Я держусь еле-еле. Mary Gu — «Ненавижу города».
Ынха не знала, куда себя деть от ярости, что захватила её всю при виде Йеджи. Каждый день, каждое утро она видела падчерицу, что всё время летних каникул неизвестно где была, а потом возвращалась, отсыпалась, ела и снова уходила. Господин Хван говорил, что это нормально для подростка, пусть развлекается, потому что в отсутствие дочери его жена покорная и спокойная, а как только появляется Йеджи… — Послушай, Ынха, я понимаю, тебе тяжело, но и Йеджи не то чтобы легко, — попытался сгладить острые углы господин Хван. — Но ты придираешься к ней по мелочам. Она работает практически наравне с нами, платит за себя налоги, покупает еду, делает домашние дела — она была другой, когда мы развелись с её мамой. Пожалуйста, будь к ней снисходительнее. Она не заслуживает всей этой жестокости. А потом всё начиналось по-новой: как только Йеджи приходила домой, поднимался ор, крики, доходило до рукоприкладства, и не только Ынха била, но и девушка отбивалась, хватала женщину за запястья и просила остановиться. В считанные разы Ли останавливалась, в считанные разы она остывала и просила прощения, но потом всё шло по кругу, всё повторялось, и Йеджи наняла мастера, что вмонтировал в её дверь замок, ключ от которого был лишь в единственном экземпляре. — А это зачем? — спросила Ынха, уперев руки в бока — опять непредвиденные расходы, но Йеджи расплатилась наличкой сама. — Нет, стой уж, если ты стала такой взрослой, то почему просто не возьмёшь себе квартиру, а? А то замки мы можем устанавливать, а нести ответственность… — Как же ты меня заебала, — уже прямо проговорила Йеджи, настолько устало посмотрев на мачеху, что та отпрянула. — Помыла посуду — не нравится. Приготовила еду — не нравится. Не бываю дома — не нравится. Что тебе вообще во мне нравится? Настолько ревнуешь меня к отцу? Я не нуждаюсь в его любви. Я нуждаюсь просто в доме, куда я могу прийти, где я могу дождаться двадцати лет. Осталось три года. Твою мать, — пальцы заходили ходуном, Йеджи выхватила пачку сигарет из кармана спортивных штанов, — три года! И поверь, если ты не будешь на меня орать, меня бить, то все эти три года мы проведём хорошо и быстро. Мне некуда идти, кроме как сюда. — А мне будто бы есть, куда идти. Ты хочешь меня выдавить отсюда? Я его законная жена, а ты… — А я его вполне себе кровная родная дочь. Йеджи с детства была такой: уверенной в себе, потому что это активно взращивалось родителями, которые и хотели её таковой вырастить. Мама говорила, что в ней должна быть гордость, способность выслушать и понять, а папа же работал над добротой, находчивостью и в некоторых моментах уступчивостью. Многому другому Йеджи выучилась уже сама, с наводки родителей, которые лишь мимоходом говорили, какие качества характера понадобятся для того, чтобы пробить себе дорогу. Ведь известно, что, если ничего не делать, можно ничего не добиться, а девушка вылепляла себя из сотканных характеров волевой матери и твёрдого отца. Она не была копиркой, наглость, твёрдость и воля скрепились в ней подобно цепям, став едиными. Это всё не нравилось Ынхе, не нравилось, с каким своеволием девушка достала сигарету и закурила, удаляясь в свою комнату и запираясь на только что установленный замок. Ключ она уже поместила к себе на связку, что держала на столе, и не повесила никаких обозначений для него — неприметный, серый, он слегка раскачивался в такт шагам Йеджи, что, качая головой, шла к окну. Ей нужно было освободить мысли, надо было дать понять самой себе, что всё нормально, ведь конфликты не могут длиться вечно, но прошло уже почти полтора месяца, если не больше. Закончились летние каникулы, она стала ходить в школу, лишний раз ни перед кем не мельтешить и не бесить. Что Ынхе ещё надо для полного счастья? Хван пыталась смириться со всей ситуацией, пропускать мимо ушей обидные оскорбления, но получалось лишь сжимать зубы и всё слушать за неимением вариантов, потому что эта женщина могла заявиться к ней в комнату и начать снова ругать, ругать и критиковать. А ведь не ответишь ничем, кроме как старого доброго «Заебала», потому что так и есть, потому что уже сил нет, да и слов тоже. Она пыталась забыться, честно, пыталась: помогала Ёнджуну в смотрении за одноклассниками, ни один из которых явно не думал о самоубийстве, но когда возвращалась в эту клоаку под названием «дом», проходила все круги ада. Йеджи боялась, боялась и плакала, потому что порой казалось, что ей лучше умереть, чем жить под бесконечным давлением, и даже с замком легче не стало. Ынха умела кричать, кричать на повышенных тонах, как резаная свинья, визжала, разбрызгивая слюни, и совершенно не была в такие моменты похожа на саму себя, когда только знакомилась с падчерицей. Да, всё понятно, нервы, испорченные ожидания и бунтующий подросток, но есть же черта, которую нельзя пересекать, есть же слова, которые не надо говорить, которые запретны в семьях. В суде при разводе это было «я её больше не люблю», в старой квартире, которую она покидала под присмотром инспектора и классного руководителя, это было «ты мне больше не мать», а сейчас Хван готова была сказать роковое для Ынхи «Я надеюсь, ты сдохнешь в адских муках». Это бы означало конец всему, потому что мачеха набросилась бы на девушку, побила, а потом сказала её отцу, что та заслужила. Юна, выслушивая тираду подруги, молчала, а потом на мгновение задумалась, потому что не знала, что бы сказать такое, чтобы не распалять гнев на Ынху и одновременно успокоить Йеджи. Та была на грани истерики, на грани банального нервного срыва, выкурила пять сигарет и чувствовала, как пекло в горле. Нет, она не позволит себе заплакать, ведь слёзы — это признак слабости, а она не слабая, а сильная, и пускай кто что думает, но она не покажет, насколько мачеха по-настоящему её задела. — Чёрт, Йеджи, нам и так по истории проект задали, а ты ещё говоришь, что мачеха — твоя единственная проблема в жизни, — конечно, после этих слов последовал донельзя неловкий смех, но Хван немного взбодрилась — Юна недавно опять стала шутить и смеяться, скорбь потихоньку ушла, но Рюджин всё равно каждый день появлялась в мыслях. Она шёпотом желала сестре доброго утра, поглядывала на часть комнаты, где она жила, но там уже давно были вещи самой Юны — мягкое кресло рядом с большой полкой с книгами, что до этого были в кладовке. Так было легче переживать смерть сестры, а как минет полгода, так и вообще станет хорошо и абсолютно не больно. — Но, если честно, прости за мой французский, но это пиздец. И ты в этом терроре каждый день находишься. Отец даже не заступается. Я в ахуе. Может, как всегда, будешь у нас у кого-нибудь ночевать? Давай я договорюсь с родителями, скажу, что будет ночёвка? — Побег — это не решение проблемы, — сказала Йеджи, качая головой. — Хотя… в некоторых моментах всё же решение, — вспомнила ведь, как буквально убежала из дома пьяной матери прямо к отцу, который первое время старался таковым быть, а потом вообще забыл, что у него есть дочь. — Но я хочу попытаться этот конфликт решить. Оплачу семейного психолога, может, он поможет. Ну или вызову дурку для Ынхи на крайний случай. Она же ебанутая. Думаю, им для статистики как раз такие экземпляры нужны. — Думаешь, они согласятся пойти вместе с тобой к семейному психологу? — Юна закусила карандаш, а потом откашлялась. В последнее время всё чаще першило в носоглотке, видимо, заболевала, но девушке не следовало болеть — совсем скоро к Феликсу должна была приехать Черён, его старшая сестра, участница группы NGBR, и ей очень хотелось познакомиться с этой знаменитостью. — Просто, судя по всему, судя по твоим глазам, то есть, Ынха воспротивится и подумает, что ты ведёшь её к психиатру. А это, мне кажется, может здорово спровоцировать её на новую истерику. — И новые побои, — утвердительно и тихо сказала Йеджи. — И новые побои. Йеджи пока не жаловалась Ёнджуну, хотя с того момента в квартире Чхве они стали близки, стали чаще общаться, но она не могла рассказать хоть что-то о мачехе. Помнила разговор об учётниках, знала, что таковой тоже является, потому будет глупо ждать хоть какой-нибудь помощи от кого-либо, самой проще справиться со своими проблемами, чем перекладывать их на других. Но сейчас, накинув на голову капюшон толстовки, она понимала, что он сейчас — её единственное спасение во всей этой ситуации. Но его абонент был вне зоне действия сети. — Блядь! — до его квартиры