***
Пик имеет полное право ненавидеть его. Это не исправить принесённым кофе и картонной коробкой с пирожными. Зик ждёт, что пирожные окажутся у него на толстовке, а кофе — на голове, но она молчит, даже не реагируя на его слова. «Я вернулся к Тому» Каким же жалким он чувствует себя, признаваясь в этом. Он просто не знает, как объяснить то, что почувствовал, увидь Тома снова, услышав его просьбу вернуться. Это сильнее Зика. Словно внутри была дыра, которую он игнорировал, а рядом с Томом дыра дала о себе знать и потребовала, чтобы её заткнули самым простым и доступным способом. Это жалко и глупо, он знает; он понимает, что эта дыра не появилась сама по себе — Том помог ей разрастись, Том же её и попытался залатать, вернувшись. И хотя всё рациональное в Зике умоляло его не садиться к Тому в машину, всё рациональное уговаривало его подумать о себе, его сердце, слабое и глупое, сдалось, и Зик позволил себе разрыдаться у Тома в объятиях, прося прощение и признавая всю свою вину за случившееся. А теперь он должен поговорить об этом с Пик. Потому что она его лучшая подруга, и если кто и заслужил честности — так это она. Честного признания, что то неясное, хрупкое, что между ними попыталось прорасти за эти недели, Зик легко променяет на одно тёплое прикосновение от Тома. Он заслуживает, чтобы Пик его ненавидела. Но она снимает крышку с кофейного стакана и задумчиво нюхает молочную пенку. — Солёная карамель и миндаль? Ты знаешь, что я люблю, — бормочет она, делая маленький глоток, и наклоняется, начиная развязывать ленты на картонной коробке с пирожными. Она ведёт себя так, словно ничего не произошло; это путает и заставляет Зика напрягаться. Он смотрит, как она собирает крем с поверхности пирожного пальцем, как облизывает его. Только сделав укус, Пик выдыхает: — Хочешь знать, расстроена ли я? — Я заслужил твою злость, — растерянно бормочет Зик, не понимая, почему она реагирует совсем не так, как он ожидал. Пик откидывается назад, на спинку своего витого кресла-качалки, ужасно старомодного, но уютного; в прошлую их встречу Зик стоял перед ней на коленях, ловя её за бёдра, пока она раскачивалась на кресле, ускользая от его неумелых поцелуев. Дико понимать, что он отказывается от всего этого ради Тома; однако, вот так и происходит. — Я расстроена, но только по одной причине: ты совсем себя не бережёшь, — сухо усмехается Пик, наклоняя голову к плечу и рассеянно перебирая пряди своих волос. — Мне не кажется верным решением возвращаться к человеку, который с тобой обращался так… плохо. И ты сам чувствовал, что тебе плохо, милый. Конечно, она права; Пик всегда права, его умная, проницательная девочка — Зик только слабо кивает, признавая это. Теперь, когда он может рассмотреть свои чувства в ретроспективе, он может заодно и признать, что рядом с Томом было тяжело. Почему он тогда вернулся? Без него не стало легче. Страх, что он теряет что-то важное, что он зря поступает так опрометчиво — вот, что привязывает его обратно. Тяжело признать это даже про себя. Невозможно — признать вслух, рядом с Пик. — Как девушка, — продолжает она, — я могла бы расстроиться, что мне предпочли кого-то другого. Но я знаю себе цену. Я знаю, что заслужила кого-то лучше, чем ты. Но как твоя подруга… Я волнуюсь. Потому что ты тоже заслужил другого. Не человека, но… Другое чувство. Другое… Отношение. Его щёки вспыхивают вместе с желанием оспорить её слова. Пик, может, и права, но что-то внутри него упрямо сопротивляется до последнего. — Он переживает обо мне, Пик. Как и ты, — говорит Зик почему-то пристыженно; для человека, убеждённого в своих словах, он низко опускает голову и прикрывает глаза, пряча ладони между коленями. — И хочет для меня лучшего… Как и ты. Он так много сделал для меня! Ты даже не представляешь. И Том прав, я неблагодарный, но я хочу исправиться. Он… Он сказал, что простит меня, если я перестану делать глупости, если я останусь в команде, если… Не буду упрямиться во время драфта. Буду думать о своём будущем. Пик саркастично коротко хмыкает. Сейчас она почему-то как нельзя сильнее напоминает его мать: такое же сухое выражение лица, такие же растерянные глаза. Она пересаживается ближе, обнимая его ладони своими крошечными ручками, и заставляет Зика посмотреть на себя прямо: — Он простит тебя, — говорит она с плохо скрываемым презрением. — А ты? Ты простишь его? — Мне не за что его прощать, — во