We kept it quite dark

—————————————————————————————— «Глухому много чуется, а слепому много видится» ——————————————————————————————

      Азамат устало, чуть раздраженно, скалится и из-под полуопущенных век наблюдает, как Саша лениво приваливается спиной к его плечу. Так непривычно видеть помощника в пьяном состоянии. То, как он говорит протяжно и тяжело, вяло руками двигает и фамильярничает — всё это неправильно. И Азамату нужно бы настолько же выпасть из реальности и отправиться в собственный астрал, чтобы отключить в голове последние, самые важные блокаторы, но не получится. Два бокала виски — слишком мало для протравленного всякой мутью организма. Такая доза только завязывает глаза, не позволяя обращать внимание на внутренние переживания, берёт и подводит к пропасти. Потом только два варианта: остаться на краю или прыгнуть.       Давно такого не было, что бы Азамат надолго выбирал первое.       Но сегодня не день, а сплошное исключение.       Саша отчего-то фыркает с явным задором и ногу к себе подтягивает, глухо скрипнув подошвой о кожу дивана.       — Я так и не дорассказал ту историю.       — М-м-м? — Азамат подаёт голос, приготовившись слушать, и касается виском подставленного затылка. Эту дурацкую кепку Саша так и не снял.       — Короче, Лариса, такая, говорит: «Чё ты, Вовочка, меня постоянно задеваешь? Женщины, конечно, любят намёки, но только тогда, когда делают их сами». Ты прикинь!       И Азамат действительно прикинул:       — А в чём прикол?       — Прикол в том, что у них сейчас двое детей.       Молчание после довольно выразительное. Головы поворачиваются друг к другу одновременно, и Саша, чтобы не упасть, отклоняется немного в бок. Он не может сфокусировать отсутствующий взгляд на лице напротив, пока на собственном играет наглая ухмылка-вызов. Она и есть самое странное во всём происходящем — Сашка не смущается, просто ждёт, что будет дальше. Мэр догадывается, к чему эта история, даже если та сорвалась с чужих уст случайно, и от того раздражается сильнее. Он пьёт не для того, чтобы о любви и дружбе философствовать.       Наоборот, непрошеные эмоции и чувства подавляет, так как те пьянят сильнее любого спиртного.       Азамат совершенно радушно глядит на губы, что едва кривятся и находятся непозволительно близко, и пялится на них долго, потому что вспомнить никак не может, а каким образом они, собственно, двигаются. Это ведь работа мышц, так? Частично благодаря им звуки складываются в слова, а слова — в предложения:       — Ну а может и в другом прикол. Ты-то как думаешь?       Проблема в том, что Саша сам об этом не думает ничего. Выдвигает морали о любви так, будто её испытывает и проходит через все круги ада. Нет, конечно же нет. Блеф и фикция; Азамат уверен — Саша готов поднимать данную темы только потому, что всё это ему сейчас чуждо.       Может, по мнению Усова такие рассуждения должны в начальнике пробудить нечто светлое — осознание, например, — но они лишь злобу раззадоривают:       — Так, прекращай! Страх совсем потерял: ко мне на «ты» на постоянке обращаться. Всё. Заканчиваем этот цирк!       — Не-е-е, сегодня я пост мэра не отдам. Свято место пусто не бывает, — и нарочно устраивается поудобнее.       Такой Саша и правда идеальная смена. Никак не человек — пародия. Просто люди на таких должностях не желают задерживаться.       — Не отдаст он пост, ага… Да пошёл ты тогда нахрен!       Азамат нарочно резко отодвигается в угол дивана, чтобы убрать у Саши опору, а тот на удивление быстро соображает — пытается усидеть, схватившись за широкие плечи, — но увы. Проходит всего мгновение прежде, чем Саша, видимо приняв свою участь, отпускает их и мешком валится на чужие бёдра, однако Мусагалиев успевает почувствовать его ледяные пальцы. Даже через рубашку их холод колит кожу.       