/
Очередная ночь, что не принесла ни больше, ни меньше, чем было до этого. В комнате было темно из-за плотных штор, закрывающих собой окно, но уже было раннее утро — об это свидетельствовал циферблат часов, если, конечно, Гю все ещё находится в пределах реального времени. Он не мог вспомнить точно, что ему снилось, и почему же он оказался в постели, хотя сам вчера вечером к ней не приближался. Осталось только смутное послевкусие тревоги и утомление после бесконечного вчерашнего дня. И это его вполне устраивало — сны и реальность не должны смешиваться. Возможность проснуться, пусть и не всегда с первого раза, по-прежнему было чем-то спасительным, вырывая его из лап нездоровых кошмаров. Осознание, что он из наивного и запуганного мальчишки превращается в парня, способного сосуществовать с чем-то, что больше не нуждалось в научном объяснении, приводило одновременно в ступор и вызывало некое довольство. Его продолжали истощать и тревожить некоторые вещи, происходящие в доме, но он нашёл в себе смелость принимать их, несмотря ни на что. Снижение температуры воздуха, когда за окном неумолимые двадцать пять градусов в тени; он часто замечал, что некоторые предметы располагались в ином порядке, чем были оставлены, а дерганные тёмные тени в коридорах незаметно для других двигались, будто жили своей жизнью. Ловить на себе тяжёлый, изучающий взгляд, или ощущать невесомое касание по запястью, списывая всё на ветер, которого и быть не должно. Время близилось к двум месяцам пребывания в его новом доме: на тот спектр эмоций, пережитых за это время, не сможет претендовать ни один живой человек. У Бомгю крыша съехать хотела уже несколько раз, но он крепко за неё держится, иногда хватаясь за руку помощи Ёнджуна — он неразгаданный, импульсивный и странный, но и где-то там теплилась надежда. Если сам Чхве Ёнджун мёртв, то его «надежда», вероятно, лучшая в своём назначении — она продолжает жить даже среди пепла. Теоретически её основания идеально совпадали с «верой» Бомгю. А между ними — что? Весь остальной утренний распорядок от него никуда не делся: почистить зубы, принять душ, выпить одну таблетку в горькой оболочке от головной боли, а потом спуститься вниз, чтобы застать родителей и, может быть, позавтракать. К родителям, которые, должно быть, испытывали такие же смешанные чувства после вечернего разговора, выйти было обязательным пунктом. Мало ли как сложится. Умирать сегодня, конечно, не особо входило в планы, но нужно быть хотя бы сытым, чистым и приятно пахнуть. Эта уверенность в том, что он делает, была главным аксессуаром — впервые за долгое время он готов смириться с любыми вариантами своего ближайшего будущего. Горячая вода вбивается в кожу, обжигает до неприятных покалываний, но ему нравится это. Помнится, ещё какое-то время назад ему хотелось смыть себя вместе с мыльной жидкостью в сток, чтобы таким образом сбежать отсюда подальше. Воздух жаркий, пар оседает на стёклах такими же маленькими каплями, какие сейчас скатываются вниз по телу из-за мокрых волос парня. Бомгю наспех одевается по пояс в домашнее, думая, что сегодня его нисколько не смущают даже короткие мысли о том, как незатруднительно застать его не в том виде, и за что могло бы быть стыдно ближайшие лет сто. Не очень-то и просто жить рядом с прямым посягательством на свою частную жизнь в лице того самого. Он смотрит в зеркало напротив, невольно отмечает тот день, когда с глубоким ужасом смотрел на своё отражение и не знал ещё, как много всего ему предстоит узнать. Зубная щётка ловко проходится сначала по верхнему, следом по нижнему ряду зубов, задевая своими белыми следами влажную кожу. Он изменился внешне, будто сверху прибавило ещё пару лет, щеки заметно впали, потому что о правильном режиме питания никто и не вспоминал, а бесконечная машина стресса имеет в запасе парочку таких последствий. Ключичные кости выпирали сильнее, чем обычно, как будто кто-то оставил заострённые ножи на хрупких плечах. На лице единственная маска — стрит-флэш признаков переутомления, что можно принять за крик о помощи, но Бомгю относится к этому с меньшим драматизмом. Может быть, когда-нибудь ему повезёт выспаться настолько, чтобы стереть тёмные круги под глазами./