рту становится ещё горче прежнего. Сделал ли Том ему больно своими словами? Да, но Зик это заслужил. Он повторяет себе это ещё раз, и ещё, и ещё: он з а с л у ж и л. Пик обнимает его ещё крепче, поглаживая по щеке, и в её глазах вместо сухой усталости плещется волнение: — Зик… Скажи честно. Честно не для меня, но для себя. Ты вернулся, вернулся к нему, и ты считаешь, что это хорошее решение? Или ты просто заставляешь себя так думать? Потому что… — Я не знаю, — перебивает он. — Не знаю. Я чувствовал себя плохо без него. Как будто я в порядке, но в то же время не хватает чего-то по-настоящему важного. Я мог жить дальше, но… — Но чувствуешь ли ты себя хорошо с ним? Он запинается, обезоруженный её прямотой. Он должен сказать «да, конечно, что за вопрос», но не получается. Том вернулся к нему, Том принял его обратно, но Том снова окружил его давлением, которое Зик не в силах выдерживать. «Ты должен», «ты должен», «ты должен». Каждый его вздох подчиняется какой-то цели; цели, в которую он верил раньше, но совсем не получается верить сейчас. Пик всё понимает по его молчанию. Она опускает ресницы, прислоняется лбом к его лбу, продолжая гладить его по щеке. Зику кажется абсурдным, что она успокаивает его, тогда как должна злиться. Она… Она могла бы заставить его чувствовать себя правильно, не так как он чувствует себя с Томом; она могла бы любить его, не требуя. Тогда почему он выбирает Тома, хоть это решение оседает гарью на поверхности его лёгких? Вероятно, он очень глупый. — Меня порой удивляет, как ты умудряешься быть настолько эгоистичным и одновременно настолько… Настолько не заботиться о себе, — Пик говорит это с нежностью, возможно, убирая волосы с его лба осторожно и ласково, как даже мама никогда не касалась. Грузно опустив голову ей на плечо, Зик вздыхает. Именно потому, что он эгоист, он возвращается к Тому. Потому что это легко: думать только о себе и только о том, что чувствуешь сейчас. — Ну, у меня есть ты. Ты обо мне заботишься, — усмехается он слабо. Пик мягко пинает его в плечо, заставляя откинуться назад. Её глаза невесёлые: — Ты отвратителен. Ты мне противен, — а вот тон наоборот, полон насмешки, и хотя на мгновение его сердце сжимается от её слов, Зик знает, что это шутка, и в то же время — верит ей всецело. — Я знаю. Знаю, — он обхватывает её лицо ладонями, чуть сжимая щёки. Его сердце щемит от боли, когда дыхание Пик оседает на его пальцах. Он отвратителен, и лучше бы ей не шутить, лучше бы она по-настоящему ненавидела его, и тогда Зик не чувствовал бы себя виноватым, что поступает именно так. Портит ли он её жизнь так же, как отец испортил жизнь его мамы? И как, в конце концов, ему остановиться?***
Это его последняя игра на домашнем стадионе — если, конечно, во время драфта его выберут и он согласится на их предложения, и не будет продолжать играть в следующем году. Стоя на горке, за эти три года изученной до последней песчинки, Зик почти готов поцеловать мяч на удачу, помолиться или сделать что-то ещё примечательное, чтобы запомнить этот бросок и эту игру надолго. У него нет своих «ритуалов», как у многих игроков. Даже с привычкой оставлять колючие следы от зажжённой сигареты на ладонях он почти справился, раньше, чем это переросло в необходимую традицию. Кто-то молится перед игрой. Кто-то обязательно бреется исключительно с вечера, ни в коем случае не с утра. Кто-то — выпивает банку редбулла и бросает её через левое плечо. Зику кажется глупым верить в приметы. Они играют так часто, что волшебный эффект от традиций давно должен затереться и исчезнуть. Так что он не собирается целовать мяч, он говорит себе «соберись, это финал чемпионата», и когда наступает его очередь выйти на горку, он отправляет бэттеров соперника на лавку один за одним с такой яростью, словно от этого зависит его жизнь, а не просто исход игры. Том на трибунах наверняка гордится им, но теперь это почему-то совсем не радует Зика. Он избегает его взгляда, хотя чувствует его на себе всю игру, каждый раз, когда он на поле. Он упрямо смотрит в другую сторону трибун — и вот там, видя Карлу и подпрыгивающего от нетерпения Эрена, видя Пик, там он чувствует настоящую поддержку и заботу, без всяких «но» и оговорок. Наверняка этот маленький бойкот закончится чем-то серьёзным, может быть, даже новой ссорой. Этих мыслей хватило бы для дрожи в его руках, но Зик переключает внимание с Тома на