what myth

— Жил да был, — говорит Арсений, и Антон, конечно, ржёт — немедленно. — Арс, «жил да был»? Мы в советской сказке? — Жил да был, — невозмутимо повторяет Арсений, — поэт и певец. Не в советской, а в древнегреческой, — он машет обернувшемуся Позу, видимо, передаёт ему привет от предков, и Поз кивает с наигранной важностью. — И не в сказке, а в мифе. О реальной исторической личности. — Ну окей. — Ты сам попросил историю, — Арс, единственный в их микроавтобусе, ничем не показывает, что хочет спать. Антон вот хочет, но Антон всегда хочет спать. На самом деле, остальные уже дрыхнут, — Серёжа, вон, похрапывает, — и только сам Антон и Арс с Димой, ну и водитель ещё несчастный, никак не могут встроить себя в хоть какой-то режим дня. Ну, это Антон по себе судит. Остальные говорят, что новые проекты идут на пользу: больше разнообразия, типа, легче переключаться. Когда снимаешь «Громкий вопрос» и у тебя уже десятый рабочий день подряд, то, очнувшись — Арс это называет «осознав себя» — посреди съёмок, легче вспомнить, что вообще ты делаешь. Потому что вчера ты делал другое, позавчера — третье. Завтра будет четвёртое. Это остальные говорят; у Антона так не получается. Съёмки — всё равно съёмки, концерт — всё равно концерт, блядский корпорат — в пизду. Если случается больше шести дней без выходных, Антон в принципе перестаёт быть человеком; остаётся только машина, как бы сказал Паша, для извержения юмора. Машина, как бы сказал Журавль, для зарабатывания бабла. В такие дни — ночи, скорее, — Антон думает о том, что будет охуеть как смешно, если всё это как-нибудь несмешно закончится. Ну, или нет, не «несмешно»; бесславно, что ли? Типа, если однажды, на пике чего-то одного или чего-то другого, — Антон никак не может объяснить Стасу, что любые, даже самые охуенные достижения замыливаются на доске почёта, если бесконечно добавлять туда все, сука, возможные грамоты, — его пырнут где-нибудь в подворотне ножом за кошелёк, в котором даже карточек не лежит, потому что двадцать первый год, блядь, и эппл пэй. Или если — однажды — у Антона спиздят со всех счетов все бабки и заодно документы вместе с личностью. А что, он и не такие фильмы видел. Или если — однажды — ну, дохуя чего происходит с людьми; Поз никогда не забывает с утра зачитать им новости. Не то чтобы Антон переживал. Просто, наигравшись в игрушки, начал иногда без толку задумываться: а смысл, он в чём, в принципе, заключается? Он уже есть, или его искать ещё надо? И когда уже поспать можно будет? В такие дни — ночи, скорее, — Антон просит Арсения рассказать историю; почти сказку на ночь. У Арса охуенно это получается, и знает он миллион самых разных вещей, и Антону, во-первых, прикольно каждый раз знать о мире чуть больше; Арс умудряется как-то — каждый раз — выдать мораль, от которой не тошно. Нет ощущения, что сидишь на литре и пытаешься списать у соседки по парте сочинение, которое сдать надо было вчера ещё, и соседка не помогает, и книжка с краткими содержаниями не помогает тоже, и всё это нахуй никому не сдалось. Антону, во-вторых, так спокойнее становится, потому что Арс не только про мораль — хуй бы с ней, но пусть, раз ему нравится подтягивать какой-нибудь подвиг Геракла ко вчерашней ссоре Димки с Серёжей, — но и про погружение; как в импровизации. Антон никогда до Арса не слышал, чтобы так рассказывали истории: чтобы на десять минут, полчаса, час можно было забыть вообще обо всём остальном. Не о том, на каких ты съёмках и в каком городе, — это у Антона в любом случае в голове не держится, — но о том, что эти вещи зачем-то нужно запоминать. — Я ж предложил, — напоминает Антон, — из жизни. Предложил, потому что — в-третьих. Антону, в-третьих, кажется, что в ответ на просьбу рассказать что-то Арс раскрывается так, как не раскрывается ни на сцене, ни перед фотокамерой, ни