***
Длинная мантия и конфедератка, что так и норовит упасть у него с головы — более глупого наряда Зик в жизни не надевал, и ему кажется, он выглядит нелепо. Он так и говорит Карле, пришедшей на вручение аттестатов, и она смеётся: — Ты выглядишь очень по-взрослому и представительно, — она смахивает пылинку с его плеча, и Зик хмурится: — Я выгляжу как Рон Уизли в его парадной мантии. Хихиканье Эрена подтверждает его правоту. Карла шикает на обоих; вообще, Зик не был уверен, стоит ли их приглашать, хотя он хотел бы видеть Эрена здесь в этот день, но с другой стороны, нужно ли восьмилетнему ребёнку торчать на унылой церемонии вручения аттестатов? Однако Эрен тут, и Карла, и его дедушка с бабушкой, и, что самое странное — здесь отец. Он держится молчаливо, поодаль от всех, но он пришёл, хотя он — последний, кто нужен Зику здесь сегодня. Он успокаивает себя этим. Заставляет себя поверить в эти мысли. Нет, на самом деле, он бы хотел видеть Тома здесь; потому что Том всегда был для него отцом больше, чем кто-либо ещё. Но Том не пришёл, потому что Зик так и не решился его позвать. Он смотрит на отца, ещё сильнее хмурясь, и пытается угадать, что сделает отец сегодня. Похвалит его? Хоть раз скажет, что гордится? Хоть раз обнимет? Это кажется смешным. Отвернувшись, Зик закусывает губу и делает вид, что протирает очки краем мантии. Мама хвалила его; не так уж часто, но она терпеливо сидела с ним за уроками, хвалила его за маленькие и неуверенные победы в детстве. Будь она здесь, она бы улыбалась ему, как Карла? Или он достаточно разочаровал её потом, чтобы она не захотела прийти? В чём он ошибся, Зик до сих пор не знает. Где он оступился? Что сделал не так? Их с мамой жизнь никогда не была идеальной, но не настолько же, чтобы она решила оставить его. У него жжёт за рёбрами, и он морщится. — Мне надо повторить речь, — отмахивается он от бабушки, когда та пытается с ним заговорить. Зик совсем не горит желанием читать напутственную речь для уже бывших одноклассников, обещая им, какие богатые перспективы открываются перед всеми ними теперь. Но разве у него был выбор? Он ведь хороший ученик, прилежный, гордость школы практически; ему это всё даром не нужно, но досталось с большим трудом — с кучей бессонных ночей за учёбой, с кучей изматывающих тренировок. Он должен гордиться своими успехами, верно? Кто угодно бы гордился. Очевидно, Зик не «кто угодно»; он неблагодарный придурок; он жалкий, не заслуживший всё это притворщик. — Эй, — Эрен увязывается за ним, дёргая полы мантии, и Зик присаживается вниз, чтобы зависнуть с ним лицами на одном уровне. Секундой позже он надевает на Эрена свою конфедератку, и тот буквально тонет в ней, посмеиваясь. Последний выпавший зуб ещё не вырос; Эрен улыбается чуть дырявой улыбкой. — Зик! А ты когда поступишь в университет, ты совсем про меня забудешь, да? — Ещё чего, — нет, вот что глупости — так это подобные заявления. Зик поправляет конфедератку на голове Эрена, заодно вытирая его щёку от какого-то пятна, и улыбается. Удивительно, как за пару часов одежда на Эрене всё ещё чистая, он не упал в лужу, не покатался на траве, не порвал штаны, залезая на дерево. — Я буду приезжать каждый раз, как появится такая возможность. Тем более я не поступил в другой штат, я остаюсь в городе. И никто не помешает нам видеться. — Папа сказал, ты будешь много учиться и у тебя не будет времени на ерунду, как игры со мной, — Эрен поджимает губы, и у него абсолютно обиженный и несчастный вид. Зик бы рассмеялся снова, но не хочет обижать его сильнее. Он обнимает его, крепко прижимая к себе, и целует в лоб: — Наш папа иногда говорит глупости. — Ого… — растерянность