Полёт ласточки

      В темнице было по-мерзки холодно. Чувствовалось приближение осени. Её промозглое дыхание ползло из каждого угла, из каждой щели.       Фёдор поёжился и прижал колени к груди. Усталость и недоедание ударили по нему и его телу. Не впервой, конечно, в походах и похуже бывало, но как же сильно било по самолюбию пребывание в зловонной клети. И оттого злость бушевала в нём. Он старательно давил её внутри себя, но она никуда не пропадала и лишь усиливала свою хватку.       Седмицу отсидел. Осталось столько же.       Малюта и другие опричники часто мелькали перед глазами и ещё больше раздражали Фёдора. Они-то, собаки, на воле, хотя ручонки у них и погрязней его будут.       Федька сплюнул. Лицемерие, ударившее в его сторону, выводило из себя. Все ведь убивают! Одно различие меж ними: Федька в храме убил. Холопа! Да он даже помер быстро, не мучился. Да и вообще, Иван Васильевич разрешил без суда и следствия рубить гнойник измены. Вот Федя и рубил.       Стоны тоже раздражали. Тяжёлые вздохи, тихие проклятия и шипящее, противное «Молю тя», обращённое к Скуратову, только распаляли в Фёдоре гнев.       Он запустил руку в волосы. Чёрные пряди засалились и грязными змейками сцепились вместе. Шелупень с шеи можно было отскребать ногтями. И под ногтями собрались серо-чёрные полосочки всякой пакости.       Но больше всего злила нестерпимая скука. Он развлекал себя пением, но Малюта, уже под конец утомившийся его горлодёрством, пригрозил, что если ещё один звук сорвётся из Федькиных уст, то он голыми руками вырвет ему язык.       — Григорий Лукьяныч! — Бориска, скользя на облизанных морозом ступенях, нырнул в темницу и отряхнулся. — Две вести. Сима этот вернулся. Сказал, никого не нашёл и от людей отстал.       — Вот ведь шлында недоученная! Где мне теперь сына искать? Чья была мысля этого дуралея в погоню отсылать? А, Бориска?       Борис виновато опустил глаза. Федино лицо окрасила злорадная улыбка: наконец-то! А то ведь не ему одному здесь страдать! На чужие беды смотреть куда веселей, чем на свои, верно?       — Вторая весть: Иван Васильевич велел Федьку Басмана из темницы выпустить.       Федька чуть воздухом не подавился.       — Выпустить? Меня? — он счастливо расхохотался. — Раньше срока! Ох, Господь точно меня любит!       Федька на радостях перекрестился и, выудив из-под грязной рубашонки серебряный крестик, блаженно поцеловал его. Но Малюта стрельнул недоверчивым взглядом в Годунова и разгладил рыжую бороду.       — За какие такие заслуги его отсюда вытаскивают? — спросил он. — Все, вишь, покорно сидят, терпят, а этот…       — Государь сказал, для него дело есть, — ответил Борис. — Сказал, чтоб его от дерьма отмывали и к нему тащили, там уж он сам расскажет ему, что делать надо.       — Вот как, — хмыкнул Малюта. — Раз государю он нужен, то уж ладно.       Он достал связку ключей и подошёл к Фединой клети. Федька точно светился. Улыбка сияла на его лице ярче, чем летнее солнце.       — Ну, скорее! Малюта Лукьяныч, шустрей ключи верти. Невтерпёж уже, домой хочу! — торопил он.       — Да успокойся ты, щегол! — заворчал Малюта.       — Да ты, видно, меня и выпускать не хочешь, да? Так бы и сожрал меня, небось, дай государь волю тебе.       — Чё мне тебя, тощую соломину, жрать? Горластый зяблик, вот ты кто! Нет бы молча сидеть, он мне тут песнопения распевает… Выходи.       Федька выскочил наружу и отвесил шутливый поклон Скуратову.       — Благодарствую! Больше я сюда не хожалый, на поганой соломе не лежалый!       — Катись ужо отсюда!       Федька зашагал на свободу. Уверенность в нём так и цвела, аки дикая яблоня по весне.       Он вышел из застенка, выдохнул бело-молочное облачко пара, и свежий ветерок растрепал его волосы. На улице было даже теплее, чем в темнице, хотя холод всё же залезал под рубаху, лобзая грязную кожу. Но даже это враз перестало хоть как-то выводить Федю из себя. Он глубоко вдохнул колкий воздух, приятно растёкшийся по его нутру.       