Скрышепад

А ты по-настоящему сама Любила ли как боги, нисходящие с ума? Pyrokinesis — «Легенда о Богине Гроз».

      Наён казалась счастливой рядом с Цзыюй, в то время как сама китаянка лишь натянуто улыбалась рядом с собственной девушкой, кивала на любые её идеи и давала наркотики, лишь бы отвязалась. Ей были чужды разговоры о вечном, о любви, о романтике — перестало всё это цеплять в Наён, которая будто бы с каждой секундой всё больше навязывалась, всё больше проникала под вены, в мышцы, как ненужная инъекция, которая не была выписана врачом. Им давно перестала нравиться, и Цзы поняла, что же не так с той, кого любила до беспамятства, в кого верила, к чьей подруге подошла, чтобы та не осудила и не порывалась развести их по разные стороны света.       Наён стала зависимой далеко не от собственной девушки, а от наркотиков, которые Чжоу так самозабвенно ей давала.       — Ты конченая наркоманка, — Им буквально набросилась на Чжоу, как собака, и они лежали в кровати: Наён нежилась, а Цзыюй страдала, не могла ничего сказать против и старалась… старалась хотя бы словами оттолкнуть, показать собственное безразличие, равнодушие, но Ён будто бы перестала быть к этому восприимчивой. Обросла кожей, что защищала, а потом целовала китаянку, чьи губы были с привкусом принятых веществ и ненависти, которая захватила все жидкости организма. Наён этого всего не чувствовала, а если вдруг привкус ощущался во рту, то сразу же сплёвывался, как остатки от пластика, как катышки от шерсти. — Ты это осознаёшь, Им Наён? Ты уже ни о чём думать не можешь, кроме дозы. И как тебя друзья рядом с собой терпят? Ты, наверно, и им говоришь о наркотиках.       — Я с ними другая, — возмутилась девушка. — Совершенно другая. Они не знают, что я употребляю. Но мне кажется, что они догадываются…       — Почему ты ведёшь себя со мной не так же, как с друзьями?       — Потому что я хочу быть с тобой настоящей.       А эта естественность была совершенно не нужна Цзыюй, что свою девушку готова была о стену бить, чтобы та перестала смеяться и визжать одновременно. Чжоу помнила один такой момент: они друг друга буквально с рук накормили таблетками, когда родители пропадали на каком-то приёме, и Наён страшно накрыло: она сняла с себя практически всю одежду, оставив трусы, и визжала, кричала, каталась по полу. Цзы была более выносливой, поймала за хвост собственный ужас и пару раз приложила о ковёр голову собственной девушки. Только это и смогло успокоить Наён — эффект шока, непонимания сыграл главную роль.       — Зачем ты это сделала? Мне же было так весело, — проговорила непонимающе Им.       — А мне сейчас было совершенно не весело — ты упоролась. И, блядь, не дай бог я ещё раз доведу тебя до такого — самой себе не прощу. Поняла? Ты больше не будешь так упарываться.       — Поняла.       Ничего она тогда не поняла. Совершенно. Вот даже сейчас — в свете преломленных солнечных лучей она сидела на бёдрах Цзыюй, что понимала одно: у неё сейчас снова будут выпрашивать наркотики, вновь будут выпрашивать ласку, любовь, секс, а Чжоу всё это настолько осточертело, что она хотела буквально на хуй свою девушку послать. А она ведь пойдёт — к кому-нибудь незнакомому, просто уломает, просто сразит собою, а потом будет плакать, что отдалась, что позволила мужчине прикоснуться к собственной коже. У неё же страх таковых после бывшего, который был то ли каким-то ненормальным, то ли каким-то абьюзером. У неё потому и не было секса до Цзыюй, которая её буквально совратила, унесла к себе и заставила пригреться под боком, как собаку. Да, действительно, аналогия с собакой сработала бы с самой Цзыюй — именно её Наён и подобрала, доказала, что она не такая гнида, как все остальные, что может помочь, когда это требуется.       