на кухне с бутылкой банальной водки. Антону кажется, что Арсу, в целом, всегда есть, что рассказать; чем дальше во времени Арс убегает в своих историях, — это миф Древней Греции, это народная армянская сказка, это римские мамы рассказывали своим детям, — тем ближе Антону хочется его подтянуть. Он не в первый раз предложил: расскажи историю — из жизни. О своём. Арсений не в первый раз отвечает: — Я и говорю, из жизни. Реальная историческая личность. Этот поэт и певец дифирамбы придумал, представляете, как форму. Про него много кто потом вспоминал, но творчество не сохранилось. — Ну как современные селебрити, — хмыкает Поз с сиденья перед ними — на предпоследнем ряду, — сдвинув на лоб маску для сна; на ней написано FUCK OFF, подарок от Кати на какую-то их годовщину, и если Антон и завидует в чём-то их отношениям, то примерно вот в этом. — Никто нихера не помнит, что ты там пел, но, говорят, стопудово талантливый. Арсений вздыхает так, как будто Дима обидел его персонально; Антон вытягивает ноги ещё дальше и стучит носком кроссовка по ноге Арсения, чтобы забил уже и продолжал. Работает. — Жил да был, — важно повторяет Арс в третий раз, — поэт и певец. Он жил в месте, которым правил тиран, но это было не так уж важно, потому что он был таким поэтом и певцом, которому не было равных. У него был прекрасный голос и он лучше всех играл на кифаре, это, — он ловит вопросительный взгляд Антона из-под кепки и улыбается мягко, — что-то вроде лиры, Шаст. Как будто Антон прямо сейчас может представить, как выглядит лира, но это неважно; ему кажется, что он представляет, и Арсений улыбается шире: — Однажды поэт устал жить в тирании и бедности и отправился в Италию… На Сицилию. Там его полюбили. Никто не играл на кифаре так, как он, и не пел так красиво, как он, и не складывал слова так, как он. В Италии он стал, ну, да, — Арс бросает взгляд вперёд, на Димкино кресло, — селебрити. У него даже были специальные одежды, которые он надевал прямо на сцену, лучший его наряд — наряд артиста. В этом наряде его сразу все узнавали, даже до того, как он начинал петь или играть, потому что это был наряд артиста, которому не было равных, и об этом все знали. Там его полюбили, и там он наконец разбогател, ведь на него каждый хотел посмотреть. Услышать его, и его голос, и его музыку. Антон, случайно отведя взгляд, замечает, что Дима, не сменив позы, надвинул маску обратно на глаза и явно успел задрыхнуть; Антон улыбается — тоже случайно. Так — ему кажется — лучше; потому что Антону, в-четвёртых, нравится не просто создавать вокруг себя что-то типа мыльного пузыря, — это Арс когда-то придумал, любитель вставлять метафоры невпопад, — который может лопнуть, да, если неосторожно коснуться, но через который всё видно немного неправильно. Антону нравится находиться в таком пузыре с кем-то вдвоём. Не меньше ему нравится, кстати, что мало кто это понимает. — Поэт разбогател очень сильно и решил, наконец, что пришло время вернуться домой. Он нанял корабль и поплыл морем, и всё было хорошо, и море было красивым, и дом был близко, но корабельщики оказались подлецами, — Арс бросает на него более внимательный взгляд, аккуратный, такой, от которого Антону немного грустно; ему в голову бы не пришло сейчас ржать над словом «подлец». — Они решили ограбить поэта и убить его — море всё помнит, но ничего никому не расскажет, так они думали. Поэт любил своё искусство и любил жизнь; он умолял корабельщиков его не убивать, но они всего лишь дали ему выбор. Либо поэт погибает на борту корабля, и тогда они обещают похоронить его в земле, либо пусть бросается в море и тонет. — Что бы ты выбрал? — не удерживается Антон; ему не хотелось бы отвечать на вопрос самому, потому что он и главным героем этой истории быть не хотел бы. Хотя, конечно, кто тут его вообще спрашивает. Он