Жаль, сердце — не металл

Я замученно уронил голову прямо в россыпь мелких деталей, оставшихся от расколоченной в итановском порыве злости армейской рации, и болезненно упёрся лбом в наипротивнейший мелкий винтик. Черепушка моя — проклятье! — решила нежданно разныться, и я почувствовал себя перезревшей рыжей тыквой, скатившейся с обрыва и шмякнувшейся на камни бесформенной лепёшкой. Я и припомнить не мог, когда в последний раз ощущал нечто подобное: Каду успешно глушил любые намёки на дурацкие человеческие болячки и избавлял меня от чудесной возможности загнуться во время приступа мигрени. Вероятно, затхлый болотный воздух и мерзкий видок смердящих кишок выпоторошенного Моро не действовали на пользу подрастающему организму, как и мельтешение Итана, которого сейчас красило в бледность и эмоциями размазывало по стенам, словно солдата, подорвавшегося на вражеской растяжке. Он то носился с угла в угол, то трижды перебирал свой рюкзак, вытряхивая содержимое прямо на пол и суетливо пакуя его по-новому, только-только надуманному в истеричном смятении методу. Ронял на кафель свои и без того грязноватые бинты, пропитанные едко пахнущим раствором, трясущимися руками распихивал их обратно по карманам, пересчитывал скудный набор бутыльков с подозрительно пахнущей спиртом и травами бражкой — идиот всё ещё столь отчаянно доказывал, что это лекарство, — и время от времени, будто на него наконец-то снисходило благословенное принятие собственного бессилия, присаживался на скрипучий стул, стоявший сбоку от моего стола. «Рация», — напомнил Уинтерс, едва мы сделали шаг за ворота фабрики. Он на удивление спокойно держался — как для человека, армейским ножом вспоровшего брюхо говорящей гигантской рибины и вытащившего из её раздутого и наполненного едким кислотным соком желудка колбу с руками собственной дочери. «…льфа, приём…» — после непродолжительной возни заскрежетал примятый динамик, и уже на этом следовало вырубить чёртово устройство одним метким ударом об стену, однако Итан, склонившись над моим плечом, внимательно вслушивался в раздражающее шипение и недовольно сопел, стоило мне хоть немного зашуршать рукавом пальто или чересчур громко выдохнуть. «…вайте…» — оборванно донеслось в ответ и на долгую минуту потонуло в скрипе и помехах. «Приём, найдена… ия… интерс». «…статус?» «Мертва». «Покин… сектор». Я уже несколько раз от начала и до конца промусолил мысль, что правильнее было не тревожить ту хрупкую эмоциональную составляющую личности Итана, напрочь стереть из памяти частоту канала и упасть на дурачка, как мне это порой удавалось проворачивать даже с Мирандой. Уинтерс, наверное, наивно ожидал, что я, прокашлявшись, произнесу утешительную речь, вперюсь в него понимающим до самой кости взглядом и добротно обхлопаю по опущенным в скорби плечам и спине, выбивая остаточные всхлипы и вздохи, как пыль из старого ковра; но я упрямо придерживался заранее разработанного плана «завалиться и не спиздеть лишнего своему союзнику — лучший вариант»… ну, хотя бы до момента, пока не придумаю что-то получше вежливого предложения хряпнуть и закурить. Я ненавязчиво следил за ним из-за стёкол очков и витиеватых клубов сизого дыма, что, закручиваясь невесомыми узорами, струился от кончика сигары вверх, под самый потолок, и в этой бесцветности, к сожалению, всё равно различал его оттенки: невозвратимости, непринятия и отчаяния; — что цвели и цепкими побегами ширились буйнее ядовитых зарослей в излюбленном саду Донны. Из негласных наблюдений и мысленных записей, впрочем, следовало: период неотъемлемо сопровождался отрицанием произошедшего, паникой и упадническим настроением, а после переходил в следующую стадию озлобленной решительности. Мне она, признаюсь, больше приходилась по вкусу и на деле чем-то напоминала ту самую глубокую затяжку: когда уж совсем становилось невмоготу — до хрипов и жжения под диафрагмой — и непреодолимо даже для ускоренной регенерации со всеми её прелестями. — Как насчёт патронов? — несмело предложил я Итану. — Или, возможно, ещё парочку раз протрёшь колбы с