голая обезьяна

В начале лета Зик переживает несколько самых страшных часов своей жизни. Это даже страшнее, чем видеть маму мёртвой; тогда он не хотел верить, что это случилось, но за слоями пустой надежды прекрасно понимал, что это всё, она мертва, и он может сколько угодно держать её за руку, но ничего уже не изменится. Теперь всё иначе. Теперь это связано с Эреном, и, возможно, поэтому Зику так страшно. Всё начинается как обычно: они едут в парк, взяв с собой Микасу и Армина. Это поездка на велосипедах, игра в догонялки, импровизированный пикник — ничего сверхъестественного. Потом Армин говорит, что на деревьях в заповеднике гнездятся какие-то редкие птицы, и, конечно же, Эрен хочет посмотреть. И, конечно же, Зик ему не разрешает, потому что с неуклюжестью Эрена это самая плохая идея лезть на дерево. Не разрешает он и Микасе; она, конечно, в разы более ловкая, но всё же ему кажется сомнительной идея ловить брата и его друзей, падающими с веток. Он говорит твёрдое «нет» Эрену примерно пятнадцать раз за час, и тогда Эрен сдаётся и решает посмотреть на птиц с земли, выжидая, пока они покажут головы из гнёзд. Эрен маленький хитрый говнюк; потому что он выжидает не птиц — он ждёт, пока Зик решит отлить, и всё-таки лезет на чёртово дерево. Когда Зик возвращается, он видит Микасу и Армина на земле, и Эрена на ветке высотой в футов семь от земли, не очень высоко, но всё-таки… Всё-таки он на дереве. — Разве я не сказал тебе забыть об этой идее? — Зик нечасто злится на Эрена, но сейчас как раз такой случай. Возможно, потому что Эрен ведёт себя тем невыносимее, чем старше он становится. Возможно, потому что у Зика тоже есть предел терпения. — Зик! Я их почти увидел! — Эрена вряд ли пугает вид рассерженного Зика, раз он просто машет рукой и затем, с широкой улыбкой, тянется к ветке повыше. А потом… Потом ветка под его ногой трещит, прогибаясь. Потом Эрен не успевает ухватиться. Потом он с коротким визгом падает на землю и замолкает; его нога неестественно сгибается. Это длится всего мгновение, но Зик успевает представить, что Эрен больше не откроет глаза и не сделает вздох. Это длится мгновение, за которое в голове Зика рисуется в красках картина лужи крови на земле под головой и ногой Эрена. Его тошнит, но он сглатывает и бросается к брату, приподнимая его голову. Это страшно, чувствовать, что он может… Умереть? Из-за глупости Зика, который не уследил? Руки трясутся, когда Зик прощупывает ему пульс; тот слабо бьётся под тёплой кожей. Он видит кусок кости, торчащей у Эрена из ноги. Гудение ультразвука нарастает в голове, и Зик сглатывает, перебарывая чувства отвращения и страха, сплетённые между собой. Он понятия не имеет, что делать, и Эрен не приходит в сознание, но хотя бы дышит, вот только Зик не знает, действительно ли это хорошо? Что, если у него сломан позвоночник? Что, если у него травма головы? Что, если… Эрен открывает глаза и начинает орать так громко, что любые сомнения отступают на второй план. Он не шевелится, но кричит и рыдает от боли. Зик даже представлять не хочет, насколько ему больно сейчас. Оторопь слетает с его тела, оставляя только жёсткую решимость. Может ли он двигать Эрена сейчас, или это возможно повредит его позвоночник? Стараясь не шевелиться, он просит Микасу найти его телефон, и звонит: сначала — Карле; потом — в 9-1-1. Карле приходится отменить её занятие в студии керамики, спасателям — отследить их геолокацию, благо, они не так далеко от дороги. Потом начинаются те самые страшные часы. Эрен плачет, когда его осторожно перекладывают на носилки; его нога выглядит ужасно, но он может шевелиться, судя по тому, как он вытирает собственное лицо от слёз. Он просит Зика быть рядом, и конечно, он будет рядом, как иначе? Он обнимает его ладонь своими и целует его в лоб, умоляя потерпеть и быть молодцом. Эрен икает от рыданий и жмётся к нему, и Зику так страшно, потому что он знает — это всё его вина. Он должен был следить за Эреном лучше. Должен был. Должен. Что, если у Эрена всё-таки повреждён позвоночник? Или у него кровоизлияние в мозг? Зик рисует себе самые тревожные сценарии из возможных, и они повторяются, повторяются, повторяются; когда Эрена пытаются отобрать у него, чтобы отвезти внутрь больницы, он долго не может отпустить его пальцы — и Эрен тоже за него цепляется, в голос умоляя не уходить. Один из врачей говорит ему, что Зику туда пока нельзя; но