Подумать только, как хорошо пахнет за пределами Малютиных подвалов! Нет этой ужасной трупной вони, от которой хочется очень долго блевать, а потом помереть где-нибудь под кустиком, только бы не насиловать свой нюх этим смрадом. Удивительно, что Фёдор вообще выдержал целых семь дней и ночей в этом отвратительном месте.       За то время, что он потерял, провалявшись на вонючем сене, деревья полностью ударились в золотисто-рыжий цвет. Да и морозец давал о себе знать, слегка покалывая пальцы и щёки. Федя шёл домой, едва не срывался на бег, но по всему телу расплывалась тяжесть усталости. Он никак не мог стереть с лица довольное выражение радости.       — Фёдор Алексеевич! Неужели тебя выпустили? — робкий, пискляво ломающийся голосок заставил Федю обернуться, и тут же его улыбка потускнела.       Осип, совсем ещё молокосос, блаженно глядел на Фёдора, ожидая какого-либо ответа. Федя сжал губы. Сейчас ему не до этого сопляка, хотя в другой раз возможность покрасоваться Фёдор бы не упустил.       — Как видишь, — бросил Федя и поторопился домой. Дома была матушка.       От мыслей о маменьке приятно потеплело в груди, и он ускорил шаг, желая поскорее оказаться дома.       — Я слышал, — не отставал Осип, — к тебе брат старший на свадьбу приехал.       У Феди дёрнулось веко, он прикусил язык, чувствуя закипающую внутри ярость. Он молчал, сдерживался лишь потому, что сейчас было ему не до ругани на недоросшего пустоплёта.       — А ты, наверное, ещё не слышал! — вскрикнул Осип и хлопнул его по плечу. — Невеста твоя ведь…       — Не прикасайся ко мне! — вспылил Фёдор. — Что ты прицепился, как банный лист к заднице? Не до тебя сейчас, дуралея!       Осип вжался сам в себя. Глазёнки у него распахнулись и стали точь-в-точь две огромные капли воды. Он залепетал чего-то, закивал и потёр вспотевшие ладони друг о друга.       — Прости, прости, Фёдор Алексеевич, я ненароком это! — запричитал он.       — Да иди ты уже отсюда, — Федя выдохнул и толкнул его в сторону. Но тут же остыл. — Осип, я занят. Я иду домой. И ты тоже иди к себе домой.       — Да-да-да, конечно-конечно! — Осип затряс головой и грязно-русый чуб выпал из-под шапки, упав ему на узкий, почти невидимый лоб. — Иди, я тебе не мешаю. Упаси Господь, чтоб я тебе мешал! Да я ни в жизнь!       Тем не менее он продолжал идти за ним хвостиком, сипел при вдохах и не сводил глаз со спины Феди, что его уже порядком раздражало. Он сжал руки в кулак, прикусил изнутри щёку, стараясь не выпускать из рук самообладания.       Осип частенько раздражал, но сейчас, кажется, надеялся перешагнуть все видимые и невидимые границы. Он старался подойти поближе к Федьке, заглянуть в глаза. Наконец, Федька остановился и рывком ухватил Осипа за ворот.       — Да что тебе от меня надо? Что ты за мной тащишься по всей слободе? Влюбился, что ли?       Осип испуганно взвизгнул.       — Нет-нет, Фёдор Алексеевич! — он бешено затрусил головой в разные стороны, отчего пухлые щёки, покрытые детским пухом, задрожали, едва поспевая за движениями его головы. — Как можно-то? У меня ведь жена есть. Я же говорил тебе о ней, помнишь?       — Вот и иди к ней, а от меня отцепись!       Федя встряхнул его и бросил. Осип шлёпнулся на зад и пискнул. Пользуясь его замешательством, Федька как можно быстрее зашагал прочь, про себя молясь, чтоб Осип наконец отстал от него.       Вообще странным Феде казался этот мальчишка. В свои пятнадцать он успел уже обзавестись женой, о которой Федьке частенько трещал, если ему удавалось прицепиться к нему. Но его раболепная привязанность льстила Фёдору. Ему нравилось, что его боготворят. Казалось, что нет ничего более правильного в отношении к нему, чем ползание на брюхе.       Однако сейчас, когда он был весь в грязи, уставший и голодный, хотел Федька только одного: поскорее попасть домой. Чьё-либо внимание только мешало, поэтому он старался поскорее скрыться с улиц.       