***
Свой день рождения Зик проводит в компании Эрена: они всё-таки едут в Лунапарк только вдвоём, без надзора Карлы. Это больше для Эрена праздник, чем для него самого. Они объедаются хот-догами, и Эрен весь перемазан соусом. Они катаются на «Циклоне», и Эрена тошнит после, но он весело хохочет и просит ещё хот-догов. На машинках Эрен долго возмущается, что ему нельзя сесть на место водителя, но Зик потом всё-таки даёт ему руль на мгновение, и этого мгновения хватает, чтобы они устроили аварию с парой других машин. Они пешком идут к маяку Кони-Айленд, ужинают там ещё одной порцией хот-догов (Эрен стонет, что объелся, но упрямо продолжает есть), и Зик обещает, что они обязательно поплавают на пароме на следующих выходных. Устроившись головой у него на коленях, Эрен тычет пальцами в сторону горизонта, указывая на едва заметный холм острова Хоффмана вдалеке, и уверенно говорит: — Я знаю, что там секретная база разведки, — и шмыгает носом, широко улыбаясь. Зик не смеётся над ним, потому что знает, как Эрену важно рассказывать всё, что только приходит ему в голову. Он уверен, что остров Хоффмана скрывает то ли секретную базу, то ли таинственную тюрьму для суперзлодеев, а может быть — базу суперзлодеев, на которой они устроили тюрьму для агентов ЦРУ. «Ты ведь понимаешь, есть много вариантов», — заговорщицки шепчет он Зику, елозя головой по его коленям: «Нам нужно разработать спецоперацию и попасть туда». Для человека, который даже шнурки иногда забывает завязать, Эрен удивительно самоуверен. Потом они едут домой. Эрен теперь не устраивает истерик, когда Зику пора возвращаться. По крайней мере — при нём. Но Зик видит его слёзы каждый раз, даже если он не плачет вслух, и это каждый раз разбивает ему сердце. Ему кажется, он что-то упускает. Сколько бы он не проводил времени с Эреном, этого всегда не хватает. А ночью он остаётся у Тома; тот забирает его на машине от станции Олд-Таун и целует, пока они стоят в небольшой пробке у въезда на мост Байон. Бабушка уверена, что он будет ночевать у кого-то из друзей; бедная, наивная бабушка — у него нет друзей в городе, и единственные места, где он может оказаться ночью, это дом отца или квартира Тома. Бабушка уверена, что у него есть подружка, которую он скрывает ото всех. Бабушка уверена, что эта подружка — Пик; её не смущает, что Пик ещё в Чикаго. — Жаль, что мы не могли провести вместе весь день, — Том целует его ещё раз, когда они уже дома. Никакого праздничного стола: они собираются есть пиццу, и Том открывает бутылку вина, а Дарвин вьётся под ногами, ожидая, что ему перепадёт кусочек. Чувствует ли Зик вину за то, что провёл день с Эреном? Нет. Ну, немного. Если бы он мог тратить время и на Тома, и на Эрена… Они оба ему дороги; абсолютно по-разному, но всё же. Как он может выбрать, и зачем ему вообще выбирать? — Зато я здесь сейчас, — и чувство тревоги ослабевает, когда Том улыбается ему, поглаживая кончиками пальцев по щеке и шее. Целоваться с ним неповторимо хорошо; Зик знает, что ни с кем ему так хорошо не будет, и он даже не хочет это пробовать, нет, ему нужен только Том, только его осторожные мягкие губы и такие же, несущие в себе столько нежности и успокоения, ладони. Удивительно, как легко меняется уверенность в себе, стоит почувствовать чужую любовь на своей коже. Зик жмурится, когда Том целует его в шею, и ему кажется, что у него всё получится, потому что вот он — нужный, любимый, целый. Совсем не сломанный. Совсем не потерянный. Вино немного кислит на языке, и Зик быстро начинает чувствовать себя пьяным. Диван Тома совсем не подходит для объятий, и всё-таки, они ложатся на него, не отпуская друг друга, и пока по телевизору крутится «Космическая Одиссея» Кубрика, которую зачем-то включил Том, Зик продолжает целовать его, ощущая привкус вина и