***
Строго говоря, ему нет необходимости ехать на встречу для будущих студентов, потому что ему не придётся выбирать. Другие колледжи также принимают его, но под неустанным надзором Тома Зик подготавливает дополнительные документы именно в Колумбийский. Это трата времени, но Том говорит, будет весело. «Весело» — такое нетипичное слово для него; почему-то Зику кажется, скорее бы Карла так сказала. Он представляет её за рулём машины, высоко поднявшую руки, с широкой улыбкой: «Будет весело, ве-се-ло!». Она так радовалась, узнав, что он поступил. Она так радовалась, а всё, что сделал отец — коротко кивнул ему и сказал «поздравляю» при встрече. Почему вдруг его мачеха радуется за него сильнее? Ох, если бы Зик знал.***
И вот там, в Колумбийском в середине апреля, он встречает Пик Фингер. Пик едва достаёт головой ему до груди. Пик любит индифолк, живопись прерафаэлитов и юбки в пол. Пик говорит на французском и греческом, поступила на журналистику, приехала из Чикаго. Пик пахнет совсем как его мать — только без сигаретной нотки. И они начинают общаться.***
На самом деле, они начинают общаться, потому что этого хочет Пик. Она откуда-то берёт его номер. И пишет ему тем же вечером. «Привет, мы виделись сегодня в Колумбийском, меня зовут Пик». Пик. Пик-пик-пик. Это забавно. Зик и Пик; наверняка ей тоже смешно от этого сочетания. Зик пишет ей об этом, и она отправляет ему смеющийся эмодзи, а потом предлагает добавить друг друга в друзья на Фейсбуке. Пик говорит, что Нью-Йорк — её мечта. У Пик вся семья адвокаты, но ей хочется стать журналисткой на телевидении. Она рассказывает Зику про Элизабет Сидалл и то, как та простудилась, позируя для картины; Зик рассказывает ей про «Драконов Эдема» Сагана. Она рассказывает о концерте Iron&Wine, о школьном проекте с Amnesty International, о поездке в Грецию на весенних каникулах; Зику нечем похвастаться, но Пик, кажется, нравится слушать его рассказы о бейсболе. Они совсем из разных миров; Пик учится в частной школе, но признаётся, что ненавидит это. Зику она не кажется маленькой принцессой — скорее, наоборот. Она обещает научить его курить травку и целоваться в одном из разговоров, и он краснеет, чуть не роняя телефон. Он рассказывает ей про Эрена. Пик пишет, что всегда мечтала быть не единственным ребёнком в семье. Удивительно, но он не чувствует к ней того же, что и к Тому, или того же, что к Эрену, но ему хорошо; Зик начинает замечать, что ждёт её сообщений, и иногда даже пишет сам. Наверное, это называется дружеской привязанностью. Он не совсем асоциален. Он умеет общаться с людьми. Умеет поддерживать с ними разговор. Он всегда дружелюбен. Но с людьми ему тяжело; они быстро выматывают Зика, кажутся суетливыми, непонятно ради чего устраивающими возню. Дело не в том, что люди вокруг него какие-то простые и в чём-то хуже. Дело в том, что он сам — пустой; он сам не знает, что людям давать. Он плывёт по течению, он слабо тлеет, а не горит. Его одноклассники — конечно, среди них есть хорошие люди. Люди с разными интересами. Люди, чьи жизни совсем не такие, как у Зика. Одна из девочек, с которой он ходит на историю, увлекается фотографией; в школе была выставка. Один из парней в команде играет на барабанах и часто рассказывает о маленьких концертах, которые посещал на выходных. Они говорят на разных языках, или так только кажется Зику? У них есть, за что цепляться. Это кажется суетой, но на самом деле Зик просто завидует; ему цепляться не за что. Его жизнь — замкнутый круг. Учёба. Спорт. Спорт. Учёба. Попытки сбежать от реальности с помощью Эрена. Попытки почувствовать хоть что-то с помощью Тома. Пик кажется суетливой тоже, но с ней иначе. С ней хорошо общаться. Она не считает Зика скучным. Ей как будто плевать, что он потерянный. Она словно не видит, насколько он неприкаян