Полёт ласточки

      Снег падал пушистыми хлопьями на землю, укрывая её белым одеялом. Максимка закинул голову назад, уставившись на небо, затянутое простынёй облаков. Снежинки падали ему на лицо, покусывали румяные щёки и липли к ресницам. Он с упоением глядел на мягкий танец снежинок, кружащих в воздухе.       — Ну, ты идёшь? — Маша дёрнула его за рукав. — Или ты боишься, как баба какая-нибудь?       — Не боюсь, — закачав головой, без тени смущения сказал он. — Но матушка сказала…       — Фу, какой же ты трусишка, хоть и большой ужо! Я сама много раз ходила.       Вздох вырвался у Максима из груди, обратившись на морозе паром. Он сжал губы и решительно поглядел на Машу. Внутри него боролись дурное предчувствие и нежелание предстать трусом перед младшей сестрой.       — Я не боюсь, — твёрдо сказал он и выпрямился. — Пойдём, где там отец измену карает?       Снег тревожно хрустел под ногами, когда дети шли на ристалище. Народ галдел и бурлил, как кипяток. За людскими спинами не было видно ни краешка площади. Люди перемешались меж собой, став похожими на пёстрые пятна.       — Кого это там? — шептали в толпе одни.       — Воеводу опального, Милославского Алексея, — отвечали другие.       — Ишь как! Хороший был человек, ей-Богу, хороший.       Максим взволнованно выдохнул и догнал сестру. Маша уверенными шагами двигалась сквозь толпу. Даром, что она двенадцатилетняя девчонка. Маша без доли смущения расталкивала локтями всех, кто мешал пройти. Она не стеснялась обдать смачнейшими ругательствами тех, кто смел осадить её пыл.       — Машка, мне здесь не нравится, — уже не так твёрдо, как раньше, сказал он. — Пойдём домой лучше?       — Уже пришли, куда ты идти собрался? Сопли вытри, трусиха, как девка маленькая. И на что я тебя вообще с собой взяла, ежели ты ноешь постоянно?       Она пробралась почти к самой плахе. Максим вытянул шею. Кое-как ему удалось разглядеть отца. Максим сразу же улыбнулся, а сердце в груди радостно застучало. Матушка говорила, что сейчас батька смог приблизится к самому царю. И Максим гордился своим отцом.       — Пустите! Отец! — разлетелся над площадью девичий вопль. — Умоляю, отпустите его!       Максим пропихнулся вперёд. В груди взвыло сердце. Девочка в одной рубахе, на вид — Машкина ровесница, вырывалась из рук опричников и рвалась к плахе. Максим с ужасом поглядел на своего отца, а Малюта даже не смотрел на девочку, всё его внимание занимал только осуждённый, который едва держался на ногах, хотя и был крепко сложен. Его лицо и тело были обезображены пытками, на коже ссохлась и зачерствела кровь, но он так тепло, нежно глядел на девочку.       — Отец! Христом Богом прошу! — рыдала она. — Богом молю! Не надо! Отпустите!       Малюта скрутил ему руки и прижал к плахе. Тошнота подкатила к горлу, но Максим не мог оторвать глаз от него. Повинный собрал последние свои силы и поднял голову.       — Прощай, Оленька! — крикнул он, и топор засвистел в воздухе.       — Отец! — завопила девочка.       Голова покатилась по снегу, сгустками захлестала кровь, снег глотал её, шипел и чернел. Максим вскрикнул от ужаса и отшатнулся назад, внутренности сжались, его словно кто-то с неимоверной силой ударил под дых. Девочка вопила, не могла сдвинутся с места и только истошно кричала.       — Выродки! — заорала она, пересилив себя. — Чтоб вы сдохли все, горите в аду!       — Заткните её, — приказал Малюта, и двое мужиков подбежали к ней, выхватив сабли.       Она вскочила с места, схватила голыш и швырнула в одного из них. Камень впечатался в лицо опричника, он вскрикнул и выругался, и из его носа заструилась багровая юшка. Девочка бросилась бежать, но замёрзшие ноги сковала судорога, они не слушались её. Она упала и ударилась головой о край помоста, потеряв сознание. Опричник сжал саблю, готовый уже отправить дочь к отцу.       