Für Elise

Несмотря на все усилия Элизы, в архивах было по-прежнему пыльно. Зажигая на ходу свечи, она провела гостя мимо закрытых дверей в отделения для каталогов и редких книг, а затем вывела в широкий длинный коридор, соединявший между собой два библиотечных крыла. В начале и в конце горели два камина, хотя Элиза могла поклясться, что не разжигала их сама, но такие странности, будто кто-то делал работу за нее, происходили постоянно, с самого ее прибытия в замок: будь то приготовленное сено для Грома, которое она заметила еще в самый первый день, то тяжелые ящики, которые двигались по замку сами по себе туда, куда Элиза собиралась их передвинуть, то зажженные кем-то свечи на люстрах почти под самым потолком. Александр на ее расспросы отнекивался и переводил тему, поэтому она решила оставить этот разговор, пока не поймает его за руку. Как Элиза и думала, Клаас не мог остаться равнодушным к баронской коллекции картин, и, прямо как она и представляла, замер напротив огромного полотна, изображавшего площадь перед собором. Вглядываясь в лица людей, мелкие, но все равно различимые и отличающиеся друг от друга, ученый улыбался и что-то шептал одними губами. — У его светлости действительно великолепный вкус, — сказал он наконец, оторвавшись от картины. — Я видел картины Лингельбаха всего однажды и уже не надеялся встретить его снова. — Это какой-то известный художник, да? — Элиза взглянула на полотно, не вызывавшее в ней ничего, кроме трепета перед его размахом. — Не такой известный, каким мог стать, — пожал плечами Клаас. — Но, знаете, я считаю, что художника определяет не число людей, которое о нем знает, а то, какой отклик вызывает его творчество и вызывает ли вообще. Разве вы, глядя на эту картину, не слышите шума толпы, не чувствуете запахов оживленной городской улицы? Ведь… — Нет, — оборвала Элиза. — По мне так, картина и картина. Большая, конечно, мне такую за всю жизнь не нарисовать, да и все. Клаас открыл и закрыл рот, как выброшенная на сушу рыба, но так ничего и не сказал. Он ужасно сильно напомнил ей Александра, когда тот начинал говорить об искусстве. Одно дело, когда он просто читал стихи, и некоторые даже откладывались у Элизы в памяти, и совсем другое, когда разглагольствовал об их смысле. Как он ни бился, она все равно не понимала, как можно заложить, а главное — углядеть глубокий смысл в каких-то совсем незначительных мелочах вроде пожелтевших деревьев или плохой погоды. Для Элизы мир выглядел намного проще и состоял не из метафор, а самое большее — из дурных примет вроде разбитого зеркала. — Господин барон решил, что вам лучше начать отсюда, — сказала она, останавливаясь перед дверью. — «История края», — прочитал Клаас надпись на отчищенной табличке. — За этим я сюда и приехал, не так ли? Элиза зашла в комнату и зажгла несколько висевших под потолком светильников. Только то, что за ее спиной стоял Клаас, не позволило ей выругаться в голос: на полках, ненавязчиво выделяясь среди остальных книг, стояли несколько фальшивок, запускавших механизм. Если ученый заметит их, то обязательно заинтересуется, и тогда не жить ни ему, ни Элизе. К ее счастью, внимание Клааса было приковано к витринам, где лежали раскрытыми несколько старых книг. Они лежали здесь еще до ее прихода, и Элиза только иногда стирала пыль со стекол. — Удивительно! — воскликнул Клаас. — Элиза, вы знали? Здесь бывал сам Агриппа Неттесгеймский! — Кто? — переспросила она. На его лице, освещенном только светом лампы, промелькнуло еле заметное замешательство. — Это великий человек. Его знают как врача, юриста, астролога, но самое главное — Агриппа был одним из величайших магов своего времени. Тот факт, что он просто посещал Бренненбург, уже много говорит об этом месте и его тогдашнем хозяине. — Магии ведь не существует. — Для нас с вами — возможно, но люди того времени так изучали мир вокруг себя, а Агриппа был в этом первопроходцем. Хотя, конечно… Он задумался о чем-то, глядя на картину перед собой, где были изображены гуляющие во дворе женщины. Элиза тяжело вздохнула, стараясь прикрыть собой поддельные книги. Ей не нравилась ни эта комната, ни весь этот разговор, и сам Клаас, выглядевший сейчас как обыкновенный столичный студентик, рассуждающий о вещах, в которых сам разбирался чуть лучше, чем она. — Тут написано, что Агриппа посетил некую пещеру, а затем его никто не видел. Хотя всем известно, что он умер спустя 10 лет в Гренобле и отрицал, что когда-то был здесь. Занятно. Знаете, Элиза, — Клаас повернулся к ней, — я читал, что после этой поездки Агриппа сильно изменился и не узнавал даже своих друзей. Вы не находите это странным? — Может быть, он после этой пещеры потерял память, — она пожала плечами. — Да и это ведь было так давно, откуда нам знать? Поняв, что разговора с ней не получится, Клаас наугад взял с полок несколько книг, быстро пролистав. Элиза проводила его в бывший рабочий кабинет, где стоял пригодный для работы стол и стулья, и принесла подсвечник с новыми свечами. Ученый поблагодарил ее и, разложив книги, чернильницу и несколько листов пергамента, попросил не беспокоить его некоторое время. Мельком взглянув в его записи, Элиза разглядела только написанные замысловатым почерком с кучей завитков даты. Оставив его наедине с книгами, она ушла в соседнюю комнату, сославшись на уборку. Клаас, уже с головой погруженный в работу, только кивнул. Элиза оглядела полупустые стеллажи и взялась перекладывать вещи, только чтобы занять руки. То и дело она беспокойно оглядывалась на дверь, боясь услышать в коридоре шаги. Клаас не был дураком и наверняка заметил и книги, и то, как старательно Элиза