***
— Серёж, подойти, пожалуйста ко мне после урока, — перед звонком успел попросить Тихон Игоревич. «Да я сегодня прям нарасхват.» — Ага. «Блять, ладони запотели, — продолжал думать парень. — Тьфу ты, запотели. Они же не стёкла какие-нибудь. Так, Серый, не отвлекайся. Думай…» Нужно было срочно решить, что сказать Тихону после урока. Он же его не чай пить позвал, а по делу. Дело может быть только одно. Об оценках говорить они точно не будут, мало того, что Тихон Игоревич не особо практикует это, так ещё и у Серёжи отметки достаточно неплохие. Последнюю неделю он не прогуливал, ходил на все уроки и даже успевал забежать в класс до восьми тридцати, за исключением, понедельника (но как тогда сказала Люба, не пойман — не вор). Врать классному про Ванино состояние было не то что бы страшнее, но слегка опаснее, чем другим учителям и друзьям. Серёжа не хотел сказать, что Дима, Саша и Люба были глупы, поверили в эту штуку «с плохим самочувствием», ведь Ваня, как бы хуево себя не ощущал, оставался в школе, максимум во время какого-то урока пропадал минут на двадцать, выходил покурить, но потом возвращался и продолжал сидеть на занятиях с больной головой. Не в его методике было просто взять и не прийти в школу. Вспоминая свое прошлое учебное заведение, Серёжа ярко видел картинку, как друга буквально затаскивает домой классная руководительница, ибо у него температура выше тридцати восьми поднялась. Как позже выяснилось, она была такой высокой несколько дней, но Янковский игнорировал её. Урок прошёл слишком быстро, Горошко так ничего и не придумал, но нацепив на себя рюкзак с горсткой уверенности, подошёл как ни в чем не бывало к столу учителя, и кивнул мужчине, намекая на то, что не против поговорить. — Где Ваня? Я ему целый день пишу, уже раз восемь звонил, а он не отвечает. — Он плохо себя чувствует, — Серёжа мысленно ударил себя по лбу. Решил же не говорить такую чушь. — Дома остался на денёк. — Да? А почему мне не написал? Я же прошу вас всегда предупреждать в группе или в личке, если вы заболели. — Он не успел, наверное. Ему плохо ночью стало, тогда он мне написал, что в школу не пойдёт, может быть, до сих пор спит. — Ночью? А ночью он смог уснуть вообще? И раз сейчас время почти час, а он до сих пор не отвечает, может быть, к нему съездить? Вдруг что случилось? — Ничего вы такой вопросозадавальщик, Тихон Игоревич! — заметался ученик. — Ночью Ваня спал конечно. Какой дурак не спит в это время? И ездить к нему не надо, он ответит, скорее всего телефон выключил, чтобы никто не отвлекал… Он… Когда ему плохо, то он мобильник всегда подальше от себя убирает, — на ходу врал Серёжа. — К вечеру напишет, думаю. — Ну, ладно… Если вы поговорите, то передай Ване, чтобы он мне обязательно ответил, и если ему хуже станет, пусть звонит, я могу приехать. — Хорошо, передам, — Горошко спешно рвался покинуть кабинет. — Подожди, а чем он хоть заболел? — Рвёт его, — выкрикнул парень уже в коридоре.***
Вид на кладбище, которое располагалось в получасе езды от Москвы, был достаточно печальным: небольшие ямки заросли травой; повсюду жёлтые листья перемешались с грязью, из-за чего стали серо-коричневыми; деревянные кресты, располагавшиеся над могилами, дарили гнилую, жуткую ауру. Сюда редко кто приезжал, только одно место, находившееся почти в середине кладбища выглядело ухоженым и даже как будто бы новым: ограда была выкрашена в серый цвет, крест стоял ровно, без трещинок и грязевых капель. Рядом с могилой ютилась сделанная на скорую руку лавочка: просто две доски приколоченные к пенькам, стоявшим около друг друга, на которую могли присесть только два человека. Сейчас же на прогнивших досках, теребя руки в карманах, мерз