Когда «Боми», как часто звали его в детстве, был совсем маленьким, мама оставляла приготовленный завтрак на столе с запиской «Покушай!». Он всегда был полностью остывшим, но самым вкусным, потому что под крышкой с бумажным стикером скрывалась забота. Воспоминания о детстве бесцельно кружат, пытаясь согреть его. Чхве-младший задумчиво сидит, пока отец слушает утренние новости, а мама на скорую руку готовит — насколько бы она не была зла или огорчена, оставить своего ребёнка некормленным выше её сил. В ней таится достаточно тепла, которое миссис Чхве всё так же старается распылять частично и в больших объемах, компенсируя этим их частое родительское отсутствие. Через десять минут семья продолжает немногословное утро за одним столом. — Они насмехались над тем, что для меня кажется важным. Я про вчерашнее, — Бомгю откусывает огромный кусок бутерброда, лишая себя возможности разговаривать связно до тех пор, пока не прожует полностью. Родители с нескрываемым удивлением привыковывают к парню взгляд. — Вы бы молчали? Нет, ну если бы что-то сказали, допустим, про нашу семью или людей, которые имеют для вас значение? Я — нет. Потому что один раз промолчишь и они будут лезть, пока в один момент твоя накопленная злость не превратится в желание наказать их. «Лучше грубая, но правда». — Бомгю, но разве так.. — Он не даёт миссис Чхве договорить, прерывая на полуслове. Чтобы быть до конца честным, то Бомгю вообще не хотел затевать этот разговор, но внутренние подозрения твердили — пожалеете, если не проясните ситуацию до конца. Мама бы сказала, он уверен, что-то вроде: разве так мы тебя учили решать проблемы? Нет, мама. Практика часто отличается от теории, в которую нас посвящают с самого детства. Жизнь даёт нам совершенно другие испытания, где эти поучения терпят неминуемый крах. И да, папа. Твоим жизненным решениям можно позавидовать, но и ты порой совершаешь ошибки, потому что никто из нас не застрахован от них. И у Бомгю есть такой же запас проб и ошибок, который он должен пережить на собственном опыте. — Да-да, но я не отступлюсь от своих слов. Не все люди имеют такие же прочные моральные установки и ценности, которым вы учили. — Они могут не понимать его, но это не так важно. Ему просто хочется высказаться, как будто это его последний шанс. За дом и его прошлое он решил умолчать. Слишком много информации получится для одного разговора. — Так вот, о чем я. Мы не поладили. Я уже шёл в сторону дома, когда они вдвоём преградили путь, чтобы поставить меня «на место». А когда бьют, значит должны ждать и ответного удара? Беспрекословная тишина, что прерывалась стуком кружки о деревянную поверхность. Родители молчат, Бомгю с большим аппетитом и флегматичным видом продолжает завтракать. — Что уж, спасибо на том, что рассказал. Хотя можно было бы обсудить это и с первого раза. Может, мы с твоей мамой в чём-то не правы, но всё случилось так, как случилось. — Последнее слово мистер Чхве дополняет тяжёлым вздохом. — Я перезвоню твоему классному руководителю, чтобы он позаботился о тебе. — О, что? Не надо! Это было за пределами школы, зачем поднимать шум? — Чхве-младшего не пугает перспектива огласки их конфликта с Сончолем, но лишние заморочки ему ни к месту. — Не хочу, чтобы это размусоливали другие. — Если этот маленький паршивец не успокоится, то следующий разговор будет с его родителями. Ты ходишь в школу ради образования, а не для того, чтобы терпеть чьё-то отсутствие контроля над ребёнком. И да, — мама молчит, оставляя этот диалог сугубо между отцом и сыном, — завтрашние планы не отменяются. — Я понял. Тогда.. я сегодня не пойду в школу, — Гю вскидывает руки вверх, изображаю позу «я сдаюсь», потому что он и так, и так не собирался туда идти. — Ну правда! Это моральная компенсация! Они переглядываются между собой, но спорить с Чхве Бомгю бесполезно — он для них такой же упрямый ребёнок, каким был с десяток лет назад, таким и остался. Мама кивает, пока глава семейства Чхве бросает в него свой «отеческий» суровый взгляд, но в конце концов соглашается. Совесть юноши тихо ликует. Не то, что до этого ему было совестно из-за прогулов, но это минус проблема на его/