пиццы в этом поцелуе. — Я счастлив быть здесь, — признаётся он, прикрывая глаза. Он без очков, и происходящее на экране расплывается, но едва ли его это волнует. Том гладит его по животу, задрав футболку, и конечно, Зик возбуждён — ещё бы он сдержался, как это вообще возможно? Он возбуждён; его джоггеры натянуты на окрепшем члене, и он слабо стонет от ненавязчивых прикосновений, одновременно и мечтая о большем, и боясь просить. Самое удивительное — Том возбуждён тоже; это невероятно странно, чувствовать чужую эрекцию возле своего бедра. Зик прикрывает глаза, собирая весь свой скудный опыт, чтобы представить, каково было бы коснуться Тома без одежды. Отличаются ли их члены? Какие прикосновения нравятся Тому? Отличаются ли ощущения от того, когда ты сам ласкаешь себя? Он вздрагивает; напряжение собирается внизу живота и у сосков. Он вот-вот кончит в штаны, но каким-то образом получается сдержаться — и хорошо, иначе… Это было бы позорно. Том его хочет. Том его любит. Том в нём нуждается. Всего этого достаточно, чтобы Зик чувствовал себя самым счастливым на свете, и его тревоги понемногу отступали. У него был Том, который любил его; у него был Эрен, с которым он не чувствовал себя одиноким; от всего этого даже перспектива играть в бейсбол в университете не вызывает приступы панической тошноты — чем плох бейсбол? Это отличная возможность, и Зику нравится играть, это то, в чём он по-настоящему талантлив, и он убеждает себя перестать нервничать из-за ерунды. Он всегда успеет заняться учёбой, но Том был прав — ему не стоит упускать такие классные шансы из-за своей неуверенности. В середине августа стартуют тренировки: каждое утро в девять Зик уже на поле, и уровень, с которым ему приходится столкнуться, в разы выше, чем то, к чему он привык в школе. Мистер Боретти — теперь он называет его «тренер Боретти», — только на вид полон дружелюбия, на самом деле он довольно жёсткий, когда дело касается игры. Зик не единственный первокурсник в команде, но большинство игроков старше, опытнее, и он немного чувствует себя лузером на их фоне. Его не страшит перспектива какой-то «дедовщины» в команде или вероятность просидеть весь сезон на скамье, но снова возвращается страх, что он неудачник, который по случайности занял чьё-то место в команде. И это немного раздражает: раньше бейсбол был его зоной комфорта, и он, вроде как, действительно много старался и заслужил быть здесь, быть частью этого. Он не хочет чувствовать напряжение, выходя на тренировки, и каждое утро напоминает себе, ради чего всё это затеяно. Ради того, чтобы им гордился Том, ради того, чтобы им гордился Эрен. Ради того, чтобы он сам напоминал себе, что он чего-то стоит. Он ведь хочет не так много: просто знать, что у него всё в порядке. Он чувствует себя любимым, когда Том касается его; он чувствует, что справляется.***
Когда начинается учёба, приезжает Пик. С ней становится ещё проще. Памятуя об уговоре, он покупает ей кофе каждый день: они идут в кофейню на пересечении 114-й западной и Бродвея, хотя кофеен в кампусе — тьма, а потом устраиваются на ступеньках Главной библиотеки, болтая об учёбе, тренировках и разной невероятно важной ерунде. Пик знает всё и всех; как ей это удаётся, Зик не понимает. Она знает, на какие вечеринки пойти, знает об открытом микрофоне по вечерам четверга и субботы, знает о выставках, о которых никто не говорит, и уверена, что всё это непременно нужно посетить им обоим. Она вводит традицию ходить в кино по воскресеньям. Она приходит на тренировку и машет ему с трибуны, широко улыбаясь. Сонная, растрёпанная — маленькая женщина (он не может назвать её девочкой почему-то), в длинной юбке в пол и шёлковой блузке цвета «весеннего неба Чикаго» (так говорит сама Пик). — Ты выглядишь счастливее, чем был весной, — замечает она