***
Спать на полу не слишком удобно, но у Зика есть две причины для этого. Во-первых, ему неловко спать с Эреном в одной кровати — очевидно, это было бы слишком навязчиво. А во-вторых, он не хочет спать в гостиной на диване — ему спокойнее, когда Эрен рядом. Так он может уснуть, не ворочаясь; так он может уснуть, не разглядывая потолок, пока мозг не устанет от обилия мыслей. –…вчера директриса Транчбул увидела, что на уроке Священного Писания Джулиус Ротвинкл ел печенье, — Зик сидит у кровати Эрена, медленно читая ему. Эрен действительно любит, когда ему читают вслух, и, наверное, это лучше, чем смотреть телевизор перед сном. На тумбочке стоит пустая чашка из-под лекарства, а шмыганье Эрена то и дело врывается в негромкое бормотание Зика. — Она схватила его за руку и как вышвырнет в окно! Наш класс этажом выше, и мы видели, как бедный Джулиус летит над садом, словно тарелка для фрисби, а потом он шлёпнулся прямиком в салатные грядки. — Салат растёт на грядках? — сонно переспрашивает Эрен. Зик делает пару глотков воды из стакана, и улыбается: — Не тот салат, который целое блюдо. Это такая… Трава? Что-то вроде капусты. Листочки, которые твоя мама добавляет к помидорам и перцу, и всему остальному в салат. — Зачем называть салат и салат одинаково, — зевнув, Эрен переползает ближе, устраивая голову у Зика на плече. Его тёплые, чуть липкие от пота ладони обнимают Зика за шею. От него пахнет яблочной зубной пастой, мёдом и вишнёвым пирогом. Пальцы Зика застывают на странице книги, и он не чувствует в себе сил продолжать читать. Его голос дрогнет, если он заговорит. Его голос выдаст, насколько он счастлив быть здесь и сейчас, возле Эрена, и насколько ему страшно, что всё это — только выдумка, как в детстве он выдумывал пение матери для него после истерик. — Я бы не хотел, чтобы меня выкинули в окно, — продолжает бормотать Эрен. Зик должен быть хорошим братом, успокоить его, сказать, что в реальности таких ужасных директрис как Транчбул не существует, это всё выдумка Даля; а даже если бы существовала, в школе Эрена наверняка нет таких учителей — но его голос как будто пропал, и он, как ни старается, не может выдавить ни звука. Это проходит только через пару минут. Тёплое влажное сопение Эрена оседает ему на шее. Зик не знает, стоит ли читать дальше, ведь Эрен явно уснул, но старательно читает «Матильду» страница за страницей, пока не преодолевает всю ту часть, где рассказывается про Брюса Богтроттера и шоколадный пирог. Возможно, он читает не для Эрена, а для себя. Кирпичик за кирпичиком выстраивается конструктор иллюзии, что в его жизни есть какая-то норма. Лего-набор «У меня есть семья». Эта норма — Эрен. Младший брат, вытягивающий Зика на поверхность. Он тонет. Развёрнутая пасть чудовища затягивает его в свою темноту. Завывает одиночество — сыростью и усталостью. Пахнет прокисшими духами и пылью. Но это всё — там, за пределами чужого дома, частью которого Зику никогда не стать. Это всё там. Он закрывает книгу, позволяет ладоням Эрена греть себе шею ещё несколько секунд, прежде чем переложить брата на подушку и подоткнуть одеяло. У Эрена горячий лоб и чуть влажные виски. Странно, потому что днём у него температуры не было. У Зика правда получается уснуть почти сразу. Но просыпается он через несколько часов — экран телефона показывает семь минут третьего. Крик Эрена будит его, и Зик спотыкается о валяющуюся у кровати книгу, залезает к нему на постель, тянет его на себя. Эрен плачет так громко, что едва ли в потоке всхлипов можно различить хоть слово; он рыдает и воет, прижимаясь к Зику, и захлёбывается от страха, и это происходит так быстро, что Зик не успевает как-то прочувствовать момент или почувствовать что-то кроме необходимости защитить Эрена от чего бы то ни было. Он не спрашивает, что случилось. Эрен жмётся к его футболке, елозя мокрым от слёз лицом по груди, и вздрагивает, хныча. Зик чувствует, как колотится его сердце; или это сердце Эрена? У кого-то из них явно тахикардия. Он запускает пальцы в мокрые от пота волосы на макушке Эрена и баюкает