соперников, потому что, в конце концов, он и так (всё ещё) здесь на поле из-за него — ради него. Ради того, чтобы Том перестал считать его неблагодарным разочарованием, ради того, чтобы Том снова начал его ценить. Это его эгоистичное желание — чтобы Том был им доволен, только и всего. Они выигрывают со счётом 9-2. Можно ли сказать, что трибуны взрываются от радости? Там от силы две сотни человек, но и этого достаточно, чтобы Зик почувствовал хорошо знакомую ему гордость, чувство удовлетворения. Он последний раз на этом поле, и скорее всего через год он будет слушать гораздо более громкие и объёмные крики от болельщиков команды совсем другого уровня; если повезёт, он будет на стадионе уровня Окленд-Колизей, Тернер Филд или Янки. Его мысли спотыкаются на этом «если». Процент тех новичков, кто быстро поднимается до Главной лиги, мизерный на общем фоне. Бейсбол — человеческая мясорубка; полторы тысячи новичков каждый год делают шаг навстречу мечте, и только единицы из них действительно эту мечту настигают, а не остаются бесполезно бросать мяч в низших лигах, надеясь на чудо, надеясь на повышение, надеясь, что замкнутый круг долгих сезонов и низких зарплат когда-то закончится для них. Именно эта мысль не даёт Зику пойти к Тому после игры. Когда-то он боготворил этого человека, изнывая от желания быть ближе; потом — стал бояться его разочарования. Теперь он был на грани того, чтобы возненавидеть и Тома, и все эти годы, что он тратил ради кристально чистого ничего. И всё равно глупо, отчаянно вился рядом с ним, надеясь, что чувство тепла и спокойствия вернётся в их связь. Если бы кто-то попросил Зика описать себя сейчас одним словом, он бы сказал «неопределённость». Неопределённость на вкус отдавала знакомой кислинкой. Неопределённость походила на дрейф вниз по течению; он как лодка, оторвавшаяся от привязи. Его пристанью раньше был Том; или он так только думал? — Ты был невероятен, милый, — воркует Пик, подкараулив его после игры. Карла и Эрен вместе с ней, и Зик тут же подхватывает брата на руки, позволяя себе найти успокоение в запахе колы, которой пропиталась его футболка — Эрен опрокинул на себя стакан ещё в начале игры. Пик была права, они с ним те ещё свинюшки. Карла издаёт умилённое урчание, когда они втроём обнимаются, и Зик наклоняется, чтобы чмокнуть Пик в лоб, а Эрен снова издаёт звуки блевания, недовольный этими нежностями. Потом Зик поддерживает его удобнее, выжидая, пока жажда Карлы будет удовлетворена: она фотографирует их, продолжая высказывать полные восторга комментарии, какие они все прекрасные, милые и как она рада видеть всех троих рядом. Зик надеется, что эта фотография не похожа на семейный портрет, и нервно смеётся от этой мысли. — Может, поедем в пиццерию? — уточняет он, когда Карла наконец-то успокаивается. Держать Эрена всё труднее, он растёт и по ощущениям на руках Зика целый мешок бетона, а не младший брат, поэтому он ставит его на пол, ероша волосы. Пик тут же отказывается: говорит, что собралась на свидание; по горькому вздоху Карлы Зик понимает что она, как и его бабушка, всё ещё считает их с Пик любовниками или что-то такое. От иронии ситуации хочется то ли засмеяться, то ли удариться головой о стенку. — Я думала, ты можешь поехать к нам, — предлагает Карла. — Отец… Отец на работе сегодня. Сделаем пиццу вместе! Ты давно не ночевал у нас, Зик. — Пожа-а-а-алуйста! — канючит Эрен. — Давай сделаем пиццу и будем смотреть «Людей Икс» всю ночь! Что ж, перед этим сложно устоять. Свою машину Зик оставляет на парковке, забираясь в неожиданно ставшую слишком миниатюрной для него машину Карлы с поджатыми к груди коленками. Эрен тут же начинает показывать ему фотографии с новой собакой Микасы, которую они выгуливали в парке накануне. Это маленький гиперактивный золотистый ретривер, чей лай ещё оглушительнее, чем визги Эрена и его друзей на фоне, но Зик терпеливо и с интересом смотрит, как щенок бегает за палкой, рычит на дерево и подставляет розовое плотное пузо под почёсывания. — Микаса назвала его Аяксом, потому что мы с ней и Армином недавно читали «Иллиаду». Я бы назвал его Ахиллом! Хотя с другой стороны, Ахилл умер, а Аякс нет, — задумчиво рассуждает Эрен, приткнувшись лбом к его боку. Злость то ли на себя, то ли на Тома, заставившая вот так молча уехать, стихает, когда он рядом. Что, если новый клуб окажется на другом конце страны? Что, если тогда им