в своей растерянности. Она пишет: «Раз тебе так нравится культурология, почитай «Бегущую с волками». Зик читает всю ночь после очередной игры; его голова кружится от усталости, но ему слишком интересно. Это словно сборник мифов о чём-то ему недоступном; о чём-то, что он не сможет понять. Он так и отвечает Пик: «Всё, что я понял — вы, женщины, удивительные существа». Она в ответ шлёт с десяток смеющихся эмодзи и «да, милый, я знаю». Потом ему снится мама. Мама, которая так и не смогла убежать; она совсем не похожа на Первозданную женщину — скорее на уставшую и растерянную, потерявшую всякую связь со своей дикостью. Мама сидит на полу в отцовском кабинете, перебирая ворох писем, на которых ничего не написано, и смеётся, когда видит Зика. Мама тянет к нему руку, и он цепляется за её пальцы, узкие, крепкие, с короткими, но острыми ногтями. — Я так хочу убежать, — шепчет мама, баюкая его, как маленького ребёнка, прижав к своей груди. От неё пахнет водопроводной водой и кровью. — Отпусти меня, я так хочу… И потом Зик понимает, что они не в отцовском кабинете; они на развалинах дома, круглая луна прожектором светит маме в спину — волосы, подсвеченные лучами, разлетаются вокруг головы как нимб. Вокруг пустота и руины, и в мамином плаче ему слышится волчий вой и сбивчивые молитвы. Мама никогда не молилась. Она презрительно кривила губы и говорила, что религия — чепуха; спасение для глупцов, которые не могут нести ответственность за свою жизнь. Об этом сне он Пик не рассказывает. Они даже созваниваются; это вообще что-то за гранью. Непривычно. Зик редко пишет кому-то сообщения, ещё реже — звонит; в основном это Том, бабушка — и иногда Эрен, звонящий ему с телефона Карлы. Но Пик набирает его однажды вечером, застав его за домашней работой, и почти мурлычет в трубку: — Ты такой прилежный ученик, что это невыносимо. Кого ты пытаешься впечатлить? — Своих будущих преподавателей, возможно, — Зик зажимает телефон между плечом и ухом, усмехаясь. Пик на том конце, в Чикаго, смеётся тоже: — Милый, — она говорит «милый» так, немного чопорно, но искренне, словно они герои ситкома шестидесятых, — ты уже поступил. И у тебя в кармане спортивная стипендия. С твоей игрой тебе не придётся сидеть над учебниками. Расслабься? — Ты даже не видела, как я играю. Вдруг во время драфта тренер решит, что я лузер? — Видела, — она зевает, — на Ютубе. Там, конечно, короткое видео, но ты умеешь бросать мячи. — Ты вообще хоть что-то понимаешь в бейсболе? — Абсолютно ни-че-го. А ты что-то понимаешь в журналистике? — Тоже ничего, — миролюбиво соглашается Зик, замолкая на несколько минут, чтобы выставить ответы к тесту. Пик всё это время мурлычет на фоне; он представляет, как она лежит на высокой кровати, заваленной подушками, и наверняка на эту кровать свешивается прозрачный балдахин. Он представляет, как она красит ногти на ногах, и её тёмные густые волосы накручены на крупные бигуди — прямо как у его бабушки. Он понятия не имеет, зачем ему это всё представлять, но ему кажется, именно так всё и происходит. Зик понятия не имеет, как должны выглядеть комнаты девочек. Девочек вроде Пик — в особенности. — Что ты делаешь сейчас? — спрашивает он, наконец откладывая тест. Экзамены позади, ему стало проще, и он может чаще видеть Эрена — разве это не классно? На выходные у них запланирован поход на новую часть Железного Человека; Эрен звонил вчера, хныкал, что соскучился, и рассказал, что у него выпал последний молочный зуб. — Вяжу шарф, — серьёзно отвечает Пик. Он не уверен, она шутит или правда вяжет? Криво усмехнувшись, Зик постукивает карандашом по листу с тестом: — Шарф? И как получается? — Неплохо. Между прочим, я хорошо вяжу. От нас требовали что-то такое уметь в школе, отстой, — она кривится, это слышно по голосу. — Но это расслабляет. Я