не хотел бы отвечать, но хотел бы услышать ответ; Арсений рассказывает, как всегда, — просто, но с какой-то отстранённой тоской, как будто он был там и скучает теперь по Греции, и Сицилии, и морю, и песням того поэта, и даже по кораблю, — так, как будто любым своим мифам он был свидетелем. — Это не моя история, — как будто специально — вслух на мысли — отвечает Арс, подтягивает ноги на сиденье, нечеловечески как-то сгибая колени. — К сожалению. Или к счастью. Я тебе скажу, что он выбрал, — он улыбается, опять мягко, поверх своей предсказуемой паузы, и Антон закатывает глаза, предсказуемо нетерпеливый; Антон знает все эти его штучки, и знает, когда Арс хочет, чтобы его упрашивали — видел много раз. В самых разных позициях. Антон знает, и редко (да пиздёж; часто) хочет поддаваться, и всегда поддаётся: — Что он выбрал? — Он выбрал море, — говорит Арсений, как будто это должно быть очевидно; хотя, наверное, должно. — И упросил их дать ему спеть последнюю песню. Поэт надел свой лучший наряд артиста, взял кифару, и на борту корабля запел свою самую популярную, самую прекрасную песню. Закончил петь — и бросился в море. — Блядский «Титаник», — бормочет Антон, и Арсений с усмешкой проводит костяшками пальцев по его руке, еле заметно через рукав толстовки: — Лучше. Корабельщики решили, что он утонул и дело сделано — теперь они богаты. И поплыли дальше. Но оказалось, песню и музыку поэта слушал дельфин. Он был покорён — и поэтому решил спасти поэта, не успевшего ещё утонуть. Дельфин подхватил поэта и поплыл вместе с ним к берегам Греции — доставил его так близко, что до родного города поэт смог дойти пешком. Поэт дошёл, и пожаловался властвующему тирану на то, что случилось, и тиран решил… Антон щурится — ночью, когда они так едут, лицо Арса освещают в основном только мелькающие огни дороги — на новую паузу. Ловит смешливый взгляд: и угадай, что? — И тиран решил посадить поэта в тюрьму, — объясняет Арсений невозмутимо. — До выяснения обстоятельств. Сложно, конечно, в наше время такое представить. Когда в город прибыли корабельщики, тиран позвал их во дворец и начал аккуратно допрашивать — спросил, не слышали ли они чего про поэта. Корабельщики ответили, что тот живёт счастливо и богато в Сицилии, но тут — тут к ним вдруг вышел сам поэт. Живой, и всё в тех же лучших одеждах, в которых его отправляли на смерть. Корабельщики были так поражены, что быстро признались в том, что совершили, и тиран отправил их на казнь. А поэту — и дельфину, технически, они там вместе… Поэту потом, уже в родном городе, установили памятник. Арсений замолкает, подтянув колени ещё ближе в груди; Антону на эти чудеса растяжки даже смотреть больно, поэтому он и смотрит — не на них, а Арсу в лицо. Этот поэт, — хочет спросить Антон, — этот поэт в этой истории. Это я сейчас? Или ты, как хотел бы? — Как будто бы, — хмурится он в ответ на незаданный вопрос; Арс никогда не спрашивает, типа, «о чём это?», потому что они по-прежнему не в школе, но иногда — это почти традиция — иногда Антону нравится думать вслух, зная, что Арс всегда этого ждёт. Антону — это уже в-пятых — нравится, что никто никогда в жизни не заставлял его думать над такими вещами, а у Арса получается. Ну, да — та самая учительница литры, может быть, пыталась чего-то такого добиться; но тогда у Антона в башке были пиво, сиги и КВН вместо образного мышления. Даже номера в том же КВН они тогда больше основывали на том, что можно увидеть — чтобы проще было поржать, и совсем не потому, конечно, что до появления Поза никто из них не был способен придумать сложносоставную шутку. Сейчас у Антона в башке — истории Арса, в которых он всегда, неизменно, узнаёт либо всё того же Арса, либо самого себя. Не факт, что хоть один вариант из этих — правда. Очень возможно, что кто-то из них двоих слишком дохуя о себе