what myth

У Никиты есть правило, среди множества — очередное: не открывать никаких ссылок, если не написано, что там. Ссылку на инстаграмную историю скидывает кто-то из ребят в общий чат апачей в телеге, без всяких описаний, и Никита раздражается автоматически, так же автоматически отправляя в ответ знак вопроса. «Нестерович пришёл на предкастинг, прикиньте?». Никита за «Танцами» не следит — принципиально. Про всё, что там происходит, знает мельком — обязательно. Как не знать? Слишком давно в тусовке; обсуждают все вокруг, не скрывая ни насмешки над победившей здравый смысл коммерцией, ни явного желания засветиться в телеке — больше-то не дадут. Никите, вот, давали. Плавали-знаем; всё давно в прошлом, он с «Танцев» всё возможное забрал, а они с него — даже больше возможного. С Макса — он правда так думал — тоже. Никита ссылку не открывает. * Макс пишет: они не взяли меня. Два часа ночи, и номер у Никиты давно не подписан, но он знает, кто это; больше некому, только Макс всегда начинал вот так — с места в карьер, никаких приветствий и объяснений, налетал всегда — ураганом, словом, колючим взглядом, кривоватой улыбкой, объятиями, дрожащими ресницами, теплом, холодом, — Никита помнит его как наяву, как будто фоткал его последний раз вчера, а не лет пять назад. Как будто влюблённость свою молча таскал последний раз вчера, а не лет пять назад. Она — влюблённость — как рудимент, наверное; что-то, что потеряло своё первоначальное значение в ходе развития. У Никиты — давно новые ступени эволюции, и он теперь думает, что был неправ, и лет пять назад ничего не кончилось. Что вот есть у него, например, копчик или аппендикс, он их носит, не замечая, и единственное, что может с ними произойти — воспалятся. Причинят неудобства; как минимум — еле заметные, как максимум — алло, скорая. И Макс — не настоящий, а тот, что внутри — на самом деле так внутри всё это время и сидел. Или: сообщение написал не он (а какой-то еще дебил, в две тысячи двадцатом выбравший смс вместо телеги или вотсапа), и Никита всё себе, нахрен, придумал, потому что они клип отсняли вчера только, и воображение всё ещё слишком живое. Неизвестный номер (02:06) Они не взяли меня. Неизвестный номер (02:26) На предкастинге взяли, знаешь довели до съемочного Мне похуй, я станцевал как хотел, они взяли Бух Уже забыл, насколько все блять сценарное Странно, что Катю софитом не светанули. я б не удивился Не придумал. Никита жмурится, выдыхает нервно; он не зря выстроил вокруг себя стены правил, банальный в своих тревожностях и нервяках. Хочется выплеснуть всё это, всю эту хуйню, как обычно — в танец и на холст; хочется Макса — выплеснуть. * Никита видел его, конечно. На фото — чужих — но видел, через Илью, Настю, Юлю, рекомендации в ленте инсты; Никита видел его, но всё равно — зайдя в конкретный профиль годы спустя, измученный тревожностями, нервяками и банальным любопытством, которое в нём всё реже тянет вверх лапы, — охреневает заново. Макс другой. Макс какой-то другой; Никита узнаёт знакомые слова и скобки-смайлы в подписях к выложенным фотографиям, но одновременно не узнаёт ничего. Никита не узнаёт ничего — и узнаёт Макса; внутри Никиты Макс всегда был таким. Куда более хрупким, чем в свои тогдашние тридцать; надломанным, но сильным; плавным в своей резкости; человеком, который может написать: мы то, о чём танцуем, а пытаемся танцевать то, чем не являемся, — приятной иронией над собой прошлым. Или Никите так хочется думать. Макс другой; Макс такой же, каким был, когда его красота ярко горела в глазах одного конкретного смотрящего. Никита льёт — кидает почти — пастельные краски на чистый холст. * Максим (01:07) Я решил, буду писать, пока не ответишь Знаешь почему? Потому что ни один из нас с тобой дебилов не был достаточно взрослым для этого никогда)) А я хочу наконец верить, что повзрослел Никита чертыхается, измученный работой, проблемами с карантинными ограничениями, бессонными ночами и мыслями. Список плюсов и минусов выстраивается в голове за пару секунд: услышать по-настоящему