Только всю эту доброту, всю эту невинность Наён растоптали, втоптали в землю, заставив стать копией Цзыюй, когда она находится рядом с девушкой. Они любили друг друга первое время, действительно, так и было, а потом перестало нравиться смотреть вместе на небо, что разукрашивалось белыми полосами самолётов, ходить по дому, как призраки, лишь бы не тревожить родителей, и выдавать себя за подружек. Наён изменилась, когда стала гонять по вене, Цзыюй — когда это увидела, отругала, избила, выкинула всё, что только было, но почему-то героин просочился в их жизнь, стал сопроводителем, а потом самой Им он надоел.       У них были запутанные отношения, странные, порой (всегда) даже страшные, пугающие, из-за чего Цзыюй лишний раз боялась поворачиваться спиной к Наён. Вдруг что взбредёт в голову — прыгнет, ударит, повалит на пол, продолжит избиение. Чжоу боялась впервые с того момента, как Йеджи сбросила её с лестницы, — и если тогда было из-за чего, то сейчас всё было непредсказуемо, непонятно и неожиданно.       — Я хочу пить, — проговорила Наён. — Принесёшь воды?       Цзыюй никогда не позволяла собой помыкать, и только Им могла пользоваться такой привилегией, как отдавать приказы, команды, будто бы желая унизить свою девушку. Она же могла сама пойти в кухню, налить воды, там же выпить, оставить стакан и пойти обратно в кровать. Да, её знобило, ей было холодно почему-то — руки превратились в ледышки, лодыжки немного посинели, но Чжоу решила, что пускай она сейчас принесёт ей воды, чем будет снова в чём-то обвинена. Наён в последнее время стала совершенно неуправляемой, агрессивной, и лишний раз приходилось уберегать голову, чем слушать в очередной раз, какая китаянка хуёвая, какая она ленивая. Такого от отца наслушалась в раннем детстве, почему же в подростковом возрасте, когда чистая любовь заполняла сердце?       Поправочка: чистой любви не было. Был лишь синтетический кайф, аптечная ненависть и ошмётки того, что могли назвать романтикой.       Блядство.       Разврат.       И зависимость.       Цзыюй принесла Наён стакан воды, даже дала напиться, и буквально после этого девушка сомкнула веки, засыпая. Хотелось придушить её подушкой, обвязать горло одеялом и потуже затянуть, а потом сбросить со второго этажа, но это было чересчур жестоко. Это противоречило уголовному кодексу, это противоречило самой Цзыюй, которая пускай и была жестокой, но не настолько, ебанутой, но не настолько, чтобы убить человека. Да, согласна: та ситуация с Чанбином перемкнула всё, ведь его потом обвинили не только в изнасиловании, но и в доведении до самоубийства, а саму Цзыюй не тронули, будто ангел-хранитель уберёг. Уберёг ли на самом деле — не совсем, ведь совесть прогибалась, просила попросить прощения у Шин Юны, но… та не простит. Никогда в жизни. Цзы видела, какими глазами та прожигала её — в таком взгляде можно было плавить сыр для бутербродов до хрустящей корочки или же запекать красную рыбу, чтобы потом ждать, пока она остынет. А вообще, она знала, что Юна беременна.       Наён сама всё выдала без утайки, когда, нервничая, прибежала к ней, ища поддержки и защиты. Рассказала и о том, что «эта сумасшедшая» хочет назвать дочь в честь умершей старшей сестры, и о том, что детей-то два, никак не один, как многие бы подумали. Цзыюй тогда ужаснулась — как так получилось, что Юна, которую вечно ставили всем в пример, которая показывала внутренний свет, что озарял каждого, оказалась совершенно не святой? Потом стало очень смешно, ведь никто не свят, все грешны, а Юна обрекла себя не только на проблемы с ровесниками и учителями, но и на проблемы с собственным телом.       — Она же будет ненавидеть себя за каждый лишний килограмм, — проговорила Наён, открывая всю подноготную Юны — не скажешь, что у неё есть какие-то ментальные болячки, что она вообще может нервироваться насчёт своего веса, а также внешности. Многие парни называли её идеальной, максимально подходящей под корейские стандарты красоты, и упирались в барьер в виде её парня Феликса, который был не очень в восторге, узнав о небольшой группке ухажёров. Конечно, они с Юной об этом не говорили и старались тему не поднимать, но если в паре есть секреты, недоговорки, можно ли такие отношения назвать вечными и долгими? Раз заделали детей, то такими и будут. — Я просто не представляю, как ей помочь в таком деле.       — Не надо помогать — сама справится, — сказала тогда Цзыюй. — Раз решила, что в нашем возрасте спокойно можно родить, то пусть рожает. Ей скоро восемнадцать?       — Ну, осенью…       — Отличная молодая мамочка будет.       Конечно, Цзыюй юлила, смеялась над девушкой, а Наён принимала всё за чистую монету, радовалась, что Чжоу всё понимала. На самом деле, они обе были теми ещё суками, которые перестали понимать друг друга, перестали любить друг друга. Нельзя так: встречаться, целоваться, заниматься сексом, если не любишь, если можешь сказать о партнёре только то, как вы ненавидите друг друга. Ненавидели? Очень. Хотели расстаться? Да. Но могли? Нет.       Они слишком друг от друга зависели, слишком сильно были притянуты внутренними магнитами, слишком много тайн хранили.       И именно из-за всего этого и не могли расстаться.       Наён была слишком трогательная, когда спала, свернувшись под одеялом, в позе эмбриона, и Цзыюй прилегла рядом, крепко прижимаясь и закрывая глаза. Неужели между ними совсем скоро всё будет кончено? Время действительно шло к расставанию, потому что они обе вытягивали друг из друга эмоции и злились, потому что «так делать нельзя, мне после этого плохо!» Хотя кто из них другую хоть раз в жизни слушал? Нет, это сделать невозможно: нельзя перестать вытягивать энергию, жизненные силы и жилы, чтобы потом доказывать второй половине, что она омерзительно тупая и не стоит всех этих стараний и страданий. Цзыюй, кажется, прогнулась под свою девушку, изломалась, убилась и не смогла найти выход, когда он вроде как был, только вне зоны доступа. Наён же прогрызла саму себя и Чжоу, чтобы стать самой настоящей стервой, которая ни с кем больше не считается.       — Я устала, Наён, — прошептала Цзы в макушку своей девушки, — я устала от того, какая ты рядом со мной. Почему же ты меня не щадишь?       Цзыюй поэтому и успокоилась в школе — Им выкачивала из неё всю энергию, весь энтузиазм и силы что-то делать плохое другим. Она хотела восстановить себя, попить нужные таблетки и витамины, сходить ко врачу, сесть на диету, повременить с наркотой, но всё упиралось в Наён. Всё упиралось в то, что Им вечно будет её провоцировать, смеяться и говорить, что она последняя сволочь, раз решилась променять всё на здоровый образ жизни.       — Ты меня не любишь?       Этот вопрос выбил из колеи и заставил Цзыюй посмотреть прямо в распахнутые глаза давно не спящей Наён. Её отрубило буквально минут на пятнадцать, а после она предпочла просто лежать в объятиях своей сонно бормочущей девушки. Стало тоскливо, печально и неприятно — да, может, чувства уже прошли, но будет жёстко услышать слова от Чжоу «я больше не люблю тебя». Они не говорили такого друг другу, не думали, что вообще подобное скажут, потому каждый растворялся в своей раковине, ощущая вину.       Цзыюй, кажется, стала ощущать вину в сто раз сильнее, чем всегда.       — Я спросила, Цзы, ты меня не любишь? — в глазах Наён стояли слёзы, и было непонятно — фальшивые ли они, настоящие ли. Девушки не верили друг другу, были рядом чисто по привычке, из страха, что рядом после расставания никого не будет. И страшно признаваться девушке напротив в слезах, не то что себе, что ты больше ничего не испытываешь. — Ответь, пожалуйста, прошу… скажи, что это была шутка!       — Наён, я тебя больше не люблю.       Крик в секунду оглушил всех, кто находился в радиусе километра от дома, Наён свалилась с кровати, обнимая себя холодными руками и плача, надрывно плача, будто бы ей прямо сейчас вырвали и растоптали сердце. А ведь так и было — Цзыюй смотрела с равнодушием, даже не спешила помочь, обнять, утешить, сказать, что это просто тупая шутка, пускай сейчас далеко не первое апреля. Лишь губы в улыбке, и то грустной, растянулись, будто бы можно было одним этим движением перечеркнуть всё плохое, что было сказано. Нет, нельзя. И даже Наён понимала, что это всё, конец, уже ничего будет не вернуть, раз один человек сказал «не люблю».       «Не люблю» — и весь мир кончен. «Не люблю» — и отвращение накрывает от воспоминаний, что связывали пару. Но Наён не готова была сказать своё собственное «не люблю», так как отчаянно и до сих пор любила.       — Наён…       — Не трогай меня, предательница! — Им взвилась на ноги, её груди чуть качнулись под тонкой маечкой, и она с такой ненавистью посмотрела на Цзыюй, будто бы вернула их к самому началу: когда Наён ненавидела Чжоу из-за Йеджи, из-за травли. Цзы испугалась — Ён наседала. Чжоу отпрянула — Им напрыгнула, вцепилась ногтями в плечи и заглянула в бесстыдные, но до смерти напуганные глаза своей, возможно, уже бывшей девушки. — Почему ты такая?       — Какая? — кожа на плечах нестерпимо ныла, лопнула, потекла кровь, заползшая под ногти Наён. — Мне больно…       — Твоя боль ничто по сравнению с моей, Цзыюй.       — Почему ты принижаешь то, что я чувствую?       — Ты так сама меня научила.       Её оружие против её же самой. Хитро, Им Наён, очень хитро. Жаль, что ты такой стала. Жаль, что ты такая только перед своей девушкой, которой хочешь исполосовать лицо до шрамов. Потому что если бы её увидели друзья — однозначно бросили, потому что это буквально не та Им Наён, с которой они дружили, присутствию которой радовались и что вселяла в них добро и позитив. Это другая девушка, фурия, злодейка, которая может открыто наплевать на вас, потому что она любое оружие использует против человека, лишь бы ужалило побольнее.       — Я тебя ненавижу, Чжоу Цзыюй, — Наён отскочила, отталкивая Цзыюй, и та упала на кровать, измазывая простыню в крови. — Ненавижу и всегда ненавидела! Права была Йеджи, когда столкнула тебя с лестницы — ты та ещё сука, которая никогда не исправится!       Цзыюй бежала за Наён по всему большому дому, пока они обе не оказались на кухне. Им задыхалась, ей не хватало воздуха, она упала на пол, пытаясь продышаться, восстановиться, но истерика окатила новой волной, заставила вновь завыть, завизжать на разные лады. Да, Цзы было в каком-то смысле жаль девушку, она испытывала что-то сродни сочувствию, но не смела протянуть ей руки, будто бы одним этим жестом даст надежду на то, что любовь продлится вечно. Вечности для любви не существует, это ложь, которую скармливают глупым девочкам, а Цзыюй не считала Наён глупой. Милой — да. Непосредственной — да. Зависимой — точно. Но сейчас она была жалкой.       Жалкой, потому что пелена романтики спала, обнажая одну сплошную суть: Наён больше не нравилась своей девушке, она стала ощущать лишь отвращение и нелюбовь.       — Ты солгала? — спросила Им в отчаянии, думая, что прямо сейчас всё изменится. В любом случае, она знала, где тут находились ножи, чтобы покончить с собственной жизнью прямо здесь и сейчас. Этим она докажет Цзыюй, что её любовь жива, что её любовь ещё теплится, находится внутри. Смерть — это же так романтично.       