его несколько секунд, кажущихся вечностью, пока не включается свет и Карла не садится рядом. — Mi bebé, ¿qué pasa? — растерянно причитает она, забирая Эрена из объятий Зика, и Зик понимает, что он мешает здесь и сейчас, подсознательно он готовится, что его сейчас выгонят, потому что ему не следует видеть, как Эрен рыдает на руках своей матери из-за ночного кошмара или чего-то ещё, но Карла не говорит ничего, и он остаётся. — Тебе приснилось что-то? Эрен икает, громко шмыгая соплями. Зику странно смотреть, с какой нежностью Карла вытирает лицо Эрена от слёз, прижимая к своей груди, и как бормочет ему что-то на ухо то ли на испанском, то ли просто так тихо, что Зик не различает слов. Несколько громких всхлипов, а затем Эрен всё-таки говорит, почти чётко, хоть его язык и шевелится вяло: — Мне приснилось, что ты… умерла, — икает он от слёз, нашаривая руку Зика своей, и секундой позже его маленькое тело зажато между Зиком и Карлой. Зика это смущает. Он чувствует, как ладонь Карлы задевает его шею, когда она гладит Эрена по волосам. Он чувствует, как её волосы пахнут тестом и бергамотом. Он чувствует, что дыхание Эрена слабеет, но Карла дышит глубоко и сильно. Это странно. Эрену приснилось, что его мама умерла; может быть, Зику приснилось тоже. — Я же здесь, — курлычет Карла с нежностью, целуя Эрена в лоб. Её тёмные волосы тяжело ложатся вниз, закрывая ему лицо, и Зик растерянно смотрит на спинку её носа и длинные ресницы — без очков её лицо немного расплывается. — Малыш, всё в порядке. Это просто глупый сон, разве нет? Я тут, ты же видишь, верно, милый? Здесь я, и Зик, все живы и в порядке. Ты ведь это знаешь, да? Зик ощущает, что его язык парализован. Он должен отодвинуться. Кровать Эрена слишком узкая, чтобы лежать на ней втроём. Он должен сказать что-то, но не может. Макушка Эрена перед его глазами — это свалявшиеся от сна и пота волосы; пальцы Эрена на его ладони сжимаются, когда он пытается сместиться хоть немного. В его рту сухо и кисло; может быть, Карла права, и это всё только сон. Может быть, ему снится, что он здесь, рядом с Эреном, пока того успокаивает мать. Может быть, он уснул в постели своей матери, и ему приснилось что-то, что могло быть его жизнью, но ему на самом деле семь, он один в пустой квартире, мама на работе и жива, и всё это… Он не знает. Его мысли в таком хаосе, что он не в силах их упорядочить. Его голова кружится, и ему кажется, что лихорадка Эрена передалась и ему. — Посмотри на свою маму, — шепчет он, обнимая Эрена поперек живота, и тот слабо вздрагивает; под ладонью бьётся маленькое сильное сердце. — Эрен, она жива. Она здесь, чтобы успокоить тебя. Я знаю, что тебе страшно и ты не понимаешь, где реальность, а где сон, но ты же веришь мне, верно? Я бы тебя не обманул. Всё в порядке. Эрен слабо соглашается; среди его всхлипов Зик различает «да». Карла целует его в лоб, Зик обнимает его. Он думает, что мама никогда не была рядом, когда ему снились кошмары. Или была? Он не помнит. Не знает. В его голове — беспорядок. Что снилось ему в детстве, что заставляло его просыпаться посреди ночи в слезах? Это не были чудовища, раздирающие его на части. Это было… Он не помнит. Ему нечем дышать. Только сердцебиение Эрена под ладонью напоминает, что он ещё живой, он в порядке, и чем бы ни было то пугающее что-то в его детских снах, оно давно ушло. В конце концов, сейчас Зику в кошмарах снились совсем другие вещи. — Спасибо, — говорит Карла, когда Эрен засыпает опять. Она выключает верхний свет, оставляя только ночник у кровати, и возвращается в постель, подтягивая одеяло выше на них обоих. Зик чувствует, что почти уснул тоже, но поднимает на неё растерянный взгляд. — За что? — Ты… ты так любишь его, — с нежностью шепчет она, выводя круги кончиком пальца по плечу Эрена. — Я боялась… когда твой отец рассказал мне, что хочет тебя увидеть, я боялась, что ты возненавидишь Эрена. Может быть, глупо. Но ты же понимаешь… — Понимаю, — Зик устало кивает, на мгновение сжимая пальцы на одеяле. Конечно. Это было ожидаемо. Наверняка не она одна этого