***
С февраля по май начинается самое ненавистное время для Зика — начинается игровой сезон. Уже второй в его жизни в колледже. Каждое утро, собираясь на учёбу или тренировку, он напоминает своему отражению: «ты должен гордиться, ты сам это выбрал, ты сам этого добился, ты это заслужил» — и каждый вечер, засыпая, Зик думает вот о чём: если это то, чего он заслужил, почему он не чувствует себя счастливым? Его никогда нет рядом с Эреном, когда Эрен в этом нуждается. Потому что у Зика нет на это времени; все говорят ему так, когда он всё-таки собирается вырваться. Говорит бабушка, удивлённо приподнимая брови: «Собираешься к Эрену? Разве у тебя нет сегодня дополнительных занятий?». Говорит Том, отмахиваясь — в одной руке сигарета, в другой — рабочий планшет: «Ещё скажи, ты тренировку из-за этого пропустишь». Говорит отец, сталкиваясь с ним на пороге: «Снова приехал? Как тебя ещё не погнали из университета». Даже Карла говорит: «Ох, тебе необязательно» — но ему обязательно. Ему это нужно. И он всё равно пропускает самое важное. Эрену ставят брекеты; Зик должен быть рядом, должен отвезти его к ортодонту, держать его за руку, пока доктор возится над ним, должен потом обнять и сказать, что Эрен молодец, раз справился. Эрен идёт на теннис; Зик должен водить его на занятия, а потом слушать от тренера историю, как Эрен разозлился, потому что у него ничего не получается, и кинул ракеткой в стену. Эрен идёт на баскетбол вместо тенниса; Зик должен быть рядом в тот момент, как мяч отскакивает от стены на тренировке и чуть не ломает Эрену нос, а потом сидеть с ним в медпункте и утешать, что ничего страшного, случалось со всеми — «знаешь, однажды я стукнул битой сам себя!». Эрен пытается сделать печенье для школьной ярмарки; начинается пожар, и Зик должен быть рядом, чтобы потушить горящую кухню в доме отца, и убедить Эрена, что они купят печенье в 7Eleven и никто не догадается о подмене. Зик должен поехать с ним на экскурсию в Вашингтон в качестве сопровождающего, и ловить его от падения в Отражающий бассейн у мемориала Линкольну, а потом рассказывать, кто такой Линкольн и почему для него построили целый мемориал. Зик должен, в конце концов, забрать его с занятия по карате — первого и последнего в карьере Эрена, потому что ему врезали по зубам и он откусил кусочек языка, а затем в отместку полез драться с этим мальчиком. Ничего, конечно, из этого списка Зик не делает. Потому что он вечно на тренировке, или на игре, или в библиотеке, или с Пик, делая домашние задания, или снова на игре — но уже в другом штате. Где угодно, но не с Эреном. Остаётся только глотать обиду, когда звонит Карла и пересказывает всё с Эреном приключившееся; улыбаться, кивать и говорить «чёрт, надеюсь, он в порядке». И сколько ещё было мелочей, связанных с Эреном, его учёбой в школе и новыми впечатлениями, и тем, что он делал с друзьями? Каждый раз, задумываясь об этом, Зик чувствует тоску. Даже находясь рядом он ощущает огромную пустоту в своей жизни, будто на холсте кто-то прицельно вымарывает фрагмент за фрагментом — там, где он должен быть ближе к Эрену, но не может. Потому что учёба. Потому что команда. Потому что… Потому что Том. Эрен растёт быстрее, чем Зик успевает замечать. Толку, что они проведут вместе почти всё лето, если во время учебного года о частых встречах можно только мечтать? Капля в море. Море упущенных возможностей.***
— Становись мне на плечи, давай… Да тише ты! Эрен, осторожнее, ты не должен прыгать раньше времени! — Я не виноват, что ты скользкий! — Ногу на плечо, потом вторую… Молодец! Держи мои руки крепче, но отпусти, когда я тебя подброшу, понял? — Ага… — Давай… Раз, два… Три! Громкий визг режет уши, и в следующую секунду Эрен плашмя падает спиной прямо в воду. Поток брызг окутывает Зика сзади, и он оборачивается, видя под поверхностью только смутные очертания брата, но через мгновение Эрен выныривает, громко отплёвывая воду и откашливаясь. Для человека, который только что ударился о воду, он не выглядит расстроенным. Наоборот: его улыбка широкая, глаза сияют, и он опять громко визжит что-то про «вау, как круто», прежде чем прыгнуть на Зика, пытаясь повалить в воду и его. — Тебе не больно? Ты должен был сгруппироваться, — ероша мокрые волосы, Зик поддаётся, перестав упираться ногами в дно. Набежавшая волна сбивает их обоих, по уши заливая водой, и Эрен вновь отфыркивается: — Не, нормально! Давай ещё! Хочу теперь вперёд! Вторую попытку тоже сложно назвать удачной. Эрен опять падает на воду, теперь отбивая о неё живот, его мокрая пятка заряжает Зику по подбородку — вспышка боли отдаётся в нижнюю челюсть. Пока Эрен выныривает, Зик потирает челюсть, морщась от ноющего ощущения, но даже не думает обижаться на брата. Ему отрадно видеть Эрена настолько счастливым и довольным. Лежащий на волнах, которые то и дело переворачивают его в воде, с потемневшим лицом от загара, с улыбкой, которая просто ослепляет. Знать, что Эрену хорошо — это счастье для Зика. — Пойдём. У тебя губы синие уже. Потом ещё искупаемся, — хватать мокрого Эрена — всё равно что огромную рыбину, что так и норовит вырваться из рук. Поэтому Зик даёт ему возможность самостоятельно выйти из воды; правда, Эрен просто хватает его за ногу и тащится по воде так до самого прибоя, пока не пропахивает животом песок на мелководье, заливисто хохоча из-за этого. Провести свой день рождения на пляже было лучшей идеей, и не важно, что он уже неделю, как прошёл — Зик и Эрен тут не одни. На большом пледе в клеточку сидит Пик; на ней соломенная шляпа с широкими полями и красный цельный купальник, а в руке долька арбуза, и едва завидев их, она машет рукой, улыбаясь тоже. Это идея Зика, на самом деле: выбраться им вместе на выходных к океану, отмечая сразу два дня рождения. Пик, родившаяся на несколько дней позже, идею подхватила. От Зика требовалось забрать Эрена и