей машины, и теперь весь день разъезжая по делам, я смотрел на этот конверт и пытался понять, что именно мне с ним делать? Врать не стану, мне очень хотелось сделать последним местом своего назначения кабинет шерифа в участке и подкинуть это ему под дверь. Без каких-либо объяснений... В магазине было многолюдно, и я старался как можно быстрее заполнить корзину всем необходимым, чтобы скорее положить конец этим взглядам: от любопытных до «как он посмел покупать продукты там же, где это делают все приличные люди!» — И пачку «Мальборо», — негромко произнёс я, привлекая внимание женщины на кассе, которая до этого отбивала все продукты, не поднимая взгляда, что вполне меня устраивало. Невесело усмехаясь, я порой вспоминал свои глупые переживания и страхи семилетней давности, возникающие при мысли, что каждый в этом городе знает о том, что со мною случилось на прошлом месте работы; что все знают причину моего переезда в эти места. Как же я ошибался: семь лет назад абсолютно всем было если не плевать, то... просто никто даже и не подозревал, что человек, которого они ежедневно видят то в магазине, то в прачечной — тот самый человек, которого судили за сексуальное преступление над ребёнком. Зато теперь… Тут нечего было и додумывать: смысл каждого обращённого на меня взгляда я понимал предельно ясно. И вот, стоило мне попросить сигареты, которые можно было купить лишь спросив на кассе, взгляд женщины, поднявшись на меня, наполнился сомнением, граничащим с поиском решения: будто я попросил у нее что-то запретное, словно школьник — банку пива, которую ему ещё нельзя покупать. Вот только мне нужны были лишь грёбаные сигареты и возможность оплатить уже отбитые ею продукты: ничего из списка невозможного, как мне казалось. Вот только она, по всей видимости, считала иначе. — Это же он… — послышалось из постепенно начавшей образовываться очереди. Сперва робкое и неуверенное, но под воздействием последовавших одобрительных кивков и перешёптываний, готовое перейти в нечто большее. Но ропот голосов не успел окрепнуть, потому что их все перекрыл другой голос, который я никак не ожидал здесь и сейчас услышать. — Да-да, вы правы это он! Протиснувшись ко мне и бросив свои товары из рук на ленту, мальчишка обернулся на стоявших в очереди позади нас и добавил: — А это я — тот самый мальчик, которого он изнасиловал и убил. Что, не узнали? Я только и мог, что одёрнуть его и покачать головой. — И я сделаю это ещё раз, если ты не заткнешься. — А что, звучит как план, если убрать убийство. — Не уверен, что смогу сдержаться. — Мы будем осторожными, я тебе помогу контролировать свою ярость. И говоря об осторожности, — пацан протянул руку и демонстративно схватил со стойки пачку презервативов. — Посчитайте в счёт этому преступнику и это: никто не хочет заболеть чумой. — Чума не передается половым путём, пацан. — Нет? Тогда… СПИД? — Да, СПИД подходит. — Отец знает, что ты с ним общаешься? — Я бы спросил другое: знает ли он, что вы… Мэредит, продаёте старшеклассникам спиртное через заднюю дверь магазина? И я вам отвечу: пока нет. — Счастливого дня, — только и мог произнести я, не сдерживая широкой улыбки и забирая с ленты пакет с нашими продуктами.***
— Откуда узнал про пиво? — Он не спросил у меня, куда я еду, а я у Карла — куда надо ему, мы просто сидели в машине на парковке торгового центра, на котором уже начинали загораться вечерние неоновые вывески. — А что, боишься, что я уже позволяю себе пить без тебя?.. — Парень явно был взвинчен. — Прости, просто поссорился немного с отцом. — Гиперопека? — Ага. — Но не та, которой бы тебе хотелось. — Типа того. Просто, знаешь… Я все эти годы представлял, как вернусь домой, представлял, что всё, как по волшебству, станет как прежде, будет нормальным. Отец готов приставить ко мне всех полицейских, которые работают в его участке, но сам при этом постоянно где-то пропадает. Может, у нас просто такой дом? Из него всегда все куда-то пропадают. — Он просто хочет найти этого ублюдка. — Да, я понимаю. Вот только все эти годы я мечтал не о том, что этого ублюдка накажут, а просто о том, что снова буду со своей семьёй, со своим отцом. — Вы с ним всегда были близки? — Да. Помню… — Что? — Помню, я даже представлял, что когда наступит старшая школа или колледж, то… — То что? — Ну, я был очень стеснительным, если помнишь. — Не особо. Наверное, потому что мне больше всего запомнились