и шок на лице Эрена бесценны. Неужели он настолько любит их отца и считает его безупречным? Что ж, Зик когда-то тоже был таким. А может, нет; может, он только хотел любить отца, потому что так положено. Он был ребёнком. Дети тянутся к родителям вне всяких условий; отец кричал на него за малейшую провинность, но Зик всё равно хотел, чтобы он его обнял. Сейчас уже не хочет. Не-хо-чет. Он повторяет это про себя снова. Бежать от правды у него получается, пожалуй, куда лучше, чем всё остальное. — Я обещаю, — Зик треплет Эрена по волосам, отбирая конфедератку, — я не оставлю тебя. Ни игры, ни учёба мне не помешают. Даже если я смогу приезжать хотя бы раз в неделю на пять минут, я буду это делать. — Хочу стать взрослым и переехать к тебе, — вздыхает Эрен, обнимая его за шею. От него пахнет какао и карамелью. Эрен слишком любит какао; Зик не удивится, если он пил его перед выходом. Он прикрывает глаза, цепляясь за мысль о «переехать к тебе». Конечно, этого не случится, как и не случится миллиона других жизненных сценариев — например тех, в которых его отец не вёл себя как дерьмо, и Зик рос рядом с Эреном. Тогда бы он научился делать какао для младшего брата. Или, может, они бы завели маленькую традицию пить какао перед сном, обнимаясь и болтая о том, что произошло за день. Этого не будет, конечно; но у Зика есть неотъемлемое право оставить при себе эти глупые мечты. Он не заслужил, чтобы они стали реальностью; они останутся у него в голове. — Ничего, впереди ещё два месяца каникул. Буду приезжать к тебе каждый день, — обещания давать легко. — И уговорим родителей отпустить тебя со мной в Лунапарк. Это не Диснейленд, конечно… — Ура! — Эрен счастливо взвизгивает, чуть ли не роняя Зика на траву. Карла подхватывает сына подмышками, почти насильно поднимая вверх, и уводит, говоря, что скоро всё начнётся и они не должны мешать Зику подготовиться к речи. Улыбаясь во весь рот, Эрен показывает ему большие пальцы вверх, хихикая подмышкой у матери. Его непосредственность иногда вызывает смутное чувство зависти. А ещё — растерянность. Зик не может припомнить, чтобы в его возрасте он был таким же. Иногда детство кажется мятой грудой обрывков воспоминаний, ложных и нет, словно газетный разворот разорвали на кусочки, а потом неумело эти кусочки склеили скотчем, снова помяв и надорвав в нескольких местах. Какие-то из этих обрывков совсем не примятые. Если вычленить их из общей массы, разгладить пальцами, то можно будет усмотреть что-то особенное. Что-то… Может быть, что-то несущее в себе отдалённо похожее на счастье. Это всё ерунда. Зик улыбается Эрену в ответ, принимая простую истину: в его жизни так никогда не будет, и он может бесконечно чувствовать вспышки зависти внутри себя, но вряд ли они что-то изменят. Есть вещи посерьёзнее, по крайней мере — сейчас. Зику нужно выступить перед классом, преподавателями, родителями. Он не любитель публичных выступлений. Страха нет, он не нервничает, это скорее ощущение бессмысленности любого слова, что он сейчас произнесёт. Он повторяет речь ещё раз, перелистывая подготовленные карточки, и когда директор наконец-то произносит его имя, поднимается на трибуну под аплодисменты средней вялости. Карла сидит на третьем ряду для родителей и свистит, когда он подходит к микрофону. Отец рядом смотрит непроницаемо, без улыбки. Зик закрывает глаза, чтобы представить маму там, в толпе. Прямые светлые волосы чуть колышутся на ветру, уголки алых губ мягко приподняты; она бы надела платье-футляр — у неё было такое, синее. И лодочки без каблука; мама не любила каблуки. — Приветствую всех выпускников старшей школы Сансет Парк, наших родителей и наших