Шло время. Дни тянулись один за одним, унылые и однообразные, заполненные уроками и домашним заданием. С наступлением холодов в Хогвартс, как в самую обыкновенную маггловскую школу, пришла простуда, но самое забавное было в том, что под раздачу попала, казалось бы, самая привыкшая к холодам студентка.
— И как ты умудрилась? — Нарцисса вздохнула, глядя на Тею своим обычным взглядом строгой, но заботливой мамочки. — Ты ведь из Скандинавии. У вас в Дурмстранге зимой должно быть намного холоднее.
— В Дурмстранге мы носили шубы, а не мантии, — Тея чихнула и угрюмо взглянула на подругу. Блэк сдвинула брови.
— Мантии довольно теплые, — заметила она, неосознанно прикасаясь к своему рукаву. — Я принесла тебе книги и конспекты за все время, что ты пропустила.
— Спасибо, — поблагодарила Тея, еще не до конца понимающая, радоваться ли ей такому проявлению заботы или наоборот. — Как там снаружи вообще? Что интересного произошло?
— Ничего, — Нарцисса пожала плечами. — Слизнорт интересовался твоим самочувствием. Кстати, — она сунула руку в сумку и, немного покопавшись там, выудила на свет небольшую коробку. — Это тебе. С пожеланиями скорейшего выздоровления.
Тея взяла коробку. Это были засахаренные ананасы.
— Как мило, — она положила коробку на прикроватную тумбочку. — Передай, что я очень признательна ему за такую заботу.
— Передам. А ты поправляйся, — кивнула Блэк.
Они еще немного поговорили, прежде чем Нарцисса засобиралась. По ее словам, контроль за студентами неожиданно стал строже, и поздние перемещения по замку могли караться даже отработками.
— Вообрази, позавчера завхоз словил Мальсибера в холле. В девять вечера, заметь. Теперь бедняга до конца недели вынужден драить туалеты, — она вздохнула. — Летом в девять вечера ещё светло.
Тея ощутила гаденькое, но приятное удовлетворение. Мальсибера ей было совсем не жалко.
Нарцисса ушла. Тея какое-то время честно пыталась делать уроки по принесенным подругой конспектам, но надолго ее усилий не хватило. Лёжа на кровати и глядя в потолок, она как-то незаметно для себя заснула, впрочем, сну ее не суждено было продлиться до утра.
Ее разбудили топот и чьи-то негромкие голоса. Кажется, разговаривали мадам Помфри и несколько преподавателей, одним из которых была декан Гриффиндора — профессор Макгонагалл.
— Его принесли друзья, — говорила она взволнованно. — Поттер, Блэк и Петтигрю. Разумеется, большие вопросы вызывает, каким образом они его обнаружили и как вообще оказались вне замка посреди ночи, но с этим я разберусь позднее. Сейчас главное, чтобы вы, Поппи, смогли его привести в чувства.
— Господи, какой ужас, — прошептала мадам Помфри. — Бедный мальчик. Я не раз видела его после превращений, но чтобы так…
— Ристерд, что вы скажете? — профессор Макгонагалл была явно обеспокоена не на шутку. Тея лежала, боясь даже пошевелиться. Она услышала спокойный голос профессора Холланда.
— Сложно судить однозначно, — мужчина был сосредоточен и, как всегда, собран. — Я могу лишь предположить, что здесь имела место некая… хм… фазовая метаморфоза. Возможно, затмение.
— Но мы не могли не знать о таких вещах, — заметила Макгонагалл. — Мина скрупулезно отслеживает любые изменения…
— Профессор О’Брайан работает в Хогвартсе совсем недавно, — устало произнёс мужчина. — Я вполне допускаю, что о ликантропии одного из студентов она может попросту не знать.
— Но вы тоже занимаете должность преподавателя всего полгода, — вспыхнула Макгонагалл. Тея буквально представила, как она грозно подбоченилась и сдвинула густые тёмные брови. Холланд тяжело вздохнул.
— Вы совершенно правы, Минерва. Я точно так же, как и профессор О’Брайан, работаю в Хогвартсе без году неделя. Но, в отличии от профессора О’Брайан, я мракоборец и давний приятель Альбуса Дамблдора. Поэтому у него есть вполне весомые причины доверять мне в таких вещах. Мадам Помфри, — он обратился к целительнице. — У парня совершенно точно имеется перелом, как минимум, нескольких рёбер, не очень обширная, но все же кровопотеря и несколько ссадин. Думаю, он восстановится довольно быстро, но понадобится хороший уход.