после; Зик пинает ногой сумку с формой — они сидят на траве в парке Инвуд Хилл, и его куртка подстелена под Пик, чтобы она не запачкала юбку. Её проницательность напоминает о Карле; запах её духов — о матери. Её тёмные глаза смотрят цепко, и Зик не может ни отрицать, ни спорить. Он выглядит счастливее, он чувствует себя счастливее. Он не может сказать ей о Томе, но знает, что она бы поняла, что он чувствует. Она бы за него порадовалась. — Всё-то ты замечаешь. — Ты выглядишь влюблённым, — продолжает она. У Пик короткие пальцы и маленькие ладони; она вертит палочку, которой размешивала кофе, а потом слизывает с неё молочную пену. Откинувшись назад, Зик смотрит на облака: сизые, низкие, рваные — то ли будет дождь, то ли нет; солнце лениво выглядывает из-за них, неохотно грея его лицо, и слабый ветер шевелит волосы Пик, разнося вокруг запах абрикосов и кедра. — И я знаю, что не в меня, — облизав губы, Пик тычет палочкой ему в бок. — Я бы поняла, будь ты влюблён в меня, милый. Она говорит это буднично и спокойно, но Зику всё равно неуютно. Ему казалось, девочки — маленькие женщины, — не говорят так прямолинейно; он не общался с девочками так близко примерно никогда, так что откуда ему знать? Разочаровывает ли её, что он влюблён в кого-то другого? Голос Тома всплывает в памяти: «Девочкам нравятся такие, как ты» — но нравится ли он Пик? — А ты? — М? — Ты влюблена в меня? — говорит он севшим голосом. Пик хохочет, встряхивая волосами: — Нет уж! Милый. Милый, милый мой Зик, — она гладит его по щеке, качая головой: — Я влюблена в тебя так, как подруги могут влюбляться в друзей, но не больше. К тому же я не настолько глупа, чтобы влюбляться в такого эгоцентричного, как ты. Откровение пугает; Зик вздрагивает, приподнимаясь на локтях, и беззвучно переспрашивает: «Я эгоцентричный?». Пик кивает с нежностью, как будто совсем не обижена, и гладит его по волосам: — Ты видишь только себя, милый, себя и свою боль, но ты себя не любишь… И ты ни разу даже не спросил, как у меня дела. Но я не злюсь, потому что вижу, что ты не можешь иначе. Ты ведь ищешь утешения в знании, что я тебя люблю? Если бы Зик только знал правильный ответ. Её слова тревожат что-то внутри него; что-то, похороненное очень глубоко; что-то, в чём он ещё не готов себе признаться. Неужели он правда зациклен только на себе? Он хмурится, ощущая растерянность. А растерянность всегда на вкус как горький пережаренный кофе. Плохо ли наслаждаться знанием, что тебя любят? Едва ли. Заслужил ли он столь дерзкие желания? Едва ли. — Спасибо, что пришла сегодня, — вместо ответа говорит Зик. Дурманящий запах абрикосов и кедра забивает ему нос; Пик наклоняется, близко-близко к его лицу, и гладит его по щеке. Должен ли он хотеть поцеловать её? Должен ли он спросить, как у неё дела? Иногда Зик совсем не понимает, что ему делать с другими людьми. Можно ли хотеть поцеловать человека, но не любить её? Можно ли её любить, безусловно, но не хотеть близости? Ему словно восемь, как Эрену, и он совсем-совсем не понимает нюансов. — Не грузи себя и купи мне ещё кофе, — хихикает Пик, оставляя короткий сухой чмок у него на лбу. Её губы чуть влажные от бальзама.***
На следующий вечер ему звонит отец. Есть какая-то запрятанная в слои напускной чепухи ирония в том, что он звонит Зику первый раз за… всегда?.. именно из-за Эрена и его болтовни. У Зика даже не сохранён его номер, и он долго смотрит на экран телефона, прежде чем поднять трубку. В глубине души Зик почему-то знает, что это отец. Чувствует на генетическом, чтоб его, уровне. Сигнал телефона гудит в его ушах, заполняя череп своим плотным, дурным пищанием, и он не хочет брать трубку, но также он должен это сделать, просто чтобы телефон наконец замолчал. Он всё-таки принимает вызов. — Зачем ты говорил с Эреном о