боялась. Отец. Бабушка с дедушкой. Это ведь клише; это ведь так часто случается — старший ребёнок завидует и строит козни. Он мог бы ненавидеть Эрена за саму идею того, что тот существует. Он мог бы ненавидеть Эрена за то, чего сам был лишён. — Может, я всё на себя примеряю, я не знаю, — продолжает Карла, — но я бы злилась. Это не так уж логично, но я бы всё равно… И когда я увидела, что ты так заботишься об Эрене, ты так любишь его… я почувствовала, что счастлива. У меня есть старшая сестра, и она всегда меня защищала, и то, что ты для Эрена… — Я правда его люблю, — Зик кивает, жмурясь. Это первый раз, когда он произносит это вслух. Это иначе, чем думать о таком; теперь, когда это произнесено, слова обретают особенную силу. Он любит Эрена. Его маленького брата. В этой любви он чувствует своё спасение. Своё… правильное. Предназначение, может быть? С судьбой у Зика проблемы. Вряд ли он верит в неё. Но с момента, как Эрен появился в его жизни, появилось и место, маленькое место в глубине его сердца только для него одного, которое дарит покой. Не бабушка с дедушкой. Не Том — чувства к нему сводят Зика с ума, вынуждая сгорать от вины и стыда. Не спорт. Не учёба. Эрен. — Моя сестра всегда защищала меня, прямо как ты Эрена, — повторяет Карла шёпотом. — Наши родители тоже развелись, правда, я к тому времени уже училась в старшей школе, но это никогда не бывает легко. Я не сравниваю нас, Зик, не думай. Просто если и есть кто-то, кто всегда будет рядом — я поняла, что это братья или сёстры. Мне бы хотелось, чтобы вы с Эреном сохранили это. Может, это эгоистично, да? Требовать это от тебя. — Ты не требуешь. Я сам этого хочу, — его пальцы проскальзывают по влажному от пота лбу Эрена, и Зик гладит его с осторожностью, чтобы не разбудить случайно. Остаться рядом. Любить Эрена. Быть его братом. Знать, что он в нём нуждается… Сколько это продлится? Мысль пугающая, короткая, но она успевает ледяными пальцами тревоги расцарапать горло и грудь изнутри. Эрен растёт. Скоро ему перестанут быть нужными вечера с Зиком, читающим вслух. Что он тогда будет делать? Перестанет ли сам нуждаться в Эрене? Нет. — Мне нравится быть старшим братом для него. Я не привык до сих пор, но это… классно. — Ты такой удивительно хороший мальчик, — усмешка Карлы прохладным выдохом долетает до его щеки. Зик улыбается тоже; наверное, почти искренне. — Ты знаешь… Твой отец. Он тоже рад, что ты здесь. Ему просто нелегко. Стыдно. — Бабушка говорила то же самое, — улыбка тут же сползает с его лица, а раздражение наоборот, вспыхивает внутри. Карле не стоило это говорить. Карле не стоило вспоминать отца. Зик не верит в его стыд. Зик не верит в то, что ему хоть немного нужно его присутствие здесь — в этом доме, в жизни этой семьи. Иначе бы он сделал хоть что-то. Сказал хоть что-то. Больше, чем дежурные приветствия, они друг от друга не получают. Плохо ли это? Зику кажется, если однажды отец осмелится заговорить, он не сможет сдержаться. Крик, который рвётся из его горла уже столько лет, не получится остановить. Он хотел бы сказать, что ему плевать на отца; он знает, что это не так. — Извини, я болтаю лишнее, — Карла удивительная женщина. Не только потому что терпит отца столько времени, но из-за её проницательности. Зик прикрывает глаза, опуская лоб Эрену на макушку, и вздрагивает, когда её пальцы гладят и его по волосам тоже. — Зик… Я знаю, что я не слишком хорошая кандидатура на роль мачехи. Но я о тебе тоже переживаю. И знаю, что «всё ли в порядке» глупый вопрос. Но всё же… Ты можешь рассказать мне. Зик не стал бы рассказывать ей что-либо, даже если бы мог. Он приоткрывает один глаз, разглядывая Карлу несколько мгновений, и потом мягко двигает головой, убираясь подальше от её руки. Нет, точно не стал бы. Он не видит смысла изливать душу перед кем-либо. Это глупо. Его эмоции никого не касаются — и не приносят никакого счастья никому. Его желания — тоже. Да и что бы он ей сказал? О страхе, что однажды Эрен перерастёт фазу нужды в старшем брате? Или о том, что его сжигает изнутри невыносимое