вяжу шарф Гриффиндора для подруги. Какой у тебя факультет? — Что? — Факультет, Зик. Из Хогвартса, — Пик громко вздыхает. — Только не говори, что ты не смотрел Гарри Поттера. — Я смотрел Гарри Поттера. С Эреном. Эм… Я не знаю, какой у меня факультет. — Будет Рейвенкло, — категорично заявляет Пик. — К тому же синий подойдёт к твоим глазам. — Ладно, — интересно, понравилось бы Эрену выбирать себе факультет из Хогвартса? Зик рисует маленького чёртика на краю теста, а потом, спохватившись, стирает его; тест чистовой, вряд ли его преподаватель такому обрадуется. — А твой факультет? — Слизерин, — только теперь Зик слышит какой-то шорох на фоне. Может, так действительно звучит, когда кто-то вяжет? — Я не могла выбрать между Хаффлапаффом и Слизерином, но поняла, что слишком амбициозна. — И скромна… — Милый, — Пик цокает языком, — ты несносный. Но я свяжу тебе шарф Рейвенкло. Будешь его носить? В Нью-Йорке ветрено осенью? — Не ветреней, чем в Чикаго, — он опять краснеет, понимая, что Пик собирается ему связать шарф. Это вообще… нормально? Наверное, это дружеский жест. Стоит ли ему подарить ей что-то в ответ? А что? Может, спицы? Нет, чёрт, какие спицы. Зик трёт лицо костяшками, вздыхая. Он понятия не имеет, как работает взаимодействие между друзьями. Он дарил подарки только Эрену, но Эрен — его брат, а Пик… — С кем ты разговариваешь? — бабушка заглядывает в комнату слишком неожиданно, и Зик роняет карандаш на пол, следом роняя и телефон тоже. Несколько секунд в тишине слышен только хохот Пик по ту сторону телефона, а потом бабушка поднимает брови, многозначительно улыбаясь. — Ох, это девочка… — Ба! Я занят! — так и оставив телефон на полу, Зик закрывает перед ней дверь, краснея так сильно, что щёки горят. Когда он возвращается, Пик всё ещё хихикает: — «Ох, это девочка»… А что, обычно тебе звонят мальчики? — Обычно мне никто не звонит, — огрызается он. Пик не издаёт сочувствующее урчание, не смеётся, только вздыхает с пониманием, тут же переводя тему: — В моей тупой школе на выпускной бал все девочки придут в одинаковых платьях. Как из инкубатора. А если мне не идёт такой фасон? Это бесит, ненавижу частные школы, — бормочет она. — Я не хочу идти на этот праздник уныния. Ты пойдёшь на выпускной? Тебя наверняка уже кто-то пригласила, да? — Эм, нет, — Зик качает головой, запоздало понимая, что она этого не видит. Тест решать не хочется, но он всё равно возвращается к рабочему столу. Это не совсем правда: пара девчонок уже намекали ему на выпускной, но он не горит желанием туда идти. Это всё ещё бесполезная возня. Да и разве не нужно идти на выпускной с кем-то, кто тебе нравится? Он бы всё равно не смог пойти на выпускной с Томом. Глупо так думать; к-о-н-е-ч-н-о он бы не пошёл на выпускной с Томом — хотя бы потому что Том годится ему в отцы. При их последней встрече Зик обнимал его дольше, чем нужно; при их последней встрече ему хотелось заплакать от тепла его ладоней и запаха — простого, обычного, ничем не примечательной смеси сандала и мускуса. — Мы можем пойти вместе, — продолжает Пик. — Я приеду из Чикаго, чтобы побыть твоей парой. Хочешь? Привезу флягу с водкой и мы подольём её в пунш. — Зачем… Боже, не стоит, — он усмехается. — Ты правда хочешь приехать из Чикаго ради моего выпускного? — Да, а что? Я бы смогла выгулять платье, которое нравится мне, а не совету попечителей нашей сраной академии, — Пик фыркает, и Зик наяву представляет, как она облизывает нижнюю губу. — И ты проведёшь этот вечер не в унынии. — Я не провожу вечера в унынии, ладно? У меня всё хорошо, — Зик снова отвечает слишком раздражённым тоном, но едва ли Пик это напрягает. — Ага, ага. Ладно, ты подумай об этом. Два часа на самолёте и я буду твоей лучшей парой на этот вечер, — хихикает она. Серьёзно она или шутит? Зик не знает. Он