его голос. Ответить — значит поддаться, хотя какого хуя? Услышать его голос. Не общались несколько лет, и вполне можно ещё столько же. Услышать его голос. Проще было бы подкинуть монетку, но Никита давно уже нихуя не верит в счастливый случай. Поджимает губы; трубку прижимает к уху. Час ночи, голос у Макса мягкий. Другой. Такой же. — Привет. — Мог бы просто позвонить, и не в час ночи, — нападает Никита сразу, бессильный в желании защититься хрен-знает-от-чего, и Макс смеётся резко и тихо: — Зассал. — Как обычно. — Как ты? — Мне написывает по ночам победитель второго сезона шоу «Танцы» Максим Нестерович. Никита пытается провести грань, обозначить хотя бы сам для себя, что прошлое остаётся в прошлом; там — в прошлом — Макс всегда спрашивал его, как он, — на репетициях, до концертов, после концертов, на балконах во время ночных перекуров, с заднего ряда автобуса в туре, — и Никита всегда отвечал честно, вся душа его стремилась хотя бы к этой честности, потому что большего он открыть и не мог. Если хреново — то хреново. Если кайф — то кайф. У Макса всегда была на всё реакция, на все его состояния; не всегда подходящая, но всегда нужная, она была, и Никита, наверное, боится проверять, изменилось ли что-то сейчас. Конечно, блядь, изменилось. Всё изменилось. — Тебе повезло, — Макс смеётся мягче и ещё тише. — Говорят, он ещё ничего. — Говорят, его не взяли обратно в телек. — Говорят, он соскучился. Никита проглатывает нелепое «по кому?». — Много ли в народе трепла, — тянет он, потирая воспалённые недосыпом глаза. — Зачем? — Зачем что? — Ты это делаешь. — Я написал, зачем. — Я как раз о том, что ты пишешь. — А, — хмыкает Макс; он никогда не терпел притворяться тупым дольше минуты. — Ты игнорировал меня годами, и я устал. Никита часто чувствует себя виноватым, но — обычно — вгоняет себя в это состояние сам, и сам же из него выпутывается; проще напасть на себя первым, и тогда похуй, если это сделают другие, всё равно уже опоздали. Но Макс — конечно — успевает и обгоняет, как всегда. Никита думает об этом вдруг почти нежно — как всегда, — и лежать на собственной кровати как будто становится чуть удобнее. — От игнора? — спрашивает он вместо того, чтобы закончить им же начатый дурацкий диалог. Хотя — не то чтобы дурацкий. Даже не неловкий, а Никита Орлов — спец по всему общественно неловкому. — Ну от игнора. И вообще. И от того, когда за меня решают, устал. Не общаться ты решил за меня. У Макса великая способность — обвинять, не обвиняя, тон такой, будто он всего лишь выдаёт факты; Никита такой способностью обделён, и сложно не чувствовать себя ещё более виноватым. Тянет оправдываться; с какой стати он должен оправдывать свой выбор, от которого ему было легче? Тянет — просто. Куда-то. Никита даже не знает, где теперь Макс живёт. — И решения не менял. — Да, да, и позвонил. Не говори, что это чтобы сказать «больше не пиши», мы вроде не в школе. — Максим, что ты хочешь? — Никита снова трёт глаза кулаком, и Макс на том конце провода не задумывается ни секунды: — Быть в твоей жизни. Любая фраза из уст Макса Нестеровича всегда превращалась в пафосную строку; сейчас всё вдруг наоборот, и у Никиты — от внезапной чужой честности — едва не перехватывает дыхание. Он молчит, и Макс продолжает, чуть громче, чуть настойчивее: — Я всё понимаю. Ну, ты не объяснял никогда нихрена, но я тогда думал, решил — всё понимаю. Понял, принял. Открестился — так открестился, хотя я ничем никогда… Ничем, блядь, Никит, никогда лично я перед тобой не был виноват. Но думал — раз так проще тебе, окей, проглочу и не выплюну, думал — Орлов обиделся и обиду надо пережить. Окей. — Ты много думал, — выходит язвительнее, чем Никите хотелось; ему страшно слушать. — Но, — Макс пропускает мимо ушей комментарий, явно специально, в этом много непривычной для него мудрости. — Потом меня тоже обидели, Никит. Не так же, но те же. Я, может, другой, я не могу обрывать контакты сразу с десятками людей. Даже если хотелось одно время, знаешь — пиздец. Чтоб никто из общих знакомых даже на глаза не