чувство — неправильное, никому не нужное чувство привязанности к Тому, который был так добр к нему все эти годы, а Зик позволяет себе мечтать о нём, о них, о чём-то большем? Или о том, что он не знает, есть ли хоть капля смысла в том, что почти восемнадцать лет назад он появился на свет? Это всё глупо. Нытьё обиженного подростка. Люди обычно на такое качают головой, вздыхают и говорят «о, ты это перерастёшь» — в фильмах, по крайней мере; как в реальности с этим обстоит дело, Зик не в курсе, и узнавать не особо хочет. Но… Это всё его. — Йола, моя сестра, — снова говорит Карла, и раздражение почему-то слабеет — возможно, монотонность её голоса баюкает Зика, — она в отношениях с женщиной. Она была замужем, но недолго. Потом она встретила Зои. Сейчас они живут в Тампе, хотят завести ребёнка. Когда она сказала мне, я была очень удивлена, знаешь. Ты сам понимаешь… Мои родители католики. Им было тяжело принять даже мой брак с твоим отцом, не говоря уже о… — Почему ты всё это мне рассказываешь? — Я хочу, чтобы ты знал: если тебе нравятся мальчики… — Карла, — Зик резко поднимается; Эрен, почувствовав это, недовольно бурчит сквозь сон, и только это удерживает его от нервной ходьбы по комнате. Холодок прокатывается по спине от её слов. Ему нравятся мальчики? Господи. Зик не уверен, что ему вообще нравится хоть кто-нибудь. Ему не нравились девочки, никогда; но и на мальчиков он не заглядывался тоже. Мастурбация была для него способом избавиться от напряжения; он жмурился, и не представлял ничего, кроме, разве что, какого-то призрачного ощущения близости с кем-то абстрактным. Потом всё изменилось. Потом однажды Том задержал пальцы на его шее, и Зику показалось, что он не просто касается — поглаживает; потом однажды Том коснулся его щеки, и Зику хотелось податься ближе к ладони, жмурясь. Думал ли он о чём-то конкретном теперь, когда дрочил? Ну, разве что о поцелуях; Зик закрывал глаза и думал, что ему придётся наклониться, чтобы поцеловать Тома; Зик думал о запахе его табака и одеколона, о мягкой улыбке, скрипучих пластинках с записями джазового оркестра, широких тёплых ладонях и спокойном, таком искреннем «мой мальчик». Ещё одна вещь, в которой он бы не признался Карле. Никогда. Никому. — Ты так говоришь, только потому что я не твой сын, — вместо этого шепчет он, потирая глаза — их щиплет от усталости и сонливости. Зик слышит вздох Карлы, грудной и глубокий. — Не буду лгать, ты прав. — Если бы Эрен сказал, что ему нравятся мальчики… — Я не знаю, как бы отнеслась, — честно признаётся она. Искренность — ещё одна черта, за которую Карлу стоит хотя бы уважать. — Конечно, я бы старалась принять его выбор. Мне важнее, чтобы он был счастлив. Но меня растили с мыслями, что это всё неправильно. И когда моя сестра сказала, что влюблена в другую женщину, я была шокирована. Но… Я стараюсь меняться. То, как нас растили, не всегда должно определять всю нашу жизнь, Зик. И да, ты прав, ты не мой сын, поэтому мне проще принять то, что ты можешь быть геем. — Я не гей, — Зик краснеет, радуясь, что Карла не видит его лицо. — Или бисексуалом, — продолжает она спокойно. Зика опять передёргивает. — Не важно. Я знаю, может, это выглядит так, словно я тренируюсь к возможным трудностям с Эреном… — Именно так это и выглядит. — Твоё право, но ты знаешь, я не говорю это просто так. Мне действительно хочется видеть, что ты в порядке, Зик. И в таком возрасте особенно важно быть любимым кем-то, ну, ты знаешь, партнёром. Если тебе не нравятся девочки… — Карла, — он повторяет это севшим голосом, закусывая губу, когда понимает, как много в его тоне было раздражения. Карла тут же осекается, замолкая. Сжав руку, Зик царапает самого себя; он идиот. Почему он сорвался на неё? Она ведь просто пытается заботиться, как может. Другое дело, что даром не нужна ему такая забота. К чему эта вся чепуха? Отношения. Девочки. Мальчики. Его всегда раздражала возня сверстников с этим; как муравьи в банке. Он хотел, чтобы его любили родители, но он разочаровал их — обоих; сначала не выдержал отец, потом — мама. Как