Ты слышишь?

      Цепи тяжело и тихо звенят, и барабанные перепонки, кажется, скоро лопнут от напряжения и мертвенно-жгучего беззвучия вокруг. Поднимать взгляд на вереницу тянущихся друг за другом, звенящих цепями, таких же как она людей не хотелось. Только шарканье босых ног по острой ледяной брусчатке (осень в конце-концов), хриплый раздирающий кашель, вонь гниющих ран и маячащая впереди спина какого-то ссутуленного ветхого старика, который с каждым следующим шагом еле оставался на ногах, — только это сейчас видит Ирма, не желая смотреть на стоящие у стен ряды стройных красных гвардейцев.       Если толстенный тяжёлый ошейник по первому времени давил на нее, перекрывал дыхание и все остальные чувства, оставляя только беспомощность, бессознательность и омерзительную покорность, то сейчас — прямо, блять, сейчас, — Ирма готова гордо поднять голову, выпрямиться и сжечь к собачьим чертям виселицу, маячущую впереди, а потом выколоть глаза и вырвать языки всем армейцам разом. Она сможет. Она — Ирма Коварж. Она все сможет, особенно после его смерти.       — Чё встала, потаскуха? — выкрикивает смотритель, грохочет по площадке тяжеленными кожаными сапогами на хорошем крепком каблуке.       Ирма тяжело улыбается и смотрит прямо ему в глаза: без страха, без паники, без единой эмоции, не считая чистого вязкого презрения.       — Потаскуха это твоя мамка, — хмыкает и вздергивает подбородок, наблюдая сквозь ресницы за зло сощуренными глазами мужчины, а потом плюет прямо ему в рожу, собирая все оставшиеся силы.       От удара прикладом в ушах звенит до омерзения противно, а в глазах мерцает так сильно, что Ирма на пять минут теряет ориентацию в пространстве. Оглушенная болью, выбитым зубом и, скорее всего, вывернутой челюстью, Ирма стоит на месте ровно до того момента пока не пребольно не дёргают за цепи. Может, она бы и упала, — кто знает, — но падение означало бы проигрыш и сломленность, поэтому ей ничего не оставалось, кроме как уверенно идти вперёд, к своей смерти. К такой отвратительной, покорной смерти, что было противно от самой себя: разве она всю жизнь так жила? так покорно, безвольно. Разве за это не полюбил он? Разве он сейчас был бы рад тому, как она идёт к висилице? Разве этого он хотел, умирая на тюремной койке, гладя ее холодными ладонями по лицу и в агонии шепча «только не смей сдыхать как последняя шавка, Ирмин. Не смей сдыхать как я, поняла?»?       Всевышний.       Ирма бы сейчас с радостью выдрала себе все волосы и выцарапала обглоданными ногтями трахею, но все, что она может, — безвольно переться прямо к своей смерти. Все, что она может, — повиснуть на верёвке, свернув себе шею, выблевав перед смертью всю желчь из голодного иссохшего желудка.       Наверное, пока ей надевают петлю на шею, она ничего не чувствует. Смиренно склоняет голову и ненавидит себя за это.       «Как же я буду тебе в глаза смотреть на том свете, Кейя?» — Ирма поджимает губы и жмурит глаза, ногами чувствует скрипящие доски под ногами палача. Вот он кладет руку на рычаг, вот кусает щеки и хмурится, а сейчас у Ирмы под ногами проваливается пол, а веревка на шее натягивается и врезается в кожу.       Это конец.