замечательных учителей. Я невероятно рад находиться сейчас за этой трибуной, это большая честь — получить возможность произнести речь сегодня, — это всё до безумия лживо. Зик смотрит на них, своих одноклассников, и понимает, что они знают. Знают, что ему плевать. Более того — им плевать тоже. Это почему-то воодушевляет. — Я знаю, что последний год был сложным. Решить, кто ты и кем ты хочешь быть в этом мире — никогда не бывает легко. Эти сомнения посещали нас всех не раз. Чего я хочу? Куда мне двигаться? «Я не знаю, чего хочу», — с улыбкой думает Зик. «Я двигаюсь вперёд, но не знаю, зачем». — Это большая ответственность — выбрать то, какой дорогой ты пойдёшь к своей мечте. И я знаю, что у каждого из вас есть эта мечта. Лиз мечтает стать фотографиней, Эван — объездить весь мир, Боб мечтает создавать музыку, меняющую жизни людей. У каждого из нас есть мечта менять всё к лучшему. «Кроме меня», — добавляет он про себя, продолжая улыбаться. Буквы на карточках расплываются, а голова начинает кружиться. «У меня нет ни мечты, ни цели; я пустой, я пустой, я пустой». — Какую бы тропинку вы не выбрали, я знаю, именно она приведёт вас к этой цели, к этой мечте. Целеустремлённость и вера в себя, — дерьмо собачье, он не верит в себя, не верит ни единому слову, что говорит сейчас, — то, чему сложно научиться. Но у нас получилось. Самый важный урок, которому научила нас старшая школа Сансет Парк — умение вдохновлять друг друга. Я бесконечно восхищаюсь каждым из тех, с кем учился, — это ложь, ещё одна; ему плевать на них. Он говорит, и говорит, и говорит; это пустые слова, такие же, как он сам, но людям приходится слушать, а ему — приходится продолжать. Это абсолютно глупо: никому не нужны напутствия от Зика. Никому не нужны напутствия от кого-либо. Последний год каждый из взрослых считал своим долгом напомнить им, что они дети, но они должны мыслить как взрослые и принять решение, определяющее всю их жизнь. Это хрень; Зик знает, что это хрень. Он уверен, что часть из его одноклассников разочаруется в выбранной сфере уже через год. Может быть, Лиз и будет фотографировать людей, а Эван — объездит весь мир, но где гарантия, что Мюррей всю жизнь будет в восторге от работы юристом, а Идина не разочаруется в своей медицинской карьере? Не говоря уже о том, что Зик единственный идиот из их команды, кто действительно продолжит заниматься бейсболом. Но где гарантия, что он сам не возненавидит бейсбол? Хочет ли он посвятить ему свою жизнь? Хочет ли он получить охренеть какое почётное звание Лучшего питчера Главной лиги бейсбола или страничку в Википедии о себе? Он. Не. Знает. — Молодец! — Карла слишком активна; она хлопает в ладоши и подносит их ко рту, чтобы её восторженные крики были слышны сильнее. Это вынуждает Зика покраснеть и споткнуться, спускаясь с трибуны. Судя по смеху одноклассников, им это по душе пришлось больше, чем его речь. Опустившись на своё место, он ёрзает, пока на трибуне микрофон занимает Эбигейл, лучшая ученица школы, глава клуба дебатов, поступившая в МТИ. Зик ни капли не завидует ей; очевидно, она слишком старалась, и она заслужила всё это. Но он ощущает разочарование в самом себе: он самозванец. Он занимает чьё-то место. Чьё-то место в команде, чьё-то место в Колумбийском, чьё-то место в этой жизни. Он потратил слишком много времени и сил, чтобы получить то, от чего его тошнит, и это осознание ворочается в его груди желчным комком. — Это была чудесная речь, милый, — бабушка обнимает его не стесняясь уже после, когда Зику оттягивает руку невесомая тяжесть диплома, и вся эта суета уже позади. Ох, бабушка. Она так наивна. Когда она говорит, что почувствовала, как