Мёртвая натура

Перемены — главное для Шуичи. Перемены между уроками, а не переворот мира с головы на ноги; перемены-перерывы, не «переменяться». Он бы и жизнь поставил на паузу. — Восьмерка здесь, — подсказывает Кокичи, развернутый к его парте. Он пересел вперед — Шуичи обеспечен пожизненный доступ к его затылку. — Спасибо, — а Кокичи — доступ к ошибкам Сайхары в домашних заданиях, контрольных работах, существовании. — Как ты будешь сдавать экзамены? Чужая тетрадь Кокичи понятна и перевернутой, даже если он листает ее справа налево, словно с конца. Проблема в небрежности, которой он пытается изрезать себе об бумагу пальцы. Проблема в том, что Шуичи видит его предплечье и через хлопковую рубашку, и через темный пиджак, и через день после вторника. Его ладонь не похожа на то, что было вчера — белая. Его ладонь вообще ни на что не похожа: ни на что смертельное или близкое к смерти, ни на что настоящее или живое. Просто ладонь поверх выстраданных цифр, которые Кокичи диктует ему всю перемену. — Шуичи? Потому что ладонь снаружи. Важное — под одеждой, под бинтами, под руками медицинских работников, под навязанными Данганронпой убеждениями о том, как выглядят раны. Как выглядит кровь под студийным освещением. И, может быть, под... — Это вопрос не риторический. Выныривает, потерянный. — Что? Кокичи не первый в жизни Сайхары так цокает — только это вытаскивает его наружу. В тот же самый, что всегда, класс, к тем же самым, как всегда, одноклассникам. Кокичи, оказывается, его одноклассник тоже — узнается по тем же звукам. Только вот у него кровь настоящая. И он ей истекает, а не любуется. — Ты не знаешь, что такое риторический? — Знаю, — Шуичи не обижается, потому что не успевает. — Я отвлекся. Что ты спросил? От Кокичи он отвлекается на Кокичи — Кокичи не понравится оправдание. Что Кокичи тогда понравится? Он редко кивает в ответ на приветствия — с каждым днем реже. Он иногда поворачивается, если два раза позвать его по фамилии, — на имя не реагирует. Круг людей, которые хотят с ним общаться, он сужает до одного. Будто очищает доску для шахмат от людей-пешек. Свои проигрывает. Выгоняя их, например. — Теперь я тут сижу, — ответ однокласснику-переростку, несколько лет отрубавшему Шуичи половину доски высокой шеей, огромной башкой. С утра он ходит с горящим лицом и избегает (по-злобному) бывшую парту. А зачем к ней шел, из дверей класса заметив, что Кокичи за ней сидит? Чтобы давиться японской вежливостью, слушая просьбу убраться с места? Почему-то похожую на совет свалить из их школы в принципе. Невысокий Кокичи спереди — хорошо. Может, Сайхара станет лучше учиться, если будет хоть что-то видеть. Нет. — Я спросил, как ты собираешься заканчивать школу, — и без белых ладоней в тетради. Кокичи убирает руку; Кокичи вызывает его на взрослый разговор — Кокичи бросает ему вызов. Суть: заставить Сайхару ненавидеть себя еще больше. Из идеальной — по форме черепа — головы установка, что все фанаты Данганронпы должны себя ненавидеть, схватывается Шуичи безупречно и с трудом не передается остальным. Кокичи все говорит правильно. Но где-то Кокичи не прав. — Аттестат получу. И все, — и захлопнутая тетрадь, в которую Кокичи три страницы диктовал ему математику. — Я никуда не поступаю. Старшая школа — просто отсрочка. Ему нужно дожить до