предоставить транспорт — с тех пор, как они с бабушкой потратили часть оставшихся от мамы денег ему на машину, ездить на дальние расстояния стало полегче. Пик же организовала всё остальное: где-то раздобыла тот самый плед, наделала сэндвичей в дорогу, набрала с собой закусок и притащила колоду карт. А зонтик, большой круглый зонтик с синими, жёлтыми и красными сегментами, им вручила Карла — как и упаковку крема от загара. Крем в итоге пригодился только Зику: Пик вымазала его в белой, сладко пахнущей жиже, причитая про рак кожи. Сама она щеголяла золотым загаром, полученным в поездке в Грецию с родителями — обычно бледная до болезненности, сейчас она выглядела совсем иначе, особенно хорошенькой; Эрен же, от природы смуглее их обоих, свой первый загар поймал ещё в один из уикэндов мая. А закрепил в июле: отец повёз их в Мексику, и Карла уговаривала Зика поехать тоже, но он отказался. Предчувствовал, что всю неделю придётся выслушивать от отца занудные речи, как много денег тот потратил, соизволив взять Зика с ними; нет уж, спасибо. В памяти были живы события прошлого Дня независимости и уикэнда у озера. Но сейчас тут нет отца, они только втроём (не считая толпы незнакомцев вокруг), и Зик чувствует себя отлично. Ему не хватает одной детали — Тома; но прошло достаточно времени, чтобы он научился отделять одну часть своей жизни от другой. Тревожит ли его невозможность объединить их? О, чёрт возьми, да. Тяжесть напряжения постоянно в его груди, но у него нет выбора. Том ведь это тоже понимает; они достаточно много времени проводят вместе, чёрт возьми, они съехались в начале лета — но неприятный землистый осадок во рту остаётся каждый раз, когда Зику приходится чем-то жертвовать, что-то выбирать. — Отлично, Эрен, давай, насыпай песок прямо в тарелку с виноградом, — фырчит Пик беззлобно, когда перемазанный песком Эрен плюхается на плед, поджимая под себя ноги. Хотя он пытается делать вид, что не замёрз от того, что торчал в воде почти час, Зик замечает, как подрагивают его губы, и с усмешкой накидывает ему на плечи полотенце. Его взгляд замирает на лице брата: от солнца у Эрена тёмные, почти незаметные веснушки на носу, будто песчинки прилипли к коже. — Хочу есть, — то, что виноград в песке, Эрена не смущает. Он отщипывает несколько ягод, горстью сжимая их в руке, и заталкивает себе в рот. — Зик, ты обещал бургеры! — Не ты ли съел все сэндвичи по дороге? — У меня растущий организм! — Ладно, ладно, — со смешком потрепав его волосы полотенцем, Зик потягивается, прежде чем встать. Пик поднимает голову и смотрит на него над верхом своих больших круглых солнцезащитных очков; они делают её похожей на маленькую сову. Это не самое удачное положение; Зик видит ложбинку её груди, влажно блестящую от пота. Мотнув головой, он улыбается: — Ты пойдёшь купаться снова? — Пока не хочу, — качнув ногой, Пик обрызгивает его маленькими песчинками. — Возьми мне что-нибудь сырное, ладно? — И мне! Два больших чизбургера! — Эрен приземляется на спину, ложась рядом с Пик, и тянется через неё за арбузом. На самом деле Зику нравится видеть, что они поладили. От старых истерик Эрена на фоне ревности к брату не осталось ни следа; они нечасто собирались втроём, но Эрен как будто выдал Пик мысленное разрешение общаться с Зиком. Поладил бы он так с Томом? Это сложно предполагать. Том старше их всех. Том совсем… из другого теста, наверное. Снова и снова спотыкаясь об эти навязчивые мысли, Зик рассеянно трёт лоб и жмурится. Глаза щиплет; наверное, морская вода попала под линзы. Очередь в закусочной у пляжа довольно долгая; хорошо, что Зик прихватил с собой сигареты. Кажется, что всем срочно нужны бургеры и фри, и всё это тянется бесконечно, так что он успевает покурить дважды, бесцельно просматривая новостную ленту в телефоне. Их переписка с Томом пустая; они редко стали писать друг другу с тех пор, как съехались — но зачем, если можно говорить друг с другом вживую? Это было неожиданным решением. Том предложил в конце мая: Зик лежал лицом у него на животе, переводя дыхание, а потом услышал тихое и спокойное «давай ты будешь жить у меня», и его сердце болезненно сжалось — он сам не знал, от чего именно. Может, потому что так он становился частью жизни Тома. Они никогда не обсуждали их отношения вслух. Зик говорил «я люблю тебя», и знал, что его любят в ответ, но жить вместе — это другое, верно? Он чувствует себя слишком взрослым, когда думает об этом. Иногда ему тяжело принять тот факт, что на носу уже третий курс университета, ему исполнилось двадцать, и он два года с Томом. Два, чёрт возьми, года. Чувствует ли он себя счастливым от этого? Мурашки поднимают волоски на его руках дыбом, и Зик запинается, прежде чем самому ответить «да». Конечно, блядь, он чувствует себя счастливым. Том даёт ему столько заботы, как он может не чувствовать этого? Даже если они ругаются иногда — это нормально. Они слишком разные люди слишком разных поколений; нет ничего плохого в том, что иногда они спорят и не сходятся во мнениях. Нет ничего плохого, ведь Том его любит, и это важнее любых глупых ссор. — Сэр, выбрали уже? — А? — Я могу ваш заказ принять? Несколько секунд Зик моргает, прежде чем сосредоточиться на выборе. Очередь позади немного недовольно ворчит, пока он пытается сориентироваться в не слишком обширном, но запутанном меню закусочной. Пахнет жареным маслом, бургерами и горчицей, из колонок под потолком играет что-то энергичное и латиноамериканское. После долгого купания от сэндвичей Пик в желудке ни следа, и Зик сглатывает, ощущая лёгкий голод. — Мне нужны три ваших самых больших и самых сырных бургера, и три картошки, тоже самых больших и… Самых сырных, — чешет он подбородок в месте ушиба от пятки Эрена. По ту сторону стойки уставший мужчина с загорелым лицом кивает, пробивая ему чек, и несколько минут спустя Зик осторожно, как святую ношу, несёт