думает и, внезапно, кого-то зовут не Арсений. — Как будто, — Антон пробует заново поймать мысль, — этот поэт очень дохуя про себя думает? — Арсений вскидывает брови, двигается поближе, то ли заинтересованный ещё больше, то ли замёрз; Антон тянет руку, задумчиво теребит край рукава его свитшота. — Ну, понял, в момент, когда они на корабле, и вообще… И вообще — он круто пел и делал свою музыку и у себя дома, но ему нужны были бабки, и он уехал. Да, молодец, и был счастлив, ок. Но на корабле ему — получается, важно было оставить за собой вот это последнее слово? Как будто, знаешь, если бы он просто хотел внести в мир что-то хорошее перед чем-то плохим, то он бы не наряжался в свой этот лучший наряд? Как будто бы, думает Антон, есть всё-таки разница: уйти правдиво или уйти красиво. Полоса света с дорожного фонаря криво падает Арсению на лицо, освещая его — как мозаику — рандомными осколками. Арс поджимает губы, задумчивый; Антон тянет его за всё тот же рукав посильнее, и Арс придвигается ещё, вплотную, устало кладёт голову ему на плечо: — Может быть. Или, может, наряд — это не так важно, то есть… Может быть, это история про то, как искусство всё побеждает, и важно то, что ты несёшь в мир, но ещё важно, как ты это несёшь. То есть, если твоя правда в том, что ты лучше всего поёшь свою лучшую песню в своём лучшем наряде — то это всё равно твоя правда? — Это очень сложно, — фыркает Антон без особого напряга; не так уж сложно, на самом деле. Странно — если попытаться посмотреть со стороны, потому что никогда в жизни он не представлял себя внутри такого разговора на трезвую голову и ничего не покурив, но, на самом деле, в этом нет ничего такого, и Антону — в-шестых — нравится как раз быть внутри такого разговора, а не со стороны. Нравится, что Арс это знает; что Арс знал это ещё в две тысячи тринадцатом, когда Антон и сам этого не представлял. — Или, — покладисто продолжает Арсений, — это история про справедливость, которая торжествует. Или про то, как артист всегда даёт то, что даёт миру, как в последний раз, и это важно. Или, если бы это было детской сказкой, то про то, как тайное, — говорит он, мельком возвращая Антона в десяток совсем других разговоров, внутри которых он предпочёл бы никогда не бывать, — всегда становится явным. — Или про то, что дельфины очень умные, — быстро говорит он, и Арс, повернув голову, ржёт ему в ключицу. — Я бы хотел подружиться с дельфином, — бормочет он; Антон бессильно смеётся. — Может, однажды он спас бы меня от нечестных людей на корабле на пути в Грецию. — Арс, если бы он услышал перед этим, как ты поёшь… Арсений тычет пальцем ему в бок — больно, но справедливо, наверное; Антон вместо мести — и уже в полудрёме — закидывает руку ему на плечи, зарывается пальцами в волосы, закрывает глаза. — Я бы не стал петь, если бы мне сказали, что я должен отдать все свои деньги и спрыгнуть с борта, — сообщает Арс, как будто реально логически думает об этом. — Максимум, прочитал бы монолог. — Актёрский или стендап? — Шаст, — вздыхает Арсений, — это серьёзное дело, вообще-то. Актёрский, конечно. Или, не знаю, станцевал бы. Прошёлся бы колесом. Угадал бы всех моряков в «Вечеринке». Блядь, я, — он обрывает сам себя резко, на вдохе; роняет ладонь Антону на живот. — Я не знаю, в чём я могу быть настолько хорош. У Антона полно ответов на это; их он побережёт до общения с Пашей на новом съёмочном пуле, или до момента, пока они с Арсом в очередной раз не посрутся. Они — не для того, что сейчас; не для того, где они сейчас, и внутри чего они. Антону, в-седьмых, нравится иногда думать, что он теперь лучше понимает, как именно надо любить человека. — Во всём, — говорит он, не открывая глаз; не сбивается, когда Арсений, протестующе что-то пробормотав, пытается отстраниться. — Антон. Антон держит его рядом. — Арс. Во всём.