далеко, идти долго, а звонить Бомгю как-то… страшно? Стыдно? Будто бы не он готов в первую очередь оттолкнуть её, общаясь только потому, что она — возлюбленная его хёна. Да, они пока не встречаются, пока ничего не сказано официально, просто с двух сторон подтверждённая симпатия, бьющиеся в унисон сердца и совместные поцелуи. Тяжело, как же в принципе тяжело жить. Выходные, в которые Йеджи предпочитала отдыхать, превращались в какую-то каторгу: пока ещё было лето, друзья выбирались на отдых вместе с родителями, а магазин перестал выдавать ей дополнительные смены. Оставалось только гулять по городу, ни с кем не разговаривать, а быть запертой в собственной голове настолько же сложно, как и пытаться не сердить мачеху. Конечно, Йеджи думала, что у неё будет время, чтобы прийти в себя и решить все проблемы. Время — есть, проблемы — есть, решения — нет. Не было страшно, было только тошно от бессилия и того, что нельзя ничего поменять. Она была точно уверена, что проблема не решится, если подключить к этому Ёнджуна, ведь рядом с ним Ынха будет вполне себе нормальной, а потом устроит такую истерику, что звенеть в ушах будет ещё полгода. Как так — она подключила учителя? Как так — ей смеет какой-то сосунок чуть старше двадцати говорить, что она не права в отношении падчерицы? У него вообще есть свои дети? А если и нет, то зачем вообще давать советы человеку, у которого пускай неродной, но ребёнок есть? Йеджи сорвалась на бег, сорвалась на бег из-за нервов, что в ней кипели, из-за переживаний, и направилась туда, где начались все проблемы, где она сама выросла, где каждый угол знала. Она направлялась в дома, где осталась мать, чтобы впервые за больше чем полгода по-человечески поговорить, узнать, как она живёт, да и живёт ли вообще. Хван ничего не слышала о матери: отрезала её от себя, как некрасивый ломоть свежевыпеченного саморучно хлеба, ограничила её общение с внешним миром и буквально бросила. Она ведь тогда инспектору и учителю Чхве бросалась в ноги, просила простить, вернуть дочку, потому что та — её единственная опора, надежда на то, что она когда-нибудь придёт к свету. Йеджи отринула мать, отринула родную кровь, поступила подло и низко, и только теперь горечь распространялась по горлу; да, тогда, после суда, когда того мужика посадили, Йеджи была настолько зла, что краснела от каждого слова матери, сбрасывала её руки с себя, а потом равнодушно смотрела на то, как она червяком ползала по полу. Жалкая, опустившаяся в её глазах, низкая, она не вызывала ничего, кроме отторжения и желания напоследок хорошенько её встряхнуть. Вот знакомый двор с до боли знакомой площадкой, вот такие же серые безликие многоэтажки, которые есть в каждом городе, — Йеджи видела всё это великолепие впервые после зимы, после того, как жизнь в этом районе для неё остановилась. Но именно здесь она прожила шестнадцать с половиной лет, никуда не переезжая, практически не выезжая за пределы Сеула, потому что мать, будучи из провинции, боялась вернуться туда и остаться в своём захолустном городе навсегда. Именно здесь прошло всё детство, именно здесь были взлёты и падения, влюблённости и неловкое общение со сверстниками, перешедшее в первую дружбу и первое разочарование. Сейчас Хван боялась, что мать просто не откроет ей, не нажмёт на кнопку на домофоне, чтобы впустить свою дочь, которая припёрлась к ней в не очень подходящее время. Знакомые цифры набраны, и, стоя прямо напротив подъездной двери, Йеджи молилась, чтобы мама заметила, откликнулась и открыла. Она же ни за что не проигнорирует, ответит, даже если это типичная и тупая шутка от подростков, не пошлёт к чертям собачьим. Но на том стороне провода не отвечали, будто бы специально, будто бы зная, что там дочь, которая явилась в самый худший для себя момент. Человек нуждается в поддержке близких, без этого ему не выжить, и если блудный родственник возвращается в отчий дом, значит, что он отчаялся получить поддержку от других людей. Также и Йеджи: она хотела найти поддержку от матери, единственного человека, которому было не наплевать на девушку. Смысл обращаться к тётушкам и дядюшкам, к отцу, который будто бы стал игнорировать её, но… Мама не открывала. Йеджи выключила