опускает голову на столешницу, жмурясь, и легко улыбается, представляя себе подобную встречу. Эта девочка сумасшедшая? Она правда хочет прилететь из Чикаго? Он понятия не имеет, зачем кому-то поступать таким образом ради него. — Давай, милый, соглашайся, — напевает Пик. Зик зевает, приподнимаясь на локте: — Ты всё время зовёшь меня «милый»… — Тебя это напрягает? — Это забавно. Мне стоит придумать что-то подобное для тебя? — Конечно! У всех друзей должны быть дурацкие милые клички, — соглашается Пик. — Я зову свою подругу Лиззи «дорогушей». Я думала называть тебя так же, «Зик, дорогуша!», но это слишком. Тебе идёт «милый». — Я не понимаю, но ладно, — честно признаётся Зик. С ней, кажется, как и с Эреном — бесполезно что-то выяснять. Интересно, подружились бы они? Откинувшись на спинку стула, он думает, какое милое прозвище придумать для Пик. Кто вообще придумывает милые прозвища? Его родители никогда не обращались так друг к другу, только по имени. Бабушка с дедушкой — тоже; иногда дедушка, конечно, звал её «Марси», и бабушка улыбалась и неловко хихикала — но больше всего неловко от такого становилось самому Зику. Милое прозвище. Он думает о Пик; маленькой, едва доходящей ему до груди Пик. Она… — Малышка. — Что? — Малышка, — повторяет Зик, и она заливисто смеётся; у Пик хороший смех, шелестящий и мягкий (совсем не как у его матери): — Малышка? Ну, с этим можно работать.***
Конечно, Пик не приезжает к нему на выпускные танцы, потому что это тупо и Зик отговаривает её. Зачем ей вообще ехать через пару штатов на два месяца раньше, чем начнётся учёба? Главная причина, почему он отказывается — это смущение. Пик классная, но он не умеет справляться с таким потоком интереса в свою сторону. Если это только не Эрен, конечно, потому что с ним всё иначе. Пик немного обижается, но затем говорит, что за это Зик должен будет покупать ей кофе весь сентябрь. Он соглашается со смехом, чувствуя себя правильно и легко от таких планов. Не связанных с учёбой или игрой; планов только для себя. Пусть это и мелочь, и впереди ему ещё предстоит целое лето, когда ему абсолютно нечем будет заняться, это всё равно как-то успокаивает. Тревога, что он не справится с учёбой. Тревога, что он облажается на первой же тренировке, и все увидят, что он просто отстойный игрок, не подходящий для команды такого уровня. Тревога, что он подводит Тома своими желаниями. Они с ним по ночам, когда он остаётся наедине со своими мыслями. Но днём он болтает с Пик, готовится к концу года, проводит время с Эреном, ездит к Тому — и ему некогда думать. Пик снова обещает, что научит его целоваться. Хотя Зик должен чувствовать какое-то волнение от её слов, внутри него пусто. Он думает о поцелуях с Томом. Мягкие ли его губы? Как ощущается кожа на его подбородке? У Зика слишком быстро растёт щетина, её почти не видно, но она есть, жёсткая и немного колючая. Бабушка заметила как-то, когда он не брился почти неделю, и с усмешкой сказала, что он «совсем вырос», чем засмущала его до ужаса. Делает ли его геем то, что он думает о поцелуях с мужчиной, пока его подруга говорит о поцелуях с ней? Ответ на этот вопрос найти ещё сложнее, чем понять, счастлив ли он от предстоящей учёбы в университете. Он мог бы спросить Пик, но ей, наверное, не будет интересно такое обсуждать. К тому же у Зика начинает болеть сердце от одной лишь мысли про обсуждение своих чувств с кем-либо. Тревога липко сворачивается внизу его живота. Эй, нет — такие вещи он не имеет права кому-либо навязывать. Пик не следует знать, что у него на уме. Никому не следует знать. На выпускной вечер он всё-таки идёт — бабушка расстраивается, когда он заикается, что не собирается кого-то приглашать, и её вид такой ужасно несчастный, что Зик сдаётся и меняет своё мнение. К счастью (ну, для кого-то это точно