Зик говорил «от всего сердца», ему хочется рассмеяться ей в лицо, но он подставляет щёки под поцелуи и мягко улыбается. У него много пороков, но расстраивать бабушку? Нет. — Спасибо, — бурчит он, выдерживая объятия, и снова чувствует, как дед хлопает его по плечу. Привычка; они никогда не обнимаются, но это нормально. Зик не может сказать, что любит объятия. Разве что с Эреном, но это иначе. Эрен маленький и юркий, обнимать его — всё равно что держать на руках непоседливого кота. Это приятно, и Зик предпочёл бы обнимать брата чаще; впрочем, тот не против, судя по тому как он буквально запрыгивает ему на шею. — Супер нудная речь! — Я знаю, — Зик смеётся искренне. Эрен снова ворует его конфедератку, надевая её себе на лоб, и мажет кроссовками по мантии; плевать, если запачкает. Зик держит его на руках, когда подходит отец, и тревога, которая только начала ослабевать благодаря Эрену, возвращается обратно. Она скручивается в его груди, она тяжело опускается в живот, она заполняет его рот привкусом желчи и пепла. — Зик, — отец не смотрит ему в глаза; может, это и к лучшему. Глупо, что Зик использует Эрена как буфер: он прижимает брата к себе, будто тот может защитить его от отца. — Поздравляю. Это «поздравляю» звучит сухо; это первый раз, когда Зик слышит от отца подобное. Он ненавидит себя за то, что его сердце сжимается от слов отца. Он ненавидит свою тупую надежду, что отцу не всё равно. — Не знал, что ты умеешь со мной разговаривать, — даже Эрен притихает на его руках, только пальцы задевают Зику волосы на макушке. Отец закатывает глаза: — Зик, не начинай. Ты… — Спасибо, что наконец-то уделил мне время и пришёл, — огрызаться проще, чем позволить себе чувствовать что-то за пределами раздражения на отца. Это, конечно, не помогает совсем, но Зик пытается. Он не хочет показывать ему, что нуждается в этих крохах одобрения. Он справится сам; он столько лет справлялся. — Ты очень похож на Дину этим. Характером, — зачем-то говорит отец. Горячие пятна тут же вспыхивают у Зика на лице; ему нечем дышать, как будто он наглотался раскалённого воздуха. Его пальцы сжимаются у Эрена на боку, потому что если он расслабится, все заметят, как сильно они дрожат. — О, правда? Решил вспомнить о маме? — Зик… — Возможно, тебе стоило вспомнить о ней раньше. Например, четыре года назад, — раздражение быстро переходит в ярость. Вспоминать о маме больнее, чем надеяться на похвалу отца. Зачем он говорит о ней? Зика не обижает сравнение с матерью, но слышать от отца её имя после того, как он оставил их… Это больше, чем он может выдержать. Его голова кружится от злости, в ушах шумит, и даже прижавшийся к груди и шее Эрен не помогает это сдерживать. Меньше всего Зик хочет устраивать сцены. Меньше всего он хочет ругаться с отцом, пока брат сидит у него на руках. Но не получается. — Не произноси её имя больше, — чеканит он. — Никогда. Ты просрал любое право вообще думать о ней, ясно? Я только надеюсь, что Эрен никогда не почувствует то же, что чувствовал я. И, бога ради, не делай вид, что тебе не насрать. Он буквально пихает Эрена в руки отцу; он ненавидит себя не за эту ярость, но за то, что поступил так с братом. Глаза у Эрена потемневшие от надвигающихся рыданий, а губа дрожит, и Зик прекрасно знает, что он вот-вот расплачется из-за него. Он чувствует себя куском дерьма — он им и является, — за то, что расстроил Эрена, но у него нет сил извиняться перед ним или успокаивать. Самое позорное, что может случиться: сбежать с церемонии вручения аттестатов. Зик буквально пихает в руки бабушки и свою сраную мантию, и сам аттестат. Ему плевать, что скажут окружающие; злые слёзы начинают жечь