Максим сорвался и бросился к девчушке. Он ни о чём не думал, в ушах лишь гудела кровь и громыхало сердце.       — Стойте! — закричал он, перегородив путь опричникам.       Он выхватил из-за пояса нож, подавая вид, что готов драться, но всё его тело дрожало, как при землетрясении. И что он, ребёнок, мог сделать против взрослых воинов? Но отступать он не собирался.       — Максим! — прорычал Малюта. — Быстро уходи отсюда!       Но он не двинулся с места и судорожно глотал воздух, впившись взглядом в отца. Всё уважение к родителю трескалось и ломалось под натиском ледяного страха. Опричники приближались к нему. С каждым их шагом ему становилось всё сложнее стоять на ногах и держать в руке нож. Ещё чуть-чуть, и он растеряет остатки своей храбрости и помчится прочь.       — Оставьте его, — прохрипел Малюта.       Хвала Небесам! Максим, пользуясь случаем, подхватил девочку на руки и оттащил её как можно дальше от площади. Она ещё была жива, хоть и расшибла голову до крови..       Ужас прошлого пролетал в сознании Максима. Он поверить не мог, что события трёхлетней давности откликнутся в его жизни сейчас. Он и не думал, что та самая девочка встретится ему в будущем, тем более в Александровой слободе. И что же теперь? Делать вид, что он понятия не имеет, кто она, или же сказать ей?       — Что ж ты, остолбень, творишь! — кричала Маша. — Всю меня водой облил, негораздок!       — Да я что, нарочно, что ли? — опомнился Максим, поднимая упавшее ведро. — Замолчала бы, надоело.       Он никак не мог отделаться от странного ощущения внутри.       — Та Ольга, а эта — Прошка, — задумчиво протянул он. — Отчего ж она другим именем зовётся? Или бес меня попутал, и она вовсе другая девица. Да как же? Она ведь это. Точно она, и лицо почти одно. Или нет.       Всё казалось ему странным. За несколько лет память настолько сильно размыла прошлое, что Максим не мог верить ни одному своему воспоминанию. Да и вообще разное в жизни бывает. Может, просто на лик схожи, а он уж тут надумал.       Наверняка он мог узнать только если спросил бы у неё самой. Но она могла и не сказать ничего. Даже если б она и впрямь была той самой Ольгой, то разве она ему это скажет, ежели нарочно зовёт себя Прошкой?

~*~

      Варя ступала по дощатому полу, выстукивая каблуками мелодию шагов. Только что они с матушкой вернулись с обедни, и у Вари было приподнятое настроение. Она насвистывала запомнившиеся церковные гимны и с удовольствием разглядывала резьбу на дверях. Сложные завитки плыли по жёлто-рыжему дереву, сплетались друг с другом и сливались в одну причудливую вязь.       Варя провела рукой по двери и улыбнулась. Шершавая древесина мягко поцеловала пальцы. Из щели сочились лучики солнца и брызгали в воздух позолоченную пыль.       — Войска я поведу, царь так сказал, — раздался за дверью отцовский голос. — После пира сегодняшнего он, говорит, воевод ещё назначит, а потом уже и войска собирать будем.       Варя дрогнула. Да, война с Литовцами шла уже не первый год, и Варя уже перестала бояться её. Но сейчас страх с новой силой накатил на неё. Она прижалась ухом к двери и прислушалась.       — И когда же двинетесь? — спросил Юра.       — Как царь прикажет. А то мы только туда-сюда мотаемся, никаких земель не отвоевали, только страну их разоряем. Я б лучше собрал все силы да вдарил по самому стольному граду. Да вот Ивану Васильевичу видней будет… Там же, в Литве, и опальники государевы. Я б их всех скрутил бы да глотки перегрыз. А особливо помойной крысе Курбскому.       — Он же князь, роду знатного. Брат наш почитай.       — Кто царя предал — нам не брат. А этот Курбский строптив больно, его кнутом надо, да по хребтяке, да по почкам. Чтоб неповадно было. Да и вообще Андрей этот только кривду зломыслит… А там, глядишь, и другие бояре подтянутся за ним.       — Да разве ж…       — А ты языком-то не трепи попусту, ты ведь опричник, а не баба базарная. В Литве этой натрепаться ещё успеешь. Когда в опричнину ты вступал, как клялся? Крамолу огнём жечь, измену мечом сечь. Ни себя, ни других каких людей не жалеть. Ты, главное, как в Литву доедешь, то из этих бобылей побольше знаний вытряси, понял? А как вернёшься, то там уж и мы вдарим! Мы на тебя рассчитываем, сын.       Варя сжала губы. Неужто отец поведёт войска в Ливонию? Она перемялась с ноги на ногу. Дверь скрипнула, выдав её.       — Кто там? — спросил отец.       Варя прикусила губу и, поняв, что дальше подслушивать невозможно, вошла в комнату.       — О, Варюшка, что случилось? — ласково спросил отец.       — Отец, — сказала она. — Я слышала, вы идёте на Ливонию?       Голос не слушался её, но Варя держала себя в руках. Если она будет боятся — ей не выжить здесь. Она далеко от войны, а потому ей, стало быть, и бояться нечего, но внутренность всё равно трепещала.       — Подслушивала, значит, — строго сказал Василий Андреевич. — Что за дети у меня? То подслушивают, то прекословят… Да, на Ливонию идём. Хотя и своих искариотов у нас полно. Наперво стоило бы боярскую измену подрезать, но тут опричники и без меня обойдутся.       — Батюшка, зачем резать? — Варя не смела поднять глаза, однако голос её крепчал. — Опричники ведь все супостаты похуже бояр наших… Да и война с Ливонией бессмысленна, только убытки от неё.       — Царёва воля — не бабьей головы дело! Не тебе его дела судить.       — Да что ж царь не видит, что опричники бесчинства творят и что гибнет от войны Россия? Два зла у нас: война и опришня.       Варя яро взглянула отцу в глаза. Она боялась бы, но гнев сжигал весь страх. Осталось только негодование, пропалившее изнутри её грудь.       — Замолчи, дурёха! Совсем распустилась! Пошла вон! — отец стукнул кулаком по столу. — В изменницы податься решилась?! Хочешь, чтоб и тебя в темнице пытками заморили?! Ну! Что встала?       — Отец, оставь её! — Юра загородил собой сестру, поравнявшись с отцом. — Ты же понимаешь, почему она так говорит.       — И ты хорош, заступничек! Сколько лет она будет так по углам хорониться? Вот выдам её замуж за опричника или воина, будет ей наука!       — Батюшка! — вскрикнула Варя. — Помилуй!       — Отец, да нельзя ж так! Она ж дочь твоя, пожалей, — Юра незаметно подтолкнул сестру к двери, чтоб она уходила, пока не поздно.       Варя выскочила из горницы, не оборачиваясь назад. Сердце стучало где-то в глотке, на глаза наворачивались слёзы, руки тряслись. Она сжала кулаки и остановилась, облокотившись об стену. Шумели в голове мысли, кипевшие диким потоком.       — Матушки, что же это такое? Последние времена, что ли? Предаст же брат брата на смерть… Точно последние времена. Вот уже первый всадник, Чума, прошёл. Теперь Война.       На душе было скверно. Варю тошнило, оттого что отец уедет на войну. А быть может, он не вернётся? Да, он был опричником, но всё равно оставался её отцом. От этого становилось худо. Но в то же время его слова ранили её. Она сжала кулаки и громко выдохнула. Она морщилась, думала о смерти и войне. Потом наконец забралась в кладовую, вытащила оттуда пучки сушёного аверьяна и закипятила себе отвар.       От землисто-жёлтой жидкости поднимался ласковый дымок. Вместе с ним по воздуху разливался приятный запах. Отвар успокаивал зажатое в межреберьи сердце, и Варе уже было не так тревожно.       