Шаги замедлились, перед глазами показалась дверь, что вела в подвал дома. Если до этого Бомгю хорошо прорепетировал свою смерть, то прямо сейчас у него контрольный экзамен. Отступать было поздно, да и некуда вовсе — это затишье перед бурей не продлится вечно, а когда ударит, то будет слишком необратимо. Дверь была не заперта, но, похоже, здесь давным-давно никто не бывал. Ни крутая лестница, ни глубокая темнота не внушали особого доверия, и то, что могла скрывать в себе эта тьма, тем более. Пользоваться включателем бесполезно, вряд ли кто-то позаботился о своевременной смене лампочки, поэтому придется полагаться на подручные средства — небольшой фонарик, найденный где-то среди перевезённого родительского хлама. Как только Бомгю переступил дверной проём, аккуратно ступая вниз, зажёгся общий свет и захлопнулась сама по себе дверь за спиной — это не просто подан знак, а буквально прямым текстом написано, вроде «я ждал тебя». Ловушка это, подобная мышеловке, только без сыра, увы, никаких бонусов здесь не раздавали; и Бомгю, как слепой котёнок, бежит навстречу пропасти, но он чувствовал в этом отчаянную необходимость. Что бы тут ни произошло, он примет это и, наверное, даже выдержит, потому что быть здесь — его собственный выбор. Подвал как подвал. Ни более, ни менее. Разве что в этом помещении в десятки раз меньше пыльных коробок и ненужных вещей, о которых обычно благополучно забывают. Если доверять услышанному, тут и погиб тот парень. Значит, он точно где-то рядом. Бомгю сейчас не страшно, поэтому он не перестаёт вглядываться в каждый угол в надежде, что призрак покажется и позволит промолвить ему хоть слово прежде, чем убьёт. О, всевышние силы, если вы это слышите — пожалуйста, дайте ещё один шанс. Вполголоса, будто боясь потревожить тишину, парень заговорил: — Твоё имя, — обрывает на полуслове, — Чхве Ёнджун. Я знаю, что с тобой случилось. Ты и твоя семья здесь жили задолго до нашего переезда. Никакой реакции. Гю не может быть уверенным, что здесь вообще кто-то есть, и тогда его ждёт полный тупик. Он продолжает стоять по центру подвальной комнаты, пока свет в единственной лампочке еле заметно подрагивает. — У тебя есть все причины на то, чтобы ненавидеть людей. Но я не виню тебя, правда, — Бомгю медленно опускается на холодный пол, поджимая к себе колени, чтобы обхватить их руками. — Этот дом — всё, что у тебя осталось. И ты его защищаешь. В этом нет твоей вины. Чхве-младший говорит с пустотой, но становится легче. Не страшно — больно, на грани между физической и моральной пыткой. Болит давно не за себя. За того, кто сводил с ума и причинял столько неприятностей, кто целиком обновил его понятие «страха», от которого реальным было задохнуться. Он здесь ради парня, чья жизнь оборвалась так жестоко и незаслуженно, готов ли он принимать его решение или нет, но Бомгю не сделает шаг назад. — Прости, прости, прости. Мне жаль, — ни в коем случае не заплакать, — мне жаль так сильно, Ёнджун. Убей меня, если тебе станет от этого легче. Сделай хоть что-нибудь, чтобы я прекратил думать о тебе. Убей меня, потому что я не знаю, ради чего я пришёл сюда. И не знаю, что мне сделать, чтобы ты наконец-то поверил. Ты гораздо больше того, что с тобой сделали, слышишь? — Лучше себе помоги. Присутствие отдаёт острым жжением позади. Если Чхве Ёнджун — игла, то Бомгю сожжёт весь стог, чтобы её отыскать. Были вещи, которые сложно объяснить как в мире живых, так в мире мёртвых. То, какая сила тянула его вниз, в подвал, где много лет назад всё утопало в чужой крови, чтобы вымолить прощение за чей-то давний грех. Лёгкие — вакуум, ни капли воздуха. — Значит всё было правдой. — Не проси меня о своей смерти, я ведь отдам троекратно. — Его голос звучит строго, колюче, но Ёнджун не привык говорить иначе. Какому-то мальчишке хватило смелости прийти сюда и говорить о тех вещах, чьи корни он хотел бы вырвать из своей головы. Какая же необдуманная