домофон, отступая на несколько шагов от двери, такой большой, железной и давящей, понимая, что она для этой женщины ничего не значит. Абсолютно ничего. Ей всё равно. Явно опять напилась, валялась в забытьи и даже не пыталась подняться, а может, и не она теперь жила в этой квартире — продала и уехала к своим родителям в пригород, посёлок городского типа под Тэгу. За полгода могло много измениться: окружение, вкусы, количество потребляемого спиртного, но когда Йеджи сидела на лавочке у подъезда, куря и осознавая, что ей не к кому теперь обратиться, она увидела свою маму. Женщина, что выглядела в точности, как она, только намного лучше, чем полгода назад, шла под руку с мужчиной, элегантно одетым. В другой её руке был букет алых роз, на лице расплывалась улыбка, а потом она рассмеялась — так, как смеялась до развода, до пропажи из её жизни Йеджи, до всего того говна, что на неё вылилось стремительно и не собиралось уходить. Она сама была опрятной, чистой, не виделось ни следов былого алкоголизма, ни следов жизни незадолго до лишения родительских прав. Она собрала себя по осколкам, выковала новую версию себя, явно пришла в себя, нашла нормальную работу, а потом… а потом завертела с кем-то роман, обрела веру в себя и уверенность, что её ещё можно любить. Интересно, сейчас бы она приняла блудную дочь в свои объятия? Поговорила бы с ней по душам? Дала бы дельный совет, который обязательно бы помог? Нет. Йеджи для неё — пережиток прошлого, прошлого, в которое нельзя вернуться. А если в прошлое нельзя вернуться, то и человека из него вытаскивать нельзя, чтобы не переживать былое. Мама бы не хотела, чтобы дочь сравнивала её версию «тогда» и «сейчас», да и Йеджи не блистала уверенностью, что мать не будет делать с ней то же самое. Они ведь похожи — обе из крайности в крайность, обе с беспокойными снами и мольбами, чтобы все страдания закончились. Мать вот на пока смогла прекратить страдания, найдя мужчину, что явно её не обижал, что боготворил её и не заставлял задыхаться опасным никотином. Надо же, оказывается, она даже в сорок с хвостиком смогла найти человека, которому всё равно на её прошлое и которому хочется быть с ней в настоящем. Йеджи глубже надвинула капюшон, лишь бы мама её не узнала — горячий стыд растёкся и покрыл собой щёки и шею. Ей хотелось подняться и броситься в объятия к женщине, сказать банальное «прости», перекрыв этим словом буквально всё. Все склоки, крики, вылитые литры в унитаз алкоголя, сотни выкуренных сигарет и просьбу никогда, никогда больше её не касаться. Не сказать, что с того времени Йеджи выросла, но она поняла, что все слова причинили боль матери тогда, а ей они причиняют боль сейчас. Нет, она не может просто так откинуть капюшон и сказать «Я тут, мам, прости меня» — обида не имеет срока годности, только из-за неё мама и не простит. Только из-за этого и того факта, что она счастлива не с отцом Йеджи, не с ней самой, а с другим мужчиной, что вдохнул в неё новую жизнь. Они зашли в подъезд, растворяясь призраками, а Йеджи всё так и сидела на лавочке у подъезда не в силах подняться. Она будто приросла, пустила корни, поняв, что ей не к кому идти из родных, все счастливы без неё, а внутри пионами расцветало одиночество, сука такая, которое не хотело угасать. Не стоит порой верить фильмам, где дети возвращаются к родителям, говорят «Прости» и оказываются прощёнными — это ложь, ведь в реальности сложно переступить через собственные гордость и эгоизм и даже повернуть голову в сторону мамы или папы. Всё началось и закончилось здесь — в этом самом доме, подъезде и квартире, куда Йеджи не ступала больше полугода. Жаль, что её мать не знала, что дочка приходила, — возможно, приняла бы в свои объятия и её «всё хорошо» действительно возымело бы эффект.* * *