Розой?.. — Тебя это забавляет, да? — едко прошипел он, пиная носком ботинка стул. Тот противно проскрипел по полу и, зашатавшись, с грохотом завалился набок. — А вот зря, — поморщился я, пожевал в зубах кончик сигары и попытался сдуть щекотавшую кончик носа прядь волос. — Твоя сраная беготня, Уинтерс, ничем не поможет. — Она мать моего ребёнка! — заорал на меня он, широко раскрыв глаза и раздувая ноздри, словно бык, завидевший в мешанине цветов ярчайшую красную тряпку. — Ты же знал? Знал?! — Клянусь костями своей семейки, что нет! — честно заверил я, хоть по глазам Уинтерса, задавшего мне этот вопрос уже раза четыре, и читалось абсолютно противоположное. — Ты ненавидишь свою сраную семейку, Гейзенберг! — А стал бы я клясться на том, что действительно люблю?! Послушай, — я почесал затылок ногтями, затянулся и приподнял голову, глядя на Итана снизу вверх. Винтик, нелепо прилепившийся к моему лбу, отцепился от кожи и, тихо звеня, заскакал по столу. — Миранда не особо посвящала меня в подробности своей охуеть какой замудренной стратегии по похищению твоей жены и дочери, и её ебучих ищеек мне приходилось вылавливать по одному… опасная работёнка у бедолаг, скажу тебе, особенно когда тебя жрут заживо. Так что ты это… лепи себя уже, блядь в кучку, считай обоймы и целые пальцы, до полудня двинемся. — Я собран! — рявкнул он и ещё раз со всей дури пихнул несчастный стул, словно тот лично, всеми своими ножками и прохудившейся обивкой, участвовал в умерщвлении его жены. — Возьми себя в руки, папаша, — я и вовсе выпрямился в спине, скривившись, когда от шума по затылку волной разошлась тупая боль и, кусаясь под черепушкой, утихла. — Я был ни херашеньки не в курсе, что стерва притащила её в деревню! Паскуда моталась с деревни несколько месяцев подряд и порой надолго пропадала, и ты, мистер сама внимательность, возможно, даже спал с ней в одной кроватке; она ласково баюкала твою девчушку на руках и готовила завтраки по утрам. — Нет, — Уинтерс пошатнулся и побледнел пуще прежнего, цветом лица совсем сливаясь с побелкой на стене, — только посмеешь… заткнись… Заткнись, я тебя умоляю! — Не веришь? О, знал бы ты, как она умеет обращаться… Ты с родной матерью спутаешь, не только с женой. А… Блядь… сука. Сорян, Итан, — я и не сразу осознал, что умудрился ляпнуть. — У нас… это нечасто было, чтоб ты понимал… Мия после родов… А знаешь что, Гейзенберг, да пошёл-ка ты на хуй, мудила! Он попятился к выходу, резко развернулся на пятках и бросился прочь в темноту коридора, не забыв посильнее хлопнуть дверью. — Я всё равно не стану называть тебя своим отцом! И не шляйся по западному крылу! — прокричал я ему вслед, прислушиваясь к звуку отдаляющихся шагов: светловолосая зараза, несмотря на указание, свернула прямо туда. Я строжайше запретил своим механическим солдатикам разбирать единственного союзника на запчасти — даже если он так явно походил на вкуснейший американский хот-дог, — но всё же бы предпочёл, чтобы тот, пораскинув мозгами только в образном смысле, прихватил с собой и заряженный пистолет, столь сиротливо позабытый в куче барахла. Куртка Итана так и осталась просыхать на радиаторе и, к моему раздражению, адово смердеть тухлятиной и болотом, а сам он сбежал в ещё влажных шмотках в прохладу фабрики, будто личные убеждения не позволяли ему горестно стенать в местах потеплее. Нужно было хотя бы промыть и перевязать его руку, пострадавшую от кривых зубов Моро… И проверить заживающие пальцы, может… даже ту рану от металлического штыря; — хотя вряд ли она его беспокоила. — Чтоб тебя, Уинтерс, — я поднялся из-за стола и затушил почти дотлевшую сигару о древесину, оставив на ней прижжёное чёрное пятно. Проще всего было отыскать его по камерам, но те, как назло, показали ровным счётом ничего — кроме вредителя-Штурма, своей головешкой-пропеллером сдиравшего мне оставшуюся штукатурку на стенах нижнего уровня фабрики и, словно он самый непослушный и противный ребёнок на целом свете, медленно пинающего по полу какую-то измятую дребезжащую железяку. Уинтерс со стопроцентной вероятностью