совершеннолетия — дожить до Данганронпы. Статистически Сайхара Шуичи считается лучшим кандидатом на роль фамилии режиссера в титрах пятничных выпусков. За безумный подростковый период он не узнал, что кровь, которую принято сплевывать с остатками зубов после драки — в которой тебя пиздят пятеро — горькая из-за соплей, а не из-за слез вовсе. Вот сопли — это уже из-за слез. И не узнал, что даже от прозрачной воды в унитазе пахнет мочой, если тебя пихают в нее лицом, как собаку нашкодившую. И, желательно, бьют кулаками сверху. Не узнал, потому что через это не проходил. И не расчесывал нервно до мяса кожу в случайно выбранных частях тела, не прекращая думать о том, что в него никто в мире не верит. Сайхара всегда был прилично популярным мальчиком, и над ним не смеялись, во-первых. Во-вторых, ни у кого — случайно или долго ему знакомого — не вызывал сомнений его будущий, непременный, неотменимый и обреченный успех. Кокичи продавит в нем след подошвой, если услышит. Желательно на лице, чтобы все видели. Нежелательно на грудной клетке, чтобы опять получилось близко к сердцу. Шрам в драке за брелок с Киригири был задокументированным доказательством его принадлежности к Данганронпе более чем интимной, его служению Данганронпе более чем самоотверженному. Теперь Шуичи придурок меченый. На его животе клеймо — кривой партак после пьянки. Теперь он боится ответить Кокичи, какие планы у него после школы. Теперь он боится Кокичи. Потому что тот может — Ебанул по руке банкой, — ага, — разрезанной. — А Кайто ему ничего не сделал? На другом конце города Каэде падает во что-то мягкое — кресло, в котором Шуичи заснул в прошлом месяце на скучной казни. По тихим звукам он без труда угадывает ее перемещение по комнате, толщину ее носков и плечо — правое или левое, — которым она прижимает телефон к уху. — Нет! — не так. — Нет, — это Каэде, но он ей не выдаст, что голос дрожит. Что руки трясутся. Что это он видит в своем отражении — что он не перестанет смотреться в зеркало, а то потеряется насовсем. — Может, потому что у Омы был нож. — Нож? — Которым он проткнул банку. — Которой распорол себе руку. — Акамацу, ты меня слушаешь? Каэде отвечает его отражению перевернутым голосом: только злящийся Шуичи из зеркала слышит ее и что-то, кривясь, объясняет — но себя он не видит, сам он расстроен. Сам ничего не понимает, сам ничего не говорит. Он же не скажет: «А Ома дважды не переспрашивает». Он же не скажет: «А Ома понимает меня без слов». — Добровольно отдашь голову на отсечение? — цитирует казнь четырнадцатого сезона. — Растеряешь последние мозги, Шуичи. Если бы Шуичи знал его номер, то не звонил бы Каэде. — Как твоя рука? Как настроение, как дела, как порванная рубашка, как больно резаться об железо по десятибалльной шкале, как долго ты ждал вопроса о том, как ты, Кокичи? Столько, что перемена кончилась. Столько, что школьный звонок под Кокичи подстраивается, как все вокруг: вопросы, кажется, бедняжке нравятся, но он не любит на них отвечать. Только шуткой если. Пустой и для Омы даже дурацкой, неловкой и только для галочки летальной, будто Шуичи не ездил вчера с ним в больницу. Такой шуткой, что после нее только отвернуться можно, а Шуичи даже не будет грызть ногти до следующей перемены. Может, улыбнется Кокичи в ответ. — Надеюсь, столбняк.

