Маленькие перемены

— Я встала, я-я… дай мне… я прост… прост посплю, лады? Пара теплых, мягких рук сжала ее руку и пыталась потянуть ее вверх. Когда ее поставили в стоячее положение, Розочка почувствовала, как у нее закружилась голова, и ей захотелось снова упасть. — Почему я была на полу? — выговорила она с заплетающимся языком. — Ты упала, — послышался терпеливый ответ Ручейка. — Эти каблуки… — Его прервала Розочка, неуклюже обвив его шею руками и бессвязно забормотав о том, какое облегчение ей приносило его присутствие. — Тут темно, и мне страшно, и я не… я-я-я не знаю, где я. Где мы, Ручеек? Я хочу домой, я хочу спать, Ручеек. М-мы… мы можем спать? Кто-то ласково на неё цыкнул, и ее повели влево. Звук текущей воды затопил ее барабанные перепонки. — Где мы щас? — Берген-Таунский мост. — Он посадил ее на ближайшую скамейку в парке, так осторожно, будто она была фарфоровой куклой. — Извини, дорогая, но мне придется попросить тебя снять туфли. Ты много выпила и уже дважды упала. — Туфли? Я-я, э… туфли? — Розочка быстро заморгала, не в силах понять, о чем говорил Ручеек, но тем не менее наслаждаясь звуком его мелодичного голоса. Ручеек сдался. — Ладно. Он присел, и Розочка с удовольствием вздохнула, когда тугие ремни, врезавшиеся в ее лодыжки, были расстегнуты, а каблуки сняты с ног. Затем холод бетона под ней смягчился помятой резиновой поверхностью. — Эт шо? — Ну я же не хочу, чтобы ты простудила ноги, — усмехнулся Ручеек, встав и сев рядом с ней. Розочка с болью в глазах посмотрела на свои пальцы ног, с ногтями блестящего цвета фуксии, которые удобно извивались в паре фиолетовых шлепанцев. — Но… ты терь без обуви… — Мне не привыкать ходить босиком. — Он пожал плечами, его очаровательная улыбка все еще сияла в слабом свете уличных фонарей. — Розочка…? — Мммм? — промычала она, входя и выходя из сознания, а ее голова упала на его плечо. — Я хотел у тебя кое-что спросить. Твой коровий колокольчик. Он все еще у тебя? Или ты его отдала? — Шо? А, нет… нет. Нада подождать. Мне нада отдать его любви моей жизни. Когда придет время. Нада попридержать. — Ну и слава Богу. И ты собираешься его кому-нибудь отдать? — спросил он, с безразличием рассматривая ногти. — Ну, конечно, глупенький… — Розочка хихикнула и толкнула его плечом. Она почувствовала, как он тихо вздрогнул. — Я отдам его тебе… Тока придется подождать. Шоб убедиться… — Убедиться? — Шо ты любовь всей моей жизни. Папа сказал, шо это оч важно. — Ясно, — мягко ответил Ручеек. — Что ж, будем надеяться, что тебе не понадобится много времени, чтобы решить. — Решить шо… — Какая бы путаница ни собиралась сорваться с её уст, она тут же была прервана парой губ, столкнувшихся с ее собственными. Розочке было не привыкать к поцелуям. Череда постоянных вечеринок, подпитываемых алкогольным опьянением и музыкой, часто приводила к довольно интимным ситуациям. Однако то, чем она делилась с этими парнями и девушками из прошлого, было всего лишь накалом страстей. С Ручейком все было по-другому. У Розочки и Ручейка был прочный фундамент. Годы дружбы: от детей, играющих в классики на детской площадке, до студентов колледжа, целующихся у моста Берген-Тауна. Он целовался с силой, хотя явно не знал, что делать, и даже в ее пьяном тумане она обнаружила, что задается вопросом, не новичок ли он в этом. Насколько она знала, Ручеек никогда раньше не состоял в отношениях. Что ж, ничего. Розочка покажет ему все, что ему нужно знать. — У меня изо рта воняет водкой? — прошептала она о его губы. — Нет… Ее усталый смешок превратился в зевок, а тело растворилось в его груди. — Врунишка ты. — Ты даже не представляешь, какой.