картонный пакет обратно на пляж. Шляпа перекочевала с Пик на Эрена; он утопает в ней и выглядит забавно. Они лежат на пледе, и Зик не сразу замечает, что они играют в покер. Короткий смешок срывается с губ, когда он садится рядом: — Эрену всего десять, а ты уже учишь его азартным играм? — К шестнадцати сможет обчищать придурков в Вегасе как липку! — смеётся Пик, откидывая карты. В качестве ставок у них лежат виноградины, которые Зик случайно сминает, сдвигаясь ближе на пледе, и Эрен досадливо ноет, что Зик раздавил его выигрыш. — Я не собираюсь отпускать моего брата с тобой в Вегас. — Эй! — Пик и Эрен восклицают почти в унисон, и через секунду Зику в щёку прилетает метко брошенная Эреном виноградина. Брат дуется, сдвигая шляпу повыше на лоб, чтобы не заслоняла глаза: — Я не буду спрашивать у тебя разрешения! — Ты будешь спрашивать разрешение у своей мамы, — чтобы Эрен не куксился, Зик тут же вручает ему коробку с очень сырным бургером. Судя по картам, которые он видит, у Эрена чуть не сложился стрит. Выигрывает он по везению или потому что Пик поддаётся, ему неведомо. И когда Эрен стал настолько азартным? — Только посмотрите, какие вы оба свинюшки, — улыбается Пик, когда сначала Зик мажет сырным соусом по щеке, а потом и Эрен роняет на себя всю начинку бургера. С нежностью матери она вытирает Зику щёку, как маленькому ребёнку, пока Эрен пальцами собирает кусочки лука и салата со своего живота. — Твоя мерзкая борода вся теперь в соусе. — Ничего она не мерзкая… — Ты выглядишь как хиппи, — шмыгает Эрен, оттирая живот полотенцем. На удивлённый взгляд Зика он уточняет: — Так мама сказала! Что ты как хиппи. С этими волосами на лице. — И вот этим, — Пик запускает пальцы в волосы на его шее, отросшие чуть сильнее, чем нужно. Ну да, ну да; возможно, Зик забил на походы в парикмахерскую где-то с начала сезона, а потом, когда наступило лето, не спешил их возобновлять. — Карла права. Тебе нужен цветочный венок и рубаха с вышивкой. — Ох, ну прости, надо было отвезти вас в Вудсток вместо Куинса, — отобрав салфетку, Зик вытирается сам, немного хмурясь. Его борода не мерзкая; это вообще не борода, если уж на то пошло — так, запущенная недельная небритость. — Если так дальше пойдёт, на Хэллоуин мы сможем сделать парные костюмы Сонни и Шер. — У Сонни были усы, а не борода. А тебе, чтобы нарядиться Шер, не помешают пара лишних футов роста. — Кто такие Сонни и Шер? — Ох, подрастающее поколение! Он не знает, кто такая Шер? Шер — богиня! Веришь ли ты в жизнь после любви? — А… Мама слушает иногда что-то такое! — Внутренний голос подсказывает мне — вряд ли у тебя достаточно сил для этого! Наблюдать за поющей Пик и ничего не понимающим Эреном так забавно, что от смеха у Зика картошка идёт не в то горло. Пока он пытается отчихаться от остатков картошки, раздирающих ему нос, Пик поёт песню до конца; у неё не идеальный голос, хрипловатый и сбивающийся, но ему нравится слушать её. И, судя по тому, что Эрен притих, ему нравится тоже. Или, возможно, это всё обманный маневр. Пока Пик поёт, Эрен съедает почти всю её картошку. Они снова играют в покер: Зик не собирается поддаваться Эрену, но Пик играет лучше, чем они оба. Как ни странно, когда выигрывает Пик, у Эрена никаких проблем с тем, чтобы признать её победу, но стоит выиграть Зику, как Эрен начинает бросаться в него вещами и остатками винограда. После покера Пик решает научить Эрена играть в блэкджек и джин-рамми. С каждой новой игрой его азарт растёт, и крики становятся громче, особенно в случае проигрыша. И даже несмотря на это, у него получается неплохо. Отвлекаясь от хода игры, Зик посмеивается, представляя Эрена в казино: из-за роста его голову едва видно из-под края стола, но он уверенно принимает карты и поднимает ставки. Он счастлив. Здесь и сейчас, с Эреном и Пик, он счастлив, и признать это не требует никаких запинок, напитанных сомнением. Они дурачатся в воде, играют в карты, болтают и строят планы на остаток лета. Эрен повисает у него на шее и умоляет проехать на машине весь Лонг-Айленд — от Бризи Пойнт до Монтока, — и идею подхватывает Пик: уверяет их обоих, что это будет чудесное маленькое приключение, и они должны сделать это в ближайшие же дни. — Это займёт целый день, — добродушно смеётся Зик, позволяя Эрену плюхнуться себе на живот с куском арбуза в руках; сладкий липкий сок пачкает всё вокруг. — Если будем ехать с остановками, конечно. — Ничего, — Пик устраивается с другой стороны, толкая голову Эрена своей, и Зику приходится только посопеть от неожиданной тяжести двух тел на себе. — Возьмём палатки напрокат, устроим кемпинг. Эрен, ты ведь хочешь переночевать в палатках? — Конечно! Мы поставим палатку прямо на берегу океана, да? Зик? Зик, пожалуйста? — Если только твоя мама отпустит тебя, а так — я «за». Это будет замечательно; солнце греет Зику лицо, он жмурится и представляет себе: поздний вечер, треск костра, мягкий шелест дрожащих по берегу волн, Пик в её длинной юбке, укутанный в пару толстовок Эрен, жарящий на костре зефир — и это кажется раем. Почему-то он не может представить Тома вместе с ними, но, наверное, из-за того, что Том — совсем другая часть его жизни. Часть, которую он вынужден скрывать. Он любит его. Почему ему тогда порой спокойнее без него? Время играет против Зика; как бы он ни был счастлив валяться на пляже с Пик и Эреном, наступает мгновение, когда всё заканчивается. Им нужно завезти Эрена домой к девяти, а добираться из Рокуэй до Тоттенвиля в это время займёт не меньше полутора часов — все пробки будут их. Возможно, будь Зик более уверенным водителем, он бы задержался, но он пока что не настолько хорошо чувствует себя за рулём, чтобы куда-то гнать. Эрен расстраивается. Конечно, Эрен расстраивается: его глаза тухнут, уголки губ опускаются, он хмурится и отворачивается, делая вид, что собирает разбросанные и перепачканные в