Вот что-что, а ладони Саши остаются неизменными, поэтому Азамат спешит накрыть их своими, когда помощник переворачивается на спину. Даже не предпринимает попыток встать или отдёрнуть руки, кожу на которых мэр медленно растирает, чтобы разогнать кровь. Согреть пытается. И это почти по-настоящему: будто он своему Сашке помогает обрести покой и комфорт, а не манекену, что говорит невпопад. Азамат Тахирович окончательно обманывается, когда съезжает совсем немного с дивана, чтобы голову нормально на спинку откинуть, и закрывает глаза.       Создаёт желанную иллюзию, где нет этого кабинета — они в загородном коттедже. Всё в таких же позах — один развалился на диване, а другой на его бёдрах уместился, — но взгляд обоих полон умиротворённой осознанности. Азамат просто знает это, пусть и лица Сашки теперь не видит, так как смотрит на закатное солнце, что очерчивает рамку распахнутого окна, и сжимает такие родные ладони. От запаха листвы, что исходит от леса неподалёку, и антикварных шкафов, от ощущения жара и тяжести на своих ногах… Да вообще от атмосферы внутри всё кисло-лимонно скручивается в эйфории. Это похоже на глубокую, но невероятно приятную щекотку. И Азамат, поддавшись нежности, что также быстро накатила волнами, сначала сжимает руки сильнее, а потом и вовсе свои пальцы переплетает с сашиными.       Однако всё рушится в одно мгновение.       Помощник начинает что-то бормотать, затаскивая мэра обратно в коробку из безжизненных стен. Он говорит отрывисто и скачет с темы на тему: про какого-то приятеля рассказывает, вбрасывает пару теорий про жизнь после смерти, упоминает непонятные белые конверты, а потом и вовсе мелькает слово «город». Оно-то и резонирует от стен, задевая нервы, и Азамату приходится открыть веки, так как всё равно уже ничего нет — только угнетающая темнота.       Действительность медленно плывёт, напоминая о себе, и вновь зарождает в мужчине злость. В отличие от помощника, он может только ослепнуть на пару минут — не оглохнуть. Приходится поднять голову и сесть по-нормальному, чтобы заметить свои и сашины пальцы, что всё-таки полюбовно сцеплены в замок.       Единственное, что осталось от идеального мира. Оно подобно насмешке над их судьбой.       А Саша после секундной заминки продолжает говорить, теперь уже переведя пустой взор с потолка на Мусагалиева:       — Знаешь, вот всегда у тебя лицо такое, будто я тебя достал. Но я же ви-… — однако окончание тонет в ленивом и протяжном: «Са-а-аш, Саш, Саша», — что с каждой секундой набирает громкость.       И помощнику приходится замолчать.       — Не проецируй, — спустя короткую паузу выдаёт Азамат Тахирович.       После этой фразы Усов едва морщится. Наверняка та звякнула в ухе: будто в черепную коробку вывалили множество маленьких железных шариков, несколько из которых сразу ударились друг о друга. Смысл сказанного никак не хочет доходить, а когда шарики под силой притяжения собираются вместе, вызывая болезненную тяжесть, — и подавно.       Саша только неловко улыбается, вновь гипнотизируя потолок и надеясь, что человек рядом не распознает секундного замешательства:       — С каких это пор ты стал таким рассудительным, м, Азаматик? Всё говоришь и говоришь. А мог бы и сделать уже что-нибудь. Пустая болтовня никогда… Никогда ничего не решала.       — Вот знаешь, сейчас много говоришь именно ты.       С таким Сашей не хочется находиться рядом, а использовать, словно очередную эскортницу, — да. Потому что помощник потом не вспомнит — опустился до уровня мэра, а может и ниже. Азамат смотрит в пропасть отрешённо, а там — расхристанная, чья-то невпопад говорящая оболочка.       Смотрит и вырисовывает в очищенном сознании картину, где сейчас на коленях лежит его Сашка.       И греет он только его вечно ледяные ладони.