будет ли ему можно? Что, если с Эреном что-то случится там, на операционном столе? Что, если… Однажды Зик читал про парня, который ударился головой, упав с кровати, а потом на месте удара у него развилась опухоль. Он вспоминает эту историю некстати, и, согнувшись пополам, плачет и смеётся одновременно, снова и снова чувствуя волны тошноты, бьющиеся внутри него. Среди вспышек красного цвета перед его глазами силуэт Эрена, маленького и растерянного, с ужасающе развороченной ногой. Это будет преследовать его всю чёртову жизнь, не иначе. На парковке больницы нельзя курить, вроде бы; или можно, он не знает. В рюкзаке, схваченном с места неудачного пикника в последний момент, на самом дне лежит почти пустая пачка; в какой-то момент курение стало его пагубной привычкой, совсем заморочившей голову. Теперь он не кашляет, когда затягивается. Дым клубится в его лёгких, выгоняя — выкуривая, — привкус желчи из горла. Закрыв глаза, Зик трёт лоб и переносицу и старается не допускать тревожные мысли внутрь себя. У него не получается. На каждое мысленное «всё будет хорошо» он допускает с десяток вариантов, в которых хорошо не будет точно. Он редко так поступает с собой, но сейчас, разглядывая тлеющий кончик сигареты несколько секунд, Зик решается и опускается на корточки. У него есть родинка на три пальца выше косточки лодыжки; он прижимает сигарету под ней, дёргаясь от короткой вспышки, и только потом ему удаётся вздохнуть с хотя бы видимостью облегчения. Карла приезжает первой; у неё бледное серое лицо и испуганные глаза. Сначала она смотрит на Зика с недоверием, но потом что-то обсуждает с врачом и, как ему кажется, вздыхает, позволяя плечам расслабиться. Он приносит им обоим по стаканчику кофе, и Карла нервно теребит подол своей футболки. — Что сказал врач? — Как это случилось? Они одновременно спрашивают друг друга; Зик растерянно моргает, сжимая пальцы на стаканчике, и решает, что лучше ответит первый. Ответит честно. — Эрен хотел увидеть гнездо каких-то птиц. Я ему не разрешил. Потом я отошёл отлить, а когда вернулся, он уже сидел на дереве. — Он никогда не слушается, — вздыхает Карла, всё-таки принимая кофе из его рук. Слёзы беззвучно текут по её лицу; Зик ещё никогда не видел её настолько отчаявшейся. Никакой вечной улыбки. Она выглядит постаревшей и уставшей. В таком состоянии она чем-то напоминает его мать. — Пока ему делают МРТ. Но скорее всего ему повезло, и это только перелом… Если такое можно назвать везением. — Он не дышал несколько секунд, — признаётся Зик, перебарывая вновь накатившее желание пойти проблеваться или закрыть уши руками, прижав голову к коленям. — Несколько секунд просто… Ничего не было. А потом закричал, и… Я никогда ещё не был так рад слышать его рыдания. Карла… Чёрт. Прости. Это я виноват. Я должен был оставаться с ним или увести их из этого сраного леса, подальше от этих птиц, этих деревьев, я… — Зик, — в её голосе нет привычной нежности, только сухая усталость в остатке. — Зик, ты же знаешь, что это не твоя вина на самом деле? Это могло случиться и при мне. Знаешь, когда Эрену было два года, я поехала к подруге вместе с ним. У неё квартира на шестом этаже. Мы отошли на кухню, чтобы взять закуски, это заняло буквально минуту. А когда я вернулась, я увидела, как Эрен уже на подоконнике, стоит у открытого окна на высоте шестого этажа. Стоит так неуверенно, боже, он даже немного шатался. И я на секунду представила, как сейчас он оступится. Мне никогда не было так страшно. Конечно, я схватила его, и он ещё и разрыдался с обидой, что я не даю ему стоять на окне, но… Я много времени потратила, чтобы уговорить себя, что я не виновата. Меня не было в комнате меньше минуты, но иногда ребёнку, чтобы сотворить что-то ужасное, хватает и нескольких секунд. Такое… Нельзя предугадать. Давай мы будем надеяться, что это действительно просто перелом? Я молюсь, чтобы это был просто перелом. Ему сложно согласиться с Карлой. Он должен был это предугадать; Эрен ведь напрямую заявлял о своём намерении залезть на дерево. Снова зажмурившись, Зик сдвигает ногу так, чтобы край кроссовка впивался ему в свежий след от сигареты на коже. Карла его гримасу воспринимает как знак отчаяния и болезненно вздыхает рядом. Потом приезжает отец. Зик практически не запоминает ничего из потока его криков; отцу плевать, что на них смотрят люди, другие люди, точно так же ждущие новостей о своих близких. Отец