песке карты. По сутуло поплывшим плечам Зик понимает, что Эрен полон обиды, и, пока Пик уходит переодеться в сухое, он наклоняется, целуя его в пахнущий солёной водой затылок: — Мы обязательно поедем в Монток. Обещаю. — Я бы хотел уплыть с тобой на необитаемый остров, чтобы нам не приходилось расставаться, — бормочет Эрен. Его голос такой несчастный; это разбивает Зику сердце. Отобрав у него карты, он быстро складывает колоду и вздыхает: — Я бы тоже хотел, ты знаешь. Прости, что видимся так редко. — Быть младшим братом — отстой. Я был бы всегда рядом, будь я старше! — Эрен обиженно пихает плед, скрещивая руки на груди, и Зика, конечно, умиляет его внешний вид, но в то же время ему тяжело понимать, что именно он — причина расстройства Эрена. — У нас ещё три недели лета есть. Хочешь, после Монтока съездим… Не знаю, например в Буффало? Хочешь увидеть озеро Эри, м? Или Ниагарский водопад… — А ты разрешишь мне в бочке с водопада упасть? — глаза Эрена снова загораются, и пусть повод не самый подходящий, Зик почти готов на всё, даже самое безумное, лишь бы он больше не обижался. Эрен, впрочем, успевает обидеться, когда они садятся в машину: ему нельзя на переднее сиденье, и это его раздражает, но после того как Пик находит в своей сумке изрядно подтаявший Twix, он всё-таки успокаивается, ложась сзади и вымазывая лицо шоколадом. Как и утром, когда они только ехали на пляж, Пик устраивает ноги на приборной панели, игнорируя вздохи Зика, и напевает Rockaway Beach. Длинная юбка её пляжного платья расползается в месте, где должна быть сцеплена пуговицами, обнажает загорелые ноги и цепочку браслета на щиколотке — такого же золотистого, с яркими синими бусинами. Зику совсем не следует смотреть на её ноги, пока он за рулём. — А я могу поехать к вам? — когда Twix заканчивается, Эрен вылезает между сиденьями, показывая перепачканную шоколадом мордочку, и Зик крепче сжимает пальцы на руле, сглатывая. Все вокруг, вся его семья думает, что он живёт с Пик. Пик, конечно, знает, что он живёт с кем-то, с кем встречается (ему до сих пор дико произносить про них с Томом подобное), но даже ей он не доверил правду — просто попросил прикрыть его, если что. Он жалеет, что солгал. Возможно, Пик заслужила знать. Но… — Прости, солнышко, — Пик поворачивается к Эрену, потирая его щёку, и виновато улыбается. — У нас с Зиком небольшие… Взрослые дела. — Фу! — скривившись, Эрен тут же исчезает на заднем сиденье, пиная спинку кресла Зика ногой. — Вы будете заниматься сексом! Отвратительно! От его слов Зик начинает кашлять, краснея, и на мгновение втапливает педаль газа сильнее, от чего машину дёргает. Пик убирает ноги с приборной панели, вопросительно глядя на него, а затем поворачивается к Эрену: — Мы не… Эрен, с чего ты взял? — Ты сама сказала, что вы будете делать взрослые дела! Зик говорил, что сексом занимаются только взрослые. Фу, — звуки тошноты с заднего сиденья только на секунду заставляют Зика заволноваться, всё ли в порядке, но потом он понимает, что Эрен придуривается. Пик хихикает: — Мы не занимаемся сексом с твоим братом. — Клянёшься? — Обещаю, ты узнаешь первый, если это случится. Зик, почему Эрен вообще… — Ему десять. Что? Он спросил, что такое секс, я рассказал ему. — Секс это мерзко, — Эрен снова пинает его сиденье. — Я никогда не буду им заниматься! И целоваться ни с кем не буду! Это противно, слюни всякие… Буэ… Искреннее отвращение Эрена к теме секса забавляет, но разве это не ожидаемо в его возрасте? Десять лет — время, когда всё подобное действительно кажется мерзким; наверное, Зик плохо помнит себя в этом возрасте — иногда целые куски его детства выпадают из памяти. Он не может вспомнить себя в десять, но, в то же время, ярко помнит какие-то осколки событий — обрывки, которых, может, и не было никогда. Когда они приезжают к дому отца, Эрен уже спит, свернувшись под одеялом на заднем сиденье. Он милый во сне; заглушив мотор, Зик почти полминуты смотрит на него с улыбкой, не решаясь разбудить, и Пик не торопит его тоже. Приоткрытый во сне рот Эрена, спокойное выражение лица — когда он ещё увидит его таким? Каждый раз уезжать от брата всё сложнее, потому что, хоть он и любит Тома и Пик, с ними всё немного… иначе. — Он немного уснул, — говорит он Карле, поднося дремлющего Эрена на руках прямо к крыльцу. Она издаёт умилённый звук, а затем через плечо машет оставшейся в машине Пик, улыбаясь. — Может, зайдёте? На кофе? Я сделала пирог, — бормочет Карла, пытаясь взять Эрена на руки, но он уже давно не крошечный ребёнок, чтобы она могла легко таскать его, к тому же он хватает Зика за шею и прижимается ближе, хныча, что не хочет, чтобы он уходил. Приглашение на кофе и пирог кажется отличной возможностью побыть с ним ещё немного, и Зик сдаётся. Через час, после пары кружек кофе, сытного ужина и с половиной пирога в свёртке («поедите завтра утром»), Зик наконец-то прощается с Эреном, выпросив у Карлы разрешение съездить с ним в Монток. Будь их отец дома, он бы нашёл аргументы против, но Карла благосклонно машет рукой, что согласна на всё угодно, если они пообещают быть умницами и не рисковать. Возможно, она согласна на всё угодно, чтобы провести пару дней без Эрена; Зик не хочет винить её в этом, потому что прекрасно знает, насколько его брат невообразимо гиперактивный, но в то же время не понимает — почему? Он ведь её сын. Почему Карла, как и его мать, дистанцируется от ребёнка? Пусть иначе, не так, как мама, но… — Дай мне пару дней, и я организую нам поездку. И палатку найду, и маршрут составлю, — с воодушевлением болтает Пик, отщипывая куски пирога пальцами прямо из свёртка. Зик лениво зевает — даже после кофе почему-то клонит в сон, может, из-за целого дня на природе, — и кивает ей, сворачивая на мост. — Тебе необязательно так заморачиваться. — Шутишь? Я обожаю твоего брата. Он не такой зануда, как ты. К тому же, ты