валентинки от одноклассниц могли помочь ему с этим справиться? Конечно, Зик замечал чужой интерес; он его просто не понимал. Он никому не дарил подарков на 14 февраля, хотя в младшей школе это было почти что традицией. Он не реагировал на попытки пригласить себя на школьные танцы. Его всё это напрягало. Бессмысленная ерунда. Ему всё это не было нужно, пока он не понял, что хочет больше, чем вся эта чепуха — хочет быть необходимым. И Том давал ему это ощущение. И он любил Тома; но любил неправильно, не так, как следовало любить человека, ставшего ему ближе, чем отец. Что бы сказала Карла на это? Зик не сомневается в её искренности, но сомневается, что она смогла бы принять такую правду. — Извини, — просить прощения всегда нелегко. Зик трёт лицо снова и наклоняет голову вперёд, почёсывая волосы на лбу. — Я просто… Меня немного раздражает эта тема. Мне не нравятся мальчики. И девочки не нравятся тоже. — Такое бывает, — Карла садится рядом, обнимая его, и хотя Зик всё ещё немного зол, он не сопротивляется. На заднем фоне Эрен сонно чмокает губами во сне, и он слабо усмехается от этого звука. От Карлы пахнет выпечкой и бергамотом, пока она гладит его по волосам. — Необязательно хотеть отношений в твоём возрасте, даже если все хотят. Возможно, ты ещё не готов. Это нормально. Но если ты встретишь кого-то, девочку или мальчика, с кем тебе будет хорошо — ты мне скажи, ладно? Я не пытаюсь стать тебе мамой, Зик, но мне хотелось бы быть твоим другом. «Я люблю мужчину, что старше меня на тридцать лет», — думает Зик. «Я хочу чувствовать, что я нужен ему». «Я хочу, чтобы он любил меня». «Я хочу, чтобы его прикосновения что-то значили». Что Карла скажет на всё это? — Ты заслуживаешь счастья, как и все мы, — продолжает Карла; её грудь почти прижимается к щеке Зика, и он должен ощущать неловкость, но ощущает он только усталость. — И счастье не только в людях, конечно, но когда есть кто-то… Есть. Зик знает, что есть; он переводит взгляд на Эрена, спящего в обнимку с подушкой, и слабо улыбается.***
В декабре наступает пора экзаменов; Зик спит по два-три часа в сутки, разрываясь между подготовкой и тренировками, почти ни с кем не общается, и кошмарно переживает — ему кажется, он безнадёжен и приёмная комиссия в Колумбийском просто рассмеётся от его портфолио, среднего балла и результатов. Том уверяет, что он зря себя накручивает; бабушка приносит ему чай с ромашкой и пирог в комнату каждый вечер; Эрен дарит корявый рисунок: на нём некто, похожий на Зика только беспорядочно торчащими светлыми волосами, стоит на питчерской горке в форме «Колумбийских львов». Рисунок Зик лепит на стену перед рабочим столом. Со всей этой экзаменационной беготнёй он забывает, что скоро Рождество. Стыдно, конечно, ничего не купить Эрену в подарок, но Том, стоит ему услышать об этих переживаниях, гладит Зика по плечу и говорит, что лучшим подарком для всей его семьи будет успешное поступление. Вряд ли это убедит Эрена, конечно. Зик тратит все свои сбережения, чтобы купить у какого-то гика с eBay фигурку Железного Человека — увлечение Эрена супергероями никуда не делось. Коробку он обматывает бумагой с изображением динозавров в шапочках Санты. Он выживает только на кофе и честном слове; когда последний экзамен позади, Зику уже плевать, справился он или нет. В конце концов, если Колумбийский пошлёт его к чёрту, он поступит в первый попавшийся коммьюнити-колледж или уйдёт работать официантом.***
Он отправляет документы в выбранные университеты накануне Рождества, а потом приезжает к Тому. На его кухне они сидят, пьют какао и снова слушают Гленна Миллера. — Не переживай, — улыбается Том, — у тебя хорошие оценки, у тебя чудесное портфолио. За тебя сражаться будут, но ты пойдёшь в Колумбийский. Потому что там училась мама. Потому что так удобно Тому. Потому что так ему не придётся уезжать далеко от Эрена. — Я не выдержу ждать результатов до мая, — Зик трёт глаза, почёсывая Дарвина за ухом. За окном капает дождь, и настроение у него совсем не рождественское. Том задумчиво крошит печенье: — Я