Он шагал быстро, но при этом гордо задирал голову. Он дошёл до своей избы, окинул её взглядом и улыбнулся. Ветер снова потрепал его волосы и одежду, будто бы толкая вперёд. Федя приоткрыл дверь и застыл на месте.       Ругань отца долетела до него и неприятно щёлкнула по ушам.       — С чего бы мне помогать ей?! Ты в своём уме?       — Успокойся, Алёшенька, — скрипел испугом голос матери.       — Да я спокоен! Пусть он сам успокоится!       — Да после вашего прихода она и сгинула, — неожиданно отозвался голос Василия Андреевича.       — Ты дурной, Васька? Сам подумай, на кой хрен мне это делать?       — Твой сын зело рьяно за неё заступался. Чай, не он ли с ней сбежал? Где он?       Фёдор захлопал глазами. Он совсем не понимал, что происходит. То ли старый Сицкий совсем умом рехнулся, что не удивительно — все Сицкие с головой не в ладах, то ли за время его сидения стряслось что-то такое, что напрочь перевернуло дело, и Федька понадеялся, что старикан не решил по дурости разорвать помолвку.       — Мой сын сидит в темнице из-за твоей дочери, если ты не забыл, — прорычал отец.       — Он сидит из-за своей дурости. У тебя два сына. Где старший?       — Пошёл вон из моего дома! Остуди свою башку и приходи, а сейчас нечего мне здесь бредятину свою в уши пихать! Людей своих я бы тебе и без всех этих небылиц дал. Нашли бы её. А ты тут со своими притязаниями на меня и семью мою кляузы валишь. Иди остынь, Васька.       Дверь дёрнулась, и Федька едва успел от неё отскочить. Василий Андреевич воззрился на него со всей строгостью, на которую, кажется, только и был способен. В свою очередь Федя выпрямился и гордо задрал голову, будто был не в поганой рубахе, с грязным лицом и немытой шеей, а в самых что ни на есть дорогих шелках.       — Слышь, Алёшка, твой последыш вернулся, — бросил Сицкий за спину. — С дороги отойди.       Федя гордо вошёл в дом и закрыл дверь.       — Федюша, сынок! — маменька кинулась к нему на шею и обняла так крепко, что Федя аж ухнул, и принялась заливаться в причитаниях, целуя его в обе щёки. — Зачем же ты в церквях Божьих душегубствуешь, родненький? Зачем кровью святые иконы кропишь? Будет с тебя греха! Не бери ещё большей черни на душу, не бери, родной!       Он почувствовал себя маленьким дитёнком, которого отчитывали за мелкую шалость. Он бы многое отдал за то, чтоб снова стать совсем ещё мальчишкой.       — Чё это ты здесь делаешь? — отец посмотрел на него испытывающим взглядом. — Разве тебя не на две седмицы заперли? Улизнул по-тихому, что ли?       — Меня отпустили. А что этому надо было? — Федька кивнул головой назад, перебарывая желание назвать князя Сицкого старым хреном. — Чего он разорался?       Маменька отпустила его и переглянулась с отцом, что вызвало у Феди странное волнение внутри.       — Сынок, тут дело такое сложное, — вздохнула она.       — Какое ещё сложное, если просто всё? — хмыкнул отец. — Сбежала девка твоя. Три дня назад прочь из слободы тягу дала.       Федькино лицо вытянулось от удивления. Он пару мгновений пытался осознать услышанное. Сбежала. Сбежала! Сбежало его родство с государем! Федя заходил из стороны в сторону, кусая губы. Пальцы юркнули в густые засаленные волосы и сжал их в попытке собраться с мыслями.       Федя выругался и вышел на улицу. Ветер склокал его волосы и кинул их ему в лицо. От ощущения налипшей на тело грязи Федя сморщился. Приказал топить баню. А сам уселся на пороге предбанника и поглядел на вьющиеся над слободой столбики кудлатого дыма. Он грузно подымался и упирался в ясные небесные своды, будто запертый в обруче слободских стен, слободской земли и слободского неба.       Федя вошёл в предбанник и окунул голову в ведро. Свежая вода холодила не только лицо, но и разум. Он поглядел на своё отражение, пляшущее в дрожащей глади, подумал, что он даже грязнющим с головы до пят остаётся прекрасным, но Варваре Васильевне этого было, видимо, не понять.       