и сочувствующей миной упрекнул бы меня в абсолютной покинутости и безответственности относительно собственных невоспитанных творений, но доступные для обзора комнаты и закутки на фабрике привычно светились одиночеством и запустением, а в их полумраке не обнаружилось ни одного серого пятнышка или растрёпанной светлой макушки. Я поклацал по панели управления, выискивая хоть один намёк, куда мог упрятаться юркий засранец, и задержался на картинке двери, около которой несмело топталась тройка солдат, впрочем, так и не решаясь войти. Я хмыкнул и направился прямиком туда. — Итан, — осторожно начал я, предварительно постучав, — ты там? Мои солдатики зашевелились и утверждающе загудели реакторами в груди, но я тут же шикнул на них, заставив умолкнуть. Троица синхронно отвернулась к стенке и статуями застыла в ожидании следующего приказа. — Эй, давай поговорим. Обещаю не поднимать… ну, ту тему… Ты понял. Ты точно там, да? Мне бы на деле не помешало некое краткое пособие по утешению и моральной поддержке или методические указания, как словом исцелять боли душевные, но на полках и под ножками столов пылились лишь множественно перечитанные справочники по механике и анатомии, а сучка Миранда не утруждала себя взращиванием во мне, помимо Каду, ещё и эмпатии; — и эффективно я лечил только мертвецов. — Если тебя там нет, то я точно войду. Нехуй запираться в сортире. — Вали к херам, Гейзенберг, — донеслось из-за двери. — Оставь меня в покое. — Чёрт побери, не заставляй тебя уламывать, Итан, ты не ёбаная грудастая девчонка в коротком платье! — Ни одна девчонка тебе всё равно не даст, кретин! — язвительно рявкнул он, и я, едва не выдрав дверь с петель, рванул её на себя. Итан сидел на краешке потемневшей от времени ванны, уперев глаза в пол — с виду более умытый и спокойный, но с раскрасневшимся лицом и мокрыми кончиками волос, словно долго полоскался в ледяной воде и тёр кожу, стараясь привести себя в чувство. Поодаль на полу валялось опрокинутое примятое ведро, осколки зеркала и — что уж совсем вероломно — сломанная крышка от унитаза; — засранец целенаправленно занимался порчей моего имущества. — Как мне объяснить Розе, что стало с её матерью? — спросил он и секундно стрельнул вопросительным взглядом, чтобы вновь увести его прочь: в мутную застоявшую воду в ванне с забитым сливом, на облупленные стены, в швы меж плиткой, по ржавым трубам и к серой плесени в углах — куда угодно, но подальше от меня. — Ты два раза смирился с её смертью, — я пересёк разделявшее нас расстояние и, став напротив Итана, сложил руки на груди. — Почему бы не смириться и в третий? — О, — тоскливо усмехнулся он, растягивая губы с таким трудом, будто ещё миллиметр — и треснула бы кожа, а следом челюсть, и он сам рассыпался, словно рваная поистлевшая бумага. — Что ещё ты знаешь, господин великий Четвёртый Лорд? Знаешь, каково это — внезапно срываться с места, похватав первые попавшиеся вещи и бросив, кажется, успевшую наладиться жизнь. Предупреждения? Здравый смысл? Где-то там была Мия… ещё моя Мия. Живая, родная мне — и я готов был прыгнуть за ней хоть в сам Ад, лишь бы вновь хоть раз обнять её. Нахуй, Гейзенберг, смирение. — Итан, вытри сопли и давай закончим то, что начали; у нас уговор. Старая сука наверняка выползла из норы, раз Редфилд отправил своих псов прочёсывать пещеры! — прорычал я на Уинтерса, слегка пихая того в плечо, а он предупредительно упёрся кулаком мне под рёбра, но тут же разжал пальцы и безвольно уронил руку себе на бедро. — Ты, я — даже твоя дочь, кем бы она ни была — мы все рано или поздно в поодиночестве вернёмся в почву. — Для подобного тебе это станет закономерным итогом. Я грубо встряхнул его, а Итан прочесал мне костяшками по грудине. Раз, второй, третий, может, и больше — внешне до смеха походило на щекотку, да и внутренне не ощущалось ничего, кроме вспыхнувшей меж слоями кожи, костей и нервов обиды; даже навязчивая головная боль отступила, остаточно уколов в висок и рассосавшись у затылка. Непослушное сердце, казалось, моментально остыло и замерло, и сильная