что, хочешь лишить меня возможности проехать весь Лонг-Айленд на машине? — И в мыслях не было. — То-то же… Кстати. Моя семья прилетает из Чикаго на следующей неделе, — Пик немного щурится, бросая на него короткий взгляд, а затем постукивает пальцами себе по колену. — Я хотела познакомить их с тобой. — Твоя семья? — мурашки тревожно собираются на загривке. Желание родителей Пик увидеться с ним выбивается из картины мира. Неужели он важен ей настолько, что это заметила даже её семья? — Да. Отец, мама, бабуленька. — Та самая бабуленька, пережившая Холокост? Я не думаю, что она будет счастлива познакомиться с, знаешь, кем-то, носящим немецкую фамилию и выглядящим как оживший арийский идеал, — в его словах пополам и смущения, и лёгкой насмешки. Пару мгновений Пик молчит, едва дыша, и смотрит на него удивлёнными совиными глазами, а затем начинает звонко хохотать: — О, нет. Не с этой бородой, милый. Не с этой бородой!***
Может быть, он просто неблагодарный. Может, он не ценит то, что получает. Каждое утро, просыпаясь рядом с Томом, Зик напоминает себе, что должен быть счастлив: у него есть тот, кто его любит, кто заботится о нём, тот, кто старается, чтобы его жизнь стала лучше — чтобы он добился в своей жизни большего. Ну, и дальше по тексту. Проблема Зика в том, что он не верит ни единому этому слову. Убеждая себя раз за разом, что ему нужно стараться ради своего будущего, он чувствует только отчаяние. Слушая порой резкие замечания Тома по поводу бейсбола или учёбы, он должен помнить: Том о нём волнуется, хочет, чтобы Зик не просрал то единственное, на что он способен. Да, конечно, всё так. Он кивает, стискивая зубы; он выходит на поле снова и снова; он закрывает глаза, отворачиваясь, когда в голосе Тома начинает сквозить неудовольствие — и, конечно же, он выкуривает сигарету за сигаретой, позволяя себе тонуть в обманчивом горьком тумане табачного дыма. А потом иногда, зная, что никто не видит, Зик вжимает огонёк сигареты в центр ладони на несколько секунд, чтобы жужжащее покалывание боли отрезвило его. И отрезвляло каждый раз, как он этой ладонью хватается за мяч перед броском. Каждое утро, просыпаясь рядом с Томом, Зик чувствует, что разочаровывает его. Старается недостаточно; это давно должно стать привычным чувством, но разочаровывать родителей, которые никогда в него не верили, совсем иначе, чем разочаровывать Тома, верящего в него всецело. Он так сильно нуждается в Томе, как он может чувствовать напряжение между ними? Как он может позволять этому напряжению существовать? Зик неправильный; что-то не так в его крови, в его голове, в его душе — если таковая вообще существует, — раз он не может быть ему благодарен без глупых оговорок. Несмотря на мелкие ссоры и сложности, Том всё ещё делает для него больше, чем кто-либо. Зик напоминает себе об этом ещё. И ещё. Каждое утро. Каждый вечер. Каждый раз, когда чувствует тяжесть в груди, не находя себе места в этой квартире, этой жизни. Каждый раз после маленьких локальных конфликтов, после которых Том молча сидит в своём кабинете, а Зик остаётся один в спальне или гостиной. Вина сворачивается клубком в его груди. Он виноват. Всегда он — потому что не сдержался, огрызнулся, заупрямился; расстроил Тома тем, что не ценит его поддержку.***
Сигнал телефона врывается между ними, как невидимая преграда. Том тут же вздрагивает, его руки соскальзывают с плеч Зика, отпуская его, и Зик падает на спину, закатывая глаза и сглатывая внезапную сухость во рту. — Не бери, — говорит Том, проводя ладонью по его животу. Знакомая привычная мелкая дрожь царапает Зику кожу, и он дёргается, кивая, но телефон продолжает настойчиво звонить. Снова. И снова. Второй звонок. Третий. Они с Томом пытаются целоваться, не обращая на это внимание. Том задевает его шею губами, давит зубами на кожу; мурашки взрываются в груди, Зик чувствует себя, как после оглушительного чиха — звенящим от вспышки внутри. В этом поцелуе есть что-то, похожее на клеймо; но ему хочется быть заклеймённым, ведь тогда он может притвориться, что он — не разочарование, и между ними никогда не было глупых маленьких ссор, как сегодня. Телефон звонит в четвёртый раз за последние несколько минут. Отшатнувшись от Тома, Зик косится на трубку, лежащую в переплетении складок одеяла. — Я должен… — Не бери, — повторяет Том, цепляя его пальцы своими, а затем целует в центр ладони, в след давно зажившего ожога, который он никогда не замечал. Зик всхлипывает, сжимая его бёдра коленями, и отстраняется. — Это… О, это Карла, — и зачем она только звонит? Неужели это что-то важное? Время — начало двенадцатого, неужели… Зик замирает, не в силах взять трубку. Что, если с Эреном снова стряслось нечто ужасное? Белые пятна с ярким силуэтом лежащего на больничной каталке Эрена вспыхивают перед глазами так же быстро, как удушающая тревога вспыхивает между грудью и животом. Экран гаснет; Карла так и не дождалась, пока он поднимет трубку. Зик знает, что должен перезвонить, но его пальцы леденеют, и он не может это сделать. Если он позвонит, он узнает, что Эрен в беде, и это станет реальность, это будет неизбежно, а так — он может притвориться, что всё хорошо, и… — Возьми уже трубку, боже, — раздражённо выдыхает Том, садясь рядом с ним. Карла звонит снова — уже в пятый раз. Теперь Зику удаётся нажать на «принять вызов». — Привет. Что-то случилось? — Ох, Зик, — её голос дрожит от усталости. — Как хорошо, что ты ответил. — Это Эрен? — ему страшно даже предполагать о таком. Карла вздыхает, и Зик наяву видит, как она качает головой, закусывая губу: — Нет, нет. Эрен в порядке, — вспышка облегчения спазмом расслабляет его лёгкие, — но это твой отец. Он… В больнице. Вот как. Отец. Зик ненавидит себя за то, насколько ему легче дышать, зная, что это не Эрен, а отец; он неблагодарный сын, так? Он не должен чувствовать себя спокойнее, зная, что в больницу