твои назойливость и приставучесть — Ой, да брось, я же знаю, ты меня обожал. — Карл улыбнулся, но будто почувствовал, что в его голосе не хватает уверенности. Наверное, поэтому он и поспешил продолжить: — Ну и в общем, я был уверен, что когда придёт время, то именно отца я попрошу купить мне… презервативы. А вышло всё... вот так. Просто они все меня дико взбесили. — Оу... Ты серьёзно? Ну, что ж… Поздравляю с покупкой! За минуту ты сделал то, на что многие не могут решиться неделями! А некоторые даже, не поверишь, просят своих родителей! — Да иди ты! Рассмеявшись пацан достал из кармана куртки блеснувшую купленную только что упаковку и умолк, уставившись на неё. На терапии Вадс наверняка сказал ему, что однажды всё наладится, что множество пациентов по каким-то там собранным данным и имеющую схожую судьбу, оправляются, живут дальше, находят друзей, любимую работу, влюбляются, женятся, занимаются сексом. Но мне казалось, что думали мы сейчас в одном направлении: что будет, если он захочет этим заняться. По-нормальному, без принуждения, быть может, даже по любви, не вызовет ли это у него каких-либо побочных… приступов? припадков? истерику? Интересно, Вадс бы посчитал его вопрос вполне обычным? — Хей, всё нормально? — Да, я просто… — Карл зачем-то вскрыл упаковку, и поднял на меня странный взгляд. — Я просто всегда был уверен, что раньше, чем для секса, мне эти штуки понадобятся только для того, чтобы устраивать тупые розыгрыши… — С наполнением презервативов водой? Не хочу тебя расстраивать, но я проработал в школе достаточно, чтобы сказать тебе на чистоту: это хреновый розыгрыш, Карл. Несмотря на попытку пошутить, перевести тему, Карл наверняка видел, как мне едва удавалось сдерживать свои чувства и слова, каждое из которых, стопроцентно, было бы ругательным. Мы почти не говорили об этом — о конкретных вещах, таких, которые могут вызвать неловкость, стыд, отвращение или, как и сейчас, злость, гнев, которые я хотел бы держать под контролем, спрятать под язвительной фразой. Наверное, по этой же причине с Карлом беседовал другой полицейский или Шейн, а не его отец. И не только потому, что его отец официально не мог вести это дело, а потому, что шериф не смог бы выносить того, что рассказывал о своём заключении Карл. — Я вот думаю… — неуверенно начал Карл, словно желая бросить мне вызов, наперёд молча выкрикнуть: «Ну, давай, смейся», хотя я бы так не сделал, и Карл это знал. — А что, если мне… когда-нибудь… Что если мне не нравятся девушки, то есть, что если не будут… И… — Ты думаешь, этот урод мог как-то тебя изменить? Карл, ориентация — это то, что можно до бесконечности отрицать, бежать от неё, прятаться, но это не то, что можно изменить, и это не под силу даже всему тому, что делал с тобой этот психопат. — Я знаю. — Тогда зачем заставляешь меня снова надевать профессорские очки? — Потому, что я хочу понять, как я смогу… Боже. — Мальчишка покраснел и закрыл лицо руками. — Зачем я вообще начал этот разговор, он такой странный и неловкий, хотя мне казалось, после всего все эти вещи не про меня... ведь что такое секс по обоюдному согласию даже с не с девочкой, по сравнению с тем, что было между мной и… ним… И я... — Карл, — я положил свою руку на запястье мальчишки, одновременно призывая его прекратить поток хаотичных мыслей, а также — нервное шелушение уже вскрытой упаковки презервативов. — Послушай меня… Карл лишь вздрогнул от этого прикосновения, но не оторвал взгляда от моего лица взгляд. Хотя я мог сказать сейчас что угодно. Но у меня было ощущение, что уже ничего лучше я не скажу и не сделаю. Это не сможет быть для мальчишки в данный момент лучше той естественности и спокойствия, с которой я воспринял его слова. Слова, которые были практически самым настоящим признанием своей сексуальной ориентации. — Сейчас кажется, будто от прошлого не убежать, будто этот кошмар не закончится, но... Вспомни, ты наверняка был уверен, что и ад в плену тоже не закончится — я уж точно так думал, засыпая на тюремной койке — но… Но вот мы здесь. — Но вот мы здесь… — Карл вдруг накрыл своей рукой мою ладонь и опустил взгляд на наши руки, на свои пальцы, которые до сих пор вертели в руках уже вытащенную из дополнительной упаковки коробочку презервативов. И я хотел было уже сказать ему «прекрасную» новость о своём отъезде, как вдруг мальчишку затрясло, а весь его вид был таким, словно ему нечем дышать.