пыталась их прикрыть. Разбирая хлам, до которого она не добралась во время первой уборки, она находила много интересных вещей: несколько крохотных шестеренок, фарфоровые фигурки солдат, больше похожие на шахматные фигуры, но больше всего Элизу поразила коллекция бабочек, явно пролежавшая здесь очень долго, но до сих пор целая. Протерев стекло, она села поближе к свету, разглядывая заботливо приколотых к дощечке насекомых. Здесь были и обыкновенные капустницы, и мотыльки, которых она сама в детстве любила ловить, и те, которых Элиза никогда в жизни не видела. Она расстроилась, заметив, что коллекция так и не была завершена — внизу хватало места еще для одной или двух. Она не знала, сколько так просидела, перекладывая книги с места на место и протирая полки, и услышала только, как Клаас вышел из кабинета. Он отдал ей книги, попросив вернуть их на место, сказав, что продолжит позже, и Элиза наконец смогла облегченно выдохнуть и, проводив его обратно в гостевую, заняться своими делами. У нее оставалось совсем немного времени, чтобы приготовить обед, поэтому первым делом она направилась в сад, чтобы собрать хоть какие-нибудь фрукты для пирога. Идя по чистым дорожкам, она тоскливо оглядывала цветущие кусты, сейчас казавшиеся ей навязчиво-яркими, как и все вокруг. Не понимая толком, чего именно ей надо было бояться, Элиза боялась всего: и Клааса, и незнакомых аристократов из столицы, и даже барона вместе с самим замком, который, как начинало казаться Элизе, и вовсе обладал своей собственной волей. Хотелось убежать далеко-далеко, дальше Кенигсберга, чтобы не знать больше ничего о механических книгах, загадочном вое по ночам, ни капли не похожим на ветер, и вещах, двигающихся сами по себе. Элизе хотелось покоя. Погруженная в свои мысли, она вздрогнула, услышав совсем рядом лязг садовых ножниц. Оглядевшись по сторонам, она заметила барона, сидевшего на корточках у одного из кустов и быстрыми, резкими движениями обрезавшего только расцветшие бутоны дамасских роз и складывавшего их в плетеную корзину. Элиза, растерявшись, замерла на месте. Александр заметил ее именно в тот момент, когда она собиралась юркнуть за высокий куст рододендронов. — Элиза, — окликнул барон мрачно и встал на ноги. — Что вы здесь делаете? — Я хотела собрать оставшиеся сливы, — ответила Элиза, — господин. — Где Клаас? — ей показалось, что Александра ее ответ вовсе не волновал. — Он несколько часов пробыл в архивах, — объяснила она. — Сначала в истории края, как вы говорили, а потом я посадила его в кабинет и сама убиралась в соседней комнате. А после он сказал, что хочет отдохнуть, и пошел к себе. Под тяжелым взглядом разноцветных глаз, которые казались почему-то чужими, Элизе хотелось сжаться и спрятаться. В отличие от вчера, сегодня Александр был не в духе с самого утра. За завтраком он почти все время молчал, а потом и вовсе заставил ее разбираться с Клаасом в одиночку. Элиза понимала, что за прошедшую ночь он мог многое обдумать и сделать собственные выводы, но такие резкие перемены в настроении барона все равно пугали ее. Она вспоминала собственного отца, который перед тем, как уйти в очередной недельный запой, начинал вести себя странно, то срываясь на нее из-за мелочей, то подкупая деньгами и безделушками. Пусть Александру до герра Циммермана было далеко, Элиза все равно не могла не насторожиться. — Он о чем-то с вами говорил? — Да, — ответила она честно. — Про… Про картины, они ему очень понравились, и про какого-то Агриппу. Он прочитал о нем в книге на витрине. Александр выронил из рук корзину, и цветы рассыпались по дорожке ярко-красными каплями. Спохватившись, Элиза опустилась на колени и принялась собирать их. Один из цветов, где был плохо обрезан стебель, сильно уколол ей палец. Поморщившись, Элиза протянула корзину барону, но Александр как будто бы находился в другом месте: смотря сквозь нее, он выглядел так, будто ему напомнили о ночном кошмаре, который он всеми силами пытался забыть. Его лицо сделалось бледным и застыло, как каменная маска. — Господин барон, — позвала Элиза робко, и, не услышав ответа, повторила смелее. — Господин барон! Александр медленно перевел на нее взгляд, от которого ей захотелось провалиться под землю, хотя Элиза знала, что ни в чем не была виновата. Впервые за долгое время она испытала настоящий страх, которого не испытывала с самой встречи с отцом, но отца она привыкла бояться, а Александра — нет. — Возвращайтесь в замок, — тяжело произнес он. — Будьте рядом с ученым. — Как прикажете. Я только… — Возвращайтесь в замок и не спускайте с него глаз! — рявкнул барон. Элиза вздрогнула от неожиданности и отпрянула. — Это приказ, вы поняли меня?! — Поняла, — ответила она тусклым голосом. Оставив Александра посреди пустого сада, Элиза, держа спину прямо, быстрым шагом отправилась обратно к воротам замка, на ходу вытирая непрошенные слезы. Она сделала все так, как приказал барон: показала Клаасу архивы, спрятав от него механизм, предназначение которого она до сих пор не понимала, просидела несколько часов, просто слушая, как в соседней комнате скрипит старый стул и шелестят страницы, и при этом всем — не забывала о своих основных обязанностях, потому что если бы она не отходила от Клааса ни на секунду, он бы заподозрил, что что-то не так, и Александр должен был понимать это самостоятельно, а не… Перед входом Элиза остановилась, пригладила растрепавшиеся волосы и насухо вытерла наверняка покрасневшие глаза. Уколотый палец пульсировал слабой, но раздражающей болью. Проходя мимо выставленных в коридоре, ведущем в холл, доспехов, она с трудом подавила желание ударить по ухмыляющимся