кричит, что это он виноват, и в это поверить куда легче, чем в слова Карлы. Он не может закрыть уши руками, не может спрятаться и убежать в свою комнату. Ему как будто снова шесть, и он снова провинился, и отец кричит на него — лицо искажено отвращением, руки дрожат, как будто он хочет ударить Зика, но не может. Почему-то не может. — Он мог погибнуть из-за тебя, — это самая чёткая фраза отца, которую ему всё-таки удаётся услышать. Зик закусывает губу; его руки и ноги полны напряжения, болезненно ворочающегося внутри суставов. Он знает. Он знает это без отца. По его лицу текут слёзы, и он не понимает, из-за чего плачет сильнее: от криков, от унижения, от чувства вины, или… От понимания, что отец никогда так не боялся за него? — Замолчи, — обрывает он отца. Его пальцы трясутся тоже; на мгновение Зик представляет, как хватает отца за волосы и бьёт его головой о стеклянное окно в приёмном покое. И ещё раз. И ещё. И ещё. Пока стекло не покроется трещинами и капельками крови. В какой-то момент картинка в голове меняется: Зику кажется, это отец бьёт его лицом о стекло. Голова трещит от боли. Как будто кровь медленнее циркулирует по артериям и венам, густая, словно желе, вяло пульсирующая в левом виске и сзади на затылке. У Зика покрасневшие от слёз глаза. У него кружится голова. — Я знаю, что это моя вина, — говорит он, и с каждым словом тон его голоса повышается. — Я знаю! Ты можешь перестать кричать? Хватит. Хватит! Я знаю без тебя! Весь следующий час, пока у него не садится телефон, Зик говорит с Пик — она в Чикаго, но пугается за Эрена не меньше, чем он, и сожалеет, что не может быть сейчас с ним рядом, чтобы поддержать. Странно, что он звонит именно ей, а не Тому. Она слушает, как он тихо плачет, и терпит бесчисленные самообвинения, а потом отвлекает его, рассказывая, как чуть не утонула в детстве, упав с лодки, и ещё с десяток детских историй, пока он курит сигарету за сигаретой, сидя на плитке в больничной курилке. Голова болит так сильно, что Зик едва соображает, что происходит. Всё, чего он хочет — чтобы Эрен был в порядке; быть сейчас с ним. —  Я говорю — возможно, ты именно тот, кто спасёт меня , — в какой-то момент начинает петь Пик; её голос — сплошное мурчание. Зик знает эту песню, конечно, он знает; когда-то они ехали с мамой в машине, и она напевала её, постукивая пальцами по рулю. Может быть, это ему только приснилось. Тоскливо усмехаясь, он подхватывает: —  В конце концов, ты — и чудо, и преграда на пути к нему. — Он маленький боец, ты ведь знаешь, — Пик говорит это тепло и мягко. Она как будто здесь, с ним. Совсем несложно представить, как он мог бы обнять её, поверить каждому её слову. Кивнув, Зик растирает окурок по плитке. — Я бы сводил тебя на концерт Oasis, — севшим голосом говорит он. Он знает, что Пик улыбается — там, в ветреном Чикаго: — Они больше не выступают. Но ты можешь сводить меня на любой другой концерт.

***

У Эрена действительно только перелом; он везунчик — в остальном даже не ушибся. Бабушка говорит, что он родился в рубашке. Зик не знает, правда это или просто совпадение. Он проводит несколько дней в доме отца, который совсем ему не рад; он ухаживает за Эреном, он спит рядом с ним — таким маленьким и до ужаса неловким с этим огромным гипсом на левой ноге. Бабушка так и не сумела привить ему привычку молиться. Но он всё равно говорит «спасибо» каждую ночь, пока Эрен засыпает, прижав щёку к его груди. Кого он благодарит, Зик не знает; он не уверен, что есть Кто-То, кто его слышит, но так становится легче.

***

Прямо под окном кто-то шумно переговаривается на китайском; летом туристов особенно много. Зик специально открывает окна, когда приходит: от затхлости в квартире нечем дышать. Ему чудится запах какой-то гнилой сырости. Пыли так много, что она толстым слоем покрывает белые чехлы на мебели. Пыли так много, что она впиталась в одеяла на постели мамы. Впервые за несколько лет кто-то дёргает тяжёлые портьеры в стороны — яркий уличный свет гротескно подчёркивает очертания мебели, и резная арка между гостиной и столовой начинает бросать уродливую тень на паркет. — Здесь у тебя совсем тухло, — говорит Зик с квартирой так, как говорил бы с мамой. Ему кажется, что она сидит на диване, завернувшись в белые простыни поверх мокрого голого тела; на простынях остаются бурые следы. Пепельница находится на шкафу: такая же старая — винтажная, мысленно