парень, следя за покачиванием лепестков двух алых роз, положенных на могилу. — Привет, мам, — увидев перед собой замытую от времени фотографию, Ваня замолчал. Ему всегда было трудно начинать говорить о чем-то здесь, хотя он вообще не понимал, зачем это делает. Хотелось верить в то, что мама сейчас с ним, сидит рядом, слышит его, а не просто уже десять лет неподвижно лежит в сырой земле. Подумав об этом, парень почувствовал тяжёлый комок в груди, который подкатился к горлу и застрял в середине глотки, перекрывая доступ к кислороду. — Прости, что долго не навещал тебя, столько всего случилось… Я… Я пошёл в новую школу. Мы перешли в неё вместе Серёжей. Помнишь его? Мой лучший друг… Я рассказываю о нём постоянно. Сегодня с утра он отправил мне видео, где пел песню, сказал, что нафантазирует что-то учителям про моё отсутствие. У меня появились ещё друзья. Люба, Сашка, Юра… С Олегом немного общаюсь, они все из моей школы. С одноклассниками отношения хорошие, можешь не беспокоится, ма… Драк стараюсь избегать, но как видишь — это не очень хорошо получается, — парень издал нервный смешок, тронув синяк на своём лице. Вчера вечером Максим в порыве агрессии забыл о своём правиле «не трогать лицо», и теперь Ваня ходит нарядным, сравнивая себя с алкашом, который подрался за последнюю бутылку самогона. — Я сдаю историю и общество, правда до сих пор не знаю на кого поступать, но надеюсь решить до нового года. Рисую я всё лучше и лучше, вся комната в красках, — Янковский шмыгнул носом, стараясь не заплакать. — У меня появился сводный брат Егорка, мы вместе с Серёжей и его сестрой гуляем часто… С бабой Леной всё хорошо, мам. Я забочусь о ней. Стараюсь точно. Всё же она столько в меня вложила… Учителя у нас нормальные, есть конечно и те, которые бесят, но я пытаюсь не лезть на рожон. Мне кажется, Серёжа конкретно так втюрился в математика — Дмитрия Юрьевича. Подкатить к нему пытается, шутит. Да и он вроде бы не против… Тихон Игоревич, наш классный руководитель, заботиться обо всех, волнуется, и обо мне тоже. А я его нервничать заставляю, как, впрочем, и всегда… Но он первый человек за последние и очень, очень долгое время, который… Вызывает у меня доверие? Не знаю… Он ещё не предполагает, что происходит в моей жизни. Я ему ни о чем не рассказывал, почему-то боюсь это сделать. А то вдруг он меня оттолкнет? Станет хуже относится? Пару раз на уроках он ловил меня на том, что я засматриваюсь на него, вместо того, чтобы слушать, но ему вроде как даже нравится это. Он улыбается. А мне нравятся его кудряшки, и… Что-то я заговорился о нем? — Ваня задал вопрос, который растворился в пустоте, поглощаемый шелестом листьев: на кладбище было абсолютно пусто. Небо затягивалось тучами, становилось прохладно, но парень не спешил уходить. Янковский впервые за долгое время чувствовал, как грудь не придавляет огромный булыжник, хотя ощущал это обычно, стоя у могилы матери. Казалось, что упоминание Тихона заставило мужчину появится рядом с ним, положить ладонь на юношеское плечо, как бы говоря «я рядом». Дышать стало легче, и пусть глаза по-прежнему оставались красными, Ваня действительно чувствовал себя капельку лучше. — Вообщем, я рад, что в моей жизни появился Тихон. Он стал, якорем что-ли? Надеюсь, мы не перестанем нормально разговаривать в ближайшее время… Два дня назад был день учителя. Представляешь, я сценарий написал для одной постановки. Ну ладно, постановкой её не назовёшь, но другим классам понравилось. Тиш… Тихон назвал меня «маленьким творцом», мол я и пишу и рисую, а Серёжа с Сашей прикалывались надо мной из-за этого достаточно долго… Я сильно скучаю, мам. Не хочу тебе врать, в этом месяце становится всё