Так ведь?       — Нет, я не лгала, — проговорила Чжоу. — Можешь собирать вещи и валить к матери. Я не хочу тебя видеть рядом с собой.       — Я ненавижу тебя!       Ящик отодвинулся легко, оттуда нож лёг в руку, и Наён со всей силы полоснула себя по запястью, видя краем глаза, как Цзыюй в ужасе отскочила и закричала, будто бы моля остановиться. Остановилась ли Им? Конечно нет! Она продолжала резать собственную руку настолько острым ножом, что он с лёгкостью разрезал кожу. Одна рука кончилась — есть вторая, но…       Но почему-то сознание начало уходить, а слабость одолела конечности.       — Наён! — Цзыюй нашла в себе силы броситься к девушке и прижать к груди её голову. Да, она волновалась за Наён, остатки любви ещё теплились внутри, да и труп на собственной кухне — не перебор ли это? Мама будет ругаться, что любимый белый гарнитур стал красным, отец будет орать, что его дочь со своей подружкой доигрались, что они конченые идиотки, которых родители должны незамедлительно выкинуть на улицу, чтобы те познали, что такое холод и полнейшая нищета. Чтобы те поняли, что жизнь — это ценность, а окровавленный кухонный гарнитур — это полный пиздец.       — Моя смерть будет на твоей совести, — вдруг улыбнулась Наён одними губами — она уже ничего не понимала, не слышала. — Понимаешь, Цзыюй? Ты в этом виновата.       — Выпендрёжница! Шлюха! — заорала Чжоу, отбрасывая свою бывшую девушку на пол, прямо лицом на нож, который выпал из ослабевших рук. Наён уже не чувствовала ничего — ни боли от ножа, ни боли от падения. — Ты сама во всём виновата! Ты сама себя порезала! Конченая наркоманка! Психичка! Я тебя ненавижу!       Истерика началась и у самой Цзыюй, которая вымазалась в крови и готова была звонить хоть всем своим бывшим, но пусть заберут это тело, бесформенное, никому не принадлежащее, но… дышащее? И вот уже Чжоу шарила руками по запястью Им, нашла тоненькую ниточку пульса, поняла, что та себя не добила, но… завершить? Подарить ей свободу? Нет. Только почему-то ко всему этому примешался какой-то крик, который принадлежал не Цзыюй и не Наён, а кому-то…       — Цзыюй, что ты натворила?! — это была мама.       В красном облаке ненависти, страха и ужаса показалась мама, оплот спокойствия, нежности и чистоты. Только вот её лицо было перекошено, как и лицо отца, что звонил кому-то, а потом, как закончил звонок, проорал:       — Доигралась, дочка?! Довела бедную девушку!       — Я не виновата, она сама взяла нож, сама себя исполосовала! — Цзыюй сорвала голос, у неё закружилась голова, рука скользнула по мокрому полу. Больше всего она боялась не ответственности, если Наён всё-таки умрёт, а того, что мог сказать отец. Например…       — Сука ты этакая, — удар обрушился на щёку, и Чжоу ударилась головой о кухонный гарнитур. — Сука, кто тебя покрывать будет? Думала, мы с мамой? Если твоя подружка кони двинет, то ты сядешь, и мы будем первыми, кто скажет об этом. Кто её мама? Кто сама эта девчонка такая?       — Она моя бывшая — Им Наён, её мама… — новый удар обрушился на затылок, и Цзыюй упала на пол, понимая, что сказать ничего не сможет — слишком сильный удар.       — Наша дочка ещё и грязная лесбуха, — и отец перешёл на китайский, чтобы, видимо, не понимающая этого языка Цзыюй не заорала что есть мочи. — Её пора увозить в Тайвань. Желательно — к монахиням. Там её отучат от прежнего образа жизни. Я вызову скорую и полицию, а ты помоги Цзыюй собраться, — и мать девушки только безвольно кивнула, поднимая дочь на ноги. — Смотри, чтобы она больше ничего не натворила.