Она вышла на двор и окунулась в жаркий солнечный свет. За стройным забором гудели людские голоса. Варя прошлась по двору, подышала воздухом, поразглядывала жухлую траву и, заскучав, уселась на лавку.       Прошка, выстирав бельё, вышла на улицу его сушить. Она хмурила полупрозрачные брови и поджимала губу. На лбу даже появилась неглубокая морщинка. Варя в первый раз видела у неё такое лицо. Она встала и подошла к Прошке, заглянув ей в глаза.       — Ты сегодня на себя не похожа. Что-то с тобой случилось?       Прошка огляделась по сторонам и наклонилась к Варе почти вплотную, чтоб она смогла услышать её шёпот.       — Давеча вот, когда с Купалы-то возвращались, на брате твоём рубаха-то была, узорчатая такая, расшитая, разукрашенная вся. Видела?       — Что с ней? Рубаха как рубаха. Красивая, ну да и толку с того?       Прошка снова огляделась для уверенности и, убедившаяся, что никого рядом нет, нагнулась к Варе ещё ближе. Хотя шептала она громко.       — Да в том-то и дело, что не простая рубашонка-то. Я говорила тебе, что Марфуша для жениха-то своего рубаху расшивала. Говорила ведь? Так княжича рубашоночка-то — Марфы работа!       Непонимание отразилось в глазах Вари. Она свела брови к носу и недовольно поджала губы. В горле загорчил тяжёлый привкус отвращения. Она качнула головой и строго посмотрела на Прошку.       — Хочешь сказать, что Юра и Марфа любовники? — спросила она. В её голосе сталью звенело предостережение.       Прошка резво закивала, и глаза её распахнулись шире обычного. Она стала походить на рыбку, которую только что вынули из обледенелой проруби.       — Я сама-то едва-то верю: как княжич да с простой крестьянкой! Ой, а что Анна Романовна-то скажет!       — Прошка, не смей больше никому про это говорить, — едва ли не приказным голосом отчеканила Варя.       Прошка быстро заморгала, немного опешив, но потом кивнула. Внутри у Вари будто булькала вязкая кашица из чувств. Смятение лёгкой рысцой наскочило на неё, ударило по затылку и вцепилось в шею. А когда Варя пыталась отделаться от этого чувства, оно только сильнее впивалось в неё.       Прошка заглянула ей через плечо и махнула приветственно рукой. Варя обернулась. На коне, за сплошным рядом стройного забора, ехал Максим. Он приостановил коня и поздоровался. Лицо его выразило терпкую задумчивость. Брови метнулись к переносице. Он прищурился, разглядывая Прошку. Варя не понимала, как он может так вот просто изучать её лицо без всякого стыда и при этом так сурово выглядеть.       — Ты Ольга? Ольга Милославская?       Прошка вздрогнула всем телом. В её глазах блеснул страх. Она неопределённо затрусила головой. Варя сжала губы. Нутром чуяла неладное. А Максим уже начал переживать, глядя на Прошкины потуги.       — Что случилось? — спросил он. — Я что-то дурное спросил?       — Откуда ты знаешь это имя? — крикнула она. — Кто тебе его сказал?       — Так это ты? Та самая девочка? Дочка воеводы?       Прошка попятилась назад. Она выглядела как загнанная в угол жертва. Варя шагнула ей навстречу, но она бросилась прочь так стремительно, что Варя бы ни в жизнь за ней не поспела. Варя резко повернулась к Максиму и сурово на него поглядела.       — Эй! — крикнула она. — Что это было сейчас? Ты напугал её. Почему ты назвал её Ольгой? Тебе Мишка сказал так делать?       — Нет-нет, погоди, никто мне ничего не говорил. Я не хотел её пугать.       — Тогда про Ольгу откуда знаешь?       — Я встречался с ней несколько лет назад. Когда её отца казнили.       — Её отца казнили? Погоди, куда ж она побежала?       Варя развернулась и, чуть не забыв попрощаться, побежала её искать. Где она уже не смотрела — её не было ни в одном из мест. Варя смотрела и в сенях, и в горницах, и в саду, но поиски никак не венчались успехом. Варя хмурилась и снова делала круг по избе, по сеням и саду. Но Прошки нигде не было. Она исходила всё, где только не смотрела. Сильнее хмурились её брови, тяжелее становились шаги.       