попал его отец, а не брат, так? Но он чувствует, боже, он чувствует себя почти счастливым от того, что с Эреном всё в порядке, и за этим непонятным, неправильным счастьем он забывает волноваться об отце, что, несомненно, делает его ужасным сыном, но… Разве его отец хоть когда-нибудь волновался о нём? — Что с ним? — спрашивает он вопреки своим чувствам. Если ему плевать на отца, почему тогда его сердце начинает биться с утроенной силой, и тревога возвращается, пусть и не так ярко, как до этого? Зик не знает. Карла выдыхает так, как вздыхают люди, маскирующие всхлип: — Что-то с тромбом. Я не… Я не понимаю, если честно. Ему так неожиданно стало плохо… Он кашлял последние дни, но говорил, что, наверное, это бронхит… — чуть визгливо бормочет она. — Боже… Он в реанимации, Зик. Там… Я даже не знаю, что с ним, потому что врачи ничего не говорят! — Я приеду. Хорошо? Карла, я приеду, только скажи мне адрес клиники, — держа телефон между плечом и ухом, Зик тянется к своим трусам, на которых вальяжно лежит Дарвин. — Постараюсь быстрее. Эрен с тобой? — Да. Он тут. Боже, ты бы видел Эрена, на нём лица нет… Зик тоскливо усмехается, чувствуя себя ещё хуже: конечно. Он бы тоже испугался на его месте. Ему плевать на отца (плевать, плевать, плевать), но Эрен его любит. Эрен никогда не чувствовал от папы то же, что и он; Зик мог бы злиться и завидовать, но он думает только об одном: если отец умрёт, это будет ужасно для Эрена. Это будет страшно, это будет безумно тяжело — так же, как он себя чувствовал, когда умерла мама. Хочет ли он для Эрена подобного? Нет. — Я должен поехать, — говорит он Тому, боясь повернуться; боясь увидеть в его глазах недовольство. Но нет, Том обнимает его, целует в затылок и говорит: «Конечно, мой мальчик, езжай» — и Зика тошнит от того, какой он жалкий. Как он мог думать, что Том воспротивится? Как он может всё время так сомневаться в нём? Жалкий, глупый, неблагодарный. Это всё о нём. Полчаса спустя Зик уже сидит с Карлой в зале ожидания; Эрен жмётся к нему, засунув холодные ладони под толстовку, и дрожит, периодически всхлипывая. Он непривычно тихий. Зик почему-то ожидал, что Эрен будет постоянно спрашивать, что с папой и когда его выпустят, но он не произносит ни слова, только шмыгает носом и трётся о Зика щекой, не переставая трястись от с трудом сдерживаемой тревоги. Зик вообще терпеть не может больницы. Сейчас сидеть здесь напоминает, как почти полтора года назад он сидел и ждал новостей об Эрене после падения с дерева. Тогда ему было гораздо страшнее, конечно. Но и сейчас страх не покидает его: он крутится внутри — неспокойный клубок эмоций, которые он не умеет отделять и препарировать, умеет только давить их глубже, чтобы не выскочили на поверхность (а потом начинает задыхаться от отравления). — Мой дедушка умер от тромба, — говорит Карла, перебирая пальцами подол своего синего кардигана, и Зик вздрагивает. Она кажется шокированной, он не может судить её за то, что она говорит, но Эрен от её слов сжимается, царапая ему бок, и всхлипывает опять, и это разом кажется больнее, чем просто сидеть и ждать в тишине. — Вроде бы. Так родители сказали. Я была маленькой, и… Плохо помню. Зик не знает, что ответить. У него нет в загашнике историй о мёртвых родственниках — кроме истории о маме, конечно, но делиться этим с Карлой он не собирается. Дедушка и бабушка живы, слава богу; о родителях мамы он ничего не слышал. Вроде как они есть, вроде как должны быть живы, и, вроде как, когда-то они виделись с ним, ещё младенцем, но он, конечно, не запомнил этого. Так странно, что какие-то люди есть в его жизни, и, одновременно, там отсутствуют. Он что-то знает о них, но не больше, чем о каком-то абстрактном спортсмене или актёре, которого иногда наблюдает по телику, но никак к нему лично не относится. Так что, если отец умрёт, у него будет ещё одна история о мёртвом родственнике. Он прикрывает глаза и представляет: вот он сидит, разговаривает с человеком без лица, и между делом говорит «знаешь, мой отец умер от тромба, а я утешал младшего брата и чувствовал, что мне плевать». Или не плевать. Или, на самом деле, ему просто страшно признавать, что он может потерять ещё и отца. Хотя будет ли это потерей? Что объединяет их с отцом, кроме как немного общей ДНК и постоянные ссоры? Ничего. Тогда почему Зик не хочет, чтобы этот мудак умер? Из-за Эрена. Точно. Из-за Эрена. Он повторяет себе несколько раз: из-за Эрена, из-за Эрена, из-за Эрена; и почти начинает в это верить. Минуты тянутся бесконечно долго и муторно. Зик следит за стрелкой часов: она едва ползёт, и ему кажется, что он даже слышит гудение, с которым медленно поворачиваются шестерёнки под циферблатом. Проходит ещё двадцать безумных минут, когда приходит Пик: он сам не знал, зачем, но написал ей, пока ехал. Может, потому что чувствовал страх. Липкое чувство. Неприятное. Зик бы предпочёл никогда больше его не испытывать. — Пойдём, воздухом подышим, — она вручает Карле стакан с кофе и обнимает её. Зик не хочет оставлять Эрена — кажется, тот сейчас устроит истерику, стоит ему шелохнуться. Но нет. Ничего. Эрен даже не реагирует на его попытку встать. Его глаза кажутся остекленевшими, и это по-настоящему пугает. — Ты не обязана была приезжать, — говорит Зик на улице; их «подышим воздухом» на самом деле предлог обоим закурить. Пик щёлкает зажигалкой, пожимая плечами, и прикладывает сигарету к губам. В другое время Зик бы смотрел, как красиво она курит, как расслабленно двигается её кисть, но сейчас он сосредоточен только на тлеющей точке кончика сигареты. — Брось. Не каждый день твой отец при смерти, — сухо и цинично замечает она, выдыхая облачко дыма в промозглый ноябрьский воздух, и шаркает носком туфли по асфальту. — Как ты себя чувствуешь? — Я-то? Ну, я не умираю. — Перестань. Ты знаешь, о чём я. — Всё в порядке, — дым заползает под стёкла