сексе? — отец произносит последнее слово сдавленно и тихо, будто сам его стесняется. И хотя его голос злой, и он почти готов кричать, Зик не чувствует страха или оторопи. Внутри него нарастает негодование, но не страх. Внутри него пульсирует обида, боль, ярость, но нет тревоги. — Это ты так благодаришь меня за то, что я делаю твою работу, папа? — он садится на кровати, сжимая телефон крепче, и медленно впивается пальцами себе в колено. Отец вздыхает с раздражением, цыкает языком, затем слышатся шаги и хлопок: то ли двери, то ли ящика стола, прежде чем он говорит уже громче и резче: — Это не твоя забота, обсуждать такие вещи с Эреном. Он ещё слишком мал, чтобы ему рассказывали, что нужно засовывать свой член девочкам между ног. — В твоей медицинской школе что, не было возрастной психологии? — почему-то легко дерзить отцу, когда их разделяют мили расстояния и телефонные сети. — Ему восемь, детям в таком возрасте нормально интересоваться! То, что я рассказал ему, как происходит секс, в общих, чёрт возьми, чертах, не заставит его тут же пойти и засунуть свой член между ног кому-нибудь, потому что у детей это не так работает. Снова что-то стучит; Зик прикрывает глаза, представляя отца, почему-то в старом кабинете в старой квартире (как выглядит его кабинет в новом доме, он не знает): сидит на стуле, стучит пальцами по столу, хмурится, подбирая слова, и его рот искривлен презрением. Почему-то представлять его придает сил. Прежде, чем отец говорит ещё что-то, Зик продолжает: — Я думал, у тебя хватило ума понять, что кричать на ребенка за естественный интерес — так себе идея, ещё в прошлый раз. Что я должен был сказать Эрену? Сказку про аистов? — Ты не должен был вообще с ним говорить, — повторяет отец. Что бы он ни говорил, а упрямством Зик пошёл в него, а не в маму; это раздражает. Выдохнув с рычанием, он закатывает глаза: — Я, чёрт возьми, не порно ему показывал. Это вообще твоя вина, ваш с Карлой промах, что он не в курсе базовых вещей. Или ты думаешь, лучше, чтобы он узнал, как я? Увидев твою голую задницу, или от одноклассников, которые притащили задроченную порнушку в школу? — Ты мог перевести тему. Мог сказать мне, — отец не кричит, но его голос всё равно скрежещет, как металлические ржавые когти по стеклу, и у Зика начинает болеть голова. Да, мог. Да, конечно, он мог вообще не лезть в процесс воспитания Эрена, потому что он ему никто, он не имеет права рассказывать ему о подобных вещах. Зику неожиданно начинает казаться, что это всё иллюзия. Он сам себе придумал, что они братья, что между ними есть связь, которую нужно поддерживать: доверие, преданность, братская, чтоб её, любовь, — а этого на самом деле нет. Ничего нет. Может, он и Эрена выдумал. Может, он выдумал себе всю эту замечательную чужую жизнь, чтобы спастись от одиночества, и на самом деле он до сих пор сидит в ванной комнате, сжимая холодную руку своей матери, и даже нарастающие крики отца на том конце телефонного провода — он выдумал тоже? Злые слезы текут у него по лицу, когда отец замолкает. Зику противно признавать, что он снова расплакался из-за отца, и он закусывает губу прежде, чем начать говорить, чтобы его голос поймал хоть немного твердости, не выдавая предательской дрожью его состояния. — Знаешь, — говорит он тихо, хотя мог бы кричать на отца в ответ, — Эрен любознательный, замечательный ребенок. Это даже странно, что его стали заботить вопросы секса только сейчас, а не парой лет раньше. Дети, папа, если ты вдруг до сих пор не понял, вообще очень любознательны, и нет ничего плохого, чтобы вовремя объяснить им, что такое секс, а не кричать и наказывать за это. Может быть, расскажи тебе бабуля об этом вовремя, у тебя бы хватило ума надеть резинку, когда ты трахал мою мать, и мне бы не пришлось сейчас слушать твои тупые