— Я прекрасно слежу за всеми моими пациентами, мистер, — ответила мадам Помфри, явно уязвлённая последней репликой преподавателя. Тея же наоборот прониклась к Холланду дополнительной симпатией. Надо же, ещё и мракоборец. И как грамотно рассуждает обо всех этих вещах.
— В этой палате есть ещё кто-то? — осведомилась Макгонагалл, оборачиваясь. Тея зажмурилась и постаралась не дышать.
— Студентка со Слизерина, — ответила мадам Помфри.
— Но, Поппи, — начала Макгонагалл с лёгким раздражением. — Это же недопустимо. Юноши и девушки не должны…
— Больничное крыло переполнено, — неожиданно ледяным тоном перебила ее целитель. — Я пыталась поговорить с директором, чтобы нам выделили дополнительное помещение или хотя бы согласовали с министерством расширение пространства уже имеющихся палат, но он меня даже не послушал. Я, конечно, все понимаю, но не размещать же мне больных в коридоре.
— Можно поставить ширму, — успокаивающе заметил Холланд. — Думаю, ничего страшного в этом нет, Минерва.
— Ну конечно же, Ристерд, — ядовито отозвалась Макгонагалл. — Вы, как всегда, правы.
Ее кровать от кровати Римуса — а в том, что это именно он, сомнений не возникало, — и впрямь отгородили ширмой. Тее хотелось неудержимо хихикать от мысли, что бы сказал директор Дурмстранга, если бы увидел такое вопиющее безобразие. Преподаватели посовещались ещё немного и ушли, тихо прикрыв за собой дверь.
Через какое-то время начался дождь, его капли дробно разбивались о крытый подоконник, и в этом равномерном стуке девушка даже не сразу различила ещё какой-то странный, но настойчивый звук. Поднявшись с постели, она босиком прошла к окну и, деловито оглянувшись на дверь, распахнула створки.
В палату влетела взъерошенная и мокрая Мелинда. К ее лапе был примотан конверт, тоже изрядно вымокший, адрес ясно указывал на то, что письмо было от матери.
Тея отвязала письмо, угостила измученную птицу кусочком имбирного печенья и, примостившись на подоконнике, принялась читать.
«Доченька, мы с Альфредом сегодня утром стали родителями!» — гласила первая же строка. Тея почувствовала, что ее сердце конвульсивно дёрнулось несколько раз, а затем совсем затихло. Пустым, отрешенным взглядом она пробежалась по словам о том, какой малыш хорошенький и сколько родственников Альфреда собралось их поздравить. Но то, что мать походя написала в самом последнем, словно бы наспех выведенном предложении, добило Тею окончательно.
«Мы решили назвать его Вильям».
У Теи кружилась голова. Она встала, пошатываясь, подошла к столу и взяла с него перо и чернильницу. Вытащив из стопки первый попавшийся пергамент, она швырнула его перед собой и, не особо заботясь об аккуратности, размашисто вывела:
«Поздравляю. Надеюсь, что хотя бы для него ты сможешь стать хорошей матерью».
Она вернулась к подоконнику, сунула пергамент в размокший вскрытый конверт и, привязав его к совиной лапе, выпустила ту в окно. Письмо матери она смяла, швырнула на пол, затем подняла и наконец разрыдалась. Она не чувствовала ни привычной злости, ни ярости, клокочущей внутри подобно вулкану. Только безграничную, всеобъемлющую тоску. Ветер, вместе с дождевыми брызгами врывающийся в распахнутое окно, сбросил пергамент с подоконника обратно на пол, но на сей раз Тея уже не стала его поднимать. Она словно находилась в прострации и, скорее всего, просидела бы так ещё очень долго, если бы ее одиночество внезапно не было нарушено:
— Лучше закрой окно, — услышала она тихий голос Люпина. — Заболеешь ведь.
— Я и так болею, — шёпотом ответила она, искренне надеясь, что в темноте палаты он не может видеть ее слёзы. Парень тяжело вздохнул.
— Давно я тут?
— Не знаю, — честно ответила Тея. — Около часа примерно. А ты что, вообще ничего не помнишь?
— Помню только, как спускался вниз, — сглотнув, ответил он. — В место, отведённое для моих ежемесячных превращений. А потом все, провал.
Они помолчали. Тея старалась как можно незаметнее вытереть лицо рукавом пижамы: она знала, что в первые часы после превращения у многих оборотней на какое-то время сохраняется способность видеть в темноте.
— У тебя что-то случилось? — внезапно спросил он. Тея вздрогнула.
— С чего ты взял?