опущенными забралами шлемам. Может быть, Александр действительно что-то скрывал. Может быть, был прав тот неизвестный ученый, давным-давно описавший легенду о бессмертном хозяине Бренненбурга, и Элиза действительно служила не одинокому старику, а бессмертному чудовищу, она была готова простить ему даже судьбу несчастного незнакомого ей Агриппы, лишь бы не повторилось все то, от чего Элиза бежала из родного дома. Сидя, согнувшись в три погибели, на табуретке на кухне и резкими движениями срезая с картошки кожуру, она снова и снова прокручивала в голове события сегодняшнего утра и понимала, что злилась не только на барона, но и на себя: за детское, незрелое чувство обиды, которое, захлестнув ее с головой, заставляло думать о вещах, которые она не имела права произносить даже в мыслях. Александр был по-настоящему добр к ней все это время, и она не должна была на него злиться. Возможно, она действительно была виновата: не правильно поняла, сказала не то, сделала все не так, как он предполагал. В любом случае, неправа должна быть только она. Элиза так убеждала себя до самого обеда, но как только барон, холодный и мрачный, зашел в столовую, даже не взглянув на нее, что-то внутри заклокотало с новой силой. До крови прикусив щеку изнутри, она пообещала, что ни слова ему не скажет первой, все равно она всегда молчала, прислуживая за столом. Клаас, пришедший сразу после барона, даже не заметил, что что-то не так: за чаем он рассказывал о том, как продвигалась его работа, и Элиза отметила, что на этот раз Александр даже не изменился в лице, когда ученый упомянул Агриппу. — Простите мне мою дерзость, ваша светлость, — Клаас неловко, заискивающе улыбнулся. — Я хотел бы задать вам вопрос. — Да? — Возможно, мы с фройляйн Циммерман плохо искали, — сказал он с еле заметной усмешкой. — Но я нигде не нашел семейной летописи вашего рода. Понимаю, конечно, что такими вещами не делятся с проходимцами вроде меня, но информация о предыдущих хозяевах Бренненбурга была бы поистине бесценной для моего исследования. — К сожалению, Бренненбург носит свое имя непросто так, — с неподдельной тоской в голосе ответил Александр. — Замок много раз горел, и в последнем пожаре сильно пострадали старые архивы. Мне стоило огромного труда восстановить сами помещения, но многие записи были безвозвратно утеряны. — Это большое горе, — вздохнул Клаас, отпивая вино из бокала. — Пожары здесь действительно происходят довольно часто. — Я бы так не сказал, — возразил барон только для того, чтобы возразить. — Вам виднее, конечно. Хотя перед тем, как ехать сюда, я читал некоторые источники… Фройляйн Циммерман, — он обернулся, — это ведь вашей семье теперь принадлежит ферма, поджог которой расследовал Вильгельм фон Герих? Элиза, разглядывавшая замысловатый узор на ковре и не ожидавшая, что к ней обратятся, замялась, не зная, что сказать. Бегло взглянув на Александра, она заметила, как внимательно он на нее смотрит, и с какой силой сжал ножку бокала, что его пальцы побелели. Переведя взгляд на Клааса, который улыбался, как обычно, она вздохнула, пытаясь придумать такой рассказ, который успокоил бы и его, и барона. — Может быть, — ответила она наконец. — Ферму выкупил еще мой прапрадедушка, я больше ничего толком не знаю. — Я слышал, что задолго до меня сюда приезжал еще один ученый, мой тёзка. Он как раз интересовался судьбой Гериха, но… — Фройляйн Циммерман тогда и в помине не было. Не мучайте ее расспросами, Клаас, — перебил Александр. — Господин Готтсхалл приезжал к моему отцу. Я тогда был совсем ребенком и запомнил его плохо, но могу сказать одно: он прогостил в Бренненбурге несколько недель точно и уехал обратно в Кёнигсберг. — Вот как. Клаас, если и был разочарован, не подал вида. Остаток обеда прошел в тишине, прерываемой только тихим звоном посуды, и Элиза относила пустые тарелки и разливала по чашкам пахнущий ягодами чай. Барон выглядел спокойным, как скала: весело прищурившись, он изредка поглядывал на своего гостя, наверняка чувствуя себя победителем в очередной словесной дуэли. Даже Элиза понимала, что ученый пытался подловить Александра на чем-то, но совершенно не знал, с какой стороны подступиться, раз понадеялся, что хотя бы она ему поможет. — Благодарю вас, фройляйн Циммерман, — сказал Клаас, допив чай. — Не перестаю удивляться тому, как хорошо вы готовите. Она молча поклонилась и выдавила из себя благодарную улыбку. Клаас покинул столовую первым — должно быть, торопился снова отправиться в архивы и продолжить свою работу. Ставя чашки на поднос, Элиза бросила взгляд на барона и, к ее удивлению, Александр, ничего не говоря, кивнул ей. В голове у Элизы пронеслось множество мыслей: она была и рада, и раздражена, ведь надеялась на что-то большее, хоть на несколько слов, объяснивших бы и все это представление, и случай в саду. Ей хотелось также и ответить что-нибудь, но получилось только нервно поджать губы и отвернуться, делая вид, что она торопится обратно на кухню. Раздраженной тенью Элиза ходила по коридорам, пытаясь занять себя делами, но ее то и дело тянула к себе запертая дверь кабинета. Ей хотелось заявить о себе, потребовать ответов на вопросы, хоть как-то обратить на себя баронское внимание. Сидя рядом с Гертрудой, положив руку на металлическое крыло, она готова была распрощаться с ней, может быть даже навсегда, и подняться по ступеням к кабинету, но ее остановил не вовремя появившийся Клаас. Прижав к груди охапку бумаг, он робко подошел к Элизе, у которой на лице было написано, что сейчас ее лучше не трогать. — Фрой… Элиза, — обратился он. — Простите, что отвлекаю вас во время вашего отдыха, но я