ему глаза, и он хмурится, злясь, что даже вытереть их нормально не может — мешают чёртовы очки. Он приходит в себя полчаса спустя. Гудение ярости в его голове утихает; он сидит на камнях в парке Буш Терминал, и сырые, ленивые волны Аппер Бэй лижут носки его ботинок. Где-то на горизонте Статуя Свободы нерушимо держит свой хренов факел; что чувствовал его прапрадед, приплывая в Нью-Йорк сотню лет назад? Восторг, когда увидел её? Лучше бы он остался в этом своём Бремене; тогда бы Зику не пришлось сейчас сидеть здесь, задыхаясь от рыданий. Лучше бы его мама никогда не встречалась с отцом; он плохо знает историю их знакомства — так, крохи от Тома и бабушки: что-то о больнице, где отец проходил интернатуру, и о сломавшей ногу маме. Наверное, это романтично. Откинувшись на нагретые солнцем камни, Зик прикрывает лицо локтем и представляет: мама с гипсом на ноге, заботливые ладони отца, ещё не носящего очки, поцелуи украдкой в процедурной, пока никто не смотрит — как в сопливом фильме из тех, что включает Карла, пока готовит. Почему они любили друг друга? Почему перестали? Сколько в этом его вины? Он не уверен, что ответы вообще существуют.***
Однажды мама говорит: — Ты похож на отца. Они сидят в гостиной; редкий случай, когда вдвоём, а не забились по разные углы квартиры. Зику тринадцать. У него на коленях учебник по математике и листок с домашней работой. У мамы — бокал с вином в правой руке, а левой она перелистывает страницы книги, которую читает — в обложке из коричневатой бумаги, с названием, размашисто написанным от руки. Им необязательно разговаривать во время этого, и Зик не ожидает, что она к нему обратится; тем более, с таким заявлением. Почему-то щёки заливают стыдом. Он словно виноват, что похож на отца, верно? Виноват. — О чём ты? — шёпотом спрашивает Зик. Мама откладывает книгу, поворачивает голову, задумчиво улыбаясь. У неё широкий рот, ровные аккуратные зубы. Иногда Зику снятся кошмары, в которых она откусывает ему пальцы. — Когда ты родился, я обрадовалась, что ты совсем не похож на него. Мой сын, мой мальчик, с такими же светлыми волосами, — сколько она выпила, Зик не знает. Её голос трезвый, ни капли пьяной дрожи. Если подумать, он ни разу не видел её пьяной. Если подумать, она говорила «мой мальчик» только когда он был совсем маленьким. Эти откровения неожиданны. Он о них не просил, и не знает, как реагировать. Тревога пульсирует внизу его живота, и Зик щёлкает автоматическим карандашом. Тик, тик, тик — стержень вылезает с каждым щелчком. Это успокаивает. Или нет. Или он заставляет себя в это поверить. — Но у тебя его взгляд. Я смотрю на тебя и вижу Гришу. Вы совсем разные, да, но я… Вижу его. Когда ты на меня смотришь, — продолжает мама, покачивая бокал в пальцах. Вместо стыда Зик чувствует горечь в горле и не может поднять взгляд: — Его глаза. Его взгляд. Ты такой же… Хотела бы я ненавидеть вас обоих. Откровение повисает в воздухе, липко капая на паркетный пол. Боль набухает у Зика позади глаз, растекается внутри черепной коробки, тупо, слабо пульсируя. Боль — острая щекотка глубоко внутри ушей. Боль — гудение крови глубоко под его кожей. «Хотела бы я ненавидеть вас обоих»; Зику кажется, что она ненавидит только его одного. Он сдаётся перед матерью: она одна может видеть его сломанным, каким он и является. Он роняет голову на ладони, сдвигая очки на лоб, и жмурится. Внутри клокочет ярость пополам с желанием схватить её за руки и встряхнуть. Спросить, почему. По-че-му. В чём он виноват? Что он сделал? Зик щёлкает карандашом до тех пор, пока стержень не падает ему под ноги, а затем пластиковый корпус с треском ломается в его пальцах. — Вы оба, — продолжает мама; вина в её бокале почти нет, — разрушили мою жизнь. Хотела бы я вас ненавидеть. У меня не получается. «У тебя не получается и любить», — ядовитые слова криком рвутся из груди Зика, но он не позволяет им обрести целостность. Он не может упрекать её: мама давно не была честна с ним настолько. У него кружится голова и перед глазами пляшут кислотные пятна; ему кажется, что мама откусывает ему уши и сдирает кожу с шеи своими острыми, ровными зубами.***
