Золотая шестерёнка

— Последний. Остальные мне не мешают. Он направляет её руку, прислушиваясь сразу ко всему: ощущениям формы и вида металла, интуиции экспериментатора, практическим знаниям анатомии. Тонкие девичьи пальчики слегка дрожат в уверенной поддержке его изношенной перчатки: Роза ещё ни набралась опыта, ни привыкла к ошибкам. Но послушно погружаются под кожу, становясь аморфным чёрным мицелием, роднящим их обоих. Гейзенберг стискивает зубы, намеренный ни за что не выдавать слабость. Но когда она находит и вытягивает из тела оставшуюся после мутации механическую деталь, он всё равно сдавленно рычит от боли. — Прости, пожалуйста, — беспокоится юная ассистентка. — Да хватит извиняться, — ворчит он. — Каждый раз только напоминаешь, что нормальному человеку это не должно приносить удовольствие. — Те, из кого ты обычно вытаскивал осколки снарядов, уже давно ничего не чувствовали. Не думаю, что они возражали. — В отличие от тех, в кого я их вгонял, — ухмыляется Карл. Без тени раскаяния, но и без отрады. Роза с тихой жалостью и осторожным любопытством проводит вдоль швов и шрамов: — Всё равно не хочу, чтобы судьба мстила тебе за них через меня. Не желаю нести страдания. — Ты себе льстишь, цветочек, — в благодарность за помощь он снисходительно позволяет эту вольность, утробно мурлыча потрескиванием электричества. — Твои мягкие лапки не сравнятся с тем, что делала со мной она. Впивалась ногтями в сердце или в Каду и выворачивала до тех пор, пока я не становился покорным. А в лаборатории исследовала на мне пределы стойкости мутировавшего организма... Она отдёргивает руку от нечаянного разряда. — ...Но всё в прошлом, — не сразу добавляет он. — Не к чему вспоминать. — Нет, лучше расскажи, — просит Розмари. — Вдруг и этот осколок сумею достать из тебя тоже. Карл гордо и упрямо молчит, но подозрительно скоро сдаётся и тянется к карманам одежды за сигарами. — Я хорошо вижу связи и закономерности. В механизмах, в человеческих телах, в мире вокруг. Поэтому до сих пор не могу выбросить из головы явные неслучайности, — он делает паузу, чтобы закурить. — Матерь всех убеждала, что её решениями руководит мудрость и справедливость, но не уточняла, что лишь в её понимании. Здоровых деревенщин она оставляла себе для опытов, менее перспективных отдавала Моро. Детей — Донне для игр. Девок — леди Трёхметреску, чтобы прислуживали в замке и чтобы ей было из кого гнать свой самогон. А мне оставались объедки. Провинившиеся, согрешившие, забракованные, ненужные. Как я сам — непослушный сын, не оправдавший надежд. Чтобы знал своё место. Роза кашляет от дыма, но всё равно сидит рядом, внимательно слушая: — И чтобы избавляться от них чужими руками? — Тц-тц, она так не говорила. Это называлось священным возмездием. А я, неблагодарный этакий, не ценил, что возвышен от неудовлетворительного эксперимента, корчившегося на её столе, до карающего божества. Никакой разницы: и в том, и в другом случае был весь в крови... и у неё на цепи, — он презрительно скривляется. — Но это ещё не всё. Именно мне она всегда велела казнить тех, кто пытался выбраться за пределы деревни. И чужаков, которые могли бы рассказать о внешнем мире. Потому что догадывалась о моей неверности, и это было её жестоким уроком. Не просто опровергнуть мои мечты, а заставить сделать это самостоятельно. Но я всё равно видел себя в каждом из таких, и сочувствие превратилось сначала в отчаяние, а затем... в гневную месть за то, что они напоминали мне о том, что все мы в неволе, и что вырваться на свободу невозможно? Или я и вправду считал милосердием то, что убивал их почти мгновенно, в отличие от куда более долгих мучений в руках моей лже-семьи? Чем бы это ни было, мне нравилось. Наконец-то мог хоть куда-то выплеснуть ненависть. Она торопится что-то ответить, но Гейзенберг перекрывает её рот пальцем в чёрной перчатке: — Нет, нет, не смей говорить, что я не виноват. Не выношу лжи, — его голос переламывается, словно от помех на радио. — Просто скажи, что я больше не обязан быть её палачом. Буду твоим, если захочешь. Теперь по своей воле. Разорву ради тебя любого, только укажи. — Не обязан, — согласно подтверждает Роза. — Вообще ничьим. Не хватало ещё, если помимо огромной ответственности за собственные опасные способности ей придётся взять на совесть и его непредсказуемые порывы. — Так сразу оставляешь меня ржаветь на свалке металлолома? Я, может быть, и устаревший, и покорёженный, но всё ещё на что-то годен. Она лишь вздыхает с печальным «ничего ты не понял» во взгляде.