хотел бы попросить вас об услуге. — Что-то случилось? — спросила она, вставая и поправляя юбку. — Нет, вовсе нет, — Клаас с облегчением рассмеялся. — Я хотел бы попросить вас проводить меня обратно в архивы. Боюсь, я совсем не запомнил дороги. — Как скажете. С тоской взглянув на Гертруду, она повела Клааса по коридорам без окон в часть замка, выглядевшую старше остальных несмотря на слова Александра о том, что не так давно она выгорела дотла. Пусть Элиза и прикинулась дурочкой, она помнила рассказы отца о том, что на ферме еще долго пахло горелым после пожара, о котором спрашивал Клаас. Она тогда была маленькой и почему-то тогда до смерти испугалась, что дом может загореться снова, поэтому всегда следила, чтобы вся семья тушила спички и во время грозы наглухо закрывала окна, чтобы молния не залетела в дом. Элизе нравилось в архивах, но дорога до них, ведущая через жуткую камеру переработки и длинные тоннели, первое время давалась ей тяжело. Со временем, конечно, темнота перестала пугать, но перед этим Элиза много раз чуть ли не бежала по коридорам, только бы быстрее выйти в прихожую. Она не говорила о своих страхах барону, но ей казалось, что Александр, однажды увидев, как она бледнеет перед тем, как спуститься туда, начал следить за тем, чтобы в коридорах всегда горели свечи. — Элиза, — обратился к ней Клаас, оглядываясь по сторонам в тусклом свете масляной лампы. — Могу я спросить у Вас? — Да? — Насколько я понял из разговоров в городе, вы работаете в Бренненбурге не так долго, — сказал он. — Неужели вам здесь не тоскливо? Его вопрос, заданный скорее из праздного любопытства и желания нарушить повисшую неловкую тишину, заставил Элизу задуматься. Слово тоска было слишком громким для того, чтобы описать то, что она чувствовала, и оно обесценило бы все, что произошло до прибытия Клааса. В Бренненбурге жизнь была намного счастливее, чем на ферме, и она, пусть и была служанкой, не являлась при этом прислугой, выполняющей неблагодарную работу за просто так. Барон, хотелось верить, ценил ее, и она платила в ответ искренней преданностью. Может, какие-то вещи и раздражали ее, вроде того, что было сегодня утром, какие-то — вызывали только вопросы, но если бы ее спросили, что она думала об Александре, она не задумываясь ответила бы, что никого не уважала так, как его. — Может, здесь и мрачновато, — ответила она Клаасу. — Но мне здесь нравится. — Это хорошо, когда человек чувствует себя на своем месте, — улыбнулся он. — Позвольте мне задать еще один вопрос. Вы не замечали здесь ничего действительно странного, чего-то, что выходило бы за рамки человеческих знаний? — Нет. Элиза понимала, к чему он клонил, и хотела прекратить этот разговор на корню. Ее не волновали ни местные легенды, ни их с бароном конфликт, ни даже то, какую на самом деле цель Клаас преследовал, пытаясь узнать что-то, что считал «правдой». Элиза тоже была любопытной — но ее любопытство заканчивалось там, где начиналось желание жить спокойной, безопасной жизнью, и оно никогда не выходило за эту грань. С самого появления в замке ученого, или, даже, с самой поездки в Альтштадт, когда она узнала об окружавших их с бароном слухах, Элизу не покидало смутное предчувствие чего-то плохого, что могло разрушить всё ее благополучие. Она отмахивалась от него, как могла, но в коридорах архивов предчувствие стало, казалось, осязаемым, точно повисшая в воздухе дымка. — Ваша светлость, признаться, я не ожидал вас здесь встретить. Клаас выглядел разочарованным, Александр — тоже, но Элизе казалось, что он специально ждал их здесь, просто делая вид, что он разглядывал одну из картин. Девушки, гулявшие в залитом солнечном свете дворе, улыбались друг другу, и их веселье никак не вязалось с напряжением, возникшим в комнате по ту сторону картинно рамы. Элиза поймала себя на мысли, что ей хочется прямо сейчас или притворно рухнуть в обморок, или развернуться и убежать — сделать хоть что-то, чтобы не оставаться с ними наедине. — Я еще утром сказал фройляйн Циммерман, что ваш вкус в искусстве достоин восхищения, и наконец-то могу сказать это вам лично, — Клаас разделял ее чувства, иначе не пытался бы заболтать барона. — Благодарю, — Александр смотрел на него прямо в упор, точно пытаясь прочитать мысли. — Я не смею даже мечтать о том, чтобы увидеть остальную вашу коллекцию. Туда, должно быть, входят и портреты ваших предков? Элиза удержалась от того, чтобы дернуть ученого за рукав. Он уже не скрывал своих попыток вывести барона на чистую воду, задавая вопросы, которые любой другой дворянин счел бы непристойными. Она думала, Александр об этом ему и заявит, но вместо этого он только прищурился и ответил со спокойной улыбкой: — Вы их не найдете, господин Винке, — сказал он. — Получив титул, я собственноручно их сжег. — Зачем? — Я был молод, скор на глупые поступки и сильно обижен на своего отца. Может, он был и хорошим дворянином, но родителем — отвратительным. — Простите, ваша светлость. Мне не стоило об этом говорить. — Клаас выглядел пристыженным, Элиза, до сих пор не сказавшая ни слова, тоже. — Я понимаю ваше любопытство. Бренненбург полон загадок, и вам хочется разгадать все и сразу. Просто впредь будьте аккуратны в выражениях, Клаас. — Как скажете, господин. — Прошу меня извинить. Элиза наконец заметила, что в руках Александр держал какую-то книгу — значит, их встреча все-таки была случайной. Наклонив голову в знак прощания, барон ушел, оставив молодых людей вдвоем. Как только закрылась, скрипнув, дверь, Элиза бросилась к окну в коридоре и открыла его настежь несмотря на запрет. Поток свежего воздуха ворвался в помещение и закружил