— Ты в два часа ночи сидишь перед настежь открытым окном в одной пижаме. Зимой. А до этого тебе пришло какое-то письмо. Логично предположить, что тебя что-то гнетёт.
— Не знала, что у чувств бывает логика, — заметила Тея, рассеянно водя по холодному и мокрому стеклу пальцем. Мысленно она задалась вопросом, как долго он не спит и за ней наблюдает.
— Логика есть во всем, — ответил он все так же негромко. — Если хочешь, мы можем поговорить об этом.
— Хочу, — неожиданно даже для самой себя шёпотом ответила она. Слёзы вновь выступили в уголках глаз, но девушка стоически сдержалась. — Только ты должен пообещать мне, что сказанное мной не покинет предела этой палаты.
— Хорошо, обещаю.
Тея хмыкнула.
— Кто же так обещает? Я должна, по-твоему, на слово тебе поверить?
— Чего же ты хочешь, в таком случае? — удивился он.
— Непреложный обет, — просто ответила она. — Согласен?
— Но ведь это же… — начал было он, но девушка его перебила.
— Да, нарушить его нельзя, в противном случае ты умрешь. Но ведь ты и так пообещал мне полную конфиденциальность. Следовательно, бояться тебе нечего, болтать же ты не собирался. Так что? Согласен или боишься?
Он попытался резко сесть в постели, но лишь со стоном откинулся обратно на подушку.
— В обряде должны принимать участие как минимум трое, — выдохнул он. — Где ты планируешь взять ещё одного человека?
— Можно и вдвоём, — ответила она. — Это желательное, но не обязательное условие.
— Хорошо, — кивнул Люпин. — Только тебе придётся подойти сюда. Я, знаешь ли, в движениях пока весьма и весьма ограничен.
Тея встала и, ступая босыми ногами по холодному полу палаты, приблизилась к лежащему под одеялом Римусу. Парень был бледен едва ли не до прозрачности, под глазами залегли глубокие тени, а на щеке у него Тея заметила несколько глубоких порезов.
Она взяла его за руку и переплела их пальцы. Рука у неё была ледяной в сравнении с его, и он вздрогнул.
— Прости, — извинилась Тея. — Знаю, что не особо приятно. Но так предписано.
— Все нормально, — совсем тихо сказал он. Девушка склонилась над ним, вдыхая горьковато-терпкий запах мяты и чего-то ещё. Сжимая волшебную палочку в другой руке, она направила ее на их сцепленные пальцы и произнесла:
— Обещаешь ли ты, Римус Люпин, хранить все, услышанное тобой от меня этой ночью, в тайне?
— Обещаю.
— Обещаешь ли ты исполнять данные тобой обязательства даже в случае моей смерти?
— Обещаю.
Золотистое сияние окутало их руки. Магия свершилась. Теперь она могла начать свой рассказ.
***
«Она хотела заставить его войти в свою келью, но он заупрямился и остановился у порога.
— Нет, нет, — проговорил он, — филину не место в гнезде жаворонка».
Это была последняя цитата из книги, оставленная Каем для Герды перед тем, как она вновь покинула дом почти на полгода. Тосковал ли он по ней? Она не знала. Но за те дни, в которые продлилось их странное, основанное исключительно на фразах персонажей Гюго общение, в ее душе пробудилось что-то светлое, невесомое. Словно долго находившаяся под слоем снега земля, наконец, начала возвращаться к жизни. Но главное — ушёл страх. Она больше не думала о предстоящих каникулах и поездке домой с ужасом. Брат, которого она мысленно похоронила для себя ещё несколько лет назад, начинал понемногу воскресать.
Однажды он написал ей письмо. Сверху каллиграфическим почерком брата была выведена цитата: «Он понял, что человек нуждается в привязанности, что жизнь, лишенная нежности и любви, не что иное, как неодушевленный визжащий и скрипучий механизм». А внизу совсем мелкими буквами: «Здесь так пусто без тебя, Галатея».
Он всегда называл ее Галатея. Даже когда они были детьми.
Кай был болен физически, но, как поняла Герда из их последующего общения, эта боль не шла даже в сравнение с тем, через что он прошёл морально за эти годы. Отрицание себя, своей новой жизни и жизни в целом — его внутренний мир походил на город после ядерного взрыва. Выжженная мертвая пустошь.
Брат намеренно абстрагировался от внешнего мира и обрёк себя на заточение в четырёх стенах.
— Мать боится меня, — однажды сказал он ей, когда, приехав домой на летние каникулы, она в одну их ночную встречу все же заставила его заговорить. — Она видит во мне зверя, а не человека. Я вижу это. Я чувствую.