было бы к счастью) одна из девочек в школе соглашается быть его парой. Её зовут Рейчел, они вместе ходили на математику; у неё каштановые волосы, родинка на щеке, сладкие-сладкие духи. Она покупает платье сиреневого цвета чуть выше колена и бутоньерку для Зика в тон; ему неудобно в костюме, и в утро перед выпускным он режет лицо, пока бреется. — Это мужественно, — утешает его бабушка, промакивая антисептиком порез на щеке. По правде говоря, Зику кажется, он выглядит глупо. Он никогда раньше не надевал костюм. Даже на похороны мамы — обошёлся джемпером. Бабушка сентиментально улыбается, а потом вытирает мокрые от слёз глаза. Говорит, что он так быстро вырос; дедушка подключается, обнимает их обоих, коротко смеётся: «Брось, Марси, то, что он сумел отрастить бороду ещё не делает его взрослым!». Не делает, как же. Зик пишет «выпускной отстой», и отправляет одинаковые сообщения и Пик, и Тому. Том отвечает: «Хочешь, я заберу тебя после?», а Пик присылает фотографию со своего выпускного. «Не жалуйся», — коротко пишет она. На фотографии она с остальными девочками из своего класса; у них действительно одинаковые прямые платья в пол, а позади — флаг их частной академии, украшенный цветами. Пик хорошенькая; её густые кудри спадают на лицо по бокам, пока основная часть волос приподнята в пучок. Платье на самом деле симпатичное, хотя Зик ничего не понимает в платьях. Только вот она в нём совсем маленькая; ей идёт бледный розовый цвет. — Твоя подружка? — его родственники слишком любопытные. Зик пытается спрятать телефон, но дедушка уже заметил фотографию, и, конечно, бабушка заинтересовалась тоже. Приходится показать им Пик под многозначительное, тихое «о, понятно». — Она симпатичная, — говорит бабушка. Дед кивает. Румянец заливает Зику скулы так быстро, что ему становится нечем дышать. — Мы с ней просто друзья, — зачем он оправдывается? Ну, хотя бы потому что его раздражает маниакальное желание всех вокруг устроить его личную жизнь. Особенно на фоне того, что влюблён он совсем не в Пик. — Она тоже будет учиться в Колумбийском. Бабушка снова охает. Почему они такие невыносимые? Выпускной ещё не начался, а у него уже болит голова. Он заезжает за Рейчел специально заранее: потому что у неё тоже невыносимые родственники — большая, шумная семья, и кажется, на выпускной её приехали провожать все дядюшки и тётушки, включая троюродную племянницу кого-то там из Миннесоты. Рейчел неловко краснеет и выпрямляет плечи, когда её мама хочет их сфотографировать. Зик поворачивается к камере той стороной лица, на которой не виден порез. — Я понятия не имею, что делать, — признаётся он. Рейчел поджимает губы и кивает; у неё блеск с мерцающими звёздочками и широкие чёрные стрелки. — Я тоже, — это радует. Не только ему неловко. Они сначала фотографируются просто рядом, потом Зик поворачивается, осторожно обнимая её за талию. Она сладко пахнет, тёплая, высокая; он не чувствует ничего, кроме скуки. Это неправильно по отношению к Рейчел, она хорошая девушка — наверное, по правде говоря, Зик понятия не имеет, что она из себя представляет, кроме как её увлечения художественной гимнастикой. Она поступила в коммьюнити-колледж и говорит, что будет работать фитнес-тренеркой. Одна из её тётушек тискает Зика за щёку; это отвратительно. Эта женщина оценивающе кивает, когда слышит, что он поступил в Колумбийский, а потом рассказывает, что её сын учится в колледже в Питтсбурге на электромеханика или что-то такое. Ещё один из родственников Рейчел, лысеющий мужчина за пятьдесят, долго трясёт руку Зика, рассказывая, что тоже играл в бейсбол в школе. Эти люди слишком суетливые, и с чего они вообще взяли, что Зика хоть немного интересуют подробности их жизни? Его голова начинает болеть ещё сильнее. Лучше бы он правда пропустил выпускной. Он мог