придётся с Эреном общаться исключительно по видеосвязи? Сглотнув, Зик отвлекается на новое видео с щенком. Ну, зато Тома совсем не волнует, как будут развиваться их отношения, если Зик уедет играть в Калифорнию или Орегон. Так ли ему вообще эти отношения нужны? Зачем он с Зиком? Ради секса? Это даже смешно. Он не понимает мотивов Тома, как не понимает собственных желаний. Это… утомляет. Он не хочет сейчас думать о Томе, хоть это малодушно и больше походит на трусливое бегство. Когда они приезжают в дом отца, Карла отправляет его делать тесто, убеждая, что у Зика «лёгкая рука» и всё получится превосходно. Как будто есть какая-то особая наука в тесте для пиццы. Зику хочется хихикнуть от мыслей, что он бы прекрасно вписался на кухню какой-то пиццерии. Может, пока не поздно, ему пора бросить и бейсбол, и учёбу? Или хотя бы рассмотреть это как запасной план на случай, если он окажется одним из игроков-неудачников. Он даже не знает, кто будет сильнее в нём разочарован тогда: Том или отец? Да они оба, сразу. Найдут общий язык на этой почве, а потом, может, ещё и сцепятся языками, говоря о том, как ужасна была его мать. Неблагодарная нехорошая девочка Дина. Что же она такого сделала, что они считают её такой? Его это не касается. Не сейчас. Всё, о чём он думает — это как положить на пиццу сыра больше, чем она может выдержать, чтобы Эрен потом счастливо мычал, пока на него падают горячие сырные нити, пачкая ему лицо и одежду. Эрен уверен, что в сыре — секрет счастливой жизни; это потому что у него нет непереносимости лактозы, иначе бы Зик посмотрел на его счастливую жизнь. Вместе они садятся смотреть первую часть «Людей Икс»; Карла многозначительно двигает бровями и произносит имя Хью Джекмана с таким подтекстом, что даже Зику становится неловко, а Эрен пытается сделать себе когти, как у Росомахи, из первых попавшихся под руку материалов — в его случае салфеток. Они обсуждают, какие бы суперсилы захотели себе: Карла уверена, что нет ничего лучше, чем останавливать время, и Зик с ней втайне согласен; Эрен говорит, что хочет острые когти или быть неуязвимым; а Зик думает, что в детстве, смотря «Людей Икс» в первый раз, он хотел стать невидимым, а сейчас… Сейчас он даже не знает. — Иди в душ, солнышко, а потом посмотрите с Зиком вторую часть, — бормочет Карла, отбирая у Эрена тарелку из-под пиццы. Он в одиночку съел целый круг и ещё кусочек, украденный у Зика, и сейчас тяжело дышит, жалуясь на обжорство. К счастью, участи помогать Эрену принимать душ Зик лишён — такую незабываемую феерию Карла никому не доверяла, а теперь Эрен вполне в состоянии самостоятельно помыться, хоть его всё ещё надо пинками загонять в ванную. Зик помогает Карле помыть посуду в это время; в основном вытирает тарелки и ставит их на места. — Зик, — мягко спрашивает она, — когда будет известно, ну… Ты знаешь. Драфт. Мы с Эреном очень надеемся, что тебя выберут в хорошую команду. — Эм, — пожав плечами, он перекладывает ещё одну тарелку на полотенце, усердно оттирая её край от воды. — Пятого-шестого числа. Если повезёт, то пятого, в первом раунде. — Волнуешься? — Не знаю. Немного. Просто… Я же могу отказаться, если не захочу играть, — он снова пожимает плечами, смурно опуская глаза. — Это ведь большая удача, — продолжает Карла. — А ты такой талантливый мальчик. К чему тебе отказываться? — Я могу продолжить учёбу. Я не уверен, что хочу играть всю жизнь. И… Вдруг меня выберут в команду с Западного побережья? Я буду далеко от дома. От… Эрена. — Это может разбить Эрену сердце, — Карла согласно кивает, — но он уже взрослый мальчик, он будет знать, что ты не бросаешь его, и вы всегда сможете общаться в фейстайме, или даже мы сможем приезжать к тебе на игры! Не нужно переживать раньше времени. Ей легко говорить. Может, Эрен и переживёт разбитое сердце от того, что Зик уехал, но справится ли с этим сам Зик? В глубине души он прекрасно понимал, что взрослая жизнь — это расставания. Однажды они с Пик закончат учёбу и разойдутся по своим углам. Однажды Том перестанет в нём нуждаться. Однажды он сам уедет из города, где провёл всю свою жизнь, где его жизнь рушилась на части и собиралась воедино, чтобы чувствовать одиночество уже в другой географической точке. Можно себя готовить к подобному сколько угодно, легче от этого не станет. — Я хотела узнать, — закончив с посудой, Карла поворачивается, вытирая руки о бумажное полотенце, и