Наконец она сдалась и потащилась к Марфе. Она как раз заканчивала разбирать короба с тканевыми обрезками. Марфа подняла на неё тускнеющий взгляд. Её побледневшее лицо на миг посерело, когда она встретилась глазами с Варей. Варьке сделалось неуютно от её тяжёлого взгляда, но глаз она не отводила, продолжая глядеть прямо на неё.       — Марфа, не знаешь ли, куда Прошка запропастилась?       Марфа лишь покачала головой.       — Не знаю, Варвара Васильевна. Не видела, — тяжело дыша, ответила она. — Уж не припряталась она снова за досками?       — За досками? — переспросила Варя. — Это как же? Где же?       Марфа прикрыла глаза, сжала тонкие губы и глубоко вдохнула. Усталость и тошнота зелёными пятнами отпечатывались на её лице. Варя пригляделась, пытаясь незаметно для Марфы выявить, что за хворь к ней прилипла.       — Пройдёшь до хлева, где вилы Семёныч ставит, там доски шаткие, а промеж досок и избой пустота такая. Прошка там прятается час от часу, когда поплакаться ей надо. Стало быть, и сейчас она там.       Варя благодарно кивнула и пустилась на улицу. Она замедлила шаг, когда подошла к хлеву. С первого взгляда ни одна доска и виду не подавала, что может не только шататься, но даже и скрипеть. Хотя щели между ними всё же были, не крупные, но казалось, рука может свободно пройти. Однако внутри всё равно было темно. Варя припала к щелям, заглядывая внутрь. Её глазам предстало тёмное пространство, разрезаемое светом, просачивающимся сквозь щели.       — Прошка, — прошептала Варя. — Ты здесь?       Ей ответил тихий всхлип. Варя присела рядом, опершись об стену избы.       — Ты чего слёзы льёшь? — продолжала она тихо.       И в ответ снова молчание, сопровождаемое редкими всхлипами. Варя глубоко вздохнула. Грудная клетка неприятно сжималась, когда рядом кто-то плакал. Варя не знала, что ей делать, как успокаивать, что говорить.       — Будет, будет, иногда и полезно слезу пустить… — продолжала Варя. Все придуманные ей слова в одно мгновение повылетали из головы или стали казаться мелочными, бесполезными и глупыми, и Варе приходилось придумывать новые. — Красивое имя — Ольга. Да, очень красивое, сильное.       — Варя, не надо, замолчи, — донеслось шипение из-за стенки. — Я же ничего плохого-то тебе не делала. Что ж ты мучаешь-то меня?       Варя плотно сжала губы. Неловкость и решимость поочерёдно сменяли друг друга.       — Потому что ты лукавишь, ты не Прошка. Будь ты Прошкой, Миша бы звал тебя так, а он всё время зовёт тебя Олей. И Максим… Вы были раньше знакомы?       — Варя, оставь меня, Бога-то ради. Ваша правда, батюшка-то назвал Ольгой, что с того, а? Я больше не Оля. И не хочу ей быть!       — Отчего ж? — не отступала Варя, спокойно и размеренно вытягивая каждое слово. — Что ж ты такого сделала, что не хочешь ей быть? Не убила же ты кого, в самом деле.       — Да что ты-то понимаешь! — крикнула она. — Если б могла, то и поубивала всех их до единого! Тогда б и не пришлось Прошкой зваться.       — Кого это — «их»? — тень тревоги мелькнула в голосе Вари.       — Да опричников, собак этих поганых!       — Тише, тише! — зашипела Варя. — Ежели услышат, то голову с плеч снимут. А имя… Ты не говори, коль не хочешь. Я тебя тогда и дальше Прошкой звать буду. Но я не понимаю, чем тебе не угодило имя Ольга?       Прошка замолчала. Даже всхлипы стали беззвучны, и только едва различимое глубокое дыхание глухо доносилось из-за стенки. Варя привстала, вытянула шею и заглянула в щель. Прошку почти не было видно, тусклый свет открывал только её очертания.       — Я не хочу говорить, — просипела она.