–…может, я зря вспылил. Мне следовало сдержаться, — Зик греет пальцы о кружку с кофе. На улице жарко, в квартире Тома — тоже, но его пальцы ощущаются заледеневшими, и он дрожит от нервного, усталого озноба. Том наливает виски в свой кофе, звонко постукивая ложкой по краю кружки. В том месте, где ложка соприкасается с краем — маленькая щербинка. Словно глазурь, как плоть, расходится в стороны, обнажая сероватое нутро. Интересно, выглядит Зик так же? Он прикрывает глаза, и словно видит себя со стороны, как в зеркало: раскрывает пальцами алые щербинки-язвы на животе, выворачивая гниющую плоть. Картинка короткая, она мелькает — и тут же исчезает. Звон ложечки Тома немного режет уши, а кончики пальцев покалывает теперь из-за жара. Кофейный запах кажется сырым, словно перегнившая листва. — Ты имеешь право чувствовать злость на отца, — пожимает плечами Том. Он выглядит непривычно домашним; вместо рубашки на нём выцветшая футболка Rolling Stones. Зику стыдно, что он снова пришёл к нему на помощь. Сорвавшись из школы, он не подумал, что ключи от дома и деньги остались в машине деда. С ним был только телефон, и чтобы не переживать унизительное возвращение к родным, Зик предпочёл позвонить Тому. Тот приехал. Он всегда приезжал, он всегда спасал Зика. Ему единственному было не плевать. — Дело не в отце, — бормочет Зик, хмурясь. Ложь; конечно, дело в отце. Дело всегда в отце. — Мне не стоило срываться на Эрена. Он расстроился. — Он забудет об этом через пару часов. Дети не сильно злопамятны. — Я просто не смог сдержаться. Отец… Я не понимаю, зачем он сказал о маме. Как у него вообще есть смелость говорить о ней? Он её оставил. Он виноват, что она… Ей было так тяжело, — его голос дрожит, и хотя Зик ненавидит показывать себя настолько слабым, особенно перед Томом, именно перед Томом он обычно так и раскрывается. Он опускает голову, жмурясь, и срывает очки с лица резким жестом; пальцы дрожат от желания швырнуть их, но это подарок Тома, они дорогие и хорошие, он не имеет права так поступать. Том касается его волос, сдвигая пряди со лба, и кивает: — Я знаю. Он, наверное, действительно глупец, раз позволил себе говорить о ней. Его поступок сложно простить, верно? — Да, — сухо шепчет Зик. Он хотел бы, но не может. Дети не слишком злопамятны? Что ж, в таком случае он — исключение. В его груди кипит едкое и злое разочарование в отце. Слишком многое накопилось: если он начнёт перечислять, ему не хватит и нескольких часов. Он бы с радостью закричал это всё в лицо отцу, но перед ним он робеет и чувствует себя слабым, маленьким, глупым ребёнком. Точно как в детстве: он слушал, как отец кричит, и плакал беззвучно; слёзы противно текли по лицу и стекали за воротник футболки. У отца дрожали руки; теперь Зик понимает, что он хотел его ударить, но сдерживался. Это ещё один вопрос, теперь с пометкой «почему?». Ничего не мешало отцу кричать на него и маму. Ничего не мешало отцу бить кулаком по столу или швырнуть стакан в стену. Что-то мешало ему ударить их. — Твой отец не знает, какой ты на самом деле. Он даже не хочет тебя узнать. И это мешает ему по-настоящему тобой гордиться, — тихо продолжает Том. Зик не в силах хмуриться; он