попадался, чтоб я не видел, как все за неё. Или — за меня, но мы ж не в вакууме, всем работа нужна, и всё равно они тогда за неё, бля, мол, сорян, Макс. Дружба дружбой, служба службой. Да я сам даже из «Про Танцев» не съебал в итоге. На кастинг попёрся. Я на кастинге понял как раз. Не спрашивай, убеждает себя Никита; проигрывает быстро. — Что понял? — Что не зря попёрся. Не за тем, за чем думал. То есть… Я, знаешь, как будто на дорогу просветления встал. За последние пару лет, почти гуру, блядь, пару дней думал — в монахи пойду, реально. Даже объяснить не могу, как будто перелом такой произошёл. Ну, внутри. И вот я на кастинг шёл, думал — это чтобы им что-то показать. Что я поменялся, а всё равно хорош. Что пошли вы все нахуй, я победил и буду ещё побеждать. И я стою уже на сцене, главкиношной уже, на сцене, и, блядь, я же совсем не про это теперь. Я для себя — вышел, станцевал. Обижаться ни на кого не хочу. Держать в себе не хочу ничего лишнего… Подстраиваться. Орлов, под твой игнор тоже. Я бы, может, опять подстроился, если бы ты так и не отвечал. Только ты ответил, так что не пизди, что варишься в тех же обидах. В полумраке спальни Никита сверлит взглядом ровный потолок; на потолке нет ответов на его вопросы. Внутри Никиты — тоже, ни одного. Ни ответа, ни слова; он молчит, но вдруг слышит себя — как шумно дышит. Хочется успокоиться. Хочется не реагировать. Притвориться, что не поддавался себе — Максу — и не перезванивал. Что не поддавался себе — Максу — и не выслушивал откровений, за которыми гнался когда-то, долгие годы назад; те годы, когда легче выходило и улыбаться, и поддаваться, и побеждать. Столько всего хочется — вдруг и прямо сейчас. Не было в жизни Никиты другого такого человека — благодаря которому столько всего бы сразу хотелось; ещё хочется выть теперь. В подушку, как растерянный подросток. Закусить её зубами и пытаться выплеснуть это всё, не красками, не фото и не танцем, не как взрослый — а просто так. Только у подростка это случайные всплески гормонов, а у Никиты — ничего не случайно, и не отболело тоже ничего, и ввинчивается в мозг голосом Макса. Словами Макса. Своих слов — нет, но Никита вдруг вспоминает, что когда-то можно было не подбирать: — Я тобой горжусь, — говорит он, не обдумывая, и Макс явно задерживает дыхание. — Ты… — он хочет съязвить что-то про «научился рефлексировать, что ли», или «никогда так складно не пиздел», или «неужели понял, что не обязательно бесконечно выёбываться». Или много чего ещё; у Никиты вдруг находится целый список давно забытых замечаний. Только они не к месту, уже много лет как. — Я? — оживает Макс, и Никита вздрагивает; смаргивает что-то фантомное. — Я тобой горжусь, — просто повторяет он в итоге, раньше, чем успевает себя испугаться, и тут же пугается всё-таки; жмёт на отбой и отбрасывает от себя телефон — подальше, физически. Максим не перезванивает. * Максим (13:56) Мне в жизни пять человек говорили, что гордятся мной. Так чтоб я поверил)) Орёл (15:03) Родители, Катя, Влад, Мигель? Максим (15:05) Один лишний. Ты пятый)) * Никита живёт свою жизнь, ни на что не оглядываясь, кроме собственной рефлексии. Переживает остатки карантина, едет с ребятами в поход купаться и урывать самое тёплое лето, рисует, подтягивается по двадцать раз за один заход, снимает, выдумывает три нелепых хореографии для нелепых клипов, пишет посты в защиту ЛГБТ в инстаграм, разбирается в плёночной фотографии, танцует, снимает, снимает, снимает. Случайности — пишет он в конце сентября — не случайны, очередное сообещние ожидает тебя там, где ты его не ждёшь. Сообщения Максима ожидают его — регулярно. Всё ещё смс, а не мессенджеры, как будто чтобы не перешагивать неизвестную грань; всё ещё ни разу Никита не написал первым. Он прощупывает свои же границы, бесконечно раздумывая каждый раз над возможным и невозможным. Возможно: Максиму реально скучно, или он реально соскучился, или же — все от него отвернулись, и не в ком искать больше поддержки. Невозможно: чтобы все от него отвернулись, и не в ком искать больше