листы бумаги, лежавшие на столике рядом. Клаас тоже подошел к окну и взглянул на лес, простиравшийся, казалось, до самого горизонта. — Неловко вышло, — вздохнул он. — Простите, Элиза. Я опозорился сам, так еще и втянул в это вас. — Я думала, в столице люди будут поумнее, — Элиза сложила руки на груди. — И чем вы думали, когда спрашивали? Семья — это ведь личное. — Я… Я не думал, что все настолько… драматично. Конечно, я не рассчитывал, что он поведет меня знакомиться с предками до пятого колена, но и… — В любом случае, не делайте так больше. Господин барон вам вообще ничего не обязан рассказывать. Лучше скажите, сколько сейчас часов. — Четверть пятого, — ответил Клаас, взглянув на карманные часы. — Простите еще раз. Наверняка у вас много дел, а я вот так потратил ваше время. — Потратили, — вздохнула Элиза. — Давайте… Давайте пойдем обратно, если вы не против. Мне пора готовить ужин, и я боюсь, что если оставлю вас здесь, то вы не найдете дороги обратно, и… — И? — Клаас посмотрел на нее, улыбнувшись уголками губ. Сказать, что оставлять его одного в архивах ей запретил барон, Элиза не могла. — Я побаиваюсь ходить одна по тоннелям, — соврала Элиза и опустила глаза, чувствуя, как горят щеки. — То есть… — Я понимаю. Пойдемте. Уговорить его было намного легче, чем она предполагала. Смотреть на Клааса было грустно и жалко: пусть он и пытался вести себя невозмутимо, то, как беспокойно он оглядывался в камере переработки и следующих после коридорах, выдавало его с потрохами. Мечась взглядом по драным гобеленам, он искал, за что зацепиться, и не мог, мучился от какой-то мысли, наверняка страшной, но не мог до конца осознать ее, чтобы выразить словами. Только одного Элиза не могла понять: пытался он разгадать тайны замка и его хозяина по чьему-то приказу или потому, что привык добираться до правды любой ценой. Еще утром его стремления вызывали в ней ужас, и она боялась, что открытия Клааса навредят барону и ей самой. Сейчас же, приводя его обратно к двери в гостевую, Элиза понимала: он должен остановиться в первую очередь для собственной безопасности. Жизнь с отцом научила ее подмечать даже малейшие изменения в чужом настроении, и она не могла не заметить, как с каждой их встречей Александр выглядел все более угрюмым, как бы он ни старался прятать это за дружелюбным тоном. Он, как и Клаас, как будто пытался решить какую-то загадку, и если ученый только подбирался к ответу, то Александр — уже узнал его, но сомневался в его правильности. Утром, когда он накричал на нее, он выглядел скорее растерянным, но с каждым часом будто бы укреплялся в своей мрачной решимости. Элизе не хотелось об этом думать. Ее не волновали ни баронские секреты, ни тем более подковёрные игры в Кёнигсберге, и больше всего на свете она хотела вернуться на две недели назад, когда самой большой ее проблемой была бесконечная уборка и стирка. Даже то, что тогда над ней нависала угроза в виде отца, волновало не так сильно: от отца ее мог защитить Александр, но от самого Александра ее в случае чего не защитил бы никто. Конечно, барон не пугал ее всерьез, и боялась она куда больше за Клааса, который легко мог нарваться, как герр Циммерман и шутники, угодившие в клетку. На фоне их конфронтации Элиза чувствовала себя маленькой и незначительной, как тогда, когда она была ребенком и пыталась влезть между ругающимися родителями, но ее никто не слушал, и мать старалась отпихнуть в сторону, а отец — награждал затрещинами. Вряд ли барон стал бы ее бить, но если он — или Клаас — сделают что-то необдуманное, это отразится и на ней тоже. — Позвольте мне еще раз извиниться, ваша светлость, — произнес историк за ужином. — Я не ожидал, что задену столь щепетильную тему. — Это в прошлом, Клаас. Не берите в голову, — ответил ему Александр. — Может быть, со стороны мой род может показаться загадочным, но по сути своей он несчастен так же, как и остальные дворянские семьи. — Что вы хотите сказать? — Снаружи казалось, что все хорошо, — объяснил барон. — Мои родители всегда вели себя достойно и имели безупречную репутацию, как и вынужден был я — начал воевать с семнадцати лет, оставив все свои мечты и начинания в угоду отцовским амбициям. Но возвращаясь с фронта, я видел дома только одно: несчастного отца, доживавшего свой век человеком, не сделавшим ничего значимого, и еще более несчастную мать, с которой они друг друга никогда не любили. Я не смею осуждать ее за то, что овдовев, она наконец нашла себе достойного мужа и даже родила мне младшего брата, но и радоваться за нее от всего сердца не могу. — Мне очень жаль. — Может, я и далек от современности, — продолжил Александр. — Но не могу не заметить, как мы возвели в идеал страдания. Разве вы не замечаете, Клаас, как любит искусство изображать горе возвышенным и одухотворенным, а счастье в самых простых его проявлениях — плоским и глупым? Вместо того, чтобы уменьшить собственную боль, мы делаем вид, что по сути своей она красива и с ней можно жить, и вкладываем это в голову своим детям, а они — своим, и так далее, далее, далее… Вы, наверное, много раз слышали в столице, что проблема вашего поколения — в его дурных идеях, не так ли? Но проблема каждого поколения — в предыдущем, и рано или поздно вы сами станете родителем, испортившим своему ребенку жизнь. — Не стану, ваша светлость, — ответил Клаас, насупившись. — Я не… Я хочу, чтобы мои дети жили в мире лучше того, в котором живу я. — Вы подаете большие надежды, Клаас, и я могу даже сказать, что вижу в вас себя пятьдесят лет назад. Вы умны, прямолинейны и способны на куда большее, чем исследовать стародавние легенды и традиции, которые