поправляет себя Зик, и почему-то его внутренний голос звучит совершенно как его малышка Пик, — высокая бронзовая статуэтка танцовщицы, держащей керамическое блюдце для пепла. Красиво смотрится, когда стоит на каминной полке, и совсем безобразно — когда он ставит её на пыльную тумбочку у кровати. — Почему ты любила отца? — спрашивает Зик в пустоту, делая первую затяжку. Размытая мамина тень у противоположной стены колеблется, как колеблются миражи в пустыне. — Он же такой мудак. Я не знаю, как у него получается с… с Карлой. Столько лет… Кого он вообще любит, кроме себя? Я провёл с ними День независимости. Четыре незабываемых дня. Четыре дня, полные унижений. Знаешь, что он сказал мне? Что я здесь только из-за Эрена. И он прав. Я правда там… Только из-за него. Но он бы тебе не понравился. Ты ведь не любишь детей, верно? Праздничный уикэнд и правда обернулся катастрофой. Зик не хотел соглашаться; уговорила Карла — надавила, что Эрен был бы рад. «Ты ведь знаешь, ему тяжело с переломом», — и, может, она не пыталась им манипулировать, но Зик, очевидно, на манипуляцию повёлся без труда. Что может быть хуже четырёх дней в компании отца, который тебя презирает? Только четыре дня вдалеке от любых признаков цивилизации. Домик у озера понравился бы Зику в других условиях, но… Эрен много капризничал. Он не злился на него за это, прекрасно осознавая всю свою вину в том, что Эрен вынужден проводить каникулы, передвигаясь на костылях. Он старался облегчить Эрену жизнь, как мог. Любые активности, в которых Эрену не придётся двигаться; любые его пожелания. Эрен не мог купаться в озере, но зато Зик мог катать его на лодке целый день; к вечеру у него чуть ли не отваливались руки, но Эрен был доволен. Всё было бы хорошо, но отец находил поводы придраться. «Удивительно, как ты не утопил Эрена», — процедил он, когда увидел их возвращающимися с прогулки. «Удивительно, что ты не утопил меня, как котёнка, когда я был ребёнком», — ответил Зик, помогая Эрену вылезти из лодки. Следующие полчаса они кричали друг на друга так сильно, что Карле пришлось отхлестать обоих полотенцем. Он рассказывает об этом маме — ну, то есть, не маме, конечно. Её тут нет. Она уже шесть лет, как мертва. Похоронена на фамильном участке на кладбище Гринвуд: делит землю с Уильямом Чейзом, на чьи картины когда-то ходила смотреть с Зиком в Бруклинский музей, и Нелли Блай, которую называла своим кумиром — «Ты знаешь, ей запрещали писать о чём-то, кроме моды и садоводства, но она обманом попала в женскую богадельню, чтобы написать скандальную статью о том, как с женщинами обращаются в таких местах». Есть только дрожащая тень в углу комнаты; ей-то Зик всё и рассказывает, выкуривая сигарету за сигаретой. — У меня всё хорошо с Томом, — неуверенно говорит он. — Иногда бывает тяжело, конечно. Но это ведь нормально, да? Мы же не ругаемся, как вы с отцом. Просто он старше, и… Сложно. Мы как будто говорим на разных языках. Но это мелочи. Я ведь знаю, что он меня любит. Я такой счастливый, когда просыпаюсь рядом с ним. Он смотрит на меня так, что я знаю… Я ему нужен. Это хорошо, быть кому-то нужным. Конечно, я нужен и Эрену тоже, но… Он мой брат. Мне кажется, есть разница, когда ты нужен кому-то родному и кому-то, кто не связан с тобой кровными узами. Мне кажется… Наверное, это глупо. Тогда бы вы с папой любили меня, да? Я же ваш сын. Я должен быть нужен вам любым, если мы связаны, я кровь от крови и прочая чепуха. Но вы меня не любили. А Эрен любит. Странно, ведь я этого совсем не заслужил. Время липко утекает у него между пальцев. Солнечные полосы из окна подсвечивают сиянием завитки дыма. Устроившись удобнее, Зик обнимает совсем зачахшую за эти годы обезьянку, так и живущую у мамы на постели, и качает рукой в воздухе. Любили ли его родители хоть когда-то? Он может прикрыть глаза, и тогда в памяти размытым неуверенным облаком всплывёт воспоминание, которое кажется чужим. Он чувствует ладони отца, треплющие его по волосам, и видит на его лице мягкую улыбку. Нет, это не может быть правдой. Отец никогда не качал его на руках, прижимая к себе. Отец никогда ему так не улыбался. — Я не хочу возвращаться в университет, — продолжает он. — Но я должен. Если я буду играть, мною будут гордиться все остальные. Том и Эрен так точно. Но учёба… Я не знаю. Как ты решила, что тебе нравится? Ты всегда хотела стать журналисткой, а? Я думал, мне нравится