царапает лоб над бровями. — Твоя мама… Она бы знала. — Нет, — он упрямо качает головой. Это не так, и они оба это знают; Тому необязательно врать. — Она бы не гордилась. Ей было плевать. — Она тебя любила. — Нет! — Зик… — Не надо врать, чтобы меня успокоить, — огрызается он, откидываясь на спинку стула. От резкого движения потолок плывёт перед глазами, словно он теряет фокусировку, а за глазами начинает болеть. — Пожалуйста. Ты знаешь, что она не любила меня. Я испортил ей жизнь, она сама говорила. Она не любила меня. Я разочаровал её, я разочаровал отца. Они решили… Решили уйти. Сначала он, потом мама. Они ушли, ушли от меня, я… — Зик, — Том перебивает его, и Зик понимает слишком запоздало, что плачет. Всё-таки плачет. Ненависть внутри вспыхивает, будто политая бензином. Он вжимает в веки костяшки пальцев, чувствуя, как горят мокрые, липкие от слёз щёки. — Зик, эй… — Они ушли, — он всхлипывает, пытаясь остановить слёзы, но не получается. — И ты уйдёшь тоже. — Стоп, — с резким визгом ножки стула проезжаются по полу. Том садится рядом, обнимает его. Тепло окутывает Зика, но оно не способно остановить рыдания, рвущиеся у него из груди. Он глупо икает от слёз, и следом начинает смеяться, хотя ему совсем, совсем не смешно. Том гладит его по шее и затылку; даже мурашки на коже, пляшущие вниз по позвоночнику, не помогают Зику отвлечься. Если бы Том только знал, что у него на уме, обнимал бы он его? Нет. Если бы отец видел, какой Зик на самом деле, гордился бы он им? Нет. Если бы мама знала, что он не справится с её смертью, остановилась бы? Нет. — Я не уйду, — Том даёт ему обещания, которые Зик не имеет права принимать. — Зик, посмотри на меня, давай. Ну, с чего ты взял, что я уйду? Ты удивительный. Ты такой талантливый, ты умный, ты целеустремлённый. Если твои родители никогда в тебе этого не замечали, твоя ли это вина? Подумай, чего ты добился. Ты поступил в Колумбийский, твои успехи на поле поражают, у тебя золотая подача — клянусь, я не видел такого очень давно, а я слежу за бейсболом с детства! То, что они не ценили этого… Какая разница, если… — Если ценишь ты, верно? — Зик сам не знает, дерзит он в ответ или просто растерян. Он поднимает голову, позорно шмыгая носом. Перед глазами мутно; наверняка у него полопались капилляры, и глаза теперь покрасневшие. Он отодвигается от Тома быстрее, чем тот успевает остановить его, прикоснувшись к щеке. Голова идёт кругом, а в груди испуганно бьётся сердце, и его ритм похож на резкий росчерк. Может, он не дерзит. Может, это надежда — глупая и слабая, что он нужен Тому, что Тому действительно не плевать, что его обещания — не ложь ради успокоения. Дарвин становится Зику на плечи лапками и пытается лизнуть в мокрую щёку. Он сталкивает кота на пол, резко вставая. — Прости, — из кухонного окна веет жаркий воздух. Этот июнь невыносим. — Прости, я не должен был снова срываться, я просто устал, и… — Зик, посмотри на меня. Зик заплаканный, обиженный ребёнок. Футболка липнет к его спине, руки трясутся, а привкус кофе во рту превращается в водянистую, разведённую слезами горечь. Он слишком много требует от людей вокруг себя. Он слишком много хочет от Тома. С чего он вообще взял, что ему положена хоть капля чужой любви? — Зик, — Том повторяет; настойчивость металлом режет его голос. На мгновение кажется, что он сейчас закричит. На мгновение острой болью парализует Зику позвоночник, и страх впивается в лопатки. «Пожалуйста, не кричи», — просит Зик про себя; вслух почему-то не получается. — Посмотри на меня, хорошо? Он дрожит, но кивает. Когда он поворачивается к Тому, тот не смотрит на него рассержено — наоборот, он улыбается; его