***

Искаженный звук голоса Розочки через трубку телефона всегда раздражал Цветана. Он не мог сосчитать, сколько раз он стонал, беря телефон, который провозглашал ее имя на экране. Однако около трех часов утра после сорока семи пропущенных звонков чёрта с два он выспится, пока не услышит от нее хоть одно обнадеживающее слово о том, что она жива и здорова. Его волосы встали дыбом из-за настойчивого взлохмачивания, а короткие неровные ногти стали результатом тревожного грызения. Он ходил по их коридору последние два часа, и его икры уже давно начали протестовать. Что-то ударилось о дверь, и Цветан чуть не споткнулся о собственные ноги, пытаясь прорваться через коридор. Он чуть не сорвал дверь с петель и сдавленно вскрикнул, увидев её перед собой. — Она просто спит, успокойся! — прошипел Ручеек, держа в руках обмякшую девушку, словно нес невесту. Цветан тихо выдохнул, и его сердцебиение вернулось в нормальный ритм. — Чего она так поздно? — спросил он, безуспешно пытаясь не дать этому клятому мудаку проникнуть в их квартиру. — Отдай ее мне, я ее отнесу. — Нетушки, — беспечно ответил Ручеек, толкнув локтем дверь спальни Розочки. — У нас с ней особенная связь, и я… ну, полагаю, я чувствую инстинкт заботиться о ней, понимаешь? Не знаю, понимаешь ли ты… «Пожалуйста, съебись из нашего дома.» — Не так уж это и сложно понять, — произнес Цветан, прислонившись к дверному косяку и наблюдая, как Ручеек опускает ее на кровать. Он стальным взглядом проследил за движением кончиков пальцев Ручейка; одна рука обнимала Розочку за талию, а другая выскользнула из-под ее бедра. Голос в его голове стонал от чувства вины, Цветану от одного вида казалось, что он позволяет ей отравиться. Но это была глупая мысль. Потому что, несмотря на далеко не блестящее мнение Цветана о нем, Ручеек за все годы, что он её знал, ни разу не причинил вреда Розочке. В отличие от Цветана. И, возможно, впервые в жизни Цветану нужно было вытащить голову из жопы и повести себя как зрелый и взрослый человек. — Спасибо, что принёс ее домой в целости и сохранности. Ей… ей очень повезло с тобой. Ручеек повернулся к нему с той сдержанной улыбкой, которая всегда пугала его до усрачки. — Спасибо. Я изо всех сил стараюсь быть ей хорошим другом. Например, сегодня вечером. — Да ну? — Цветан приподнял бровь, скрестив руки на груди. — А что сегодня случилось? Ты её от мудаков защитил? — Если честно, приятель, единственным мудаком, от которого я ее защитил, был ты. Цветан побледнел и внезапно осознал свою резкую реакцию на приглашение, сделанное ранее сегодня, впервые за несколько часов. — Сначала Розочка вообще не была в настроении веселиться. Знаешь, она из-за тебя даже расплакалась. Она какое-то время просто хандрила. Дружба с тобой её немало расстраивает. Ты когда-нибудь замечал, как она реагирует, когда ты отклоняешь ее приглашения? — Д-да, конечно. Но она переживет. Сначала она немного погрустит, но это ж Розочка. Она не может слишком долго грустить, она не такая. Прошлые разговоры Цветана с Ручейком почти всегда были краткими и односторонними. Но сейчас он просто мямлил. — Я ей не так уж и важен. У нее есть куча друзей, с которыми можно пойти на вечеринки! Какая ей разница, что есть один засранец, который просто… — Цветан. — Тон Ручейка был сочувствующим, но суровым. — Если ты думаешь, что твои отказы на Розочку не влияют, значит, ты ее совсем не знаешь. Она, по-моему, одна из самых хороших девушек, что я когда-либо встречал. Веселая, умная, энергичная. Но в те редкие минуты, когда она полностью подавлена, это всегда из-за того, что ты ей сказал. Всегда. Я видел. Я видел, как свет исчезает в ее глазах каждый раз, когда ты язвишь. Ей больно. Ты причиняешь ей боль. Слова повисли в воздухе, их эффект был очевиден.  — Я знаю, — слабо ответил Цветан после продолжительного молчания. — Я знаю, что делаю ей больно, окей? Я знаю, что из-за меня она плачет. Никто на этой ебаной планете…! Ручеек шикнул на него, дико жестикулируя на спящую Розочку, которая мирно спала и не обращала внимания на растущее напряжение между двумя юношами. Цветан перешел на шепот. — Никто не знает это лучше меня. Меня не должно быть рядом с ней. Половину времени я хочу, чтобы она оставила меня в покое, чтобы ей не приходилось меня терпеть. Блядь, ты ведь это хочешь услышать, да? Ручеек поднял нос, слегка взъерошенный этим враждебным вопросом. — Она тебя терпит потому, что ее воодушевляют те пять процентов времени, когда ты не полностью бесчувственный. Если тебе нужно знать, она думает, что у тебя на самом деле золотое сердце, которое только она может найти. Цветан невесело фыркнул. — Хрень собачья. — Не могу не согласиться, — кивнул Ручеек. — Однако все же. Какую бы дружбу она ни надеялась от тебя получить, с твоим характером это практически невозможно. С тобой она голодает по позитиву. Но послушай… Цветан только сейчас заметил, что Ручеек держит под мышкой сумочку Розочки со стразами. Он достал туфли на высоких каблуках и шлепнул их на ковер. — Сегодня, когда она плакала, мне удалось вернуть ее в обычное состояние. Я её повеселил, рассмешил, она даже танцевать пошла. Мы хорошо провели ночь. — Вот почему вы вернулись так поздно? — пробормотал Цветан. — Извини, что напугали тебя, дружище, — Ручеек позволил себе слегка улыбнуться, прежде чем его лицо снова посерьезнело. — Ты не подумай, я не пытаюсь быть некультурной территориальной тварью, но… она счастлива, когда она со мной, Цветан. И я счастлив, когда я с ней. И если бы ты просто… Ручеек замолчал и почесал в затылке, мысленно формулируя свое следующее заявление. — Если бы ты мог прекратить… — продолжил он с большей энергией. — Прекрати таскать ее за собой, пока разбираешься в собственных сложных проблемах, и набрасываться на нее на каждом этапе пути. Я пытался сделать ее счастливой, Цветан. А с тобой это дорожка тернистая. — Итак… — Цветан говорил медленно, его монотонный голос резко контрастировал с сильной болью в груди. — Ты хочешь, чтобы я перестал быть ее другом? Ручеек усмехнулся. — Теперь ты зовешь себя ее другом? Цветан ничего не ответил. — Но да. Теперь ты понял. Мне очень жаль, что мне приходится это говорить, дружище, но я… — Он взглянул на Розочку. — Я, правда, хочу для неё только лучшего. А с тобой это просто… это просто… — Я знаю, знаю. Я ее только расстраиваю, я понял. Я больше не буду к ней приставать, ладно? — С приступом разочарования он понял, насколько сложно это сказать. Может, если бы он перестал быть эгоистичной сволочью хотя бы на пять минут, это было бы намного проще. — Итак. Уже очень поздно. Сделай милость, съебись из нашего дома? — Ммм… — Ручеек моргнул, поигрывая подолом рукава. — Я надеялся, поскольку до моего дома идти далековато, я мог бы…? — Даже не думай. Давай чеши отсюда, Ручеек. — Я так погляжу, улучшать свой характер ты не собираешься? Цветан пожал плечами. — Не пойми неправильно, ты очень помог. Но факт в том, что я все еще засранец, и ты мне все еще не нравишься. Так что выметайся. Улыбка Ручейка отличалась от его обычной: «Я выгляжу таким безмятежным и великолепным, но на самом деле я думаю о ценах ковриков для йоги», и, откровенно говоря, Цветану при виде неё стало не по себе. — Раз уж ты настаиваешь, Цветан. Засунув руки в карманы этих клятых ужасных желтых штанов, Ручеек прошел мимо него по коридору. — Еще раз извини, что так поздно её вернул. На самом деле мы ушли домой как минимум час назад, да только немного… отвлеклись. Цветан последовал за Ручейком, охваченный желанием захлопнуть дверь прямо