антропология. И она правда мне нравится, но… Я закрываю глаза и не представляю себя учёным. Ни через пять, ни через десять лет. Но и бейсболистом я себя не представляю. Каждый раз, выходя на горку, мне кажется, что я занимаю чьё-то место. Все говорят, что я хорош, и иногда я в это верю, но потом мне снова кажется, что я обманул их. Их всех. Обманул Тома, бабушку, Эрена… И всю команду тоже. Вот я думаю — Пик, она ведь всегда знала, чего хотела. Она кажется счастливой. Ты была счастлива, когда училась? Была ли ты счастлива, почему ты влюбилась в отца, где твоя жизнь повернулась не так — вопросы один за одним сыплются с губ Зика, пока он разглядывает белый потолок над кроватью. По нему идут трещины, тонкие трещины от старости и запустения. Почему-то он представляет и маму такой: бледная и белая, покрытая сеточкой трещин — как старая мраморная скульптура в музее, готовая рассыпаться от неосторожного прикосновения. Вот так коснёшься, надавишь слишком сильно, и крепкий внешне материал останется на пальцах трухой. Под ладонями начинает жужжать щекотка, когда Зик думает об этом. Он не скульптор; но изобразил бы маму сидящей — с согнутой от тяжести спиной, обнимающей свои колени, с расслабленным лицом. А может, изобразил бы такой, какой она была, лёжа в розоватой воде: тонкие руки на бортиках, растерянный взгляд, прилипшие ко лбу прядки волос. «Смерть Офелии», как у Милле, столь любимого Пик. Только вот в отличие от Элизабет Сиддал, сумевшей перебороть болезнь, мама не столь удачливая натурщица, и по-настоящему мертва. И никаких цветов в тонких пальцах. — Иногда мне кажется, что я тебя выдумал, — когда курить надоедает, Зик сворачивается на боку лицом к окну. Яркий солнечный цвет режет чувствительные глаза, он снимает очки и жмурится, совсем по-детски прикрывая лицо ладонью. — Как ты могла существовать по-настоящему? Какой ты была вообще? Я иногда вспоминаю что-то из детства, но чем чаще об этом думаю, тем сильнее мне кажется, что этого не было. Вот помнишь, мы ездили в Центральный парк? Мне недавно вспомнилось, как ты сидела на берегу, а я бегал с палкой по кромке воды, и ты всё кричала: «Зик, не лезь! Ты промочишь ноги!». А потом я упал на спину прямо в воду, и смотрел, как Сан-Ремо возвышается над парком, и смеялся, а ты полезла за мной, прямо в своих красных осенних туфлях, и… Везла меня домой в такси, укутав в свою шаль. Такое было на самом деле? Мамина шаль была тёплой и немного колючей; в такси пахло хвоей и индийской едой; он лежал у мамы на коленях, она гладила его по волосам и громко вздыхала; за окном проносился осенний хмурый Нью-Йорк, шумный и неприветливый. Это картинка с открытки; вырезка из фильма, который никто никогда не снимал; к носку маминых красных туфель приклеился мокрый листок, трепетно сморщенный, тёмно-жёлтый — Зик хотел поднять его, разгладить и засушить, но вместо того смял пальцами и бросил на пол в машине. Этого не было. Этого не могло быть. — Или вот помнишь, в книжном магазине? Старая букинистическая лавка на углу Амстердам-авеню и Бродвея? Её ведь не было там, — он шмыгает носом, почему-то улыбаясь, и накрывает голову одеялом. — Я специально туда ездил, когда ты умерла уже, я думал, она там — а там никогда не было никакого книжного магазина. Может, он был не на Амстердам-авеню? Где-то ещё? Я же не мог его придумать. Я помню, как ты водила меня туда. Высокие полки, шкафы из дуба, там пахло вечно так приторно, пылью и старой бумагой, и книг было так много, что они не помещались на витринах и прилавках. И была лестница, деревянная лестница под потолок, чтобы достать книги с самого верха. И проеденное молью зелёное кресло. Мам, я же себе не мог придумать целый книжный магазин? Или он мне правда приснился? Может, и ты приснилась мне тоже. Или твоя смерть мне приснилась. Или Эрен. Ты мне скажи, если… Если это так. На углу Амстердам и Бродвея никакого книжного не существовало: там был Макдональдс, а через дорогу — отделение AT&T. Но каждый раз, как Зик думает об этом, он чувствует едкий запах старых книг, смешанный с ароматом маминых духов; видит её с бумажным пакетом с книгами в руках. Он задыхается плотным горячим воздухом под одеялом и вытирает слёзы о плюшевый бок обезьянки. Как можно придумать себе что-то так ярко и по-настоящему, чего никогда не существовало в реальности? Ну, Зик в этом мастер — он же придумал себе как-то, что нужен хоть кому-нибудь.