***

Под потолками коридоров — это всегда удобно, под карнизами крыши — это всегда успешно. Лабиринты лестниц и их повороты, ступеньки, строительными ошибками увеличивающиеся: на последнем прыжке Ома спотыкается об свою ногу и вылетает, сумев толкнуть дверь, на задний двор школы к черту. Жаркие дни не кончатся, одинаковые спортивные шорты ни нытьем, ни слезами не снимутся до конца пятидесяти минут закольцованного на стадионе ада. Еще и солнце круглое. И яркое — глаза просят без жалости себя вырвать. А на пути через прохладное крыло школы вращались, не останавливаясь — оттого и голов — оттого и голова кружится, да? От этого Кокичи врезается в ряд бетонных умывальников — не врезается, то есть, а почти. На ногах стоит. Они спрятаны от спортплощадки и сорока — каждый урок — новых человек на одной из граней огромной школы, будто вода на уроках физкультуры — жидкость по полезности равная растворенным кислотам в кабинете химии. И дальше так. Подумать об этом еще немного — разрешить мозгу вытечь наружу через рот, который Ома открывает пошире, чтобы по-собачьи напиться из-под крана. Болит? Трехзначной цифрой по десятибалльной шкале, как спрашивал. Сайхара Шуичи не врезался в одноклассников чудом, пока выворачивал голову, выглядывая Кокичи и его заранее проваленные попытки пробежать кросс не задыхаясь, не падая и не дергая перевязанной рукой, будто надеясь, что она сама отпадет. Отрезанная нога не причина прогуливать физкультуру — Оме и его руке, сливающейся с бинтом, стоит подобрать сопли. Это заученная в прошлых школах формула: на физкультуре он забывает чувствовать боль. Только опираться в отдышке на колени сложнее: ладонь не выдерживает и скользит куда-то вниз-вниз-вниз; все под взглядом Сайхары. К середине урока Ома не помнит, сбежал он, чтобы не умереть на стадионе от обезвоживания или от пулевой дырки, которую Шуичи пытался в нем проглядеть. Ледяная вода на лице становится тепленькой пленочкой, а он восстанавливает дыхание едва. Вздох. Почти выучился дышать заново. Пусть Сайхара трясется за него дальше: кто-то должен это делать, раз уж не сам Кокичи. Это и есть причина вернуться на стадион, не забыть про оставшуюся половину урока. Но сначала он подышит над раковинами — над ними тень от неправильно стоящего солнца, спасающая от внимания: Кокичи улыбается — что уже плохо, — думая, что до обморока его рука об руку доведут только перегрев и Сайхара Шуичи. Будто волноваться за человека, который режет себя на твоих глазах, странно. Наверно, может быть. Кокичи не знает. Для него это тоже первый раз. И он вернется на урок, чтобы узнать, сколько в Шуичи осталось жалости. — Ома. Когда перестанет слышать свою фамилию на грани с пожеланием смерти. В этот раз — рекордное время. И всегда — не от школы зависит — он разворачивается нарочито медленно к очередному смелому рту. И передразнивает: — Момота, — с насмешкой: — чего тебе? Он должен говорить первым и тянуться к карману рукой. Момота Кайто — хулиган с параллели, которого таскает за собой Сайхара Шуичи. Не наоборот, не надо путать — и Кокичи, как единственный это увидевший, должен получить по заслугам. То есть все самое лучшее. Положение? Человечка? Преимущество в будущей драке? Потому что незачем больше Момоте Кайто закатывать рукава и выставлять зубы наружу — и так желтые от курения. Налет в дырке губ — вот и все мысли Кокичи перед тем, как его собрались, вроде как, бить. Никто пока что не понял. — Ты ничего не попутал? — помнит сутками, как девчонка. Залитая рубашка, может, правая половина тела. Может, левая. Кокичи до запаха не уверен, как это было. — О чем ты? Кокичи не пятится — просто упирается спиной в умывальники. Все в порядке: расстояние между ним и Момотой не изменилось. Только сейчас. Сейчас. И сейчас. Момота близко почти настолько, что его можно называть Кайто. — Ома, — Момота. — Ты