перед его носом. — Отвлеклись, значит? Ты заметил себя в зеркале и потерял сознание при виде своих корней? — Погоди, что? Мои корни не… они…? — Руки Ручейка взлетели вверх и принялись гладить ярко-бирюзовые локоны на его лбу. — Шучу, тупица. Ручеек разинул рот, прежде чем выдавить воздушный смех. — Ага, ты меня поймал. На чем я остановился…? — Его улыбка стала шире. — Ах, да. Мы шли домой, и внезапно она… ну, поцеловала меня. Почему-то Цветан сомневался, что он сохранил совершенно невозмутимое выражение лица, судя по мерцающему веселью в глазах Ручейка. Господи Иисусе, его лицо, наверное, поникло, как у недокормленного щенка. Как же он жалок. — Она, э, она поцеловала тебя. — Да. Даже не знаю, что на нее нашло. Я просто помогал ей добраться до дома, и вдруг бац! — Ручеек потрясенно хлопнул руками. — Так неожиданно. Он мгновение изучал лицо Цветана и, довольный собой, повернулся на пятках и распахнул дверь. — И завтра утром постарайся не шуметь. Розочка много выпила. С этими словами он ушел. Цветан не успел хлопнуть дверью. Хотя прямо сейчас, после того, как он представил поцелуй двух определенных людей, к обоим из которых он испытывал очень разные чувства, он обнаружил, что у него не осталось энергии злиться. В то время как его тело, сердце и душа требовали сна, его ноги протащились мимо двери и вползли в комнату Розочки. Его разум был тяжелым. Ее стены были, мягко говоря, тем еще зрелищем. Картины в рамах, которые она покупала на уличных ярмарках, репродукции с различных конвенций, плакаты, рисунки, фотографии, Господи, сколько же у неё было фотографий. Изображения животных, селфи, улыбающихся лиц ее друзей, даже старые потрепанные от непогоды фотографии времен их начальной школы в Тролль-Тауне. Цветан то и дело ловил собственную пятилетнюю ухмылку, пока вертелся на месте, чтобы осмотреть все четыре искусно украшенные стены. Комод и стол были переполнены принадлежностями для скрапбукинга, домашними заданиями, стопками книг, различными безделушками и плюшевыми игрушками. Одежда, которая не вываливалась из открытых ящиков, валялась то на стуле, то на изножье кровати. Цветан почти усмехнулся. Хоть они были полными противоположностями чуть ли не во всем, у обоих, похоже, была явная проблема с поддержанием порядка в спальнях. Он на цыпочках перешел через комнату, чтобы хорошенько взглянуть на нее, прежде чем, наконец, посвятит себя новому образу жизни без Розочки. Она лежала, растянувшись на кровати, слегка похрапывая, губы приоткрыты, макияж размазан. Розочка однажды упомянула, что перед сном необходимо смывать всю косметику. Это прозвучало в разговоре об ужасных прыщах подростка-Цветана. В то время это была бесполезная информация, поскольку он просто заявил, что все, что касается макияжа, не его проблема. Теперь же он перебирал мысли, а его взгляд метался между ее запекшимся лицом и пачкой влажных салфеток на комоде. Не. Пусть лучше спит. В конце концов, она много выпила. «Твою мать.» Цветан тут же начал действовать, поскольку вспомнил недавнюю новость о пьяной девушке из Берген-Тауна, которая захлебнулась собственной рвотой. С чуть большей панической силой, чем необходимо, он толкнул Розочку на бок и раскинул перед ней её руки. Она зашевелилась и застонала. — Шо… Ручеек…? — пробормотала Розочка. — Не совсем. — Цветан? Цветан?! — Розочка помотала головой, пытаясь обрести ясность в мыслях, и, подтянувшись в сидячую позу, обняла его за плечо. — Цветан… Цветан… привет, Цветан. Где ты был, нам было так… — Она зажала рукой рот. — О Боже. — Она застонала, выскочила из кровати и бросилась в ванную, едва не врезавшись в дверь. Внезапно очень напуганный мыслью о пьяной Розочке без присмотра, Цветан поспешил за ней. Он мгновенно оказался позади нее и схватил ее за