рассеянно комкает мокрую бумагу пальцами, — что потом. Вот тебя выберут в команду, и… — Я должен дать ответ до середины июля. Подписать контракт или отказаться. И обычно в августе уже начинаются тренировки и игры с новой командой. — Вот как, — она к чему-то ведёт, но Зик не может разгадать её интонацию. Хотя её взгляд дружелюбный, он одновременно цепкий и немного напрягающий. — Ладно, скажу прямо. В июле мы хотим полететь на Гавайи. И я бы хотела, чтобы ты тоже полетел с нами. Я знаю! Знаю, что ты сейчас откажешься из-за своего отца. Но дело не в отце, дело в Эрене, я вижу, что он этого хочет. Зик устало садится на ближайший к нему стул. На шее сзади пухнет болезненное напряжение, медленно тонкими щупальцами расползающееся по всей голове. Он растерянно трёт затылок, пытаясь прогнать это ощущение, но оно сильнее, как и лёгкое головокружение, что окутывает его, пока Карла с мягкой улыбкой ждёт его ответа. — Зачем тебе это? — севшим голосом переспрашивает он, снимая очки в надежде, что без давления на переносицу его голова не разболится так сильно. — Зачем тебе играть в идеальную семью? Эти слова выскальзывают из его рта неожиданно; то, что он давно прокручивал внутри себя, ещё один пласт сомнений, которые порой всплывали в сознании. С первого дня в доме отца он чувствовал, что здесь всё — чужое, и он никогда не станет частью этой семьи, этого мира, но Зик и не требовал. Ему достаточно быть частью жизни Эрена, знать, что брат его любит и так же сильно в нём нуждается. И всё. Наверное, это ещё одно проявление его гнилой, неблагодарной натуры: он не ценит попыток Карлы быть к нему милой и доброй. Ну, или ценит недостаточно. Сколько бы она ни старалась, он не сможет стать частью семьи, и все это чувствуют, все это знают. Попытки семейных обедов, её поддержка и то, как исправно она возит Эрена на игры — всё это бессмысленно. Зику не нужно, чтобы она пыталась заменить ему маму. Зику не нужна её жалость. Улыбка исчезает с губ Карлы; возможно, последнее он сказал вслух, а возможно — она просто читает его насквозь. Она умная женщина. Она видит, какой Зик… бессмысленный. — Я не пытаюсь «играть в семью», — сухо говорит она, присаживаясь напротив, и скрещивает ноги. Этот недовольный, закрытый жест заставляет его вздрогнуть. — Хочешь обвинить меня, что я все эти годы старалась быть добра к тебе? Зик, жизнь не сказка, и я — не злая мачеха. Мои мотивы были искренними. Я знаю, что Эрен любит тебя, я вижу, что ты любишь его тоже. Я пыталась, чтобы ты чувствовал себя лучше. Ты считаешь, это моя ошибка? Мне стоило относиться к тебе холоднее? Каждое слово Карлы ощущается как удар по лицу. Она подтверждает все его мысли, и Зик балансирует на грани ядовитого удовлетворения от того, что оказался прав, и такой же ядовитой боли, что в списке разочарованных им людей стало на один пункт больше. Может быть, это его настоящая жизненная цель — оттолкнуть от себя всех, кто хоть немного с ним добр? — Я не пытаюсь тебя обвинить, — получается неубедительно, и Зик морщится от своих же слов. — Просто не знаю, зачем тебе это. Я всё равно не впишусь в эту семью, Карла. Отцу не нужно, чтобы я был здесь, тебе — нужно, пока я могу отвлечь Эрена от тебя. Я всё это понимаю, и не бунтую, просто не стоит тратить время на попытки сыграть в фантастический семейный отдых или что-то ещё, когда ты потащишь меня на семейные встречи, заставляя играть по твоим правилам. — Господи, ох, Зик, — впервые на его памяти Карла закатывает глаза, шлёпая ладонями по своим коленям. — Как же ты похож на отца! Слишком много думаешь и слишком много принимаешь решений, даже не пытаясь услышать другую сторону. Такой упрямый. И Эрен растёт таким же. Вы, Йегеры — это диагноз. — Спасибо, — цедит он. — Я делаю выводы из того, что вижу. Откуда я знаю, что у тебя на уме на самом деле? Иногда ты слишком добра ко мне, Карла, и я не знаю, что ты пытаешься этим доказать. Спасибо, что приняла меня в этом доме и позволила быть рядом с Эреном. Ты ждёшь этого? — Я не жду от тебя благодарностей вовсе, — фыркнув, Карла опять улыбается, совсем, кажется, на него не злясь. — Зик, пойми же… Всю свою жизнь я хотела крепкую семью. И когда частью этой семьи стал ты, я всего лишь продолжила делать то, что делаю всегда — стараться, чтобы всем было хорошо. — Извини, но, — он срывается, сжимая зубы почти до боли, — я не знаю, что такое «крепкая семья», и я не