это, Две руки — но стоит на месте. Два быстрых шага, чтобы стукнуться носом. Но стоит на случай, если спутал что-то. Если верить Шуичи (Шуичи — единственный, кому можно попытаться поверить), Момота — милейший из хулиганов. — Не хочешь сказать, че тебя не устраивает? Кокичи не очень уверен, что они разговаривали когда-то кроме вторника. — Ты агрессируешь не чересчур ли? Надо уточнить у Сайхары Шуичи. — Не-а, — выбрал из миллиона «нет» беззаботнейший. — Обычное мое поведение. — По-моему, оно уже слишком изысканное, — он не моргает. — В мою сторону. Только из-за того, что Кокичи облил его газировкой? Или его голос грубеет от лица всех обиженных? Пока никто не видит, это не унизительно. Поэтому Кайто один, а не в толпе таких же отбитых. Быть побитым толпой — скучно, быть побитым просто — привычно. Пакость на грани издевки, проткнутый кулак — вот что звучит интересно — Это из-за чего, Момота? — трижды его по фамилии. Дважды вчера. Настолько ли неприятно чувствовать себя красным, липким? Липким от красного? — Дерьма не хавал? — если бы Кокичи додумался вылизать нож, то кровь во рту стала бы сладкой. Если бы Кокичи додумался не прятать его в карман шорт, то не вцепился бы в него сейчас, раскрывая взмахом не перед собой — перед лицом Кайто. Чтобы все понял. — Вперед. Но моргание — и у Кайто нож. Тоже. Покрепче, и держит уверенней, и лезвие от времени мутное — отмыто по всем параметрам. А сам он горбится, как при спарринге, ждет удара в невидимый гонг. Главное — не нападать первым. — Думаешь, с железкой бессмертный? Это слышится от руки Кайто, которая хваткой сообщает Кокичи вежливо, что он не уйдет отсюда без пояснений, без извинений, без полной своей противоположности. Если не выпустит нож. Чтобы вручить его кому-нибудь другому. Тому, кто вцепляется в вещи, как искусный художник в кисточку. Акцентный цвет на сегодня — красный. Главное — не нападать первым. Кокичи все равно.

***

Если.

***

— Если еще раз!.. Это единственное, что слышит Сайхара Шуичи. Потому что не прижимается ухом к двери кабинета директора. Как некоторые. — Ты видел? — толчок, толчок. — Шуичи, ты видел что-нибудь? — Отвали, — и отваливается, как сломанный ноготь — Шуичи заботится только об одноклассниках: ребят из класса Кайто не надо расталкивать. Те не знают, что Ома Кокичи общается только с Сайхарой. — А что? — сложенный шепот — все равно крик. За дверью кабинета директора (дверь кабинета директора, дверь кабинета директора) Шуичи не был. Это не повод думать, что она звуконепроницаемая. Он закусывает и убирает язык подальше, чтобы ни фразы не выскочило, ни словечка. Неизвестно, кто первым его услышит: Кайто или Кокичи. — А ты что-нибудь видел? — А ты видела? — А ты видел? — А ты? Зоопарк. И у Шуичи, может, — прекрати сомневаться, прекрати, прекрати, — прав подслушивать больше, чем у одноклассников, прав слушать больше, чем у директора, завучей, учителей. Но он слышал только про два ножа и глазастую администрацию школы. Даже никто не порезался. Даже, Шуичи, даже. Чем дольше Кокичи не появлялся на физкультуре, тем длинее Сайхара представлял штык в его животе: он мог напороться специально. По показаниям свидетелей, Кокичи шел в кабинет директора абсолютно злой и целый. И рядом фигурка Момоты, как третья на свадебном торте. — А там Момота и Ома, да?! Шуичи уходит. Учебный день кончился. Все. Пустой коридор. Пустой Шуичи, потому что не знает, должен ли встретить Кокичи на выходе из кабинета, обязан ли. Выпускать его из клетки в террариум, где хищники уже ядовитые, — человечный поступок? Человеческий? Бесит его? Не бесит? Болит у него рука? Не болит? Кокичи он? Ома? И сколько Шуичи его прождет около школьных шкафчиков с обувью? Со скуки он пересчитывает выходящих из школы: их не меньше, чем пару часов назад сплетников у двери директора. Все. Пусто. Сверкающий пустотой закат: это средние классы блестяще надраили полы. Момота и Ома торчали взаперти слишком долго. Без новостей пропадает интерес. Без мяса — аппетит. Это как Данганронпа без убийств. Так Шуичи решил. Зачем тогда ее смотреть? Ради кого-то? Шуичи не заводит любимчиков. Обычно. Если жизнь — Данганронпа, то школа — провалившийся сезон. Сайхара досмотрит его ради Кокичи. Как ради любимого персонажа. Который, к счастью, — для кого? — человек. И который все равно возвращается. Даже если медленно, даже если без Кайто, даже если с толстой папкой в руках. Все равно подходит. — Я тебе потом расскажу, — говорит, — если отойдешь от моего шкафчика. И Шуичи согласен смотреть еще полчаса, как Кокичи меняет обувь. Если бы это длилось полчаса. Пятнадцать минут. Десять. Пять. Хотя бы немного. Потому что единственное, что ждет Ому Кокичи, когда он выйдет из школы — это... — Домашний арест. Это то, что должен слышать Шуичи от Кайто, чтобы ему сочувствовать, потому что они друзья. — Домашний арест на пять дней. Оказывается, — представляешь, Шуичи? — ножи нельзя носить в школу. Будто это оружие. Это то, как должен шутить Кайто, потому что на инопланетном хулиганском языке Момоты они кореша, кенты, братья. — Директор такого не ожидал, у него было столько надежд... Да он первый раз меня видит. Ты хотя бы раз в жизни видел директора? Это то, о чем должен ныть Кайто, потому что он против системы — поэтому бьется-дерется. Поэтому лицо Кайто знакомо директору лучше всего. Поэтому тот такого и ожидал, и у него уже не было никаких надежд. А Кокичи — новенький. Столько надежд. — Часто у вас так? Ловят. На плече — сумка, на лице — незакрывающийся рот. Если Кайто рванет к братанам-байкерам, они его выслушают лучше Шуичи. Если Шуичи рванет к Кайто — только что мелькнувшему на втором этаже, сбежавшему вниз по широкой лестнице, нырнувшему в последний коридор, заставленный шкафчиками для обуви, в конце которого только выход наружу, — то Кокичи никто не выслушает. Если Кокичи... Кокичи — не если, а есть. Поэтому с каждым шагом мимо — шагом к выходу — Кайто оборачивается все реже и реже. И долго — в дверях. Они все-таки не попрощались. — Нет, не часто, — у Шуичи голова не отворачивается от пустых дверей. — Кайто удавалось выйти сухим. Часто. Зато есть. — А ему что сказали? Кокичи. — Мне за первый раз — арест, — улыбается. — Ему за не первый раз — исключение. Из школы, в смысле. За, словами директора, провокацию. За, словами правдивыми, ведомость на провокацию. Он будет в школе и завтра — на официальном совете, он будет в школе еще пару дней — может, из-за документов. Шуичи будет жалеть еще пару дней, что не ушел с ним домой во вторник. — Шуичи? — голос совсем слабый. Потому что Шуичи не реагирует. Будет жалеть еще пару секунд. Он притягивает — как Кайто любил — Кокичи к себе по-братски: кинуть руку на плечи, согнуть локоть на шее, будто душишь: так любишь. Это такая дружба. Еще бы в его руке был не камень. Не окоченевший Кокичи, примерзший к полу. — Кокичи, — обратиться по имени для доверия, — не, — любой глагол: переживай, расстраивайся. То есть не переживай, не расстраивайся. — Все будет, — хорошо, нормально. Кокичи не реагирует. Только так Сайхара понимает, что должен убрать руку. Потом понимает, что они не будут видеться после студии. Понимает, что они вообще не будут видеться. Потому что Кокичи не шевелится. Закрывает шкафчик и крепче сжимает сумку, но не шевелится. Разворачивается к выходу, но стоит на месте. Кокичи не Кайто. Шуичи пытается к нему привязаться — рвутся связи с другими. Шуичи выбирает говорить с ним — больше не может ни с кем. А Кокичи — стенка, ради которой, может, этого не надо. Все это не надо. — Ну? Это Кокичи говорит. — Почему стоишь? Поворачивается. — Я думал, ты домой проводить меня хочешь. Все это надо, потому что Кайто не Кокичи. Потому что все не Кокичи.