улыбка удивительная, Зику чудится в ней чужеродная нежность. Широкая тёплая ладонь Тома стирает слёзы с его щеки, задевает слипшиеся ресницы, и Зик жмурится, поджимает губы, зажимает ладонь между щекой и плечом. Его грудь сдавлена желанием всхлипнуть, окончательно венчая свой позор. Том касается его второй щеки, невесомо поглаживая под глазом. Нежности так много, что в ней можно задохнуться. Зик хочет обмануть самого себя и поверить, что это всё имеет особенный смысл, и что его сердце сжимается не зря, но… — Зик. Я так невероятно горжусь тобой. Твоим усердием, твоим трудолюбием, каждым твоим успехом, — шёпот Тома слишком близко к его лицу, и Зик может ощутить запах кофе и мятных жвачек, которые он жуёт после курения. Его дыхание соскальзывает по щекам Зика, обжигая и без того разрумяненную кожу, и почему-то это даёт смелость открыть глаза. Зик наклоняет голову — совсем так, как он мечтал; совсем так, как ему не положено, — и теряется под взглядом Тома. — И всегда гордился. Мой мальчик, ты замечательный, как ты можешь этого не видеть? Стыдливый жар плещется внутри. Зик отвратителен, раз позволяет себе такие мысли сейчас; он касается ладоней Тома, чтобы отодвинуться. Кажется, что через прикосновения Том сможет услышать его мысли, узнать самые проклятые его секреты, и тогда никакие обещания сдержать уже не получится. В детстве Зик думал так о маме; думал, что если она прикоснётся к нему, то узнает, о чём он думает. — Закрой глаза теперь, хорошо? — Том удерживает его на месте, не позволяя отстраниться. Его пальцы задевают край челюсти, скользят по нему вниз от мочки уха, и Зик начинает дрожать. Что-то тревожное, словно ураган, собирается внизу его живота. Что-то катастрофическое нарастает в груди. Жители Помпей не знали о надвигающейся угрозе, но чувствовали, что мир вот-вот сойдёт с ума; Зик чувствует то же самое. Он опускает ресницы; шею тянет от того, как он склонился навстречу Тому. Внутри него — покалывающее жжение. На языке снова горчит. Тошнота вязко поднимается по глотке, тревожный ураган внутри срывает слой за слоем плоти. Когда Том целует его, всё становится на свои места. Исчезает со вспышкой, по щелчку, тревога, прокатывается вязкостью обратно в глубину его тела, и горечь с языка исчезает тоже — заменяется мятой, кофе, чем-то водянистым, но правильным. Поцелуй с Томом другой; Зику не с чем сравнивать, но он это знает. Шероховатые губы касаются упруго, но с почти целомудренной мягкостью. Нет приторной липкости, нет пьянящей химозной сладости ягодного блеска для губ. Только спокойное, почти сухое прикосновение. Короткое, но такое всеобъемлющее. Когда Том отпускает его, лицо Зика всё ещё пылает; он чувствует себя пьяным, хотя ни разу не пил, но знает, именно так опьянение и ощущается. Его сердце не болит; жжение кажется приятным, будто шипучая карамель на кончике языка. Том, кажется, воспринимает его ошарашенное лицо по-своему. — Ох, Зик, мой мальчик, — его голос полон сожаления, и он пытается отодвинуться, но Зик ловит его ладонь своей. Смелость в его сердце непривычна, но ему нравится это ощущение. — Если я сделал что-то не то, я… — Я люблю тебя, — Зик не целует его опять, но прижимается к его ладони лбом, и повторяет: — Я люблю тебя. Сказать это в реальности оказывается куда проще, чем он представлял. Рваные выдохи путаются со словами, и Зик утыкается Тому в плечо, снова начиная плакать. Но это — совсем иначе. Он не ненавидит себя. Он не злится. Слёзы — это его страх и напряжение, покидающие его сердце. — Я люблю тебя, — всхлипывает Зик, осмеливаясь поцеловать Тома сам. На вкус этот поцелуй — как ускользающее из пальцев чувство правильности.