рука, выдрав его из груди, размозжила кулаком, оставив только бесформенный мокрый комок. Вокруг заскрипел металл — или же это было моё терпение? — уродливо прогнулся и смялся: стоило опасаться и отступить хотя бы на несколько шагов назад, разгладить нахмурившиеся брови в спокойствие и извинения, но Уинтерс кончиками отсутствующих пальцев опасно щупал лезвие на остроту, а я желал физически удушить его ползущими по стенам трубами-змеями. Моё каменное, покрытое штукатуркой и побелкой небо прогнило над головой, покрываясь трупными пятнами и зарастая узором чёрной плесени, и затянулось стальной клеткой: помню, Миранда не единожды запирала меня в такой. — Что ты… — прохрипел я, безуспешно-насильно выталкивая слова из глотки. Он вновь попытался меня оттолкнуть, но я резко перехватил его руку и сжал худое запястье, ощущая, как неистово трепыхается пульс и ударами колотит в мою вспотевшую холодную ладонь. Итан дёрнулся и рванул в сторону, по звуку выворачиваясь прямо в собственных суставах и шипя, словно подыхающая змея на раскалённых углях. Он до треска и оторванных петель вцепился в лацкан моего пальто и грохнулся задницей на погнутую ванну позади, утаскивая следом и меня. Старая рухлядь, жалобно заскрежетав креплениями на ножках, моментально покосилась на один бок и вместе с нами завалилась, расплескав по полу мутную воду. Я камнем шлёпнулся прямо на Итана, даже не успев хоть как-то подсобраться или выровнять чёртову злополучную ванну, и только само провидение уберегло его бледную тушку от столь нелепо переломанных костей. Он глубоко задышал, с хрипом вдыхая воздух и облизывая языком прокушенную изнутри щеку, а после, завозившись, попытался выбрался из-под меня. — Что ты можешь знать о подобных мне, Уинтерс? — наконец-то выдавил из себя я, разжимая одеревеневшие пальцы и приподнимаясь над ним. Тот шустро отполз, потирая и разминая начавшее синеть запястье, хорошенько прокашлялся и уселся на кафель: теперь няпряжённый и готовый мгновенно вскочить, промокший до нитки и по-прежнему дурно пахнущий рыбьими кишками, а я замер рядом, стоя на коленях и взглядом обшаривая комнату в поисках слетевших с переносицы очков. Тусклая лампочка под потолком едва-едва разгоняла застоявшуюся темноту, но мне резало глаза от её света, чересчур резко отпечатывалось на радужках мельчайшим шевелением и каждой контрастной складкой ткани на чужом воротнике и рукавах. — Расскажи, — вдруг попросил Итан, а мне показалось, что хлестнул словом, как кнутом: так отрешённо зло, раздроблено в тягучую едкую насмешку, криво тянущую уголки губ в стороны, словно не верил, что и у меня тоже может быть нечто человеческое и болью насквозь проросшее в предсердиях и прожитых годах. Словно это попросил я сам. — Что? — растерянно промямлил я, начиная задыхаться, вроде на мне защёлкнули тугой ошейник, а горло плотно затянула масляная плёнка. — Неважно, — он покачал головой и пригладил пальцами всклокоченную чёлку, — лишь бы я убедился, что не только у меня жизнь пошла по пизде. — По очереди, — ответил я. Ты начинай — мне… мне надо понять. Итан согласно кивнул, и я тут же уселся пятой точкой на пол, отвернувшись лицом в обратную сторону. Он поступил так же, и я спиной ощутил исходящее от него тепло: слишком близко и отчётливо — считанные сантиметры и мы упёрлись бы лопатками и седцебиением друг в друга. Кафель неприятно холодил кожу через намокшие брюки, рубашка липла к животу, а я заталкивал поглубже, во внутреннюю темноту и сырость, накатывающую тучами на горизонт тревогу. — «Далви, Луизиана» и тридцать восемь секунд изощрённой пытки после нажатой кнопки «Плэй», — начал Уинтерс и после не утихал несколько минут, расплёскиваясь словами, вроде всеми внутренними вестниками-системами заранее знал, что однажды ему представится случай, и готовился месяцами к этому разговору. Он рассказывал, выщёлкивал рваные предложения одно за другим, сплетая их, однако, в связность и осмысленность, которой я не достиг бы и за годы тренировок. — «Я тебя люблю» — она ласково говорила мне с экрана, и я всё время