распущенные волосы, пока она блевала в унитаз. — Ну как, всё? — спросил он после нескольких секунд гортанного нытья, которые прекратили доноситься из керамического унитаза. — Ммм… — проворчала Розочка. — Я… Я пойду спать… — Нет, нет. — Цветан схватил девушку за руки, когда та повернула к своей спальне. — Давай сначала кое-что сделаем, хорошо? Он отвел ее на кухню и, усадив на табурет, поставил перед ней кружку воды. — Просто выпей это, и можешь дальше спать. Поняла? Розочка кивнула и сделала глоток, а Цветан вытащил влажную салфетку из пакета, который стащил из ее комнаты. — Дай уберу эту фигню с твоего лица. Не хочу, чтобы у тебя началось воспаление, — пробормотал он, вытирая ее щеки и лоб. Розочка замолчала, и только очередной глоток воды прерывал её молчание. Он знал, что она истощена, но не мог игнорировать тревожную мысль о том, что она, возможно, припомнила, что случилось ранее. Надежные аналоговые часы над их холодильником отсчитывали секунды, раздражающий звук проносился по выложенной плиткой комнате, и после очень-очень долгих десяти тиков Цветан, проводя салфеткой по её лбу, произнес: — Прости меня. Розочка недоверчиво покосилась на него. Их лица были в нескольких дюймах друг от друга. — За шо? — Я сегодня повел себя по-мудацки. Не знаю, помнишь ли ты, но повел. — А, — тихо ответила Розочка. — А-а-а… Цветан ухмыльнулся. — Угу. А. Но я прошу прощения. Обещаю, больше это не повторится. Закрой глаза. Она повиновалась и он принялся вытирать тени винного цвета с ее век. — Я тебя прощаю, — тихо ответила она. «Кто бы сомневался. Ты слишком легко прощаешь.» — Спасибо, готова вернуться в постель? — Ага… Цветан удивленно вскрикнул, когда Розочка рухнула со стула и обвила руками его шею. Она захихикала. — Перестань издавать странные звуки и неси меня в постель. Он подчинился и молча потащил раскачивающуюся девушку по квартире, стараясь не позволить ей больше столкнуться с дверью. — По-моему, мы с Ручейком поцеловались, — сонно пробормотала она. — Да. — Думаешь, он обиделся? — Я вполне уверен, что ему понравилось. — Как думаешь, стоит его снова поцеловать? Послышался усталый во многих отношениях вздох. — Я думаю, тебе стоит делать то, что делает тебя счастливой. — Хорошо… — выдохнула она, когда Цветан опустил ее на кровать. Он повернул ее в сторону и накинул ей на плечи пухлое стеганое одеяло с птичками. Его усталый ум вспомнил дурацкое воспоминание. Ему было пятнадцать, и он сидел на уроке английского. Он выучил термин «увлечение» и отчаянно цеплялся за его значение в течение многих лет. Сильная, но недолговечная страсть или восхищение. Для сварливого подростка это был способ справиться с непонятными чувствами, которые он испытывал к недавно покрасившей волосы в розовый девушке. Он вложил весь свой оставшийся оптимизм в надежду, что все, что он чувствовал, скоро пройдет. И вот он, этот мальчик, стоит в ее спальне в четыре часа утра и рассмаривает пятнистые веснушки на ее носу, пупырышки вдоль лба и темно-коричневые корни, торчащие из-под растрепанной розовой гривы. Вся сущность Розочки стала намного менее сюрреалистичной после того, как она лишилась блестящего макияжа и 100-киловаттной улыбки. Впервые за долгие годы Цветан вновь обрел надежду на то, что, возможно, теория увлечения не так уж неправдоподобна, как он думал. — Спокойной ночи, Розочка. Та слегка поерзала при звуке своего имени, но расслабилась, и ее губы изобразили усталую улыбку. — Спокойной ночи, Цветан… — выдавила она, зевнув. Его сердце пропустило удар. «Блядь. Беру слова назад. Теория увлечения — чушь собачья.» Цветан вышел из комнаты, не сказав больше ни слова, и принялся гадать, насколько сложно будет полностью сжечь мосты с девушкой, к которой он испытывал чуть больше, чем увлечение.