поддержки. Это же Максим, от него мало кто может отвернуться. Ага, думает Никита, поглощённый чёрной акриловой краской и раздражением на себя. Ага, мало кто. Мигель. Катя. Ты. Они хотя бы за что-то, наверное, за то, что Макс такой, какой есть. А ты? В почти-двадцать-пять слишком мерзко оглядываться на ошибки, которые совершал, когда было почти-двадцать-один; они кажутся особенно отвратительными. Как будто неисправимыми, и все проработки себя, всё избавление от негативных установок идёт нахуй, потому что осенью две тысячи двадцатого Никита думает — впервые за месяцы — простейшую мысль. Был неправ. Выстраивание личных границ — отличная вещь, и исключение каких-то людей из своего поля ради своей же ментальной безопасности — вещь вообще охуенная, Никита готов говорить бесконечно об этом. Но наступает, наверное, момент, когда боль утихает; когда тебе уже — безопасно. Ты вырос. И момент — сам не заметил — проебал. Момент… Никита не знает, момент чего именно. Не то чтобы возвращения к прошлому. Возможно: момент, когда наступает время оглядеться, посмотреть, что сделал со своей жизнью; понять, что она тебя устраивает; задуматься — а на сколько процентов? На девяносто девять? А куда затерялся тот, один? * Эфир — где Макса не взяли на телекастинге — выходит по телеку; видео Никиты, одно за одним, выходят в инстаграме. Люди выходят на улицу в Москве, впервые за полгода не так сильно замороченные катастрофическими болезнями. Никите хочется тоже выйти — на связь, в очередной раз; он предлагает встретиться, пока не передумал, потому что в его голове не заканчиваются идеи для перформансов и видеоспектаклей, на его холстах не заканчиваются краски; в его телефоне — не заканчиваются сообщения Максима, о котором Никита за последние несколько месяцев как будто узнал больше, чем за несколько первых лет. И как будто бы — сильно меньше. Потому что, чтобы узнать Нестеровича, нужно видеть его в движении, и в напряжённой паузе, и в редкую минуту покоя, и кусков чужой жизни из сторис Никите никогда не было достаточно, он не из тех, кто привык останавливаться на пятнадцати несчастных секундах. Хотя и за них — можно много чего сказать, но Макс же не говорит. Макс не специально; он же не для Никиты ведёт блог, а всем подписчикам — Никита уже понял — Макс в последнее время не считает нужным показывать что-то сверх того, что мог бы. Гениальная трансформация, столько-то лет спустя; Нестерович — и не выёбывается. Смешно. Макс смеётся, когда Никита говорит: где угодно, только не в зале «Про Танцев», я туда и ноги не ступлю. Макс смеётся: я бы тоже не ступал, если бы мог, и Никита не отвечает всем тем, что так и просится на язык. Не отвечает: ты бы мог; ты много чего можешь; придурок, ты можешь столько. Столько всего. Зал — не «Про», конечно, но оно и действительно к лучшему; Макс позвал заглянуть после его мастер-класса, и Никита приходит на час позже, чтобы не мелькать в соцсетях незнакомых детей и не устраивать лишних сцен. Он кутается в пальто, прячет лицо наполовину в огромном вороте огромного свитера, прячет и прячется; двадцать пять — те же самые двадцать один, оказывается, те же самые двадцать, та же самая осторожность. Всё может пойти не так, всё может пойти — и пойдёт, потому что у Мёрфи есть такой закон, а у истории — есть свойство бесконечно зацикливаться. Это правило в жизни Никиты не срабатывало только трижды: когда впервые сроднился с Апачи; когда съебал нахуй всё-таки от Мигеля; когда обрубил связь с Максом. С другой стороны — это правило в жизни Никиты не срабатывало только дважды. — Привет, — говорит Макс; он улыбается. Он посреди зала, и Никита сначала понять не может, что именно изменилось, но Макс раскидывает руки, обшарпанные стены якобы-модно недоремонтированного зала оглядывает с любовью. — Как тебе? Изменилось — всё: Макс в центре зала, раскинув руки, выглядит гостеприимным хозяином, а не некоронованным королём. Макс — с перевязанными резинкой грязно-белыми волосами, в простых чёрных штанах и огромной толстовке без огромного ворота, — стоит в центре