пытался. Жить… имею в виду. «Я тебя люблю» — так незнакомо мне. «Как любить то, чего нет, Итан?» — я невесело улыбнулся, а он шевельнулся позади, будто словил мелькнувшую вспышкой чужую мысль, и задел меня плечом. Мои давние мечты о белокурых локонах, пышных грудях и нежной изящности рук, баюкающих возлюбленное общее дитя, кусками воспалённой плоти разметало и растащило по холодной стали, впивающейся в мышцы и дробящей на осколки кости. Мои сожаления и сбывшиеся угрозы растеклись по жертвенному камню и воротнику платья яркой алой кровью, бьющей из перерезанного чужой рукой горла; — платья были разными, но неизменно пятнались в тот самый цвет. — Я старался не думать, только вот пальцы всё равно нажимали ту ебучую кнопку. Раз за разом. Мне говорили, что Мия бросила меня, солгала; что она мертва и мне стоит вычеркнуть этот этап — и я почти согласился. Пока не попал на болота к Бейкерам и не понял, в кого она превратилась и что я обязан сделать… Теперь ты, — произнёс Итан и умолк, а я почувствовал себя слабым, пойманным в силки зверьком, что, обдирая тусклую шкурку, в тщетных попытках выдирался из ловушки. — Я… мало что помню из своего прошлого, — выдохнул я, собираясь с силами. Мне впервые предстояло подобное, и всё чудилось киношно-надуманным и неестественным; прикрой веки — и я бы очнулся на своей койке, в застиранной больничной рубахе и под прохудившимся шерстяным одеялом, без Итана и наверняка прикованным за лодыжку латунной цепью, чтобы точно не смог сбежать. Я мотнул головой, отгоняя назойливое давнее видение, и, надеясь, что Уинтерс не отпихнёт меня, придвинулся спиной ближе к нему; — цеплялся крепче за реальность. — Фабрика принадлежала моему деду, как и земли вокруг, — собственный голос показался мне чужим, прозвучавшим откуда-то из-под прогнившего пола, где табунами шастали плешивые крысы, цепляясь друг за друга своими тёмно-серыми хвостами. — Я был ещё совсем мальцом, наверное, под столом ползал, когда он впервые привёз меня сюда из северо-западной Германии. И знаешь… я забыл, как выглядела моя мать и звали отца — их рано не стало, — но эта дыра с тех пор ничуть не изменилась. А Миранда — она уже была тут, постепенно сходя с ума по своей мёртвой дочурке. Чёртова надменная тварь. Не стоило ему брать меня с собой и тащить в забытую всеми мёртвыми богами деревеньку. Наверняка сучка присмотрела меня ещё тогда, уже столь отличимого от местных деревенских простаков, опрятного мальчишку с зачёсанными по пробору волосами и лексиконом заправского портного — старик при мне не слишком подбирал выражения. — Удивлён, как из того ребёнка вырос ты, — хмыкнул Итан. — Может, я бы вырос другим, папаша, — осклабился я, — если бы меня однажды не вскрыли наживую и не отдали на съедение чужеродной мерзкой дряни. Я этого не хотел; мне нужна была семья, сказки перед сном и доза пиздюлей, как и всем шебутным детям, но Матерь, недолго думая, извела единственного родственника, а меня пустила в расход… одно лишь утешало, что я был не первым ребёнком и запёкшейся кровью на её руках. Клише — но она, как глава религиозного культа, просто обязана была содержать небольшой сиротский приют. Итан молчаливо поковырял пальцами шнурок толстовки, поёрзал на месте и ответно опёрся на меня спиной, стреляя ударами сердца, как свинцовыми пулями: — Моя очередь. Я кивнул про себя, вновь внимательно слушая и уже — наверное, привычно? — немного завидуя. Мне хотелось, чтобы Уинтерс и вовсе никогда не останавливался и продолжал болтать — разницы нет о чём: о покойной жене, истинно нейтральных частицах или выборе цвета детских пелёнок в тон постельному белью, лишь бы позволить мне выхватить побольше ориентиров и точек сцеплений в собственных суетящихся мыслях. У него с лёгкостью бы отыскалась самая нелепая и глупая история не в тему: у Итана ведь была настоящая человеческая жизнь; он ходил в школу, заводил друзей и впервые лапал прыщавых подружек за подобие сисек; напивался в компании таких же мелких и непослушных болванов, делающих нервы своим не менее бестолковым родителям, и по-настоящему