О, жизни волненье! О, свет и любовь! Когда же мы встретимся вновь? Когда я узнаю не сны наяву, А радостный возглас: «Живу!»
Константин Бальмонт
Сержант Вячеслав Рябинин дописал несколько предложений, но потом вновь впал в глубокие размышления, сжал руку в кулак и подпер ею подбородок. На секунду он закрыл глаза и сцены из пронзительных воспоминаний встали перед ним. Он глубоко вздохнул, нахмурил темные брови, взял ручку, но не с целью писать, а чтобы просто в процессе раздумий покрутить ее между пальцами. Сержант был человеком рослым и крепким, но в лице его было что-то, что могло напомнить о временах, когда он был еще совсем юнцом лет одиннадцати. Глаза его были все такими же голубыми. «Только и всего!» могли подумать те, кто плохо знал его. Над бровью у него был небольшой шрам, полученный очень давно. Поразмыслив, Рябинин стал писать: «На момент гибели моего отца я был очень мал. Тогда на улице стоял апрель, но еще холодный, леденящий душу. Пришла скорбь немая и жалящая. Мать узнав о смерти моего отца, почти мгновенно умерла. Я видел это. Тогда я стоял в дверном проеме. Эта была первая смерть, которую я увидел. Я все помню так, словно бы это было вчера. Старый телевизор с линзой в углу комнаты с бледно-зелеными обоями. Розовая форфоровая ваза на тумбочке, стоящая на вязанной салфетке. Коричневый диван, несколько деревынных стульев, абажур с золотой тесьмой, шкафы, один из которых с зеркалом, темно-красный узорчатый ковер и бездыханное тело матери в сером халате. Горе. Большое горе, Рита, холодное словно горная вершина, но ледник загорается уже тогда, когда нет больше сил молча плакать. Пронзительное чувство скорби сменяется чувством праведного гнева, жаждой мести. Это чувство я лелею в себе на протяжении всей жизни. Я подошел тогда к матери и заглянул ей в ее голубые глаза, кристально блестящие, но мертвые. Ее черные волнистые волосы были все такими же, но мне даже не стоило присматриваться, дабы разглядеть седую прядь в волосах, только что появившуюся. С моих глаз крупными каплями стекали слезы. Я тихо всхлипывал, лежа на полу. С тех самых пор я стал жить в детском доме в Беларуссии. Помню, как в первый день сидел у окна и смотрел вниз. Думал я, каково это, упасть. На днях прошел дождь и поэтому я мог видеть лужи из окна. Я сидел и считал прохожих и машины, только бы не думать о, только что перенесенном, кошмаре потери. Ветер дул, заставляя голые ветви колыхаться. На дереве сидело несколько ворон, черных как уголь. Присмотревшись, я сразу сообразил, что это их гнездо. — Даже у ворон есть семья, а я один. — думал маленький я. Через какое-то время залаяла собака. Ее не было видно, но было хорошо слышно. Стало смеркаться. В небесах появились первые тусклые звезды и отчетливый диск луны. Ночью, когда все уже спали, я не мог заснуть и тихо плакал в подушку. Эта боль навсегда поселилась в моей душе и я не хотел с ней мириться. Каждый день я сидел у окна, думая о родителях и размышляя о смерти. Смерть! О ней так много мнений и предположений, что даже и не знаешь какой из них верный.» Рябинин попал в детский дом, когда ему было восемь лет и шрам он получил там, когда прошло два года. Тогда Слава сидел на подоконнике и рассматривал защитные укрепления. Он видел солдат и саперские бригады. Весь вид города показывал то, что мужественнные советские люди готовы защищать свою Родину ценой жизни. Тогда Красной Армии только предстояло форсирование Днепра. Раздался оглушительный гром. Это сапер не смог обезредить мину. Слава не мог этого лицезреть. Это было далеко, но несмотря на это, звук был настолько страшным, что Рябинин упал на пол и разбил бровь. В тоже время эта маленькая травма была лишь каплей в море последующих событий. О детстве этот шрам напоминал получившему его, далеко не в первую очередь, что раскроется в последующем повествовании. У Славы вечно была страсть петь что-то, тихо, себе под нос, но петь. Еще, когда ему было шесть, мать научила его серьезной, совсем недетской красноармейской песне. Он часто не замечал, как тихо начинал петь ее. Даже сидя у окна, она уносила раздумья прочь. Мальчик тихо сидел и напевал: Частый ельник да туманы Да сибирская тайга... Поднимались партизаны, Выходили на врага. Сквозь засады, сквозь преграды, Под шрапнельною грозой Вёл народные отряды Большевик Сергей Лазо. Ходят тучи над Иманом, Над Приморьем чёрный дым. Ой, прощаться партизанам С командиром молодым. Где сосна шумит в печали, Где роса легла слезой Там замучен палачами Большевик Сергей Лазо. Частый ельник да туманы, Да сибирская тайга. Шли победно партизаны, Опрокинули врага. И недаром кровь родная Нами пролита тогда Над Амуром вьётся знамя, Наше знамя навсегда! Сергей Лазо был кумиром Рябинина. Он всегда хотел быть похожим на командира партизанского отряда. Мать Рябинина Татьяна имела девичью фамилию — Чореску, родилась и выросла в Бессарабии, к тому же ее предок Иван воевал в партизанском отряде храброго молдаванина.