думаю, уже в феврале будет ясно, получишь ли ты стипендию, а дальше всё только вопрос времени. Драфт в команду только в июне, но... Ты же сам понимаешь. Тебе не стоит так нервничать. Уже решил, что будешь делать на каникулах? На каникулах отец с семьёй едет в горы; Карла звонит Зику с приглашением, но он отказывается — провести все праздники в компании отца похоже на пытку. Зик завозит Эрену подарок перед тем, как они уедут, но просит, чтобы он открыл его только утром двадцать пятого. Эрен хнычет, что хочет, чтобы Зик поехал с ними, и обижается — просто ужасно, но когда Зик кроме подарка вручает ему коробку с имбирным печеньем, обида исчезает. Может, ему стоило согласиться. Ради Эрена; нужно ли это ему? — Нет. — Что ж, можешь провести Рождество у меня, — улыбается Том, мягко и спокойно, как и всегда. — Но подарок я тебе сейчас подарю, ладно? — Тебе не стоило, — стыд заливает щёки; сам Зик никакого подарка не подготовил — да и не знал, что дарить Тому. Тот, впрочем, отмахивается. Говорит, что не в ответном подарке дело. Вручает узкую небольшую коробочку: в ней футляр для очков, строгого тёмно-синего цвета, и сами очки — оправа явно дороже, чем та, которая на Зике. — Я заметил, что твои очки совсем расшатались, да и хорошо иметь несколько пар, на всякий случай, — улыбка Тома становится шире, когда Зик примеряет очки, с ещё большим смущением понимая, что линзы здесь тоже получше — он давно так ярко и чётко ничего не видел. Он смотрится глупо, растерянно моргая, пока пятна румянца заливают его щёки. Том обнимает его, и Зику приходится наклониться, чтобы его нос прижался к чужому плечу. — Спасибо, — его сердце сжимается, и ему снова нечем дышать. Это глупо, наверное, ведь Том просто подарил ему очки, но… Всё, что он чувствует — глупо. Зик сохранит это всё равно.***
Утром двадцать пятого он заходит в квартиру матери. Там холодно, хотя на улице потеплело — погода ни к чёрту, больше похоже на март, чем на декабрь. Там тихо, и пыль лениво пляшет в узкой полоске света, любопытно заглянувшего с улицы. Он снимает куртку и кроссовки, залезает на кровать матери — одеяло так и лежит смятым с его прошлого визита полгода назад. В их последнее Рождество с мамой они смотрели вместе «Один дома» и ели подгоревшее печенье с изюмом и шоколадной крошкой. Если Зик напряжётся, то сможет вспомнить его запах. Мама смеялась; он не уверен, что она вообще много смеялась в те годы, но тогда, на Рождество — да. Её смех был короткий, уставший, но искренний. — Тебе было плохо со мной? — спрашивает он у пылинок, что вьются под потолком. Ему кажется, сейчас мама пройдёт влажными от воды ногами к окну, распахнёт шторы, и там, за стеклом, окажется, что идёт снегопад — как и должно быть в декабре. — Ты решила уйти. Тебе было плохо? Она не отвечает, но Зику и не нужен ответ. Он знает, что ей было плохо. Она устала. Она смеялась, ела подгоревшее печенье, а внутри неё ширилась, и ширилась, и ширилась бездна — и ей не за кого было схватиться. Может, это он виноват; он должен был поймать её. Должен был оттащить от края. Должен был сделать хоть что-то. Он скучает. По её молчанию, коротким смешкам, запаху сигарет и духов, по редким объятиям и тёплым ладоням на своём лице. Что-то из этого — было, что-то из этого — просто ему причудилось; он не знает. Зик скучает, и поэтому он зарывается в одеяло лицом: — Я подал документы в Колумбийский. Том знает тренера их команды по бейсболу, и уверяет, что во время драфта меня точно возьмут играть, — так ему кажется, что она обнимает его. — Буду учиться там, где училась ты. И ты знаешь, Том подарил мне очки, и когда он обнял меня, я почувствовал себя так правильно и неправильно одновременно. Ты чувствовала такое к отцу? Чувствовала хоть к кому-то? Мне показалось, я сгораю заживо. Моё сердце так заболело, что мне показалось, я сейчас умру. Если бы ты видела меня таким, что бы ты сказала? Если зажмуриться сильнее, можно почувствовать запах печенья, её духов и свежих еловых иголок. Если зажмуриться сильнее. Если зажмуриться. Если зажмуриться. Если зажмуриться.