претензии. Это твоя ошибка, что ты не в состоянии поговорить с сыном о сексе. Не моя вина, что мне пришлось делать это за тебя. Он не чувствует себя победителем, сказав это. Ему не становится легче. Отец молчит ровно секунду, прежде чем начать кричать в трубку: требовать извинений, спрашивать — явно риторически, — как Зик смеет с ним так говорить; и, конечно же, конечно, отец говорит «Ты плохо влияешь на Эрена», и Зику от этого становится до боли смешно — и он в ответ смеётся отцу так, как никогда бы не посмел рассмеяться в лицо. Конечно, он плохо влияет на Эрена. Конечно, отцу стоит жалеть, что он позволил им общаться так много. Конечно. — Извинюсь, когда ты признаешь, что ты херовый отец и для меня, и для него, — всхлипывает Зик от смеха. Он ловит своё отражение в зеркале на двери шкафа: полубезумный взгляд, покрасневшие от злости щёки, растрёпанные волосы от того, как часто он проводил по ним пальцами, пока говорил с отцом. Он не хочет слышать отца дальше. Понятно, что ничего хорошего ему сейчас не скажут: просто в очередной раз тыкнут лицом, что он — сплошное разочарование, как было всегда. Как будто его отцу нужен повод. Как будто ему нравится напоминать Зику, насколько он мешает всем вокруг себя. Зик не отключает звонок, прежде чем бросить телефон в зеркало. Грохот, с которым телефон сначала врезается в зеркальную поверхность, а затем падает на пол, переплетается с отзвуком криков отца. Несколько секунд растягиваются в пространстве, становясь бесконечной, пульсирующей субстанцией. Время липко тянет свои лапы к Зику, назойливо скрипя в его ушах ультразвуковым надорванным воем. Его отражение в зеркале покрыто трещинами. На шум прибегает бабушка, и он правда не хочет на неё кричать, но когда она лезет со своими расспросами, Зик срывается: его голос сиплый от крика, и бабушка никогда ещё не была так поражена и разочарована его поведением. Её губы дрожат, и на усталом лице вдруг острее, чётче выделяются морщины, которые Зик обычно предпочитает не замечать. — Хватит! Лезть! — кричит он. Бабушка качает головой, складывая руки на груди, и вздыхает: — Ты похож на отца сильнее, чем думаешь. Он знает. Он это ненавидит.***
Телефон разбит, и он не может позвонить Тому. Но он и не думает звонить Тому; у него внутри горит импульсивное решение поехать к нему, и плевать, что Том может быть занят — Зик эгоистично нуждается в нём. Нуждается, чтобы он обнял его своими успокаивающими нежными руками, чтобы погладил по лицу, чтобы шептал, что Зик не виноват ни в своём срыве на бабушку, ни в том, что он наговорил отцу. Он хочет этого так ужасно, так сильно, что в груди начинает жечь. На улице пасмурно, и ветер сильнее, чем был вчера. Зик глупо ёжится, пряча лицо в воротнике куртки. Его тело дрожит, озноб царапает кожу, но едва ли это вина непогоды. Замирая на перекрёстке 59-й улицы и 5-й авеню, Зик смотрит на серую громаду базилики Божьей Матери Неустанной Помощи; в детстве, когда мама привозила его к бабушке и дедушке, Зику казалось, что этот собор — такой же огромный, как Нотр-Дам в Париже. Кажется, она католическая; он не знает точно, бабушка ходит в другую церковь — лютеранскую Святой Троицы, на 41-й улице. Какое ему дело до католической церкви по дороге к метро? Никакого. Наверное, Пик бы сказала, в каком стиле построена базилика и почему он должен восхищаться её высокими арками у входа. Наверное, но Пик здесь нет. Через полчаса он выныривает из метро на Чамберс-стрит; от неё рукой подать до мемориала 9/11, но Зик поворачивает в другую сторону, на север по Вест-Бродвей. Он помнит 9/11 обрывками: он был в школе, мама — на работе, а когда пришла пора возвращаться домой, весь район был затянут дымом, пепел висел в воздухе, и пахло так дурно: бензином, горящим металлом, горящим пластиком, горящими телами. Они