влюблялся, чтобы в скором времени разбежаться-разъехаться и больше никогда не встретиться; — он не говорил, мне это виделось под цветастым фильтром собственного воображения и от того дурно лупило пульсом по вискам. Почему-то сидеть вот так, на полу, в луже мыльной воды и прижавшись друг к другу казалось донельзя правильным, хоть и трещало по всем швам и склейкам одновременно, зияя дырами и лёгкими несостыковками в кратких пересказах. Итан ощущался мне ещё одним паразитом, прилипшим своими конечностями и нервными окончаниями к моему одиночеству, но его тепло, мерное дыхание и мягкий ритм сердцебиения успокаивали и необъяснимым образом глушили вихрь, заметавшийся в моей голове. Я не хотел оборачиваться — опасался, что он тоже повернётся, и я встречу его взгляд: не жалостливый, а сочувствующий, по-человечески понимающий, но летящим камнем впечатывающийся в лицо. — Та Мия… Мия — взбешённая, с посеревшим мертвецким лицом — вот, кого я встретил. У нас после почти год ничего не выходило: я стабильно по понедельникам и средам посещал психотерапевта, а от того химического дерьма, которым меня пичкали, у меня первые пару месяцев даже не вставало… ни мозгом, ни членом, — но я хотя бы мог спать, не блевал в унитаз при виде бургера и мыслил более-менее связно. Она же стабильно закрывалась от всего мира и в первую очередь от меня, боясь навредить и наконец-то высказаться по всей честности, что у неё могла отыскаться. Только мне было насрать: измена или смерть, стрёмная заражённая семейка или мелкая дрянь, выведенная в лаборатории Соединений — неважно, за прошедшие три года я подготовился ко всему… — Ты не против, если я закурю? — перебил я его: мне было жизненно необходимо хорошечно затянуться. Итан замер, переводя дух и отстукивая кончиками пальцев по кафелю, а после вытер руку об брюки и согласно угукнул. — Роза стала нашей отдушиной, — продолжил он, прислушиваясь к звуку щёлкнувшей зажигалки и сдувая закружившиеся перед лицом кольца дыма, — моим личным маленький миром в розовых пелёнках. Мне впервые дали подержать её на руках… всю пухленькую, розовенькую… и я… я просто подумал: она ведь сейчас такая кроха. Какой она станет, моя малышка? Я бы учил её кататься на велике? Или же мы непослушно сбегали бы в домик на дереве, прячась от Мии? Неужели она вырастет и однажды разопьёт бутылочку вина со своим стариком, грея ноги у камина? Кем захочет стать: учёной, как её мать, или же будет копаться в проводах и наборах символов? — Или станет в жопу укуренным музыкантом, послав все твои отеческие ожидания прямо на хер? — по-доброму усмехнулся я. Итан чуть повернул голову ко мне, чтобы боковым зрением зафиксировать упавшую на его плечо прядь волос и пальцами скинуть её прочь. Он стучал сердцебиением через весь внутренний каркас, вибрируя у меня меж лопаток, пробивая нестихающим гулом позвоночник и плавя застрявший в теле металл. Мне от него как-то непривычно тянуло по грудине и мазало липким теплом, схожим на топлёный мёд: он жидко обволакивал кости, просачивался в мягкие ткани, кровь и неприменно серое вещество — и уж там совсем терял свои полезные свойства. — Она постоянно била ложкой под песенку! Не хихикай, ты, кретин! — Уинтерс со смешком пихнул меня локтем по рёбрам, и я бы не удивился, появись там отличительная вмятина: столь часто он пересчитывал мне кости. Телом он уже совсем расслабился, налепившись откровениями и спиной на меня. — Я кормил её, как только малышка начинала плакать, боже, она так громко орала — я, чёрт побери, глохнул. Но вот ей уже полгодика — раз, как по щелчку пальцев. Я ведь дал ей обещание: всегда быть рядом. Смотреть, как она задувает свечи на торте каждый год, и готовить завтраки, и провожать в школу, и отгонять кошмары, и, Роза… блядь, просто любить. Он, шмыгнув носом, вздрогнул, и, прежде чем мой бесполезный мозг успел в полной мере осознать, как неправильно и сломанно это выглядит на самом деле, я обернулся: мне этого не хотелось ни в жизнь, ни за что на свете, клянусь, даю чёртову дурную башку на отсечение… Да пусть она катится в