просил, чтобы ты старалась ради меня. Я это ценю, но это не было необходимо. Ты мне не мама, ты вообще не как моя мама! И пока ты пытаешься строить идеальную семью с моим отцом, она… Она каждый день слушала, как он кричит на неё. Каждый день он кричал на неё, на меня, каждый день был наполнен ненавистью, и это ни разу не крепкая семья, ладно? А потом он потренировался на нас и ушёл к тебе, создавать свою новую семью, попытку номер два, более удачную. Если ты считаешь, что это делает тебя особенной… Продолжай устраивать этот фарс без меня. Я просто хочу быть ближе к Эрену, не ввязывай меня в это. Карла позволяет себе округлить глаза, растерянно моргая в первые секунды после его короткой, но гневной тирады. Зик и сам удивлён: зачем он сказал ей всё это, как будто она была виновата в его проблемах? Карла — последний человек, кого он мог бы винить в собственных ошибках. Однако слова, горькие и грубые, всё-таки повисают между ними, как плотное облако. Ядовитые пары; Зик рассерженно вдыхает их, сжимая ладони в кулаки, а Карла дышит мелко и часто, чуть заметно раздув ноздри. — В чём моя вина, Зик? — повторяет она, поджав губы. Обычно, когда Карла рассержена, её мимика, как и её голос, яркие и активные, но сейчас она выглядит настороженной, и это не вписывается в привычные Зику рамки. Он сдирает кожицу с губы вместо ответа, пережёвывая её краем зубов. — В том, что я не как твоя мама? — Очевидно, отца это устраивает, — бормочет он, отводя взгляд. — Ты как идеальная жёнушка с картинки, героиня «Отчаянных домохозяек». Может быть, он тоже об этом мечтал, а моя мама не гнулась под его рамки. — Ох, — Карла вздыхает, сводя брови к переносице. — Да, я не твоя мама. Я ни в коем случае нас не сравниваю, не считаю себя лучше. И уж тем более не считаю себя особенной! Да, я выбрала путь семьи, а не пыталась совмещать семью с карьерой. Да, это то, о чём я мечтала, и да, мне «повезло» найти мужчину, с которым я могу получить всё это. — Сидеть с ребёнком, ходить на пилатес и в книжный клуб? — О, давай, язви мне дальше, — она грозит ему пальцем, и хотя это выглядит забавно, Зику почему-то становится не по себе. — Можешь считать это моими недостатками. Может, для тебя, и для твоей мамы тоже, этот выбор жалкий. Реализовать себя как мать, позволить мужчине взять свою жизнь под контроль. Но это и было моей мечтой! Я видела, как моя мама доверяет всю себя моему отцу, и я хотела такого же. Разве это плохо? Семья, ребёнок… Моя сестра тоже говорила мне много раз, что я упускаю так много, просто… Будучи домохозяйкой. Но что, если я этого хочу? И я не считаю себя или Эрена особенными из-за того, что мы, как ты выразился, устраиваем фарс в виде «идеальной семьи». В этом нет моей вины, что мои цели и надежды оказались похожи на цели твоего папы, а у твоих родителей они расходились. — О, да, конечно, — может, он и правда язвит, но иначе не получается. Откинувшись на спинку стула, Зик тяжело дышит, массируя переносицу, и считает до пяти, чтобы усмирить бурлящее внутри чувство ярости. — Ты просто удобно устроилась на всём готовом. Я тебя не виню в этом, просто зачем ты так упрямо пытаешься меня в это втянуть? — Да потому что мне не плевать на тебя, и мне не плевать на то, что мой единственный ребёнок тебя обожает! — столешница подскакивает от резкого удара Карлы кулаком по ней, и Зик подскакивает тоже. Никакого спокойствия в её глазах уже нет, и она разъярена. Почему-то этот вид — Карлы, готовой отхлестать его полотенцем, — Зику более привычен и даже приятен, чем настороженное раздражение. — Сколько ещё раз ты обвинишь меня в том, что мне не плевать на семью? Ты привык к другому отношению, и мне безумно жаль, что ты рос в таких условиях, Зик. Ты мальчик, который заслужил совсем иного. И я старалась, а теперь я оказываюсь виновата. — Мне твоя жалость не нужна, — упрямо сопит Зик, ощущая себя маленьким ребёнком, которого отчитывают за двойку. Всё как в детстве, только крики отца были куда страшнее, чем Карла и её бурлящая, как пузырьки в пене, ярость. — Тебе бы не помешало иногда ставить себя на место окружающих, — качает Карла головой, снова раздувая ноздри от раздражения. — Я любила твоего отца, когда мы поженились. И я даже не представляла, что «пришла на всё готовое». Я не знала о том, что он был женат. Я не знала, что у него есть ребёнок. Но я встретила его, и увидела в нём человека, который хочет того