тяжелее. Периодически у меня сильно болит голова, я перестал есть, больше курю. Знаю, ты бы не одобрила это всё. Даже Серёжа поведан не в большую часть моих загонов, мне как-то стыдно рассказывать, я не хочу занимать его время, у него же есть своя жизнь. А я уже не знаю, что делать. Я не знаю, как дожить этот год. Мне тебя сильно не хватает, мама. Все вопросы, заданные Ваней, так и остались без ответа (как и весь его монолог). Почему-то парень спустя десять лет так и не привык к тому, что когда он рассказывает о своих проблемах у могилы матери, никто никогда не отвечает. Ваня надеялся, верил, что всё происходящее чья-то глупая шутка, кому-то очень хотелось посмеяться над мальчишкой, склонившимся у гроба, где лежал родной человек, а затем через десять лет также смеяться, но когда уже повзрослевший юноша стоял над могилой, не сдерживая слез. Казалось, что сейчас сзади к нему подойдёт мама, сначала аккуратно помассирует напряжённые плечи сына, а потом развернёт его к себе, Ваня уткнется в плечо, пахнущее лавандой, начнёт громко плакать, возможно даже рыдать. И плевать, что отец вбивает, в прямом и переносном смысле этого слова, в его голову, что он никогда не должен показывать свою ничтожность и слабость. Но ни материнского плеча, ни глупых шутников, прячущихся за деревьями, не было. Что уж тут врать, Ваня хотел кому-то выговориться и выплакаться, чтобы ему ответили на вопросы, выслушали его. Он не знал, кому вылить свою душу, кроме разве что, Серёжи. А ведь его тоже не хотелось напрягать. Уходить было тяжело. Как будто частичка души Вани похоронена здесь, рядом с гробом матери, закопана глубоко в земле, и как бы парень не пытался вырыть её руками, все пачкая ладони мокрой грязью и сбивая в кровь костяшки пальцев, ничего не получалось. Ветер хорошенько так дул в лицо, проскальзывал через расстегнутую куртку под толстовку, щекоча и без того холодную кожу. Тучи ещё больше затянули когда-то синее небо, стемнеть должно было только через пару часов, но уже сейчас возникало ощущение, что на часах семь вечера. Маленькие капли дробили по склизкой земле, попадали за шиворот одежды, скатываясь по шее ниже между лопатками. Сейчас Ваня ощущал себя щенком. Никому не нужным, брошенным и маленьким мокрым щенком.***
На столе красовалась на четверть пустая бутылка водки, рядом с ней — рюмки (разрисованные кстати Ваней). Серёжа на смятой постели играл на гитаре, привык это делать, когда ему или другу, сестре становилось плохо. В последние пару лет выработалась традиция петь Папина Олимпоса в особо хуевых ситуациях, например таких, как сейчас. — Тёмно-оранжевый закат на фоне потресканных домов, ты так хотел рассказать ему насколько тяжело… Ваня не заметил, как друг изменил привычное «хотела» на «хотел», будто бы пел песню про него. Растягивая букву «л» создавалось ощущение, что Серёжа поёт по тексту. — Ты так хотел показать ему прокуренный балкон, у тебя слёзы на глазах, у него — целый горизонт… Балкон Янковского действительно был прокуренным. В пепельнице лежало бычков десять, которые он так и не выкинул за последние два дня. Даже на улицу через окно их было очень лень вышвыривать. Футболка пропахла куревом, но конкретно сейчас на это было плевать. — Не плачь, прошу, я тоже не вывожу, держись, держу… Ваня хлюпнул носом, который уже изрядно покраснел то ли из-за слез, которые текли буквально минут пятнадцать назад, то ли из-за холода потому, что стоять на балконе в октябре месяце при температуре три градуса, было не лучшей идеей. Парень возненавидит себя, если сейчас он опять заплачет, но сука, почему из-за этого серёжкиного «не плачь, прошу» в носу так щипет? — Светло-голубой рассвет снова укладывает спать, ложиться