О Куруфине Искусном, сыне Феанора

— Уан! Феанаро рассмеялся. — Нет же, Курво. Если ты хочешь, чтобы Хуан к тебе подошёл, ты должен говорить правильно. Хуан. — Уан! — Ху-ан. — Отец, оставь его, — весело фыркнул Тьелкормо. — В его возрасте я ещё вообще не говорил, а у него уже «Уан». Хуан, подойди к нему, он старается. — Нет, Хуан, не нужно, — настойчиво возразил Феанаро. — Не подходи, пока не скажет правильно. Ну же, Куруфинвэ, yondo. Как зовут друга твоего брата? Маленький Курво замолк на мгновение, насупился. А потом вскинул подбородок и проговорил с несвойственной детям суровостью: — Хуан, ди сюа! Хуан завилял хвостом и немедленно подбежал к ребёнку. Довольный Курво тут же обхватил пса за шею и зарылся лицом в его длинную шерсть. Феанаро рассмеялся снова и похлопал мальчика по плечу. А Тьелкормо вдруг вскочил на ноги: — Это нечестно! Нечестно, что он сказал имя Хуана раньше, чем мое! — Имей терпение, yondo, — покачал головой Феанаро. — «Тьелкормо» для него слишком длинно, а в «Турко» есть «р», ее сложно произносить ребёнку. Курво оторвался от Хуана, повернулся к брату и заявил: — Туко! — и Тьелкормо мог поклясться, что в широко распахнутых глазах его младшего брата мелькнуло скрытое ехидство. *** В лагере было мертвенно-тихо. Братья разбрелись: никто не хотел выглядеть слабым в глазах кого бы то ни было еще, и все прятали горе, как могли. Только Амбаруссар были неразлучны, как всегда. Куруфинвэ с радостью закрылся бы в кузнице, только вот кузницы в этом новом лагере ещё не было. С радостью ушел бы из лагеря и побродил у озера, но без сопровождения это было небезопасно. А в их с Тьелкормо шатре, одном на двоих, уже сидел брат. Так что Куруфинвэ просто нашёл пустой угол за одним из шатров и сел, сгорбившись и спрятав лицо в колени. Он был как никогда близок к тому, чтобы заплакать, но не позволял себе этого, стиснув зубы и зажмурив глаза. Отец бы этого не хотел. Отец сказал бы, что нужно действовать, а не оплакивать тех, кого уже не вернуть. Даже если среди этих «тех», павших в Битве-под-Звездами, был он сам... Мягкой поступи Куруфинвэ не услышал, а потому вздрогнул, когда ему в шею ткнулся мокрый нос. Он поднял голову и грустно усмехнулся: — Хуан? А ты чего здесь? Ступай к Тьелкормо. Ты нужен ему. В ответ — пронзительный взгляд и несколько махов хвостом. — Что, он тебя погнал? Не хочет, чтобы его видел даже ты? Вот упрямец... Куруфинвэ вздохнул и запустил руку в нечесаную шерсть пса. А потом вдруг обхватил его за шею и спрятал лицо, как когда-то в детстве. Они сидели так долго. Время словно остановилось, были только мерное дыхание пса, прерывистое — нолдо, запах шерсти и непомерные усилия, чтобы не заплакать. И холодные звёзды, сияющие надо всем этим... — Спасибо, Хуан, дружище, — еле слышно прошептал Куруфинвэ, наконец отстраняясь. Пёс в ответ лизнул его в щеку и снова пару раз махнул хвостом. Почему-то перед Хуаном за свою слабость было совсем не стыдно. *** Воздуха в лёгких становилось всё меньше и меньше. Куруфинвэ рванулся, попытался оторвать руки атана от своего горла, но безрезультатно. В ушах звенело, и сквозь этот звон он слышал отчаянный голос брата, похожий скорее на звериный рык: — Пусти! Пусти меня к нему, ты, предатель, пусти, он же его убьёт, пусти, пусти... Думать о том, что Хуан предал их, не было уже ни сил, ни времени. Куруфинвэ чувствовал, что вот-вот потеряет сознание — и, вероятно, уже не очнётся. Боли или горя по этому поводу тоже не было. Был гнев. Куруфинвэ рванулся ещё раз, и вдруг раздался прекрасный женский голос: — Пусти его, Берен, melethron. Пусти, не пятнай руки кровью. Несколько секунд атан раздумывал, а после хватка внезапно разжалась. Поток воздуха хлынул в легкие, и на долгие мгновения перестало существовать что бы то ни было кроме жадных вдохов. Он все ещё пытался отдышаться, когда руки, только что убивавшие его, расстегивали и стаскивали с него доспех. Это казалось уже неважным. Важно было дышать. Всё те же руки подняли его, швырнули в сторону, и Куруфинвэ зашёлся мучительным кашлем. Когда в глазах прояснилось, Берен, Лютиэн и Хуан уже шли прочь. Вместе с конем Куруфинвэ. А над ним самим склонилось лицо Тьелкормо, испуганное почти до ужаса... Ярость закипела в Куруфинвэ. Он приподнялся на локте и хрипло воскликнул: — Будь ты проклят, Берен сын Барахира! Видит небо, слова мои не пусты. Ступай же навстречу скорой и мучительной смерти. И позже, после злополучного выстрела, когда они мчались на одном коне, позорно удирая от преследовавшего их пса, происходящее не укладывалось у Куруфинвэ голове. Он мог понять, почему Хуан прыгнул, перехватывая направленную в Лютиэн стрелу. Но смотреть, как Берен его, Куруфинвэ, убивает? Не позволять Тьелкормо прийти на помощь? И вот теперь с грозным рыком, не обещающим ничего хорошего, преследовать их, словно он готов растерзать их обоих? Оторвавшись от погони, они (точнее, правивший Тьелкормо) осадили коня и спешились. Куруфинвэ поднял взгляд на брата, и сердце сжалось от боли за него: на Охотнике лица не было. Искусник подошёл к нему и тяжело опустил руку ему на плечо: — Мне жаль, toronya. Я понимаю, каково тебе, и мне жаль, — Куруфинвэ, совсем недавно преданный сыном, действительно понимал. — Этот... — тут его голос слегка задрожал, он проглотил первую согласную и произнёс: — Уан... Он замолчал. Это случайно произнесённые слово напомнило о том дне в блаженные годы его детства: свет Лаурелин, гордость в голосе отца и ребяческое возмущение Тьелкормо... А затем — снова рычание и взгляд Хуана, такой злой, какой прежде, бывало, можно было отметить у него, только когда он мчался в битву. Всё это не укладывалось в голове, осколки витража не складывались в целую картину. Куруфинвэ глубоко вздохнул, коснулся рукой шеи и закончил мысль: — Этот предатель, выходит, не достоин того, чтобы сожалеть о потерянной дружбе. Я знаю, тебе тяжело, брат. Но ты справишься. А Хуана, — тут он мрачно усмехнулся в прозрении, — дружба с Береном и Лютиэн не доведёт до добра.