ночевали всю неделю у бабушки; бабушка много плакала, дед ругался, а мама продолжала ходить на работу, не расставаясь с ноутбуком. Отец так и не позвонил. Его это не волновало. Том открывает ему без лишних расспросов. Он стоит на пороге квартиры в домашних брюках и рубашке в клетку, с чуть съехавшими на нос очками; Дарвин с мяуканьем любопытно выглядывает из-за его ноги. Зика трясёт — всё ещё или снова, он не знает, и он обнимает себя руками. Как он выглядит? Ему кажется, его лицо мокрое от слёз и в красных неприглядных пятнах. Ему кажется, он весь перемазан пеплом и пылью. Он толкает Тома вглубь квартиры и мокро, беспорядочно целует. А потом говорит: — Трахни меня.***
За окном начинает идти дождь. Зик лежит животом на постели Тома, и ему кажется, что от простыней пахнет пеплом, хотя в действительности они пахнут сладковато, пахнут серостью, как и шерсть Дарвина. Его ноги дрожат. Его плечи дрожат. Мурашки раздирают его кожу, заставляя трястись; тревога скручивается внизу живота, и он закусывает губу, когда чувствует скользкое, упругое давление позади себя. Первый секс; каким он представлял его себе? Иногда он фантазировал, как опустится перед Томом на колени, но он понятия не имел, что делать дальше. Он никогда даже пальца в себя не вставлял; сейчас его колотит от страха, что зря. Ладонь Тома продвигается по его бедру, задевает ягодицу, оттягивая в сторону, и Зик напрягает плечи, жмурясь. Ему почему-то холодно; трясёт, как от озноба. Между ног липко, и то, что делали с ним пальцы Тома только что, едва ли облегчает страх. Он прокусывает губу, когда Том толкается в него, схватив за бедро. Это больно; слёзы обжигают слизистую, и Зик жмурится, но не произносит ни слова, потому что — разве это и не должно быть больно? Его живот проезжается по простыням, и он цепляется пальцами за ткань, выдыхая через нос, и пытается так сильно не зажиматься. Его сердце быстро-быстро колотится почти в горле, и он должен быть счастливым от того, что они с Томом сейчас так близки, но Зик чувствует растерянность. Неужели? Неужели они делают это? Он обнажённый, мокрый от пота, его знобит от страха, и он поджимает пальцы на ногах. В его заднице член: он чувствует, какой член Тома толстый, он вздрагивает, когда их тела соприкасаются, и он чувствует также, как жжение нарастает в его теле, волной раскатываясь от той точки, где Том входит в него. — Зик, — голос Тома щекотно задевает его ухо, и Зик краснеет именно от этих слов, не от того, что они делают. — Ты такой тесный. Тебе хорошо, мой мальчик? Вместо ответа Зик кивает; он не знает, хорошо ему или нет, но это ведь тоже нормально, так? Как он может понять, что он чувствует, если у него нет опыта? Ближе всего к блаженству он был тогда, когда ладони Тома гладили его живот в ночь его дня рождения. Сейчас он почти не возбуждён, но… Ему хорошо в сердце; оно сжимается и толчками качает кровь, и перед глазами у него плывёт от счастливых слёз, когда Том прижимается к нему сзади, навалившись. Его тело тяжёлое, мягкий живот прикасается к пояснице Зика, они оба двигаются слабо и не слаженно, но что-то есть в прикосновениях его губ к шее и его ладоней к бёдрам, что оставляет следы принадлежности на Зике; что оставляет на его сердце росчерки необходимости. Он отпускает губу, вскрикивая — сам не знает, от боли или от того, что чувствует глубоко за всеми слоями внешнего дискомфорта. Возбуждения нет, но оно, наверное, и не нужно, когда есть близость? Том толкается быстрее; влажное звучание его движений продирает Зика по позвоночнику, и он снова сжимает зубы, чтобы вытерпеть жжение между ног. Возбуждения нет, но зачем оно ему, если он может чувствовать Тома? Том говорит, что он хороший мальчик, и Зик глупо краснеет, всхлипывая. Он не знает, как вести себя. Он смотрел порно; гетеросексуальное — вряд ли ему стоит стонать и извиваться, как девочки там. Ещё один толчок задевает нервные окончания почти щекотным жжением, и Зик жмурится, опуская голову на скрещенные руки. Должен ли он касаться себя? Его член мягко и бесполезно зажат между животом и краем кровати. Когда Том толкает его вперёд, двигаясь глубже, Зик выдыхает сквозь зубы: к его пояснице прижимается живот Тома, он чувствует мягкую тяжесть чужого тела на себе, и липкая плёнка пота покрывает их кожу. Это не длится слишком долго. Это не заставляет голову Зика кружиться от удовольствия — только от переизбытка ощущений разве что. Он стонет не потому, что его собственное тело дрожит на грани экстаза, но потому что тепло прикосновений Тома вызывает желание заплакать от счастья. Его кожа пульсирует там, где Том целует или гладит его. В конце концов, с чувством жжения можно смириться, но как он сумеет смириться с нехваткой этой нежности? Боль пройдёт. Наверное. Зик стонет снова, когда Том замирает в нём; собственное имя никогда не звучало так громко, хрипло и правильно, как из уст Тома в следующую секунду. Он всхлипывает, опуская голову на постель, и тихо скулит сквозь закушенную губу, когда Том отпускает его, выходя. Перевязанный презерватив с липким шлёпающим звуком падает на пол у кровати, а потом матрас проминается. Том ложится рядом, помогая Зику подняться, и целует его в лоб. — Нам следовало сделать это раньше, — нежно шепчет Том ему на ухо. Зик беспорядочно мажет языком ему по губам вместо ответа. Хорошо ли Тому с ним? Можно ли считать эти слова подтверждением его удовольствия? Он закрывает глаза, откидывая прочь то, что чувствует, и тянется к Тому, падая в его объятия. Единственное, что Зик хочет с голодным, почти безумным отчаянием — слышать, что Том им доволен; чувствовать себя любимым; знать, что он не один. Он упивается этим ощущением, как упивается их поцелуем. А потом — прячет лицо у Тома на плече, крепко обняв его позади спины. — Я могу, — его голос дрожит так же, как его тело; странно, что это состояние не отпускает даже спустя время, — сделать что-то для тебя? Вместо ответа Том мягко толкает его в плечо, следом зарываясь пальцами в волосы; его большой палец касается мочки уха, прижимая её, и этого достаточно, чтобы нервные мурашки сменились на приятные. Что ему нужно сделать, Зик понимает не сразу. Есть мгновение: короткое для всего мира, безумно длинное для него — он замирает в этом мгновении, разглядывая Тома под собой. Его добрую улыбку и спокойные глаза; его грудь, покрытую волосками, и мягкий живот; его широкую ладонь, что тянется к губам Зика, нажимая на них. В спальне тихо, но Зик слышит гудение ультразвука — возможно, только в своей голове. Где-то на улице шумят машины, перестукивает по металлическим лестницам и козырькам дождь. Где-то на улице — пустота и одиночество, но он здесь с Томом, в его тёплой постели, в его тёплых объятиях, он нужен и он любим. Зик наклоняется к его члену, осторожно целуя. Сначала он мягкий, но крепнет под его языком. Оставшийся на члене вкус презерватива горчит во рту, тяжесть набухает в горле и поднимается выше, когда он сглатывает — наверное, с непривычки. Слюны очень много, и она течёт по подбородку; Том тянет его за волосы, заставляя вжаться лицом почти в пах. Он кончает Зику в рот; вкус горьковатый, но это, наверное, всё ещё из-за презерватива. Зик не пробовал сперму раньше, даже свою. Он откашливается, чувствуя, как горло дерёт, и вытирает рот рукой. Его лицо мокрое. Зик говорит себе, что это счастливые слёзы; он ведь правда счастлив. Том гладит его по волосам там, где минутой ранее тянул почти до боли (но это ничего, ему просто было хорошо и он не мог сдержаться), укладывает на постель, гладит по груди и по боку, целует в шею и прижимает к себе. И одного пункта из этого списка хватило бы, чтобы Зик задыхался от чувства принадлежности и любви. Всё вместе сводит его с ума. — Ты любишь меня? — тихо спрашивает он, смелея. Он видит улыбку Тома, добрую, как и всегда. Он чувствует её под своими губами, под своими пальцами. — Конечно, — шепчет Том ему в шею. — Конечно, мой мальчик. Так — правильно.***