***

Иногда он думает, как же сильно квартира Тома напоминает квартиру матери. Может, дело в паркете с таким же узором, или изящной лепнине под потолком; может, дело в винтажной мебели и высоких окнах; может… Все старые квартиры в Нью-Йорке немного похожи? Или дело в ассоциациях Зика? Он потирает глаза, откидываясь назад, макушкой Тому на живот, и зевает, когда тёплые пальцы задевают его подбородок. — Что изображено на лепнине? — Рог изобилия, бегущие олени и кабаны, — тихо отвечает Том, не переставая гладить его по лицу. Кивнув, Зик жмурится, представляя себе картины дикой охоты, вакханалий, праздника урожая, может быть — люди и звери мешаются между собой, вино льётся рекой, охотники разделывают туши, пока костры вздымаются с громким треском до самого неба. Что-то первобытное, яростное и невероятное; чего сейчас, конечно, в городских джунглях не встретишь. Охотники разделывают пластиковые упаковки с замороженной лазаньей, а праздник урожая — это поездка в гипермаркет на выходных. И оргии, наверное, стали не те; Зик усмехается, перебарывая новый зевок. На его теле — липкие пятнышки, оставленные Томом: слюна и сперма остаются островками на коже, неприятно подсыхая, а где-то островки расплываются, сталкиваясь с целыми континентами синяков. Его собственная сперма подсыхает на животе, запутавшись в волосках в паху. За целый год вместе с Томом Зик неплохо выучил, что сейчас тот самый подходящий момент, когда лучше сходить в душ, чтобы смыть с себя грязь и пот было легче. Но для этого надо найти силы, а их нет — только ленивая истома, и зевки, и желание лежать на тёплом мягком животе дальше, чувствуя колебание чужого дыхания. — Мы можем… Поговорить? — Зик сам нарушает эту истому. Может, не лучшее время для обсуждений действительно важных вещей — сейчас, после секса, — но он тянул с этим долго. Том напрягается, замирают пальцы, оставляющие прохладное давление на край челюсти, а следом звучит недоверчивое: — О чём? Рывком сев на постели, Зик чешет за ухом и вздыхает, позволяя плечам опуститься. Он молчит почти минуту, перебирая в голове фразы, как кусочки мозаики — его пальцы двигаются, то сплетаясь между собой, то покидая друг друга, пока он не сжимает ладони в замок. Мозаика всё не складывается. Что-то не то. Не получается. — Помнишь, ты сказал, что если я… Если я передумаю заниматься бейсболом, я смогу сосредоточиться на учёбе? Я знаю, что если уйду из команды, меня лишат спортивной стипендии, но мне в любом случае придётся платить остаток кредита за университет, верно? — он сидит спиной к Тому, потому что так проще говорить. Колебание воздуха подсказывает, что Том садится тоже, и на коже оседает его тяжёлый взгляд. — Ты хочешь уйти из команды? — Я не знаю. Мне нравится играть. Правда. Но я всё время думаю, что посвятить этому жизнь… Каждый день? Вдруг я не справлюсь? Мне кажется, я подвожу команду. Занимаю чьё-то место. Кого-то талантливого, кого-то, кто не сомневается. — Но ты талантливый, — с нажимом говорит Том, и Зик вздрагивает, когда его ладони скользят у него по спине. — Ты даже не осознаёшь это, правда? — Я не знаю. — Просто поверь мне. Ну, назови хоть одного игрока, кто был бы настолько же хорош в подачах и правой, и левой рукой? — Тони Мулейн? — Он играл сотню лет назад. — Пэт Вендитт? — Он не настолько хорош, — упрямо отвечает Том. — Парень три года в А+ торчит. — Что, если я тоже… Если я тоже буду торчать в Младшей лиге годами? — С чего ты взял? — Сотни игроков ежегодно оседают в Младшей лиге, а в Главную пробиваются единицы. — И ты будешь среди этих единиц. — Но что, если нет? Я ужасен на бите. — Большинство топовых питчеров ужасны на бите. К тому же, это вопрос тренировок. Ты чаще бросаешь, чем отбиваешь. — Я боюсь, — признаётся Зик честно, хоть правда и не даётся ему так легко, — боюсь навсегда остаться одним из неудачников, которые за пять сотен в неделю бесполезно прыгают на поле, надеясь когда-то получить хороший контракт. Я недостаточно хорош. — Это — вопрос практики и везения пополам, — так же честно отвечает Том. Он переворачивает Зика на спину, нависает сверху, целуя в подбородок, и невольно получается улыбнуться в ответ на эту спонтанную ласку. — И ты везуч, и хорош в игре. Тебе не хватает только уверенности. Вздохнув, Зик кивает, но больше ради вида — от слов Тома уверенности не прибавляется точно. Да и как ему эту уверенность обрести? На поле всё сложно и просто одновременно. Но стоит допустить хотя бы одну лишнюю мысль, как руки предательски начинают трястись, и потому бросок получается размазанный, неаккуратный, ошибочный. Толку от его скорости, если в последний миг пальцы вздрагивают, меняя траекторию мяча? Может, ему нужно больше практики. Может, он думает слишком много. — Зик, — Том ещё раз целует его, и Зик выдыхает с притворным облегчением. — Закрой глаза. Представь, что ты на поле. Расскажи, каково это. — Это… — он послушно жмурится, стараясь расслабиться. Воображение рисует знакомо пружинящую под ногами горку, ловца и бэттера прямо перед ним; ветер треплет волосы, шум