же, что и я. Дом и семью. И этого оказалось достаточно. Когда родился Эрен, я полюбила его ещё больше. Долгие годы я верила, что он — та самая опора и защита, о которой я мечтала всегда. Мой муж. Мой мужчина. Я думала, я могу доверить ему всю себя, всю свою жизнь, и он этого достоин, — и хотя она злится, её голос начинает странно дрожать, а потом Карла замолкает, громко сглатывая, и так же громко шмыгает носом, мимолётно стирая влагу с ресниц: — А потом я узнала, что он мне лгал. Всё это время он мне лгал. О твоей маме, о тебе. И тогда мне стало так страшно и пусто. Я задумалась, а что, если это однажды случится со мной? С моим ребёнком? Что, если я отдала ему всю себя, а он оставит нас так же, как оставил вас? И тогда я стала совсем иначе смотреть на него. Это тяжело, когда ты перестаёшь доверять человеку. Он был моим самым близким, моей «второй половинкой», а потом… Словно стал чужим. Он засыпал рядом, а я не могла перестать думать, о чём ещё он мне лгал. Если бы ты только знал, как странно засыпать, думая, что вот рядом лежит мой муж, отец моего ребёнка, который даже не удосужился сказать, что его первая жена умерла. Даже не удосужился прийти к своему сыну после этого! Думал ли Зик об этом? Нет. За всё это время он ни разу не позволял сомнениям вспыхнуть в его голове; он считал, что всё просто — его отец завёл другую семью, его жена и ребёнок были идеальными, были теми, кого он по-настоящему любил, пока Зик и его мама остались в прошлом, как неудачная попытка, не более. Он даже не сомневался, что Карла знает. Ему казалось, иначе и быть не может. Они ведь поженились; наверное, они должны были знать друг о друге всё. Но Карла тихонько всхлипывает, то ли от того, что воспоминания по-настоящему причиняют ей боль, то ли от так и не остывшей ярости, и Зику становится чертовски стыдно. Он не завидовал этой семье, но он завидовал самому факту, что у отца была семья, которой он оказался доволен — а Зик, как ни старался, к этой отметке приблизиться не мог. Вдобавок теперь он расстроил Карлу и наговорил ей гадких глупых слов. Это всё довольно мерзко, если подумать. — Прости, — потупив взгляд, бормочет он, хотя это глупое «прости» едва ли сможет отменить всё, что он наговорил. Карла отмахивается, вставая со стула, громко высмаркивается в бумажное полотенце, а затем подходит к нему, вопреки всему, что он ожидает, обнимая его. Это… Так странно. Сердце так болезненно сжимается, когда Зик чувствует запах её духов и как её волосы щекочут ему лицо. Карла обнимает крепко, как и всегда, и ей наверняка неудобно стоять, наклонившись, поэтому он подскакивает, чтобы секундой позже она снова сжала его в объятиях, неожиданно сильных для такой маленькой женщины. — Какой же ты бедный, глупый мальчик, — всхлипывает Карла. — Мне так жаль, что с тобой это случилось. Мне так жаль, что это случилось с твоей мамой. Я не знаю, какой она была, но… Никто из вас этого не заслужил. После того, как я узнала правду, я совсем иначе стала воспринимать Гришу. Он… Сложный человек. Я многое старалась не замечать, но потом увидела всё в ином свете. И, ты знаешь… Когда он привёл тебя, я понимала, что он из-за этого своего, — она вздыхает, — эмоционального запора никогда не сможет исправить то, что натворил. Тогда я решила, что постараюсь исправить я. Ведь я… Я его жена. Там, где не может он — это моя задача. И ты можешь считать, что я лицемерка, Зик, что я пыталась всё это делать ради красивой картинки. Да, может, я и правда стереотипная домохозяйка из пригорода, но… Мне на тебя не плевать. И твоему папе на тебя не плевать. Каждый раз, когда мы приезжали с твоих игр, он спрашивал, как ты, в порядке ли. Но ему так сложно, ему так стыдно, и из-за этого он продолжает вести себя, как идиот. Но ему не всё равно, Зик. Я знаю, что он винит себя, и любит тебя, просто… Не умеет иначе. Где-то глубоко в его груди начинает жечь. Зик жмурится, чтобы Карла не заметила позорных слёз на его ресницах. Каждый раз после игр его отец спрашивал, как у него дела… Это смешно; это больно. Всё, в чём Зик нуждался всю свою жизнь — это в его поддержке, в его любви и заботе. Знать, что отцу не всё равно, ни капли не приятно — это ощущается, как фантомная боль. Словно у него изъяли что-то неотъемлемо важное внутри, и это что-то ноет и чешется внутри теперь, когда он знает, что отец им хоть немного интересуется. — Прости меня, — глухо повторяет