бы поехать к Эрену, увезти его кататься на велосипедах. Рядом с пригородом, где живёт отец, есть небольшой заповедник: дорожки там отвратительные, но тем интереснее. Пока они с Рейчел на такси едут к школе, Зик прикрывает глаза и представляет это: густую диковатую посадку лиственных деревьев, мелкое озеро, запачканные пылью коленки Эрена и его громкий довольный хохот. Хорошо бы так, а не ехать на выпускной, но он уже принял решение; очередное решение, которое его раздражает. Но он старается, потому что это то, чего от него ждут. Завтра они разойдутся с Рейчел и с остальными, и едва ли будут вспоминать друг о друге. Зик — точно не будет. В жизни Рейчел и других ребят из школы продолжится суета, которую они наделяют смыслом (его нет), а в жизни Зика… Тренировки. Игры. Быть достойным игроком. Не подвести всех, кто ожидает от него успеха. Заставить бабушку улыбаться со слезами гордости на глазах. Заставить деда хлопать его по спине с усмешкой. Заставить Тома продолжать говорить «ты такой молодец, мой мальчик». Заставить Эрена восторгаться его таким классным старшим братом. Меньше всего Зика волнует выпускной, или то, что он заканчивает школу девственником, или то, что он не готов — морально, — к учёбе в университете. Он прикрывает глаза, сдвигая очки на лоб, и трёт ноющую переносицу. Это просто несколько часов, которые нужно перетерпеть. Вся его жизнь это отрезки, которые нужно перетерпеть. У Рейчел глубокий вырез на платье и полная грудь; Зик старается не смотреть на неё, но Моррис писал, что смотреть на женскую грудь — естественно. Природа подарила самкам человека большую грудь для того, чтобы показывать их готовность к спариванию. К продолжению рода. С точки зрения эволюции смотреть на чей-то вырез на платье — просто проявление инстинкта к размножению. Для Зика это не естественная реакция, а ещё одна бесполезная необходимость. С точки зрения эволюции каждый вид должен развиваться поколение за поколением; с точки зрения Зика, в этом нет смысла. Ради чего? Эволюция может пойти нахрен. Она едва ли задумывается о том, как очередному новому поколению придётся справляться с жизнью в этом сумасшедшем мире. Они фотографируются с Рейчел, они обнимаются с Рейчел, они слушают, как преподавательница английского, миссис Саттон, умиляется — «вы такая красивая пара», господи, как будто её кто-то спрашивал. Через пару часов Рейчел тянет его на танцпол; играет какая-то заунывная романтическая баллада, и все вокруг кружатся парочками, забавно воркуя. Рейчел гладит Зика по волосам и по шее сзади; ему нечем дышать из-за галстука. Он опускает ладони на её талию, ощущая под пальцами гладкость атласа и шероховатое кружево. Должен ли он чувствовать счастье? Или томительное волнение? Когда он обнимает Тома, у него сжимается сердце — это больно, но дрожь в его теле горячая и сильная, и это ему парадоксально нравится. Должен ли он хотеть её поцеловать? Когда он рядом с Томом, он хочет наклониться и коснуться его мягкого лица ладонями, чтобы поцеловать неумело и осторожно; он хочет снять с него очки, погладить по вискам, и хочет, чтобы Том хотел этого тоже. У Рейчел блеск на губах, полупрозрачный, с мерцающими крошечными звёздочками. У его матери была алая плотная помада. Сейчас Зик не чувствует ничего. — Зик, — мягко бормочет Рейчел; на каблуках она с ним одного роста, и их лица на одном уровне. Он замечает, как блестят её глаза — это всё стробоскопы под потолком спортивного зала. Она стройная, высокая, пахнет сладостями, тёплая в его руках. Ему не нравится танцевать с ней. — Что? — Я рада, что ты пригласил меня, — говорит Рейчел, и он хочет сказать, что пригласил её только потому что понятия не имел, кого ещё пригласить, и что он здесь только потому что его бабушка хотела видеть его как нормального школьника-выпускника, танцующим