Кая было жалко до слез, но ещё жальче Герде было их семью, от которой, как от сгоревшего дотла дома, осталось одно пепелище. Затяжная депрессия матери все чаще перемежалась всплесками агрессии, в такие моменты она переставала контролировать себя, и однажды даже столкнула дочь с лестницы. Герда упала, сломав ногу, а мать ещё долго после этого извинялась, рыдая, пока пришедший к ним домой семейный целитель ликвидировал последствия материнской любви. Отец был в ужасе, но жене не сказал ничего. Они общались между собой теперь мало, даже спали в разных комнатах. У отца была другая женщина — рыжеволосая, улыбчивая, с забавными веснушками на носу. Ее звали Сельма. Однажды Герда встретила их на площади Стурторьет — самой старой площади города. Они мило прогуливались, держась за руки, и отец рядом с Сельмой выглядел почти как прежде.
Винить его Герда не могла. Да и не хотела. Будь у неё такой шанс, она бы, наверное, тоже нашла себе новую мать, как отец нашёл новую женщину. Но родители, в отличии от супругов, даются всего один раз. И поэтому она по-прежнему была одна. Только теперь они с братом вновь нашли друг друга.
***
Римус молчал, пока она говорила, но Тея видела — он слушает. Большие, с золотистыми крапинками глаза парня казались в полумраке громадными, девушке даже казалось, что она видит в них своё то возникающее, то вновь исчезающее отражение. Дождь все так же лил, стуча по подоконнику, снаружи завывал и бился в стекло ветер.
— Я никогда не прощу себя за то, что его больше нет, — тихо сказала она, когда рассказ подошёл к концу. — Знаешь, с тех пор я ненавижу эхо. Там эхо было везде. Я помню, как звала его, и мой голос звенел в этой бездушной, бесконечной ледяной пустыне. А ещё фьорды. Это, наверное, единственное, за что я люблю Англию. Здесь нет фьордов.
Они помолчали. Наконец Римус разлепил губы и хрипло сказал:
— Я отлично понимаю твоего брата. Все, что он чувствовал. Я никому не пожелаю побывать хотя бы раз в нашей шкуре. Но, — он сглотнул, — у меня был… и есть социум. Друзья, в конце концов. Мои друзья стали анимагами просто ради того, чтобы быть рядом в самые ужасные часы. А он… он был один.
— Он не был один, — из глаз Теи хлынули слёзы. — У него была я. Они все, все бросили его, все отвернулись, поставив на нем крест. Но я была рядом до самого конца. Он умер на моих руках, понимаешь?
Она уткнулась лицом в ладони. Парень, превозмогая чудовищную боль в переломанных рёбрах, все же сумел приподняться и взять ее за руку.
— Поплачь, — тихо сказал он, поглаживая ее по длинным светлым волосам. — Говорят, это помогает.
— А ты что, никогда не… — она шмыгнула носом. Римус покачал головой.
— Нет. Я уже и забыл, каково это. Сперва просто сдерживался, а теперь уже просто не могу. Порой хочется, а слез совсем нет.
— Сегодня у них родился ребёнок, — вдруг сказала Тея. — Мальчик. Они назвали его Вильям.
Они вновь помолчали.
— Думаешь, со стороны твоей матери это было неправильным решением?
Тея пожала плечами.
— Не знаю. Бежать от прошлого можно, и я не осуждаю ее за это. Но… назвав их нового ребёнка именем брата, она как будто пытается переиграть прошлое. Новый Вильям, новая попытка.
— Ее вины в произошедшем нет, Тея, — Люпин сказал это совсем тихо, его взгляд был печальным. — Не одна мать не оправиться после такого. Ее ребёнка покусал оборотень.
— Но ведь твоя мать…
— Моя мать погибла, — прервал он ее. — И я никогда не узнаю, как бы произошедшее отразилось на ней. Меня воспитывали отец с мачехой. Она замечательная женщина, не подумай, и относится ко мне, как к родному сыну. Но она не мать. И никогда ей не станет.
— Однажды утром, — тихо проронила Тея, — проснувшись, она нашла у себя на окне два сосуда, наполненных цветами. Один из них – красивая хрустальная ваза, но с трещиной. Налитая в вазу вода вытекла, и цветы увяли. Другой же – глиняный, грубый горшок, но полный воды, и цветы в нем были свежи и ярки. Не знаю, было ли то намеренно, но Эсмеральда взяла увядший букет и весь день носила его на груди.