бездонную пропасть! Но Итан тоже обернулся, хрень… а как иначе? Не знаю, может, он хотел втянуть ноздрями немного густого табачного дыма, которым я едва не подавился… Только вот я коснулся холодными пальцами его щеки, смахивая одиноко убегающую вниз слезу. Блядь… Я сейчас будто заглянул ему в душу, и та обожгла меня своей немереной силой и переплавила в раскалённый комок все внутренности, чтобы вновь остудить до состояния застывшей лавы. Как он мог вообще быть таким? Он ведь не ломался — лишь по-человечески выплёскивал наружу накопившиеся эмоции и чувства, и я слышал это сквозь сбивчивое дыхание и злость, сквозящую в его интонациях. Через всю ту накопленную нежность и любовь, что, впрочем, больше не принадлежала женщине, чья смерть его так задела и в секунду выбила почву из-под ног, но относилась к чему-то более ценному, нежели их связь. Ломался я, пачкаясь в чужое, как погибающие птицы в растёкшийся на поверхности воды мазут, и в полные лёгкие дыша завистью. — Как ты получил свой жетон? — Итан, сглотнув, заторможенно словил мои пальцы на полпути, а горячая прозрачная капля непослушно стекла по костяшкам и дальше, огибая белёсые шрамы и впитываясь в рукав пальто. Он так и продолжил сидеть вполоборота (хотелось бы полностью развернуть рывком, и себя, и его), пялясь своими светлыми глазищами на меня. А возможно, и мимо, снова куда-то в стену, в мельчайшие трещины или рыжеющие на потолке пятна; в прокуренные внутренности или кости — блядь, только бы, зараза, не в отсутствующую душу. — Это подарок, — я привычным жестом пригладил металлический кругляшок, чувствуя пальцами выбитые на его поверхности символы. — Я ведь был мелким сопляком, когда восточный фронт вовсю пылал огнём и смердел кровью, а в окрестностях деревни время от времени останавливались подразделения румынской армии: подлечиться, перевести дух… Матери требовались связи в правительстве и армии — и ещё гарантии, что в деревню никто не сунется без дела. И она радо сотрудничала со всеми, кто давал ей необходимые ресурсы. Война и по окончанию столь успешно разводила сирот, вдов и калек — полный набор обездоленных и ненужных — один из них и отдал мне жетон; хоть кто-то должен был сохранить память. Метал в комнате зазвенел, словно в подтверждение моим словам: так, слегка притворно и на немногочисленную впечатлительную публику; а Итан, опасливо отклонившись, подсобрался в теле и выражении лица и всё же развернулся. Я проследил взглядом за тем, как он совсем по-детски усаживается и обхватывает руками колени. — Мелким не раз я пытался сбежать, — пробубнел я. — Под деревней целая сеть пещер, и однажды я заблудился в их переплетениях. Матерь едва не выковыряла мне глазницы, вкалывая свои дрянные вытяжки, когда я дёргался и с истошным криком извивался на её лабораторном столе. Это было до Каду… Веки ожидаемо загноились без должной регенерации и я думал, что навечно останусь во мраке, но… просто она пыталась, она пробовала новое… а я раздумывал… Я хотел бы, — сигарный дым вновь горечью опалил язык, а после приятно прощекотал мои лёгкие и ноздри, — возможно, будь я старше, сильнее, упрямее, попытался бы… Мне некому было доверять и не на кого надеяться. Я обещал всё прекратить раз пять и все раз пять проваливался с треском, находя повод карабкаться. Блядь, Матерь сказала, чтоб я благодарил её за свои глаза. — Ты… ты ведь лучший её эксперимент, — несколько неуверенно проговорил Уинтерс и, словно извиняясь, коснулся моего плеча; — по ощущениям прожёг плоть до прямо кости и вплавил в открытую рану своё по-человечески едкое любопытство. — Почему тогда Миранда не выбрала тебя в качестве сосуда? Я десяток секунд пристально глядел на его тонкие пальцы, медлительной змейкой уползающие под воротник и поправляющие примявшийся лацкан и отрованную в возне петельку: в высшей степени утешающе и никак иначе, — пока не дошло, насколько это невыносимо приятно и чужеродно одновременно. Изо рта сипло продрался смешок, выдохнутым дымом клубясь перед лицом, и я ухмыльнулся его наивному вопросу: — Регенерация несовершенна, Итан.