давно пора забыть. — Забыть? — он по-настоящему возмутился. — Простите, но я не могу с вами согласиться. Из того, что я изучаю, складывается наша действительность, и все эти вещи, когда-то имевшие под собой весьма твердые основания, становятся основой для чего-то нового или и вовсе остаются неизменными. — И какой же сложилась наша действительность? — Александр проигнорировал намек. — Оглянитесь, традиции, за которые вы так цепляетесь, давно стали предрассудками, которые только нас замедляют. Оставьте это. Вы могли бы стать реформатором, но предпочитаете копаться в прошлом. — Потому что без прошлого никакого будущего нет и не будет! — выпалил Клаас. — Благодарю, ваша светлость, фройляйн Циммерман. Я сыт. Он выскочил из-за стола и вылетел из столовой. Элиза, стоявшая все это время за спиной барона и не смевшая даже шелохнуться, наконец с облегчением выдохнула. Весь этот разговор ей хотелось провалиться сквозь землю, сначала — от нахлынувших на нее воспоминаний о собственной семье, а после — из-за того, что она чувствовала себя настоящей идиоткой, которую волновали только житейские мелочи, пока Александр и Клаас могли позволить себе размышлять о высоком. Барон выглядел так, будто ничего не произошло. Он спокойно закончил ужин, холодно поблагодарил Элизу, наблюдая, как она уносила грязную посуду, и тоже ушел. Слушая удаляющийся частый стук трости по каменному полу, Элиза думала, к чему был весь этот разговор. Александр никогда не рассказывал о своей семье даже ей — что уж говорить о чужаке, находившемся в замке всего второй день. Да и странно было слышать от человека его возраста такие рассуждения, больше подходящие Клаасу: они как будто поменялись местами, словно это престарелый барон был человеком будущего, а не перспективный молодой ученый. Закончив со всеми своими делами, она бездельно бродила по пустому замку. На улице поднялся ветер, принесший за собой тяжелые тучи, в закатных отсветах казавшихся темно-багрового цвета. Стоя на балконе, где открывался вид на лежащий за лесом Альтштадт, Элиза наблюдала, как высоко в облаках мелькают тонкие прожилки молний, обещавшие к ночи разразиться самой настоящей бурей. Будь она дома, она бы испугалась, памятуя обо всех рассказах, как молния, отскочив даже от металлического гребня в волосах, могла заскочить под соломенную крышу. Здесь, в замке, несмотря на его несчастливое имя, гореть было почти нечему, кроме разве что сараев, а высокий шпиль на крыше башни, по словам Александра, притягивал молнию к себе и уводил ее глубоко в землю. Она прошлась по коридорам, зажгла факелы и проверила, чтобы все двери, которые должны быть запертыми, оставались таковыми, и, следуя странному тревожному предчувствию, неожиданно для себя спустилась по лестнице к двери в винный погреб. Даже к посещению машинного отделения барон не относился с такой строгостью, как к погребу. Наверняка он считал, что крутящихся шестерней Элиза испугается сама и не решит туда заглядывать, а вот в подвале для нее не было ничего по-настоящему опасного, и его коллекция вин, собранная не за одно десятилетие, могла оказаться под угрозой. Совсем рядом что-то тихонько скрипнуло, и Элиза, задумчиво глядевшая на запертую тяжелым навесным замком дверь, поспешила уйти. Любопытство, руководившее ей в первые дни, давно прошло: она не хотела ни расстраивать барона, ни расстраиваться самой, если бы вдруг кабинет Александра или погреб не оправдали ее ожиданий. Ощущение неразгаданной тайны для Элизы было куда приятнее, чем разочаровывающий ответ. Не зная, куда себя деть, она зашла и в архивы, чтобы удостовериться, что и там никого не было. Беспечной походкой проходя по коридору с совсем недавно потухшими каминами, она остановилась у картин, освещенных светом пылающего заката и свечей на высоких подсвечниках, и вгляделась в изображение площади, которое утром так понравилось Клаасу. Сначала она не чувствовала ничего. Потом, вглядываясь в каждое лицо, Элиза поймала себя на мысли, что каждый человечек на этой площади действительно почти что живой. Навечно замершие в мгновении, они все равно были заняты своими делами: начиная с дамы в голубом платье, заинтересованной в творящейся неподалеку суматохой, но держащейся в стороне, и заканчивая мальчишкой и его щенком, они продолжали жить, как и площадь, тонущая в желтоватой дорожной пыли и стуке молотков, который доносился со стен строящегося дома. — Элиза, — раздавшийся голос заставил ее вздрогнуть от неожиданности. — Вы здесь. Клаас, взволнованный, взъерошенный, появился именно в тот момент, когда она подумала, что становится похожей на него — ищет смысл там, где его нет. Он смотрел на нее исподлобья и держался на расстоянии, как будто ожидал, что она вот-вот нападет на него. Элиза постаралась приветливо улыбнуться. — Я просто гуляла, — сказала она, не понимая, почему вдруг решила перед ним оправдываться. — Что-то случилось, Клаас? — У нас очень мало времени. Не принимая возражений, он взял ее за руку и повел в «историю края». Элиза попыталась вырваться, но безуспешно: чужая ледяная ладонь держала крепче, чем могло показаться. Оглядываясь по сторонам, она лихорадочно соображала, как остановить его, чтобы не случилось чего-то непоправимого. Понятно было, что мысль, мучившая его с самого утра, а может и раньше, наконец обрела ясную форму, и Клаас спешил поделиться ей, только вот он даже не поинтересовался, хочет ли Элиза его слушать. — Клаас, постой, — обратилась Элиза мягко и остановила его у двери в отделение. — Расскажи мне, что случилось. За тобой как будто гнались. — Элиза, послушай. — Он взглянул на дверь, а затем — снова на нее. — У меня есть