Говорить «он не знал, что у его мамы есть любовник» — неправильно. Зику тринадцать; он об этом не задумывается. Вот это — честно. Его жизнь маленькая, одинокая и спокойная. Она состоит из тренировок три раза в неделю и игр по воскресеньям; из походов в школу и подготовке к занятиям; из поездок к бабушке и дедушке — их район такой же тихий, немного сонный, они живут в квартире на втором этаже дуплекса, от которого недалеко идти пешком до Сансет-парк; в конце концов, она состоит из книг, которые он читает, всегда в одиночестве, потому что ему не хочется никому о них говорить — о мирах, которых не существует, о людях, которых кто-то выдумал, о событиях, которые никогда не совершались, но все они почему-то важны для Зика больше, чем реальность. Ему не приходит в голову подумать о том, как живёт его мать. Иногда она не ночует дома; он замечает это слишком поздно — он достаточно взрослый, чтобы не ночевать у бабушки с дедушкой, когда она занята, и оказывается, иногда мама не приходит домой, и он остаётся один в пустой квартире, слушая шёпот старых обоев и паркета, готовый к тому, что забытые воспоминания полезут из щелей в стенах и из внутренностей пианино с Лорелеей на крышке. Но почему она это делает? Зик не знает. Зик не хочет думать об этом. Оставшись один, он щекочет пальцами клавиши пианино, он прячется между кресел и диванов, он обнимает книгу и валится на мягкий ковёр — пыльный и пахнущий сигаретным пеплом. Но однажды мама приходит; не одна. И книга падает из его руки на кровать, и он сам прижимается ухом к двери, слушая, что говорит мама — кому-то, мужчине, которого он не видит; чей голос слышит впервые. Мама смеётся. Звонко, искренне. Хлопок открывшейся бутылки вина; то, с каким журчанием оно льётся в бокалы. Звон стекла. Чужой хрипловатый баритон. «Мы не помешаем твоему сыну?» «Наверное, он уже спит». Зик не спит; на кровати так и остаётся позабытым томик Воннегута. Зик прижимается щекой к двери и жадно слушает, как мама смеётся, потому что он давно не слышал её смех таким целостным, таким настоящим, таким живым. Она смеётся при нём иначе: надорвано, скупо, больше похоже на сиплый лай. Кто этот мужчина и как ему удаётся заставить её смеяться? Закрыв глаза, Зик представляет мамину улыбку — нежной и любящей, какой он не видел её, наверное, никогда. Закрыв глаза, Зик представляет, как мама и этот мужчина целуются, и его передёргивает от неправильности происходящего. Потом смех сменяется шёпотом. Потом шёпот сменяется стуком закрывающейся двери, лёгким скрипом кровати под двумя телами. Потом Зик слышит, как мама стонет; звонко и счастливо, совсем не так, как стонала, когда с ней был отец. Закрыв глаза, он представляет её худую спину, длинные пальцы, раскрытый от стона алый широкий рот. Он думает о её груди и чувствует растерянность; женская грудь в его мыслях сакральна, ведь ею кормят детей — но мама никогда не кормила его грудью, её молоко испортилось. Мама стонет всё громче, и даже когда он закрывает уши руками, это не спасает. Его трясёт. Он словно без одежды посреди снежного поля, и ледяной ветер норовит содрать с него кожу. Его лёгкие отказываются работать: наверное, он сейчас умрёт. Зик царапает уши пальцами, жмурясь до алых разводов перед глазами. Когда всё затихает, спереди его белья расплывается влажное, горячее пятно.***
Том покупает ему новый телефон взамен разбитого. Отец больше не звонит. Бабушка не вспоминает, как он на неё накричал. Всё идёт хорошо.