дурость. — Выслушай, я прошу. Меня ведь не пугает то, что ты мёртв. Точнее, я с этим почти смирился. И со всем, что могло бы волновать нормального человека. — О, даже так? Не помню, чтобы я просил кого-либо делать такие поблажки в мою сторону. Ты играешься с огнём, и я за это не ручаюсь. Если в твоей крошечной голове такие соображения ещё не проросли, то повторю: предупреждений больше не будет. — Послушай сюда, Чхве Ёнджун! — Бомгю вскакивает на ноги, делая два шага в сторону призрака, — с меня хватит! Я не боюсь тебя. Я хочу всего лишь понять. Хватит делать вид, что за этой ненавистью больше ничего нет, хватит притворяться, что тебе не больно! Он срывается на крик, сжимая руки в кулаках, будто готов ударить. — Я не просил твоей помощи. У Ёнджуна сжимает в груди с новыми позывами. Что-то внутри горячо озаряет — он отчаянно пытался забросить свои предположения куда поглубже. Там, где у людей сердце, давно нет места ничему светлому, никто не вправе туда залезть и скребстись там, как у себя дома. Нить, та самая, красная, завязывает ещё один тугой узел. Монстр, что выращен в человеческом облике, жалко скулит — просит прощения. Зачем же ты здесь, Бомгю? Здесь так-так опасно. — Ты пришёл ко мне, потому что остался один. Тебе просто некуда больше обратиться, ведь так? — Ничего не остаётся, кроме как атаковать парня в ответ. Разговор о том, каким образом и что именно Бомгю узнал про его жизнь, он заведомо откладывает на потом. — Думай, как хочешь. — Это плохое решение, — Ёнджун всем своим видом даёт понять, что ни к чему хорошему он не собирался приходить. На что вообще Гю мог рассчитывать? — Я больше не человек, у которого есть моральные принципы, на меня не действуют ваши доблестные законы, хотя я уверен, что ваша смерть и полицейским не сдастся. Понимаешь? — Эй, Ёнджун. — У старшего проходят мурашки по коже от того, как давно не произносили его имя вслух. — Ты такой же, как и я. Пытаешься внушить мне, что я поступаю неправильно? Прикрываешься своими намерениями? Но ты делаешь это не потому, что так зол, признайся же. Ты хочешь защитить. — Слишком много на себя берёшь. Я в эту же минуту могу припечатать тебя, например, вон той железной трубой. — Тогда докажи, что я не прав. «Тебе и трубы не надо, чтобы я с концами вырубился», — неуместно комментирует подсознание Бомгю. — Глупый. Ты чертовски глупый и раздражающий, когда лезешь туда, где можешь запросто попрощаться с жизнью. — Говорит негромко, со знакомым упрёком. И он сдаётся. Ёнджуну оказывается не под силу сопротивляться обстоятельствам, каким бы всесильным он себя не считал. Что-то подсказывает, что стоило заставить Бомгю исчезнуть отсюда, но язык не поворачивался, а сознание закипало от этих извинений — таких невинных и сожалеющих, которых Ён не заслуживал получать в свой адрес./
Им обоим потребовалось молча провести ещё немного времени, чтобы переварить произошедшее или осознать весь размах катастрофы, на которую они сами и подписались. — Здесь очень, очень холодно. Бомгю выдыхает, наблюдая, как светлый пар, исходящий изо рта, смешивается с воздухом. Он уверен, что ни в одной из комнат не было ещё настолько морозно, как здесь, будто они встретились посреди полярной зимы. Но он никуда не уйдёт, даже если после двух часов нахождения здесь его найдут дрожащим и синим. — Мне нечего тебе предложить. Будь я теплее, то позвал бы к себе, — Ёнджун издаёт насмешливый смешок, а потом делает несколько шагов в сторону, заходя за спину парня, от чего кажется, что он в окружении стаи хищников. — А ты бы пошёл? Тихо отвечает: — Я же не замёрз. Чужие пальцы проводят мягкую линию между его лопаток, он вздрагивает, будто там прошлись разогретым железом. Бомгю мог бы затылком прочувствовать взгляд Ёнджуна: его тёмные, мерзлые глаза, похожие на непроглядную глубь воды, чья поверхность покрыта толщей льда. Гю боится провалиться под него, потому что не умеет плавать, но продолжает идти, слушая, как этот айсберг трещит. Он не видит чужой взгляд, но знает, что он все ещё жестокий и требующий ответа. Младший не выдерживает, выпаливая вслух всё, о чем долгое время