в смокинге с симпатичной девочкой. Но она прижимается сладким, липким от блеска ртом к его губам. Это не неприятно; это никак. Как ощущались бы губы Тома? Более упругими? Сухими? А помада его матери, была бы она такой же липкой? — Прости, я не могу, — он отстраняется, облизывая губы. Слишком сладко — до приторности. Музыка заставляет его голову кружиться. Рейчел смотрит на него с растерянностью, и Зик поясняет: — Я думаю, я не должен целовать тебя, потому что ты мне не нравишься. Она охает так громко, что даже музыка меркнет. Её пальцы тут же становятся ледяными, и соскальзывают с его шеи. Зик видит, как её блестящие от стробоскопов глаза становятся мокрыми от слёз. Зик чувствует сильный удар по щеке, а потом только видит, как Рейчел уходит, всхлипывая. «Ну и придурок», — говорит кто-то слева. Кто-то справа добавляет: «Ну и позорище». Кто-то начинает смеяться, и улюлюкать, и это могло бы быть позорно стыдным, но Зик чувствует только усталое раздражение. Он садится в углу зала и пишет Пик: «Моя пара на выпускной сейчас поцеловала меня, а я сказал, что не могу с ней целоваться, потому что она мне не нравится» «Она дала мне пощёчину» «Что я сделал не так? Я сказал честно» Она отвечает минут через пятнадцать: «ты дебил» Обижаться на Пик он не видит смысла. По крайней мере, она тоже честна с ним.***
В машине Тома пахнет так же, как и в его квартире — сигаретами и сандалом. Он привозит для Зика кофе. Наверное, Зик должен убедиться, что Рейчел доедет домой после выпускного нормально, но он честен с собой и окружающими — ему плевать. — Она поцеловала меня, — делится он с Томом, стараясь пить кофе так, чтобы не пролить его на свою рубашку. — Это было липко. И сладко. — Тебе понравилось? — Том усмехается. Они едут не в сторону дома бабушки с дедушкой; они едут к Тому, но и сидеть у него в квартире Зик сейчас не хочет. Пожав плечами, он качает головой: — Нет. Да. Не знаю. Я не хотел её целовать. Это нормально, или это плохо, что я ничего не почувствовал? — Когда ты целуешь того, кто тебе нравится, это всегда по-особенному. — Она расплакалась. Я должен чувствовать стыд, но мне всё равно, — продолжает он. Том переводит на него взгляд, нечитаемо сжимая губы, а затем кивает: — Женщины слишком чувствительны. Их такое может обидеть. Но что поделать, эмоции — это их природа, — он говорит спокойно, как будто знает, что так и есть. Зик мог бы с ним поспорить, но с другой стороны, Тому ведь виднее? Он думает о Пик; вот она бы точно поспорила. — Ты наверняка ей нравишься, Зик. — Не думаю. — У тебя есть всё, чтобы нравиться таким девочкам. Ты занимаешься спортом. Ты поступил в престижный университет. Ты красивый, — последнее, как кажется Зику, Том говорит мягче обычного. Румянец тут же начинает царапать щёки. Он красивый. Правда ли это? Он никогда не думал о себе так; когда-то давно мама говорила ему, поглаживая по щекам, что он «маленький красивый мальчик, такой хорошенький» – а может, это ещё одна вещь, которую Зик себе придумал. Действительно ли он красивый, или это Том считает его таким? Его сердце сжимается. — Три из трёх. Наверняка она фантазировала об идеальном выпускном. О продолжении… — Она даже не общалась со мной, — перебивает он. — Том, я не знаю. Как я могу ей нравиться? Она не знает меня. — Не всегда нужно знать человека, чтобы чувствовать симпатию. Ты поймёшь, когда станешь старше. Не переживай, что ты обидел её. Было бы хуже, позволь ты ситуации развиться, — терпеливо объясняет Том. — Женщины часто… Переоценивают случившееся. Она успокоится и забудет, если не совсем глупая. В этом их проблема. Они слишком остро реагируют на то, что того не стоит. Он замолкает, и пару минут Зик не решается нарушить тишину. Том говорит со знанием дела; конечно, у него куда больше опыта. Зик знает, что он был