зала босой и смотрит открыто, без вызова; Никита не понимает, должно ли это его пугать так, как на секунду пугает, потому что Максим, не бросающий вызов — это какой-то совсем уже незнакомец. — Круто, — отвечает Никита и, допустим, не врёт. — С душой. Максим улыбается; в его улыбке вызова тоже нет, и Никита не понимает, откатывается в свои девятнадцать, двадцать, двадцать один, где фильтр между мозгом и языком работал в сто тысяч раз хуже: — Ты как будто немного сдался, — выпаливает он, тут же готовый сжаться и самому себе ёбнуть по идиотскому рту, но Макс продолжает улыбаться, красивый и незнакомый, простой; стучит пальцем себе по виску: — Или много поумнел, — говорит он и подходит ближе, шаг за шагом, так плавно, как никогда раньше не умел; Никита раньше гордился этим — что в природную пластику он умел, такую, что как будто с землёй и водой на полторы минуты роднишься, а Макс нет, только в хищную. Животную. Шаг, и ещё. — Как ты? — спрашивает Никита; не знает, как уточнить вопрос. — Ты не торопишься же? — Макс останавливается на расстоянии ровного одного, финального шага; не осторожный, но принимающий, и Никита не понимает, как это возможно, и Никита завидует. Сам он — только и может, что продолжать осторожничать; думал, что нет, что проехал и позврослел, что у него давно — насколько это возможно — всё под контролем. Но, оказывается, он просто безнадёжно тупой. Ограниченный; и Макс каким-то образом взял и принял в жизни что-то такое, чего сам Никита не смог. Пять лет назад было бы обидно. Сейчас: — Нет, — Никита запускает пальцы в волосы, хочет отвернуться, оглядеться хотя бы секундной передышкой. Но оглядываться тут больше не на что. — Посидим где-нибудь? Глаза у Максима — добрее, чем Никита когда-либо видел. — Можем прям здесь. * — Мне Илюха пару лет назад сказку рассказывал, — говорит Макс полчаса спустя, за которые Никита едва ли успел вставить больше трех внятных фраз, но не потому, что ему не давали. Вообще наоборот; Макс раз двести попытался задавать ему вопросы, но не говорить же, что в горле ком? Не говорить же: бля, я так рад тебя видеть и жду, в какой момент всё пойдёт по пизде. Не говорить же: я рубанул топором тогда, как дебил, и думал, что жизнь нас никогда больше не столкнёт, и она не столкнула — это ты, это ты сделал. Не говорить же: я рад, что ты это сделал. Никита не знает, как такое вообще говорить. Знает — как станцевать, но они всего лишь сидят в пустом зале, а не внутри артхаусного кино или дешёвого мюзикла. — Сказку? — фыркает он; вот это он знает, наконец видит возможность встать на старые накатанные рельсы подъёбок. — На ночь? — На день, — ржёт Макс, тихо, как раньше, и непривычно мирно. — По накурке. Не помню, чья-то народная, не суть. Она простая — про Луну и Солнце. Он отталкивается спиной от зеркальной стены, возле которой сидит; между ними — оставшиеся от мастер-класса бутылки с водой, и Макс берёт одну. Я, знаешь, — вспоминает Никита, — как будто на дорогу просветления встал. — Рассказывай. — Вот так просто, — Максим щурится хитро, глотает полбутылки воды в два приёма; он прекрасно знает, что именно вот так и просто, прекрасно должен был уже увидеть — если что и не изменилось, оказывается, то это способность Никиты слушать его тогда, когда это важно. Если, конечно, позволить себе приукрасить реальность так, как Никите хочется. — Короче, Солнце с Луной дружили, у них всё было общее. Они вместе жили, хозяйство вели, и так далее. И однажды Солнце отправилось утром в поле — ну, светить там, работать, не знаю, — он смеётся опять. — Не моя сказка. И перед уходом попросило Луну приготовить обед. Возвращается — а Луна не сделала нихрена. Солнце тогда говорит ей, типа, ну за водой хотя бы сходи, и Луна отмолчалась и опять нихрена не сделала. Солнце вздохнуло, взяло кувшин и пошло за водой само, а Луну попросило огонь поставить — чтобы они воду потом поставили греть. Возвращается с водой — и угадай что. — И Луна опять нихрена не сделала, — кивает Никита; почти не распутывая сложенных лотосом ног, откидывается спиной