очков, заставляя глаза слезиться. — Мне… Не знаю, мне всё равно, что с ним будет. –Да? — повернувшись к нему, Пик сверкает глазами в темноте. Она видит его насквозь. Всегда видела. Зик может обманывать себя и окружающих, но с Пик такое не пройдёт. Её проницательность снимает с него слой за слоем, оставляя гниющую плоть во всей её красе. Ему всё равно. Он уже потерял маму. Он никогда не чувствовал связи с отцом. Да, он глупо гнался за его одобрением, он до сих пор глупо надеялся, что однажды отец будет им гордиться, но этого не случалось. И не случится, наверное. Зик просто по инерции жаждал хоть каплю чужого признания, хотя давно осознал, что это невозможно. Что случится, если отец умрёт? Будет ли он чувствовать себя вырванным из этого мира? Не больше, чем обычно. Он этому миру никогда и не принадлежал; оторванный ото всех, он словно парит в невесомости — его ничего не связывает с другими людьми, его ничего не связывает с нормальной жизнью. Или не связывало. Раньше. А потом появился Эрен, и эта тонкая, больше похожая на паутинку нить намертво обмотала ему руки, ноги и душу, и стала нерушимой связью между ними двумя. И Зик, наверное, уже не дрейфует в космической пустоте — он привязан к Эрену, как астронавт привязан спасательным тросом к кораблю. Эрен, да, точно. Вот она — причина, почему ему не всё равно. — Когда моя мама умерла, я ходил к психологу около года. Меня спрашивали: «Зик, что ты чувствуешь?», — и он думал, каждый чёртов раз думал о том, что это он виноват. Он представлял, как сам ведёт лезвием по маминым бледным рукам, пока она с нежной улыбкой говорит ему, что он такое ничтожество и так подвёл её. Представлял так ярко, что иногда даже верил в это. Думал о том, как стоит в дверях ванной, смотрит на маму, на лезвие в её пальцах, и ждёт, пока она перестанет дышать. Думал о том, как давит на её голову, заставляя захлёбываться водой, пока красные и розовые разводы плывут по её коже и путаются в светлых волосах. Он чувствовал, что виноват. Он знал это. — И что же? — Это было сложно. Не страшно, не больно, просто в один момент я почувствовал себя стоящим на пепелище того, что привык называть жизнью. Хреновой, наверное, жизнью, разваливающейся на куски, но она хотя бы была. Хоть какая-то. А потом раз — и всё. Только пепел. Пепел, гарь, всё чёрное и серое, и я посреди этого — один, и не знаю, что делать дальше. Пик не говорит: «Ох, мне так жаль» — за это Зик её и любит, правда. Глупые пустые слова. В чём их смысл? Он чувствует её ладонь на своём запястье: пальцы тёплые, прикосновение мягкое. На какое-то мгновение становится легче, именно потому что она молчит, но она рядом. Наклонившись, он целует её в макушку, вздыхая. Сигарета обжигает пальцы, догорая, но он не думает отбрасывать окурок. — Я не хочу, чтобы Эрен чувствовал, каково это, — бормочет он, всё-таки разжимая пальцы, когда жжение становится невыносимым. Его очки запотевают от дыхания. — Он любит отца. Я не знаю, почему, но он его любит. И я рад за него, если честно. Он заслужил всё это. Хорошую семью. Любящих родителей, которые никуда не деваются, которые… Рядом. Я не хочу… Не хочу, чтобы он стоял посреди пепелища и чувствовал себя одиноким и покинутым. Понимаешь? — У него будешь ты, — Пик пожимает плечами и поднимает голову, глядя ему в глаза. Зику кажется, что она улыбается. От её волос пахнет трескучим хвойным дымом. — У него всегда будешь ты. Они выкуривают ещё одну сигарету на двоих, прежде чем вернуться. Эрен к этому моменту уже неспокойно спит, устроив голову на коленях Карлы, и Зик садится рядом, поглаживая его по волосам, пока Пик, сев по другую сторону от Карлы, берёт её ладони в свои, и Карла вымученно, но благодарно улыбается им обоим. Как бы Зик ни относился к отцу, поддержать Карлу и Эрена — его обязанность. Им, очевидно, сейчас хуже, чем ему. Страх неизвестности отравляет. Когда он нашёл тело мамы, он знал, что она мертва, это был факт, в который верить не хотелось, но и сбежать от правды не получилось бы тоже. А сейчас в воздухе зависает неопределённость, пахнущая типичным больничным душком — кисловато-стерильным запахом лекарств и отчаяния. Интересно, молилась ли Карла? Зик знает, что она набожная католичка, но сейчас её пальцы не теребят распятие, и губы не дрожат от шёпота молитв — но, может, людям, которые действительно верят в существование бога, и не нужны все эти клишированные атрибуты. Проходит ещё час, прежде чем к ним выходит один из врачей. Эрен сонно, как воробей, приподнимает всколоченную голову, когда Карла подскакивает и судорожно, громко вздыхает в повисшей тишине. Зик не хочет признавать это, но ему страшно тоже. В первую очередь, конечно, за Эрена — тот отворачивается, пряча лицо у него на груди, и трясётся в нервном ознобе. — Всё прошло хорошо… Через полчаса… Прогноз положительный… — обрывками долетают до Зика слова доктора. Карла поворачивается к ним с мокрым от слёз лицом, но широкой улыбкой. Несколько секунд она стоит на месте, всхлипывая так сильно, что её лицо кривится в немного гротескной гримасе, а затем обнимает всех троих сразу: Зика, Эрена — и Пик, — начиная громко рыдать. Это слёзы облегчения. Зик даже немного завидует ей. Хотел бы он тоже заплакать от облегчения, больше не чувствуя жужжащую тяжесть в груди, которая понемногу, как ржавчина, разъедает его лёгкие. Обняв их всех, он опускает голову, жмурясь, и задевает подбородком волосы Карлы. Его толстовка наверняка будет мокрой после этого, но разве ему не плевать? Судя по всхлипыванию Эрена, этого не избежать, поэтому он просто решает смириться. Отплакав своё, Карла тяжело опускается на диван, утирая лицо тыльной стороной ладони. Её кожа кажется бледной, а глаза потеряли в яркости из-за слёз. Пик заботливо даёт ей салфетки; Эрен от салфеток, которые вручают и ему, отказывается, предпочитая вытирать лицо о Зика. — Мы можем зайти к нему