болельщиков смешивается с гудением крови в венах, мяч — привычная тяжесть в его руке. У бэттера нет лица, ни у кого нет лиц сейчас — просто пустые силуэты, но зачем им персонификация, ведь Зик просто представляет? Абстрактно? Так ведь? Он облизывает губы, ёрзая на месте: — Когда я на горке, существую только я и точка в середине страйковой зоны. Я вижу её, как… Как маленькое свечение перед собой. Ореол. Гало. Да, это похоже на гало. И я знаю, что должен попасть в центр этого свечения. Я вижу бэттера. Он волнуется, или он спокоен — но в любом случае, мне плевать? Я просто знаю, что он не успеет даже вздрогнуть, пока я бросаю. Я быстрее. Мне кажется, я могу… Даже сотня бэттеров передо мной не успеют отбить. Я не хочу думать ни о чём, кроме мяча. Он не просто в моей руке, он часть меня, которую я отпускаю, как отпускаю свои выдохи. Я слежу за бэттером, чтобы понять, как мне бросить. Мне нравятся фастболы, но это простой бросок, немного предсказуемый. А кручёная подача сложнее — и для меня, и для бэттера. И когда мой мяч попадает ловцу в перчатку, прямо в страйковой зоне, я чувствую… Как вспышка внутри меня. Я чувствую, что у меня получилось, и… — Это делает тебя счастливым? — Да. Наверное, в этом ответ. Зик понимает, к чему ведёт Том: разве не глупо отказываться от того, что делает тебя счастливее? Его ведь делают счастливее разные вещи. Проводить время с Пик, быть рядом с Эреном, играть, читать книги в редкие моменты спокойствия — и, конечно, отношения с Томом тоже. Хочет ли он отказаться хоть от чего-то из этого списка? Конечно, нет. Но… — Если ты оставишь бейсбол, ты хочешь сосредоточиться на учёбе? Мечтаешь найти недостающее звено эволюции? — с лёгкой усмешкой спрашивает Том дальше, и Зик открывает глаза, растерянно моргая. В груди скручивается непонятное волнение, и он приподнимается на локте, делая несколько выдохов, чтобы это перебороть. — Я… Это то, о чём я хотел поговорить, на самом деле, — потому что не бейсбол тревожит его голову, совсем нет. Том щурится и кажется удивлённым, но это по какой-то причине даёт Зику уверенность говорить: — Я много думал над этим. Мне нравится антропология. Но я не думаю, что она мне нравится, знаешь, как основная специальность. Скорее просто как дополнительный интерес. И что, если… Говоря об учёбе… Я хочу сменить специализацию, пока не поздно. Обидно, конечно, что я потерял два семестра. — Вот как, — да уж, Том действительно удивлён. Они садятся друг напротив друга, и Зик растерянно разводит руками — так он, на самом деле, успокаивает себя перед тем, как продолжать. — Я хочу перевестись на журналистику, — вот и всё, вот так просто. Признание слетает с губ, и он неожиданно понимает, что у него нет неуверенности по поводу решения. Знак ли это, что Зик выбрал правильно? Хочется верить. Том смотрит внимательно, а затем скептически напрягает брови: — Журналистику? — Да. — Это связано с тем, что твоя подружка учится на журналистике? — Что? Нет! — и, вероятно, его «нет» звучит очень беспомощно и неубедительно в сочетании с ярко выступившим на щеках румянцем. Зик краснеет и опускает глаза, чувствуя себя неуютно. — Она не «подружка». Она подруга. Это разные вещи. — Ну, — Том поднимается, тянется за одеждой, и Зик морщится — напряжение ощутимо в воздухе, — вы довольно близки. Оправдываться после такого заявления было бы неправильным. Словно он действительно виноват. Зик кутается в одеяло, пока Том одевается, и несмотря на жару на улице, ему становится холодно. Знакомый озноб возвращается, щекочет кожу, и он ёжится. — Мы друзья. Ты думаешь, я мог бы… — Она хорошенькая, — пожимает плечами Том. — Ты проводишь с ней много времени. Ты ей нравишься, наверняка. — Но люблю-то я тебя. — Зик, — строгость в голосе Тома всегда неприятно слышать. — Тебе непросто будет понять, но… Что тебе может дать старик вроде меня, особенно когда рядом хорошенькая молодая подружка? — Ну, не знаю, — сжав пальцы в кулак, Зик выныривает из кокона одеяла, хмурясь. — Может, то, что ты тоже любишь меня? Заботишься обо мне? Ты нужен мне, а? И дело не в том, сколько тебе лет, или… Том останавливает его жестом, а потом наклоняется, чтобы погладить по щеке. Зику чудится лёгкая обида в его взгляде, но ладонь нежно касается его кожи, и это немного успокаивает. Он хмурится опять, перехватывая руку Тома. — Ты знаешь, — говорит Том чуть мягче, — иногда это проблема — то, насколько я старше. Старый опыт. Старые шрамы. Старые проблемы с доверием. — Ты мне не доверяешь? — Не тебе. Скорее… Просто сомнения. — Я тебя люблю, — год спустя говорить об этом гораздо легче. Зик целует его в ладонь. — Очень сильно. И моё решение не связано с Пик. — М? С чем же тогда? — Мама. Вот теперь Том всё понимает. Нет ни удивления, ни осуждения в его взгляде. Он кивает, позволяя Зику говорить, и Зик ценит его беззвучную поддержку. — Я думал… Вспоминал о том, как она по-настоящему светилась, пока работала. Уходила в себя, но выглядела счастливой. Какой-то полноценной. Может быть, ей бы понравилось, что я, — он сглатывает, давая себе