догадка, но она может показаться тебе ужасной, и я хочу, чтобы… — Пожалуйста, успокойся. Она отвела его в сторону и усадила на стул, сев напротив. Клаас все время нервно оглядывался по сторонам, боясь, что из-за угла вот-вот кто-то появится: барон или кто-то страшнее. Не зная, как его успокоить, Элиза взяла его ладони, ледяные и трясущиеся, в свои и ободряюще улыбнулась. — Расскажи мне, — повторила она. — Ты так разозлился из-за того, что случилось за ужином? — Нет, — с горечью в голосе произнес Клаас. — Я… Я много думал, и наконец все сошлось, и… Все, что говорят про барона в Кенигсберге, местные предания, отсутствие хоть каких-то упоминаний его родни… Я понимаю, что ты мне не веришь, тебе незачем мне верить, но если все это действительно правда, то мы оба в опасности. — Клаас, я знаю, о чем ты думаешь, и может быть господин барон действительно может казаться странным, но… Но я прожила здесь почти месяц, и я могу сказать тебе, что он обыкновенный одинокий старик. Подумай сам, будь ему триста лет, он бы не придумал, как это скрыть, а просто сидел бы на одном месте? Это ведь глупо… — Глупо — это его попытки обмануть меня россказнями про сожженные портреты! — выпалил ученый со злостью. — Перед тем, как приехать сюда, я много прочитал, и нигде — нигде! — не упоминается ни его становление в армии, ни слова о его отце или хоть о ком-то. Вот уже триста лет везде только барон Александр Бренненбургский, неизвестно какого возраста и звания, и… Генрих Корнелий Агриппа не был тем человеком, который сошел бы с ума после поездки в прусскую глушь, ты понимаешь?! Неужели ты не замечаешь, как он даже не старается врать, считая нас с тобой глупыми детьми, которые не заметят, что здесь ничего никогда не горело? И… Я уверен, что разгадка — за тем механизмом, который ты пыталась спрятать. Если ты боишься, то будь уверена — у меня в Кёнигсберге есть покровитель, и он защитит нас от этого… — Успокойся, — прервала Элиза и погладила его по руке. — Для начала, это место — мой дом, и меня здесь ни от кого не нужно защищать. Потом… Я понимаю, Клаас, я все понимаю, но ты… Ты слишком взволнован, и я боюсь, как бы ты не натворил чего-нибудь необдуманного. Давай оставим это до завтрашнего утра. — Завтра уже… — Не переживай, хорошо? — она улыбнулась. — Посмотри, какой кошмар на улице. Подумай сам, если мы вдруг решим сбежать, то даже до города не доберемся. Давай подождем, пока гроза закончится, и завтра утром вернемся, и если что-то случится — ты сможешь поговорить об этом с господином бароном. — Нет смысла с ним разговаривать. Неужели ты до сих пор не понимаешь? Этот человек — зло, самое настоящее, которое ходит среди нас. Даже человеком его назвать нельзя… Его слова задели что-то внутри Элизы, и она резко выпрямилась, отпустив его. Клаас попытался удержать ее руки, но, столкнувшись с гневным взглядом, стыдливо опустил голову. Он совсем, совсем не умел следить за тем, что говорит. — Знаешь, Клаас, — заговорила она твердо. — Легко рассуждать о добре и зле, когда у тебя есть для этого деньги и возможности. — Я не это имел в виду… — Я не могу позволить тебе оскорблять человека, — она сделала ударение на слове «человек», — которому обязана всем, что у меня сейчас есть, вот и все. Не надо говорить мне о добре и зле, когда для тебя это просто слова, которыми ты бросаешься, как хочешь. Я восемнадцать лет прожила под одной крышей с настоящим чудовищем, которое несколько раз пыталось меня убить, и убило бы, если бы не Александр! — Я понял, что ты хочешь сказать, Элиза, — сказал Клаас обреченным тоном. — Конечно, я не думал, что ты мне поможешь. — Пойдем назад, — вздохнула она уже спокойнее. — Тебе нужно прийти в себя. А завтра утром, как я и сказала, мы вернемся и посмотрим, что там спрятано, и если твои опасения окажутся правдой, я… Я подумаю об этом. — Хорошо. Я согласен. Они шли обратно, и теперь уже Элиза держала его за руку, как ребенка, которого мать уводила от лавки со сладостями. Клаас, выглядевший подавленным, вызывал в ней бесконечную жалость, но ничем другим, кроме как уберечь его от баронского гнева, она помочь ему не могла. Усадив его в одной из комнат, где стояла небольшая софа, стол и еще теплый камин, Элиза ушла на кухню за чаем. Неприятная, волнующая мысль промелькнула у нее в голове. Помявшись перед полкой с разложенными по мешочкам травами, она вытащила саше с лепестками дамасской розы и засыпала горсть в чайник. — Это успокаивающий чай, — сказала она, вернувшись к Клаасу. — Он поможет тебе заснуть. — Точно чай? — мрачно усмехнувшись, попытался пошутить он. — Не отрава? — В Бренненбурге не травят гостей. За окном бушевала непогода. Разливая чай по чашкам, Элиза невольно задержала взгляд на непроглядной темноте, то и дело вспыхивающей от ударов молний. За шумом ветра и дождя не было слышно даже грома, и на фоне вспышек молний было видно, как низко склоняются деревья. — Прости, что накричала на тебя, — она отпила из чашки, думая, что ей самой тоже не помешает успокоиться. — Я не хотела. — Все… Все хорошо, — ответил Клаас. — Я понимаю. Я слышал в Альтштадте про то, что с тобой произошло. — Смотря кто тебе рассказывал. — Габриэль. Он о тебе действительно беспокоится. — Он для меня как старший брат. Они еще немного просидели в тишине, прерываемой только непрекращающимся монотонным гулом за окном и тихим звоном чашек о фарфоровые блюдца. Клаас, казалось, потихоньку успокаивался и тоже смотрел в окно полным тяжелой грусти взглядом. Он действительно хороший, думала Элиза. Может быть, где-то слишком резкий и прямолинейный, но он не желал ничего действительно плохого. — Знаешь, я тоже о тебе