женат. Зик уверен, что у него были женщины кроме жены. Может быть, у него даже есть женщина сейчас; просто Зику о ней никто не говорит, потому что он ребёнок, и это не его дело. Он чувствует лёгкое жжение в груди от одной лишь мысли о гипотетической любовнице Тома. Может быть, это преподавательница из университета. Или учёная, с которой они познакомились на одной из конференций. Может, ей нравится Гленн Миллер, крепкий кофе и коты. Она гладит Дарвина за ушами, целует Тома в мягкую щёку и понимает всё, о чём он говорит. — Твоя мама поспорила бы со мной. — А? — Твоя мама, — повторяет Том. — Она любила спорить. Такая своенравная… Такая дерзкая. Она выглядела мягкой, но стоило ей открыть рот… Зик опускает взгляд; на поверхности его кофе плывут островки пенки от молока. Том редко говорил о матери; он знал её студенткой, но Зик не был в курсе, откуда именно. Они упоминали её обычно вскользь. Воспоминания о маме принадлежали только ему, но сейчас Зику неожиданно становится интересно, какой она была в глазах Тома. Дерзкая. Своенравная. При отце она всегда плакала; иногда тихо, а иногда — навзрыд, ругаясь с ним до хриплых криков. При Зике она больше молчала. Она казалась ему отстранённой и задумчивой. Иногда — саркастичной, но в этом сарказме было много усталости. Была ли она с отцом другой? Наверное. До его рождения. Зику хотелось представлять, что они любили друг друга; потом появился он и всё испортил. Он не знал, как они познакомились. Что заставило его маму влюбиться в отца? Каким он был для неё? Он ничего не знает о своих родителях. А теперь мамы нет, а отец… Что-то ему подсказывает: он совсем другой теперь, не такой, каким узнала его мама. Спрашивать Тома об этом не хочется. — Я думаю, ты не прав, — Зик глотает кофе, почему-то кажущийся ему горьким и приторным. — Рейчел расстроилась не потому что она женщина. Я бы тоже расстроился на её месте. Ну, знаешь, если бы мне отказал человек, который мне нравится. Но я не чувствую вины. Я не давал ей никаких обещаний, я просто позвал её на танцы. Но она виновата сама, что придала этому какое-то значение. Люди… Слишком много думают лишнего. Я не должен нести за это ответственность. Если бы Том отказал ему… Нет. Такого не случится, хотя бы потому что Зик не станет ему что-то говорить. Он замирает взглядом на чужом профиле: прямой нос, полный подбородок, мягкие губы — у Тома есть привычка их облизывать, но едва ли он это замечает за собой. Зачем Том здесь? Почему он тратит время на него? Он ему не отец. Он просто старый знакомый его матери. Такой же одинокий, как и Зик. Может быть, Зик и хочет обманываться мыслями о том, что Том так же нуждается в нём, как и он сам? Он хочет, чтобы кто-то в нём нуждался. Мама; дерзкая и своенравная; уставшая и притихшая; нуждалась ли она в нём хоть когда-нибудь? Она ни разу не сказала, что жалеет о его рождении, но иногда слова и не были нужны, чтобы её услышать. Его родители не нуждались в нём: отец нашёл, кем его заменить, мать — чем. Зик закрывает глаза, почему-то представляя Рейчел и младенца без лица на её руках. Почему-то представляя себя рядом с ними. Его передёргивает. Бессмысленная суета; позови её на выпускной, поведи потом выпить кофе, поцелуй её, сними с неё одежду, позволь инстинкту размножаться вспыхнуть внутри вас, позволь этому всему закончиться очередным витком спирали эволюции — очередным ребёнком, который вырастет и потеряется в бессмысленной суете. — Если тебя тревожит что-то, скажи мне, — они останавливаются перед домом, где живёт Том. Зик запивает привкус желчи с помощью кофе. — Я в порядке. Это, конечно, никогда не было правдой. На его языке застывает «если я скажу тебе, ты оставишь меня». В его мыслях (Зик не осмеливается назвать это мечтами) Том целует его сам.***
Конечно, этого не происходит в реальности.