молчал: — Знаешь что? Тебе ведь незачем меня убивать. Просто подумай, — чужая ладонь касается правого плеча Бомгю, а потом медленно скользит ко второму, благодаря чему парень произвольно отмечает: эти движения кажутся такими осторожными, будто обращаются с чем-то более хрупким, чем хрусталь. — Умру я или умрёт вся моя семья, неважно при каких условиях, наши тела рано или поздно найдут, а потом полиция возбудит дело, которое вскоре забросят в долгий ящик. И что дальше? Ты опять останешься один в этом доме на десяток лет, в ожидании, что какие-то люди захотят сюда заселиться? А вдруг, этот дом вообще определят на снос? Чхве Ёнджун, что же ты преследуешь? — Интересно звучишь. Продолжай, хочу тебя послушать. Неоднократное наблюдение: он не слышит никакого дыхания, кроме как своего, а в ином случае оно врезалось бы в его спину, заставляя вздрагивать ещё сильнее. Бомгю больше не чувствует других рук, но с технической точностью определяет, что Ёнджун остаётся позади на ненадёжном расстоянии. — Хорошо. Мы могли бы иногда разговаривать. Если захочешь? — Тон парня обретает твёрдость, когда ощущение опасности слетает с его плеч, как тяжёлая мокрая куртка. В ответ обрушилось молчание, стыдливое и неловкое, будто он предложил какую-то глупость. Спустя пару минут тишина прерывается. — Может быть, хочу. А может, и нет. Мои настоящие желания бывают разными. Не боишься следовать им? — Мурлычет Ёнджун, нарочно вызывая дополнительное напряжение для своего собеседника. Ему нравится играть. — Не знаю. Я совру, если скажу, что мне будет не страшно. — Верно, Бомгю. Твой страх.. он не прекращался с тех пор, как ты впервые оказался в своей комнате. Тогда почему ты здесь? Обездвиженное тело, наряду с такими же мыслями, начинает затекать, а от непривычной обстановки немного мутит, как бывает при накрывающей волне паники. Бомгю неторопливо поворачивается, чтобы встретиться лицом к лицу с ним — не самое лучшее решение, потому что от переплётенного зрительного контакта слова катастрофически заканчиваются. — Ну. Я сегодня не пошёл в школу. Вылетает из него так невозмутимо, будто всё происходит в порядке вещей. — Серьёзно? И вместо этого решил провести досуг в заброшенном подвале, — Ёнджун выгибает одну бровь, от его осуждающей интонации становится тесно даже в просторном помещении. — Гениально. — Я могу уйти. — Нет, не можешь. Исчерпывающе. «Он надо мной издевается», — оседает в голове Гю. Хочет он, чтобы Бомгю ушёл, или чтобы остался? У Ёнджуна на одной щеке есть порез, куда хочется наклеить пластырь, какой клеят поранившимся детям. И хорошо, что он не может читать мысли. — Я наблюдал за тобой почти ежедневно с тех пор, как вы стали жить у меня под боком. Пугать тебя до смерти, разрушать твои сладкие сны, а потом появляться и исчезать, чтобы ты считал, что сошёл с ума. Мне нравится это. Твоё присутствие в этом доме стало неприлично привлекательной мишенью, на которую я мог посягнуть. — Ёнджун уже едва ли шепчет, проницательно всматриваясь в чужое лицо. Волнующее ощущение, когда жизнь преподносит ответ на мучающие вопросы, разливается по телу Гю вперемешку с ознобом. — Но ты заставил меня задуматься, не слишком ли далеко мы заходим? Я знаю, что способен сильно обжечь. «И даже сейчас, стоя перед тобой, думаю о многих вещах: могу ли я тебя ранить? Растоптать призрачные надежды на что-либо? Отнять твою жизнь? Или воспользоваться в своих целях? Не будь ко мне так добр, Бомгю. Я же этого не достоин». Оставляет незаконченным. Ёнджун со слабой горечью ухмыляется, а его внутреннее чудовище, что истерично сжимало рёбра, рычит и мечется до невыносимо больного. Не привык он, не знает каково это — забытые чувства загоняют монстра в угол. Слышать такое жутко и неправильно, но этот момент дарит парню ощущение незнакомой свободы, которую хочется вдыхать, как свежий воздух. Это его путь — путь домой, путь к Ёнджуну; дорога, ведущая в место чей-то гибели и сплетенная их общей судьбой, сколько бы от неё не старались избавиться. Бомгю, не говоря ни слова, протягивает свою ладонь вперёд и ждёт, пока Ёнджун решится на ответный жест.