Признаться честно, Федя ожидал чего-то такого от неё. В какой-то степени он даже признавал свою вину. Сам напугал её, вот она и дёру дала.       Федя чувствовал тонкий, язвительно шипящий укол по его самолюбию. От него девки обычно не сбегали, а даже наоборот, глазели частенько, что совсем-таки не удивительно. Он часто ловил на себе взгляды Малютиных дочек, когда проходил мимо них. А Варвара Васильевна его презирала. И сейчас, когда Фёдор выуживал из разума воспоминания об их первой встрече, он окончательно понял, что она ненавидела его с самого первого мгновения, когда их взгляды сцепились друг с другом.       А теперь она сбежала. И вместе с ней он лишился и родства с царём, а это было обиднее всего. Будь он царёвым родичем, положение его и его семьи возросло бы значительно. И как бы Федя не ненавидел эту мысль, Юра всё-таки был прав, называя его безродным.       Когда он наконец отмылся, почувствовал немыслимое облегчение. Но хмурая складочка между бровей никуда не делась. Федя надел красную рубаху, на которой серебряной нитью расплывался витиеватый узор. Федя рассудил, что скоро от царя придут люди и скажут идти к государю. Федя не хотел выглядеть оборванцем перед царём. Хотя бы потому, что ему вверили его племянницу, а он не сберёг её. И надо хотя бы выглядеть подобающе, как достойный его милости.       Федя подумал, что находится он на очень зыбкой почве. Мало того, что не удержал в руках ценного дара, так ещё и освободился он раньше нужного. А милостивый государь будет при надобности напоминать об этом. Поэтому срочно надо было выслужиться перед ним, чтоб он вообще и думать забыл о проклятом убийстве в церкви. Кому оно вообще сдалось-то? Разве только Варваре, которая перепугалась до смерти.       — Какой же ты у меня красавец, — вздыхала маменька, приглаживая его волосы.       Федька едва ли не сопел от удовольствия. Он ластился к ней, как кот, расплываясь в такой блаженной улыбке, что и словами сложно было передать, какой довольный у него вид. Маменька не могла на него наглядеться: соскучилась, сразу видно. Федя тоже скучал, поэтому не упускал ни малейшей возможности понежиться в её объятьях.       — Толку с рожи его? — заворчал отец. — Ума у него не больше, чем у полена.       Федька было собрался ему ответить, но в дверь ввалился совершенно пьяный Пётр, дико уставился на брата, но ничего не сказал и грохнулся на лавку, из-за чего маменька всхлипнула и закачала головой. За ним внутрь избы вошёл Грязной. Тоже пьяный, но это совершенно обычное дело. А вот Пётр… Федя не помнил, когда в последний раз видел его таким пьянющим.       Отец поглядел на Ваську так свирепо, что Федя уже приготовился глядеть, как он пинком вышвырнет отсюда его, но сам Грязной выпрямился, задрал голову и упёр руки в боки.       — Фёдор!.. — хрюкнул он. — Царь тебя ждёт!.. ик!.. Поднимайся!       Федя встал, быстро поцеловал маменьку в щёку и, схватив Грязного за шиворот, выволок его на улицу.       — Ты чего это, с Петькой теперь пьёшь, что ли? — обиженно выпалил Федя.       — Ну а чего мне?.. Ик! Ты в подвалах гниёшь… Ик! А мне что же, и пить теперь… ик!.. только с тобой можно, а?       — Да катись ты к чёрту! Плохой из тебя друг. Если помру я, ты даже на могилу мою не придёшь. Придёшь только на поминки, да и то, чтоб хмельного зелья задарма хлюпнуть!       Он в конец на него обиделся, сжал губы и зашагал быстрее, вошёл в царские палаты, ни с кем не здороваясь и не оглядываясь, дошёл до резной двери и постучал.       Когда его впустили, он первым делом снял шапку и отвесил поклон. Страха в нём не было вовсе. Он устремил глаза на государя. Лицо царя выражало хмурую задумчивость, смешанную с гулким трепетом. Взгляд его погрузился в густые мысли, клокотавшие у него в голове. Он даже не взглянул на Фёдора, но его это совершенно не задевало. На царя обижаться Федя привычки не имел.       «Измену нашёл, небось», — подумал Федька.       — Здрав будь, государь-надёжа! — громко сказал он.       Иван Васильевич поднял на него глаза и махнул рукой.       — Да будет тебе, не до этого сейчас!       Он сжал переносицу крепкими пальцами, и Федя совершенно точно убедился, что нашли измену.       — Скучно без тебя на пирах, поплясать да позапевать даже некому. Зад хоть свой в темнице не отморозил?       Федька улыбнулся и покачал головой. Его так и подмывало спросить, зачем его позвали и почему вообще выпустили раньше срока, но за семь дней-ночей в сыром подвале он посадил в себе росточек осторожности. Обратно возвращаться ему не хотелось.       — Две седмицы, думаю, слишком много было, погорячился я. Хватит тебе и одной, — Иван Васильевич почесал бороду и мельком глянул на Федю. — Но я тебя позвал не лясы точить. На вот, погляди, чего перехватили.       Он бросил ему грамоту, и Федька, поймав её и развернув, с трудом прочёл кривые буквицы. Про себя подумал, что писарь либо не старался, когда шкрябал пером по бумаге, либо очень сильно спешил.       Письмо было от воеводы Хрякиного и его сына Данилы к литовским панам. Соглашались взять деньги и земли взамен на присягу литовскому королю и сдачу слабых мест России. Обещали, что проведут их через русские границы и заставы.       — Вот ведь сучьи дети, — прошипел себе под нос Федька. — Значит, литовские псы им грамоту писали?       — Писали, это нам как Божий день ясно… Хрякин мне верен был. Но почему же мне литовские письма не снёс? Брату моему Владимиру Старицкому тоже письмо писали собаки литовские, так он мне грамоту эту сам сдал, сам на измену грядущую указал. Хрякин же скрывается. Прельщёный мирскими благострастиями милостивую руку мою от себя отверг! Думает, что не узнает государь. А я всё знаю!       — Отправили к нему людей? Неизвестно ведь, когда он смутные козни чинить начнёт.       Иван Васильевич глянул на Фёдора из-под густых тёмно-рыжих бровей.       — Брат твой старший Пётр в юности под Хрякиным ходил. Я его на это дело поставил, лодыря. Пущай он его и вырежет. Боюсь, не справится. Как думаешь?       Федя сжал губы недовольно и пожал плечами. Он понял, что царь решился проверить Петьку на верность, а тот, видать, и напился с горя, дурак. Но причём тут Фёдор?       — Тебя с ним отправить хочу, — продолжил Иван Васильевич, и Федя удивлённо вскинул брови. — Чтоб ежели он подумал бы предать меня, пожалев воеводу, ты бы всех и прирезал. Разумеешь?       — Что я, сторож брату моему? — пробурчал Федька.       — В застенке давно не сидел?       — Понял, сделаю.       Федька поклонился и покосился на дверь. Иван Васильевич не торопился его отпускать.       — Это не всё ещё. Недавно у ворот нашли два трупа. Кто-то убил сторожевых опричников и сбежал. Изменой от этого веет. Да что веет? За версту изменой прёт. Узнаешь, кто сбежал и куда.       Федя вздохнул. «Всё на меня!» — подумал он, но высказать это царю побоялся.       Когда Федьку отпустили, он первым делом направился к воротам. Он рассудил, что чем быстрее найдёт предателя-убийцу, тем быстрее выслужится перед государем. Перво-наперво узнал, кто всё ж таки нашёл трупы. Это были два опричника чуть постарше его самого.       — Пришли пост снять, ну и увидели, — объяснил один. — Ворота отворены, на земле кровища, в кровище Ждан и Лаврентий. Ждана жаль, Царство его Небесное, а Лаврентия не жалко, он совсем тугой был да и на баб охочий шибко. Говорят, не только на баб, — он неловко глянул на Фёдора, ожидая ответа, но тот молчал, и опричник продолжил. — Ну, его и не привечали особо, я б тоже его зарезал. Дня два назад мы их нашли. Под утро. Они уже холодные были, когда мы пришли. Стало быть, их глубокой ночью прирезали.       Фёдор сморщился в раздумьях.       — Может, знаете, кто пропал из слободы в это время? — спросил он.       Опричники переглянулись.       — Ты уж не серчай, — начал второй. — Но кроме твоей бабы никто не пропадал больше.       — И ты правда думаешь, что какая-то девка может убить двух опричников? Вот вас взять. Убила б вас девка?       — Тьфу, скажешь ещё. Нет, конечно. Если баба убьёт, то это ж срам какой мужику на голову-то.       — Вот и думай, прежде чем рот свой открыть. Не могла она двух мужиков прирезать.       Он оставил их, а сам начал прокручивать в голове всё, что знал. И вдруг он вспомнил, что в тот день он видел, как Максим ослушался приказа Малюты, отказался пытать князя Немятого и сбежал. Всё начало вставать на свои места.       — А не сходить бы мне к Малюте Лукьяновичу в гости? А то, чай, он по мне уже заскучал, — вслух подумал Федя и направился прямиком к дому Скуратовых.       Небо начинало заволакивать тучами, сгущались сумерки, наступал вечер. Снова задул ветер. Феде подумалось, что по-хорошему надо было сразу к царю идти, но он хотел прежде позлить Скуратова.       Федя постучал в дверь, отворила девчушка лет двенадцати. Видимо, самая младшая дочь Малюты. Она взглянула Федьке в глаза, пискнула и закраснелась.       — Чего угодно будет? — прошептала она так тихо, что Федя едва её слышал.       — Батюшка твой дома?       Она кивнула, ничего больше не сказала и только пялилась на Федю, что его уже раздражало. Но тут её силой оторвала от двери Машка, злобно стрельнула в Федьку взглядом и скривила губы.       — Катька, а ну быстро иди отсюда. Нечего на него таращиться, — прошипела она. — Чего тебе надо?       — Я сегодня дождусь Малюту Лукьяновича или мне с вами, дурами, дела решать?       — Сейчас, — она посмотрела себе через плечо и крикнула: — Батюшка! Басман к тебе пожаловал. Говорит, дела решать.       Спустя вечность, его наконец впустили в дом. Малюта внимательно на него смотрел и хмурил брови. Федя заметил, как на него пялила глазёнки Катя, сидя в уголочке с пяльцами, но он делал вид, что не замечал её.       — Чего хотел? — спросил Малюта Лукьянович.       — Может, ты слышал, что государь мне приказал найти того гада, что сторожевых на днях прирезал и из слободы убежал.       — Что ты хочешь сказать?       — Сам как думаешь? Дело простое, искать нечего: Максим сбежал, в ту же ночь убиты сторожевые, ворота распахнуты. Больше никто не пропадал. Всё это подозрительно. Измена тут явная. Что скажешь, Григорий Лукьянович?       Малюта вперил в него бешеный взгляд. Он стал похож на быка, взбешённого и готового забить до смерти. Но Федя его совсем не боялся. Он улыбался одними уголками губ, хитро глядел на Скуратова и накручивал на палец чёрные кудри.       — Только посмей, — зашипел Малюта.       — Посметь что? Царю доложить? Ты что же, Григорий Лукьянович, и меня на измену толкаешь?       Взгляд Малюты сделался совершенно диким. В помутневших серых глазах отблесками сверкнул страх, который он попытался скрыть, но Федя уже заметил, как напрягся Малюта, сжав в кулаки широкие ладони.       — Твой сын изменник, — сказал Фёдор, добивая его. — Что ты скажешь царю?       Краем глаза заметил, с каким испугом теперь глядела на него Катя, и едва не ухмыльнулся. Григорий Лукьянович тупо смотрел на него и молчал. Федя чувствовал, что он так и хочет высказать ему пару ласковых словес, но изо всех сил держится.       Феде наконец было не скучно. За страхом Скуратова было занятно наблюдать. Федя оперся руками о стол, за которым сидел Малюта, и сжал губы.       — Я бы на твоём месте начал думать, что бы мне перед царём отвечать. Благодари, что я тебя предупредил. Время есть мозгами пораскинуть.       — Щенок, — выдавил из себя Малюта. — Я тебе это припомню.       — Вот и вся благодарность, что я не побежал сразу Ивану Васильевичу докладывать, а тебе перед этим сказал, — с нарочитой печалью сказал Федя. — Увидимся!       Он вышел на улицу, не в силах более сдерживать своей улыбки. Солнце умирало за горизонтом, ветер стих. В груди отчего-то зародилось беспокойство.