на пол, под голову подкладывает своё свёрнутое пальто. Максим смотрит как будто довольно; как будто такого эффекта и добивался — чтобы Никита расслабился, захотел остаться. Только, наверное, сказка не про это совсем. — И Луна опять нихрена не сделала, — соглашается Максим; закручивает плотнее крышку на горле бутылки. — Потому что тупила, ленилась и считала, что не обязана ничего делать, если Солнце всё равно всё разрулит за них двоих. Это моя интерпретация. Солнце забило, конечно, само разобралось с огнём, поставило кашу вариться. Когда всё было готово, Солнце позвало Луну обедать, и Луна сразу пошла к столу и стала накладывать себе кашу. И Солнце, знаешь… Разозлилось. Начало орать, что Луна делать нихрена не хочет, а вот пожрать готовое всегда рада. Обозлилось, — Макс усмехается, — что Луна в их совместных делах на себя не берёт ответственность. Ну там, крик, ругань, обвинения, и Солнце разбило горшок с этой своей кашей прямо Луне об голову — так, что та еле убежала. Не совсем убежала, правда, — вторую бутылку Макс, как будто не замечая, подпинывает пяткой; бутылка катится по полу с глухим звуком, который побуждает обернуться и проследить движение, но Никита всё ещё не может никуда оборачиваться; прокручивает слова у себя в голове. — Не совсем — это как? — Она спряталась просто. Сваливать и оставлять Солнце одно она не хотела, но Солнце её объявило своим врагом. И говорят, поэтому Луна не показывается на небе, когда восходит Солнце. Просто, — Макс щурится снова хитро, — побаивается. У Никиты в природе — в творчестве — искать подтексты; не закрываться от них, а приветствовать. Не озвучивать их очевидными решениями, а вплетать в свои движения, в своё видение, в лицо и во взгляд; Макс никогда не мог его в этом догнать. Никогда не мог — но. — Покурим? — Макс поднимается на ноги лёгкой волной и сразу идёт на выход, так, что Никите приходится нагонять; он, вроде, читал в каком-то из постов Макса, что тот бросил курить, но, может, привиделось. Или где-то на публике Макс всё же продолжает пиздеть. — Не астрономы, конечно, сказку сочиняли, — продолжает Максим какую-то свою мысль, не оборачиваясь; они выходят через служебку в крохотный дворик. — Но я подумал, тебе такое понравится. — Да? — Никита протягивает приоткрытую пачку; Макс забирает из неё сигарету, крутит в пальцах. — Да. Илюха рассказывал, только ещё медленнее в два раза, я слушал и думал… — Да? — опять повторяет Никита; курить ему не хочется. Хочется — чтобы у сказки был счастливый сиквел. Где Солнце и Луна повзрослели, поняли, что были тупыми, встретились — не в новолуниях и затмениях, а по-нормальному — и договорились. Где Луна извинилась за то, что скидывала с себя ответственность, а Солнце признало, что не умело доносить свои хотелки словами через рот, как-то так. Луна, думает Никита, всегда красивая — но не всегда цельная; может, она нихрена не делала потому, что ей было плохо, а Солнце не замечало, потому что ему легче было светить. Или потому, что Луне тоже было бы светить легко, если бы она расслабилась и прекратила закрываться, сворачиваясь в свои полумесяцы. У Никиты в природе — в творчестве — додумывать за других. — Конечно, — вздыхает Макс, опускает — совсем вдруг устало — плечи, убирает так и не закуренную сигарету за ухо. — Слушал и думал: Орлову бы зашло. Никита закатывает глаза, или пытается сморгнуть ебучие редкие слёзы, сам себя не разберёт; он не плакал тогда и не собирается плакать сейчас, но чем дольше он в творчестве, тем проще себя растормошить, и сейчас он на грани, и раньше у Макса всегда была реакция, на все его состояния; не всегда правильная, но всегда… Никита закатывает глаза, и Макс обнимает его без осторожности, без этой своей новой, незнакомой Никите пластики, как раньше совсем: крепко и без намёка на то, что можно выбрать что-то другое, потому что — Максу старого образца это было будто бы очевидно, и Максу сегодняшнему это, похоже, очевидно тоже, — вариантов других-то и нет. Никита сжимает кулаки за спиной Максима; ссутулившись, смеётся ему в плечо.