~*~

      Фёдор хмуро глядел в чашу с вином. В чёрно-багровом питье нечёткими линиями отражалось его понурое лицо. Гудящая музыка не будоражила кровь, а плывущий запах съестного только вызывал отвращение, хотя обычно Федя любил и бойко поплясать, и сытно поесть. Федя не мог до конца понять, что с ним такое.       Он ударился взглядом в Юрку Сицкого. Юра, старательно не замечая Федю, отпил вина и нарочно поглядел в противоположную от него сторону. Ничего ни в движениях, ни лице не выдавало в нём расстройства или озадаченности. Хотя Федя знал, что княжич затаил обиду на него. Слишком гордый Юра был, чтоб позволять какому-то худородному баслаю посягать на любовь его сестры. Хотя Федька вовсе не посягал.       Признаться, ему-то и не нужна была ничья любовь. Хватало ему и того, что давала ему мать. А Варвара Васильевна… да, она красива. Мужчины обычно на таких обращают взоры. Федя отхлебнул вина и вздохнул.       — Что ты невесел, Фёдор? — спросил его царь, уже разгорячённый хмелем. — Али пир тебе мой не по нраву?       Федя пожал плечами. Нужно было что-то ответить государю, но он не мог придумать ничего подходящего.       — Да жениться ему пора! То-то он всё дурью мается, — вмешался Алексей Данилович, отец Фёдора. — Осьмнадцать лет — самое время.       Федя сжал губы, удерживая в груди страдальческий стон. Отец уже вторую седмицу ему в голову пытается втолочь мысли о клятой женитьбе. Причём делает это так безыскусно, что Федьку уже тошнило от одной только мысли о свадьбе.       — А что ж? Девки разве закончились? Да у нас и в Слободе найдутся хорошие! — усмехнулся царь и подмигнул Григорию Лукьяновичу. — Вон, Ксенька, старшая Малютина. Или Маша.       — Извини, государь, за меня Григорий Лукьяныч своих дочерей не отдаст, — безразлично протянул Федя. — Да и я сам не хочу…       — Прости за дерзость, Иван Васильевич, — перебил сына Алексей Данилович. — Но я слышал, что у Васьки Сицкого, свояка твоего, недавно дочка в слободу приехала. Говорят, ладная девка.       Фёдор почувствовал, как выворачивается наизнанку желудок, когда он понял, к чему клонит отец. Он быстро начал соображать: «Варвара Васильевна — царёва племянница. Она роду знатного. Через неё я смогу войти в родство с самим государем!» От понимания этого сердце забилось быстрее. Главное, чтоб только Иван Васильевич к тому благоволил, а дальше — дело плёвое. От ударившего в кровь волнения Федя заёрзал на лавке.       Иван Васильевич почесал бороду. Чёрные выразительные глаза его заиграли весёлой хитрецой. Он по-отечески поглядел на Федю.       — Сам-то что о женитьбе думаешь? — спросил он.       Федька вскочил на ноги и поклонился в пояс.       — Государь, почту за честь принять к себе женою Варвару Васильевну. Признаюсь, стать её меня поразила до глубины души. Да и говорят, она скромна и послушлива. От такой жены и душа, и сердце поют. Да только не знаю, отдаст ли её за меня князюшка Василий Андреевич?       Федя заметил улыбку на царёвых губах. Верный знак. Иван Васильевич взглядом отыскал среди опричников князя и пронзительно свистнул.       — Сицкий! — позвал он.       Пьяный до чёртиков Василий Андреевич в миг словно протрезвел, услышав голос царя. Он поднял голову со стола и стянул брови к переносице. Его красное лицо приняло натужный вид.       — Да, государь-надёжа? — откликнулся он.       — Как там Варька твоя?       — Вашими молитвами здорова.       — Замуж ей не пора? А то и жених сыскался.       Царь кивнул в сторону очень взволнованного Фёдора, который то и дело ёрзал на месте. Сицкий потёр покрасневшие глаза и прищурился, чтоб получше разглядеть его. Федя в нетерпении хрустел костяшками пальцев.       — Ты уж говори, засылать сватов к дочери твоей али ты её не отдашь. Разумеешь? — продолжал царь.       Василий Андреевич почесал густо заросший затылок, собирая растёкшийся ум в кучу. От его решения зависела судьба дочери. В голове сырой юшкой булькали мысли. Все разного рода — худые, добрые, среднего порядка, умные и не очень. Но князь отбросил их все, вцепившись только в одну-единую.       Он уже всё решил.