беспокоюсь, — сказал он, будто обращаясь не к ней, а просто говоря в пустоту. — Мне хотелось бы, чтобы все было по-другому. — Завтра утром все наладится, вот увидишь. Пойдем. Я тебя провожу. Его руки согрелись от горячей чашки и, показалось Элизе, перестали дрожать. Освещая дорогу подсвечником, она довела Клааса до двери в гостевую комнату и погладила по плечу, пытаясь приободрить. Что-то еще волновало его — что-то, не касавшееся барона, и о чем он так и не смог сказать, когда Элиза пожелала ему спокойной ночи и пошла в свою комнату. Ей жутко хотелось спать, и даже чай с розами здесь был не при чем. Прошедший день вымотал ее сильнее, чем все дни до этого, хотя физически она толком-то и не устала, и Элиза даже обрадовалась, что по пути не встретила засидевшегося допоздна Александра. Но несмотря на всю усталость, ее сон был тревожным и коротким: очередной раскат грома разбудил ее, вырвав из тяжелого, душного сновидения, сути которого она не помнила кроме того, что он вызывал у нее желание сбежать и спрятаться. Непослушными руками она зажгла свечу и пригляделась к часам: совсем недавно перевалило за полночь. Она отдыхала совсем недолго, но чувствовала неприятную бодрость, заставившую ее накинуть платок и выйти из комнаты. Ветер на улице унялся, и гроза тоже: удар, от которого она проснулась, наверняка был завершающим. Элиза успела только подойти к Гертруде, с которой она собиралась посидеть, пока снова не захочет спать, как вдруг вдали увидела еще один огонек свечи. Александр, тяжело опираясь на трость, одетый в будничную одежду, шел по коридору, что-то недовольно бормоча под нос. Элиза замерла на месте, не зная, куда ей деться, чтобы не нарваться, как это было в саду, но барон снова заметил ее и остановился. Не зная, что ей нужно было делать, Элиза неуверенно подошла к нему и заметила, что Александр еще никогда не выглядел таким изможденным: казалось, что ему и правда было все триста лет. — Господин барон, — обратилась Элиза неуверенно, забирая у него подсвечник и беря под руку. — Что-то случилось? — Все в порядке, — отозвался он хрипло. — Дайте мне сесть. Растерянно оглядевшись по сторонам, она заметила приоткрытую дверь в комнату, где они были с Клаасом, и довела его туда, со стыдом заметив, что она совсем забыла убрать остатки чаепития. Александр сел на софу и с большим трудом распрямился. Даже в ночь, когда пришел отец, он не выглядел так плохо, как сейчас. — Простите, — пробормотала Элиза, ставя на поднос чашки и чайник. — Я сейчас уберу. — Заварите новый, — бросил он ей вслед. — Добавьте лабазник и яснотку, только роз не нужно. — Как прикажете. Она вернулась со свежим чаем. Александр так и сидел, не меняя положения, и мрачно смотрел в окно, но когда Элиза вернулась, его взгляд стал мягче. Поставив поднос на стол, она подала барону чашку с дымящимся чаем, пахнущим травами. — Господин барон, — заговорила она, — вы… — Со мной все хорошо, — повторил барон устало. — В такую погоду я всегда плохо себя чувствую и не могу спать. Меня интересует, почему не спите вы. — Мне приснился кошмар, и я вышла подышать. — Понятно. — Он сделал небольшую паузу, а затем продолжил. — Я должен сказать вам две вещи, Элиза. — Да? — Во-первых, я должен извиниться перед вами за то, что было сегодня утром, — Александр посмотрел ей в глаза, и Элиза кивнула, хотя и давным-давно простила его. — Во-вторых, вынужден вас расстроить: господин Винке уехал. Его слова заставили Элизу замереть с чашкой в руках, которую она чуть не выплеснула себе на подол. Глядя барону в глаза, она тщетно пыталась понять, говорит он правду или пытается обмануть, как самого Клааса. Она помнила, в каком состоянии был историк, когда они распрощались, и она самолично напоила его розовым чаем, чтобы он проспал до самого утра. — Как — уехал? — Приехал гонец из Кёнигсберга. Его невеста тяжело заболела, — сказал Александр сочувственно, наблюдая, как помрачнело лицо Элизы. — Я уговаривал его уехать завтра, но мы с ним… Скажем так, немного повздорили. — Господин барон… — пролепетала Элиза. — Что он вам сказал? — Полагаю, вы сами знаете. Он высказал мне свои обвинения и заявил, что не собирается больше оставаться в Бренненбурге. Что же, он в своем праве. — Он… Я пыталась его переубедить, клянусь вам. — Я рад, что вы не придерживаетесь того же мнения. — Просто, понимаете… — она задумалась, пытаясь собрать слова и свои мысли вместе. — Я понимаю, что у вас может быть много своих секретов, и я… Мне не нужно их знать, чтобы считать вас действительно хорошим человеком, и я благодарна вам за все, что вы для меня делаете, господин барон. — Ваши слова очень много для меня значат, Элиза. Александр улыбнулся, и она попыталась улыбнуться в ответ, но все ее мысли теперь были заняты Клаасом. Он ни слова не сказал о том, что у него была невеста, и это почему-то вызывало в ней злость и разочарование, как будто бы она зря потратила на него столько времени, сидя в этой комнате и пытаясь успокоить, потому что тогда искренне волновалась за него. Потом на смену этой мысли пришла другая, по-настоящему страшная: он обмолвился о покровителе в Кёнигсберге, и теперь этот человек, кем бы он ни был, узнает обо всем, что произошло в замке. — Вы волнуетесь насчет того, что он уехал? — спросил барон. Элиза кивнула в ответ. — Не переживайте. Моего влияния в Ордене достаточно, чтобы решить эту проблему. — Клаас… Был связан с кем-то из Ордена? — Может, да, может, нет, — Александр пожал плечами. — В любом случае, не переживайте об этом. Я смогу защитить вас, что бы ни случилось. — Господин барон, вы… — Будьте добры, проводите меня до спальни, Элиза, и сами ложитесь спать.