смысла уже нет, он вынуждает закрывать… Он вынуждает закрывать буквально всё. Окно потому что холодно, дверь, чтобы отец не зашёл, даже краски — рисовать совсем не хотелось. — Глаза, чтобы не видеть всё, что ты успел потерять, когда проснёшься, тебя ждёт темно-оранжевый закат… Как бы иронично это не звучало, Ваня никогда не мог по-нормальному спать после поездок на кладбище. Как только его голова утыкалась в подушку, а глаза закрывались, дабы хотя бы чуть-чуть отдохнуть, перед носом всплывали разные картинки — мама перед смертью, когда она еле-еле улыбнулась сыну, пришедшему к ней после школы с новым рисунком в руках, Ваню тогда сильно пугали абсолютно белая палата больницы, капельницы, исколотые руки матери, её чрезмерная бледность и впалые щеки, лысая голова; похороны, на которых было хоть и немного людей, но все они плакали, вытирали щеки платками, говорили много слов, которые мальчик почти не слушал потому, что ему было страшно, ему не нравилось, что все подходили, обнимали его, дарили какие-то игрушки, на которые он совсем не обращал внимания; открытый гроб, в котором лежала мама, и как бы Ваня тогда не рыдал у него, не просил женщину прекратить шутить, распахнуть глаза хотя бы на пару секунд, проснуться, она так и не встала. Ваню мучали такие кошмары вот уже десять лет, он помнит, как самый первый страшный сон приснился ему в детском доме примерно на четвёртый день пребывания там. Тогда какую-то девочку из группы по младше забрали родители, а женщина напомнила мальчику маму, ещё здоровую, когда она жила дома, а не находилась сутки напролёт в больнице. Заснуть Ваня не мог, а как только ближе к трём ночи всё же уснул, не проспал долго — резко сел на кровати, с широко распахнутыми глазами, полными слёз. — Ваня, ты чего? — шёпотом спросил Серёжа, сидящий на соседней кровати. — Ты плачешь? Что случилось? Кошмар приснился? — М-мама… — голос малыша дрогнул. — Не плачь, все хорошо будет, — Серёжа перебрался на постель к другу, которого очень полюбил за пару дней, крепко обняв его. Ваня прижался к мальчику, обхватывая поперек живота ладонями, начал дрожать, тихо плача. — Не плачь, прошу, я тоже не вывожу, держись, держу… — и вот спустя столько лет Горошко всё повторяет одну простую фразу, а Ваня не может сдержаться. — Серый, блять… — окурок отправился в пепельницу, а Янковский, наконец-то захлопнув дверь балкона, понял, что продрог насквозь. Серёжа не прекратил перебирать струны на гитаре, пока не закончил играть песню до конца. Потом он отложил инструмент в сторону, встал с кровати, освобождая место Ване, прижал его к себе, похлопывая по спине. — Всё будет хорошо, чувак. Как обычно у нас бывает, да? На этот вопрос не смог бы ответить даже сам Серёжа. Почему то только в этом году жизнь стала улучшаться. Однако седьмое октября так и осталось красным днём в календаре, которое не возможно было описать, кроме как словом «пиздец». — Тихон сегодня устроил мне расспрос. Если что, тебя весь день рвало. Утром у Вани разрывался мобильник от сообщений учителя, друзей, но если Саша и Люба умолкли после Серёжиного «ему плохо», то Тихон, кажется, совсем не хотел успокаиваться. Янковский кусал губы из-за того, что пока не сказал друзьям правду — чего там говорить? Про то, что мамы нет уже вот десять лет? Куда уж проще? Про отца они знают и ничего, вроде сильно не пристают с этой темой. Ваня не понимал, почему спустя такое долгое время он всё равно чувствует себя паршиво, когда вспоминает о маме, когда думает о ней долгое время, и почему любое упоминание об Ирине обжигает похуже нагретого до предела утюга каждый день? — Я выключил телефон, когда Тихон написал мне в пятый раз. Ваня подошёл к столу, на