через полчаса, — говорит Карла, наконец успокоившись. — Какое-то время он пробудет в больнице, но пока всё хорошо. Опасность миновала, да? — Всё равно, мы побудем здесь, с вами, — Пик одобряюще улыбается, присаживаясь рядом. Карла машет рукой: — Ох, Пик… Тебе не стоило! — Я хочу быть здесь, — упрямо бормочет Пик, сжимая ладонями руки и Карлы, и Зика. Она выглядит готовой помолиться за их отца, умоляя богов даровать ему здоровье, а всей их семье — крепость духа выдержать эти испытания. Зик слабо усмехается, устало закрывая глаза. Он не хочет идти к отцу в палату, честно говоря. Будет ли отец рад его видеть? Кому это нужно? Снова фикция, снова притворное изображение нормальной жизни, нормальной семьи, где они не ненавидят друг друга. Лучше ему остаться здесь, подождать Карлу с Эреном и отвезти их домой — это больше похоже на бегство, но так всем будет спокойнее. Карла считает иначе. Она тянет его за руку в сторону палаты отца, а потом, у дверей, замирает, окидывая их с Эреном усталым взглядом: — Хорошо, что вы есть друг у друга, — говорит она сентиментально, шмыгая носом. В такие моменты её схожесть с Эреном, и без того неприкрытая, бросается в глаза со всей откровенностью. Одинаково печальное движение бровей, одинаково поджатый рот. Это хорошо, что Эрен больше похож на неё. Есть что-то угнетающее в виде отца с кислородной маской на лице. Мрачновато хочется пошутить про Дарта Вейдера, но Зик предпочитает оставить эти шутки при себе, только в своих мыслях, занимая место подальше от койки — в стерильно-твёрдом кресле для посетителей в углу палаты. Ему здесь нет места всё равно, что бы там ни говорила Карла. Он как зритель в театре, или, даже скорее, как зритель дерьмовой телевизионной драмы, показывающей сцену воссоединения семьи. Не хватает только трагической музыки: что-то со скрипкой, что-то заунывное, но с лёгкой ноткой надежды. Он не чувствует себя частью происходящего, он просто наблюдатель. Вот отец слабо тянет руку к Эрену, поглаживая его по волосам, вот Карла снова начинает плакать, сжимая ладонь отца своими. Идиллия. Он бы пустил слезу, но не может. — Пойдём, возьмём что-то перекусить и оставим Зика с папой вдвоём, хорошо? — Карла тянет сонного Эрена от койки, на мгновение глядя на Зика понимающе, будто прочитала все его мысли. Эрен капризно хнычет, что устал и не хочет никуда идти, и Зик тоже не понимает, зачем им уходить. Ему не нужно оставаться «с папой вдвоём». Он предпочёл бы сам уйти куда-то, оставляя их в покое. Их семью; он в ней — лишний элемент, который никак не получается приложить, как ты ни старайся. — Не стоит, — шепчет он, но Карла лишь отмахивается. — Поверь, — она касается его щеки, уголки губ слабо вздрагивают в подобии улыбки. — Мы вернёмся через пять минут. Наедине с отцом становится холодно. Зик сидит почти минуту, не двигаясь. Конечно, он должен подойти ближе к койке. Наверное, должен посмотреть ему в глаза. Должен сказать: «Я рад, что ты жив». Но он думает о маме, которую не удалось спасти. О маме, которая умирала в одиночестве, лёжа в прохладной воде. О маме, которая выбрала это сама. Это кажется несправедливым: она умерла, а отец остался живым. Отец остался, потому что тут, в этой комнате, в этом городе, в этом мире были люди, которые цеплялись за него — и за которых цеплялся он сам. А может, отец остался жив, потому что воля случая, везение стали на его сторону; или ему просто попались хорошие врачи. Всё-таки умереть от вскрытых вен шансов больше, особенно когда никто не находит тебя вовремя. — Зик, — отец стаскивает маску вниз, обнажая губы; его голос сухой, хриплый, как шелушащаяся на пальцах высушенная временем осенняя листва. Наверное, ему не стоит так делать, учитывая, что он только что перенёс операцию или что-то вроде того — как вообще справляются с тромбами в лёгких? Вряд ли ему разрезали грудь пополам, судя по тому, что он вполне в сознании. В любом случае, Зику кажется опрометчивым такое решение. — Надень эту хрень обратно, — показывает он пятернёй на свой рот, всё-таки подходя ближе. Он не собирается садиться на постель и рыдать у отца на плече, но так он может видеть его лучше. Странно замечать, как сильно он постарел. Зик никогда себя не обманывал, отец не остался в его памяти призраком себя-молодого, нет, он замечал, что отец становится старше, но не старее. А сейчас видит и седину в волосах, и поплывший овал лица, и то, какими блеклыми стали его и без того светлые глаза. Такие же, как у него. Будет ли с ним так же? Сколько лет пройдёт, прежде чем его взгляд станет таким же пустым? — Спасибо, что приехал, — упрямо бормочет отец. Зик не выдерживает видеть его таким (и совсем не из страха, что он может умереть, нет), и почти силой отбирает маску, чтобы надеть обратно. Отец слабо сопротивляется, но прежде, чем Зик опускает маску ему на рот, выдыхает: — Я хотел бы поговорить с тобой. — Не стоит, — он щёлкает маской по лицу отца сильнее, чем следует, и отходит к двери. Мандраж снова возвращается, и вместе с ним приходит головокружение. «Спасибо, что приехал». «Спасибо». «Спа-си-бо». Так непривычно слышать подобное от отца. Так… Неправильно. Неужели прозрел на смертном одре? Или Зик просто слишком устал ждать от него хоть какое-то доброе слово, что теперь даже радоваться не может? Застыв у двери, он скребёт пальцами край створки, прежде чем толкнуть её. Писк приборов, тяжёлое дыхание отца — все эти звуки забираются ему глубоко в череп подобно острой тонкой дрели. Головокружение не исчезает, даже когда он жмурится, чтобы переждать эту муторную вспышку. Становится только хуже: теперь перед глазами пляшет не только комната, но и яркие пятна. — Пообещай, что не поступишь так с Эреном, — безжизненно просит Зик, чувствуя, как противно мокнут щёки. — Следи за своим чёртовым здоровьем, понял? Не оставляй его. Не поступай с ним так, как… Как мама поступила со мной.