он, в ответ обнимая Карлу. Она поднимает голову, терпеливо вздыхает, поглаживая — или, скорее, сжимая его щёку в пальцах, и качает головой: — Какой же большой ты вырос, мне даже неудобно! Ох, Зик… Глупый мальчик. Поверь, я не злюсь. Я понимаю, что ты испытываешь так много боли, которую не заслужил, о которой не просил… Я просто хотела как лучше. Хотела помочь тебе хоть немного. Знаю, что ты всё равно упрямо не будешь готов делиться со мной тем, что тебя тревожит, но… Я всё равно выслушаю, если ты однажды всё-таки решишься. Это забавно, даже на уровне допущений — как он может рассказать Карле о том, что пугает его? Сесть с ней на диван, пить кофе и жаловаться на Тома, на неопределённость в жизни? Это перебор. Он уже думает отпустить Карлу из объятий, но она хватает его щёки крепче: — Но то, что я не злюсь, не значит, что ты имеешь право сливать на меня свой негатив, — серьёзно, предостерегающе говорит она, чуть щурясь. — Я, безусловно, женщина со святым терпением, но никому не позволю кричать на меня просто так. Это не срабатывает у твоего папы, не срабатывает у твоего брата — и поверь, это не сработает и у тебя тоже. Тон Карлы обезоруживает его, и Зик хлопает ресницами, подслеповато щурясь, чтобы рассмотреть выражение её лица. Поджатые губы не сулят ему ничего хорошего, но на глубине карих глаз Карлы пляшут золотинки, а затем она широко улыбается и треплет его по щеке уже ласковее: — И подумай насчёт поездки на Гавайи. Ты так много трудился в этом году, тебе пойдёт на пользу пару недель отдохнуть, хорошо? — она поднимается на цыпочки, обнимая его опять, и теперь уже Зик неудобно наклоняется, напрягая шею. — Только сделай это ради себя, Зик. Не потому что прошу я, и даже не потому что Эрен будет счастлив, но ради себя. Подумай об этом, милый. Он обещает, конечно. Как он может сопротивляться Карле? И хотя ни стыд, ни сожаления не уходят, и он всё равно чувствует вину за свою несдержанность, Зик может назвать этот вечер хорошим: Эрен, укутанный в кигуруми-динозавра, как в старые-добрые времена, жмётся к его боку, пока они смотрят вторую часть «Людей Икс», и это всё, в чём он нуждается, чтобы почувствовать себя чуточку лучше. Карла просит не сидеть слишком долго и долго треплет его по волосам так, будто на самом деле ни капельки не злится. Странно, что она так легко прощает его, но, может, Карла совсем другая. За эти несколько лет Зик так и не привык к этому, только и всего. — Ты останешься завтра? — Эрен залезает к нему на руки и требует отнести себя в спальню, когда фильм заканчивается. Его сонное бормотание неразборчивое. — Мы можем посмотреть «Звёздные Войны». Я хочу посмотреть «Месть Ситхов»! — Ну, может быть, останусь, — Зик зевает, укладывая его в постель, но Эрен не даёт ему расстелить спальник, и поэтому минутой позже они вместе мостятся под одним одеялом, сдвинувшись близко-близко на узкой кровати. Пятки Зика свисают с края, потому что на его рост кровать совсем не рассчитана, но он не променяет эти объятия ни на что другое. Может быть, завтра он снова будет чувствовать себя неловко из-за необходимости играть в счастливую семью за завтраком — напротив отца, который придёт с ночной смены, и вряд ли будет рад его видеть, — но это будет завтра. Сейчас, под одеялом с Эреном, он может почувствовать себя маленьким мальчиком, у которого нет иных тревог, кроме как успеть посмотреть обе трилогии «Звёздных Войн» за уикенд. — Хорошо, что ты приехал, — Эрен крепко обнимает его поперёк живота и давит головой на грудь, но это самая приятная тяжесть, что Зик только испытывал в жизни. Он сглатывает, чувствуя, как начинает щемить за рёбрами. Всё, чего он хотел — быть ближе к Эрену; почему же они так редко виделись? Если бы он тогда не ответил на поцелуй Тома, если бы он тогда не начал эти странные, теперь так сильно тяготящие его отношения… Было бы всё иначе? Как он может объяснить Эрену, насколько ему важно быть здесь и сейчас? Как он может объяснить одиннадцатилетнему ребёнку, что этот ребёнок его последняя надежда на спокойствие и принятие, чего даже Пик ему дать не в силах? Зик не может, как и не может обещать всегда быть рядом, когда Эрену это нужно. Вместо ответа он целует брата в лоб, вдыхая сладкий, похожий на банановый пирог запах его волос. — Я здесь, — коротко выдыхает Зик, улыбаясь в ответ на смешок Эрена. — И я останусь завтра, чтобы посмотреть «Месть Ситхов», обещаю.