несколько секунд передышки — просто остановить вспыхнувшую тоску в груди, — пошёл по её стопам. — Сила Дины была в том, что её недооценивали, — задумчиво отвечает Том, присаживаясь ближе, и касается его волос, пропуская пару волнистых прядей из тех, что растут за ушами, между пальцев. Это особенно нежное прикосновение, чувственное — Зик обожает такие, хотя не признается вслух; он чувствует, как плечи расслабляются, будто пара касаний снимают с него тяжесть всех тревог. — Такая маленькая, тощая девочка, с тихим голосом, милой улыбкой — но она была упрямее всех, кого я знал. Острые зубки, острый язык. Ей и не нужно было вести себя громко. — Ты считаешь, я правильно поступаю? — Конечно. У тебя, как у Дины, хорошо подвешен язык, ты способный, и такой же упрямый, тебе бы просто чуть больше уверенности, — Том снова гладит его по волосам, улыбаясь. — Но не бросай бейсбол. Ты можешь больше, чем думаешь. Ты чудесный мальчик, Зик, глупо разбрасываться такими способностями. Так что… Поговори с учебным консультантом. Много кредитов сгорит, наверняка. — Вот об этом, к слову. Я уже говорил с консультантом, — признаётся Зик, отклоняясь на локте назад, чтобы лучше видеть лицо Тома. Растерянность не покидает его взгляда, но глаза темнеют, вот только Зик предпочитает не замечать чужую реакцию до тех пор, пока не договорит. — Некоторые кредиты останутся, в основном по общим предметам. Не так много, но хотя бы не так и обидно, если бы сгорело всё. Неловко будет ходить на большинство курсов с первогодками, но это неизбежно. И мы уже составили расписание, так что… В сентябре я начну заново. Пальцы Тома исчезают из его волос, и он грузно сутулится, сидя перед Зиком с задумчивым лицом. На мгновение как будто и краски тухнут тоже, всё становится мутным и сероватым; Зик моргает, возвращая яркость картинке перед собой — но яркостью её не назвать: светлая кожа Тома, светлые простыня и одеяло, его тёмные волосы, серая домашняя футболка и такие же штаны, серовато-зелёные широкие полосы обоев на стенах. Ярким пятном выделяется только неосторожный укус на плече: Зику пришлось долго извиняться за это — Том не любил следы на своей коже. — Тебе стоило поднять эту тему раньше, — сухо говорит Том. Как и всегда, это заставляет Зика на пару мгновений зажмуриться. — Я не был уверен до конца, что ты, — он запинается, — разрешишь. — И решил поставить меня перед фактом? — Не перед фактом, просто… — Ты сейчас ставишь меня перед фактом, Зик, — твёрдо повторяет Том. Его голос немного угрожающий, и тревога реагирует, тянется к нему, как бездомный щенок тянется к ласкающей руке — так всегда и бывает, его тревога растёт и крепнет, когда кто-то зол на него, словно питается этим. И сейчас Том зол, нет сомнений, Зик чувствует это. А ещё он чувствует себя уязвимым и глупым. Обнажённый, закутавшийся в одеяло, дрожащий от тоскливого кислого чувства вины перед Томом — почему он опять его расстроил? Это было так глупо, не поговорить раньше. Ведь Том, в конечном итоге, понял его, согласился с его затеей, а Зик его, выходит, обманул, за его спиной решая подобные вопросы. Имел ли он право сам разбираться с тем, что касается его будущего? Наверное, да. Но ведь Том всегда так заботился о нём, так ему помогал. Том должен был знать раньше, а не вот так… Перед фактом. Зик его разочаровывает. Зик подводит всех, кто ему дорог: он подвёл маму, он подвёл Эрена и не смог уберечь того от перелома, теперь — подвёл доверие Тома. Он остаётся в комнате один: Том выходит молча, хлопая дверью чуть громче нужного, и через пару минут через стены слышится раскатистый голос Луи Армстронга — Зик закрывает глаза, коротко всхлипывая. Подари мне поцелуй, чтобы я воздвиг на нём мечту. Он жалкий и бесполезный. Почему он всегда делает людям больно?

***

— Я не буду делиться с тобой конспектами с прошлого года, — со смехом говорит Пик, покачивая ногами в воздухе, пока они сидят на парапете фонтана перед Фернальд Холл. Теперь Зик учится здесь: статуя Джефферсона перед входом в здание Школы журналистики Колумбийского блестит от яркого солнца, и если присмотреться, то начинает казаться, что недвижимое лицо изваяния вот-вот подмигнёт им. «Вот и всё, — думает Зик, — теперь я сделал правильный выбор». Правильный ли? Подсохшая корочка на лодыжке, там, где на неё давит край носка, чешется, пульсируя слабой болью. Ему нужно немного уверенности. Ему нужно взять себя в руки. В конце концов, он затеял это ради эфемерного чувства надежды, что мама гордилась бы им. Делая глоток кофе из яркого синего стаканчика, Зик улыбается. Мама гордилась бы им. Останься она жива, он сделал бы всё для этого. Том ведь тоже, в конце концов, признал, что не злится; Том простил его за ложь, хоть этому и предшествовала неделя молчания, которая почти свела Зика с ума. Впервые за долгое время кофе не горчит на языке разочарованием. Потянувшись к Пик, он целует её в щёку, слушая довольное звонкое хихиканье, и поправляет сползшие по носу очки: — Слушай… Пик, малышка… Не хочешь после занятий поискать один книжный магазин?