— А это правда, что учителя химии могут сварить наркотик или же изготовить взрывчатку? — Йеджи сидела на кухне у Ёнджуна — всё же дозвонилась спустя десять честных попыток, на большее её не хватило. Бомгю дома не был, пропадал то ли на простой прогулке, то ли на свидании, и это успокаивало, хотя бы без его взгляда побудет пару часов. — Вообще, у нас было несколько типов студентов на потоке: одни мечтали сотрудничать с мафией, другие — преподавать в школе, третьи — и то, и другое вместе. Я однажды не удивился, что на практике у нас что-то взорвалось — кто-то сварил напалм. Без понятия, откуда они взяли все нужные ингредиенты, но были наказаны все. Я вот был из тех счастливчиков, что чистил туалеты, потому что это были мои одногруппники, — Йеджи рассмеялась. — Но, по-хорошему, как химик, я могу сварить буквально всё. Запрещённое и разрешённое. Но я не дам тебе воспользоваться своими знаниями. — Мала ещё? — девушка улыбнулась, за улыбкой пряча всю нервозность, что схватила её ещё тогда, у подъезда. — Нет, просто это реально опасно и противозаконно. Многие ингредиенты, из которых делаются наркотики, легальны и используются, но смесь из них — опасна, — как маленькой, объяснял Ёнджун, а потом зевнул — занимался с документами целый день, выпил пять чашек чёрного кофе, так ещё и с удивлением заметил, что телефон-то, оказывается, разрядился. Только после того, как поставил гаджет на зарядку, посыпались сообщения о пропущенных вызовах, и он сам перезвонил Йеджи, которая брела в сторону дома, где сейчас жила. Буквально спустя полчаса, две пересадки на автобусе, потому что на нервяке перепутала маршруты, девушка сидела на знакомой до одури кухне и пила рядом с мужчиной, которого любила, чай. — Зато, наверно, прикольно знать то, что не доступно обычным людям, — хмыкнула Йеджи. — Но, если что, я попрошу никого у тебя не спрашивать, как варить напалм. А то ещё школу подорвут. — А потом свалят на меня, что я их надоумил рассказами о собственных практикантских буднях, — Ёнджун подмигнул девушке и протянул руку вперёд — в последнее время он всё чаще её касался, всё чаще хотел чувствовать её рядом, и он был до одури рад, что Хван сейчас была здесь. — А вообще, меня волнует, почему ты так резко напросилась в гости. Что-то же случилось? — Да. Сложно признаться в своей слабости человеку, которого искренне любишь, потому что не хочется, чтобы он лишний раз волновался. Но Йеджи чувствовала, знала, что лучше высказаться, чем таить всё в себе. В детстве она с родителями так и поступала — по их просьбе всё рассказывала, что было внутри, а в подростковом возрасте эта традиция не зашла, не смогла протолкнуться. Сначала она, как растущая женщина, выгрызала своё место в мире женщин, где главной была её мама, а потом случился развод с неприятными фразами, действиями и последствиями. Йеджи не была поставлена депрессия, но в то время, когда она жила вместе с мамой, она ощущала её душащие приступы, и если бы кто взял её за шкирку и отвёл к соответствующим докторам, то они бы всё у неё обнаружили, всё бы у неё откопали. Ни одно действие родителей не проходит не замеченным самим ребёнком или же его психикой — всё поддаётся тщательному анализу, синтезу, а потом впитыванию. — Я видела маму, — на лице Ёнджуна образовалась гамма эмоций: он думал о той женщине, которую видел до развода, а потом о женщине, которая на коленях умоляла равнодушную к ней дочь не покидать её. То, что они пересеклись, два не притягивающихся мира, уже вызывало вопросы, а Чхве так вообще потерялся в себе. — Она так изменилась за эти полгода… похорошела, расцвела, обзавелась нормальным мужчиной… и всё это благодаря тому, что я покинула её. Я ушла, оставив её одну, и она захотела поменяться, я думаю, искренне захотела. Но… если бы я осталась, если бы она справилась с зависимостью сама, то… может, тот мужчина заменил бы мне отца? Не был бы деспотом, как Ынха? А мать не была бы ко мне холодной и равнодушной? И знаешь, — Йеджи подняла на учителя лицо, полное слёз, и всхлипнула. Она больше никогда не расплачется перед ним, даёт себе слово, потому что не хочет, чтобы Ёнджун видел в её глазах какие-либо негативные эмоции, когда он рядом, — я поняла, что я последняя идиотка, пускай и заставила маму измениться. Ей будет хорошо без меня. А я постараюсь жить, не вспоминая о ней. Ёнджун видел, какой силой обладала Йеджи, видел, как многое она в себе сдерживала, чтобы быть, а не казаться сильной, потому лишь горько улыбнулся. Он заключил её в объятия — прямо как тогда, после смерти Рюджин, и не смог вымолвить ни слова, а Хван и этого было достаточно, ведь любые слова действительно могли многое испортить.