котором лежал мобильник, и как бы доказывая Серёже вышесказанные слова, включил его. Сразу зашёл в переписку с классным руководителем. Император Тиша 8:40 Лисёнок, ты уже на 10 минут опаздываешь :) Император Тиша 9:24 А теперь на урок Император Тиша 9:40 Тебя все ещё нет. Я уже начинаю и волноваться, и беситься одновременно Император Тиша 10:56 А теперь ещё и нервничаю Император Тиша 10:56 Целый день пытаюсь твоих друзей в коридоре поймать, узнать, где ты, а они не ловятся никак Император Тиша 11:17 Ваня, не игнорируй. Где ты? Почему трубку не берёшь? Император Тиша 11:20 Ну и получишь ты по шапке, когда вернёшься Император Тиша 13:39 Серёжа сказал, что ты приболел. Почему мне не написал? Император Тиша 13:39 Надеюсь, ты напишешь Император Тиша 14:16 Напиши мне, как сможешь Императр Тиша 15:23 Ты же не лежишь в присмерти, верно? Император Тиша 17:58 Ваня, возьми трубку, иначе я приеду к тебе! Не хотелось, чтобы учитель приезжал сюда. Ваня не знал, когда отец с Ириной и Егором вернуться домой, они вроде бы, поехали на день рождения друга мальчика, желания знакомить классного руководителя с семьёй у Янковского не было никакого. Время 18:06, Тихон звонил два раза и по-хорошему следовало бы перезвонить ему, но парень не знал, хорошая ли это затея. Телефон сам задребезжал через пару секунд. — Алло? — Да неужели, Иван Янковский снял трубку! — как парню показалось, с каким-то облегчением выдохнул Тихон. — Я надеюсь, вы не едите ко мне? — Нет, — Тихон съехал на другую полосу, с которой можно было развернуться назад к дому. — Как ты? Всё нормально? — Да, приболел немного. Меня утром затошнило. В голове у историка что-то щёлкнуло, ведь Серёжа в школе утверждал ему, что Ване стало плохо ночью, а не с утра. Кажется, эти двое что-то скрывали. — Сейчас лучше себя чувствуешь? — Да, лучше, — Янковский пытался говорить не заикаясь, делая ставки: сейчас его голос ощущается скорее прокуренным или таким,***
— Серый, а вот как ты перенёс всё то? — Янковский закинул ноги на перекладину кровати, сам завалился головой вниз с постели, перебирая кривыми пальцами сигарету в руке. — Никогда не перестану повторять — хуевато… Стараюсь не вспоминать об этом. Мне было пять. Это конечно пиздец, но ведь я ещё мелким был, не понимал нихуя… Я и не помню его особо, если честно. Может быть, в силу тогдашнего маленького возраста, а может он в моей жизни роли особой не играл, поэтому я забил хуй. — Пиздатые мы с тобой конечно, — проныл Ваня, делая очередную затяжку, даже не подходя к окну. — Как только слегка выпьем, на матном-перематном базарим. — Угу, — Горошко посидел ещё немного, сильно вжимая ладони в глаза, тщетно надеясь на более чёткую картинку. — Время без десяти одиннадцать, слушай, я, наверное, пойду. Твои скоро завалятся, а моих пока нет, лучше раньше до дома добраться… Или… Я не знаю, может быть в «Белых ночах» приючусь. — Я бы пошёл с тобой, но мне пизды вставят. Да и сегодня не хочется, извини, — Янковский кивнул в сторону двери. — Звякни только, когда дома будешь. Окей? — Хоккей. По рукам, — пока Серёжа поднимался с кровати, непроизвольно покачнулся в сторону, выкрикивая «сука» из-за тумбочки, которая так не кстати появилась рядом с мизинцем. — Завтра походу Тихон не дождётся ни тебя, ни меня. — Ну и похуй. Плевать, — протараторил Янковский, надеясь, таким образом поверить в это. Лгать проще, когда веришь в собственную ложь. — Не ебнись только где-нибудь, — добавил Ваня, когда Серёжа стоял уже полностью одетый, собравшийся не без усилий, около входной двери. — Спасибо, что скрасил будни моего никчёмного существования. — Я с тобой, чувак. Как увидишь светло-голубой рассвет, ложись спать. — Сегодня я точно не усну.