Память, не молчи!

      — Зажигай! Отходи!       Дорога вонзалась в горы всё дальше, словно копьё в тело врага. В замок больше не возвращались — жили в лагере на склоне. Солнце едва касалось горизонта и снова поднималось в ясном небе, потому работа шла круглые сутки. Пока одни спали, другие бурили скважины, закладывали заряды, убирали осколки.       Близнецы тоже дневали и ночевали в лагере. Осунулись, загорели, изорвали тонкие рубашки, пропахли кострами и едким порохом. Но ходили совершенно счастливые. Трудились не покладая рук и лезли везде, не боясь синяков и ссадин.       Раз план рухнул, получалось, что Такко просто подарит Элеоноре дорогу. «Не ей. Близнецам», — мысленно поправлялся он. Для них ничего было не жалко.       Почти каждый день приезжал Ардерик. Он не всегда появлялся в лагере, зато часто бывал на уже взорванном участке. Измерял, проверял, считал — как всякий хороший хозяин, привыкший самолично принимать работу. За его плечом нередко маячил Арн, снова исполнявший привычную роль охранника.       Раз в неделю приходили весточки от Клэр. Она писала, что прекрасно проводит время в замке: сдружилась с Бригиттой, собирает местные травы, дивится незаходящему солнцу и холодному морю. Лето выдалось ранним и жарким, но Клэр так и не привыкла к Северу: мёрзла и страдала от постоянного ветра. А когда сумеречное небо расцветало вспышками, маялась головной болью на пару с Ардериком. Ещё жаловалась, что Ардерик велит ей прикрывать волосы, потому что не любит рыжих. Но упорно не уезжала. Такко не настаивал: девушка, которая обманывала его три года, а теперь собиралась лукавить с канцлером, как-нибудь разберётся без советов.       За неделю до летнего Перелома дорогу пробили до плато, где могли разъехаться хоть двадцать телег. Половина работы была сделана.       Лагерь гудел в торопливых сборах. Никто не сомневался, что Щит Севера не поскупится на угощение. Тем более, поводов было целых три — дорога, Перелом и годовщина битвы за Бор-Линге.       Такко рад бы остаться на склоне. Выматываться до свинцовой усталости, спать без снов, не пускать в голову лишних мыслей. Но не появиться на празднике никуда не годилось.       Только сны догнали его и в лагере — в последнюю ночь сборов.       Против обыкновения, столовая Эсхенского замка была залита солнцем. Резные буфеты, стулья, длинный стол купались в золоте. В тени остался лишь пятачок у камина. Впрочем, там тоже плясали тёплые блики — очаг был жарко натоплен.       Пахло пылью и сухими травами, как в летнюю жару на чердаке. Такко разглядел у огня знакомую фигуру. На сей раз это была не Агнет. У камина сидел маркграф Оллард и жёг письма.       Такко осторожно приблизился. Оллард не повернул головы, ничем не выдал, что заметил его. Скармливал огню один лист за другим, только это были уже не письма, а клочья белого платья.       Нити в огне скручивались, будто опалённые на пожаре волосы, и рассыпались тонкими золотыми пружинами. Агнет мертва, платья ей больше не нужны, но зачем маркграф их жгёт? Да ещё сам?       — Позовите Катерину, — сказал Такко. — Это её работа.       Оллард наконец взглянул на него — остро, насмешливо:       — С некоторых пор в этом доме всё приходится делать самому.       Лоскут в его пальцах скрутился раньше, чем оказался в огне, и Такко с ужасом разглядел, что это и правда локон — светлый, мягкий. Рванулся отнять, спасти, но перед глазами всё залило светом.       Солнце било сквозь полог палатки. Снаружи разносился недовольный голос Ардерика:       — Я говорю, пока сам во всё не вникнешь, дéла не будет! На той неделе пять топоров прислали, а ты мне три показываешь! Где ещё два?       Такко потёр лицо ладонями, гоня остатки сна. Всегда самая чушь снится, когда вот-вот проснёшься. Пригладил волосы и выбрался наружу.       — Инструмент вон там сложили, — бросил он вместо приветствия Ардерику, распекавшему мальчишку-десятника. — Считай, если не терпится. Ты б ещё ночью явился!       — Считать твоя работа. А я уж потом проверю. Тебе, поди, ещё с неделю над отчётами сидеть?       — Не меньше, — Такко тронула тень участия в его голосе. — А тебе мою писанину читать и свой акт прикладывать.       — Это уж Грета прочитает и напишет. Я человек старый, увечный, глаза не видят, писать несподручно…       — Я тебе про старость напомню, когда в другой раз по откосу полезешь с киркой в зубах, — пообещал Такко. — Как ты её удержал-то тогда?       — Поживи с моё, не такие зубы отрастишь. Давай жри скорее, и чтобы сегодня уже снялись с места.       Дурной сон забылся быстро. День за хлопотами прошёл незаметно. Здесь они все летели незаметно, слившись в один нескончаемый, перемежаемый редкими сумерками. Медленно вращалось по небу солнце, за ним следовала тень от воткнутого в землю кола — нехитрым походным часам.       Наконец всё было посчитано, осмотрено, увязано и отправлено на вьючных лошадях в замок. Ушли мастера, слуги, охрана — сверху было хорошо видно, как они тянулись по будущей дороге, то ныряя за уступы и вершины, то показываясь вновь. В лагере осталось человек пять — собрать мелочи, которые не влезли ни в один узел и сундук. Такко диву давался, как любой поход обрастал кучей вещей, которые вроде бы никому не принадлежали и не могли понадобиться, но повсеместно обнаруживались при сборах.       Главное, что отчитываться за это ничейное добро не требовалось. Можно было спокойно пообедать, лениво перебраниваясь с Ардериком, сходить наконец с близнецами к затейливой трещине в скале, а после устроиться на уступе с последним на сегодня перекусом. Они расположились там впятером — с Ардериком, Арном и близнецами — прямо над прислугой, тоже делившей нехитрую снедь.       — Как часы пробьют полночь, так он приходит, стучит и требует свою голову, — отчётливо доносилось снизу. — А потом зовёт баронессу с собой. Говорит: ты не пошла за мной на войне, так пойдёшь сейчас! А она давай жечь под дверью драконову кровь, и тогда он уходит. До следующего раза!..       Чем ближе был Перелом, тем чаще вспоминали битву за Бор-Линге и Шейна. Его тело сожгли сразу после казни, но слухи, из чьего черепа сделана чернильница баронессы, поползли всё равно. И за шестнадцать лет превратились в легенду, от которой даже у летнего костра становилось не по себе.       — А на зимний Перелом они с братом бьются на пустоши, и у каждого по сто сотен воинов. Мечи блестят, кости трещат! По весне там расцветают ландыши — это из обломков мёртвых костей…       Такко поймал смеющийся взгляд Ардерика.       — Пустошь-то застроили. Где ж они бьются?       — Ты ещё спроси, как они мёртвые встают. Я тут и о себе такого понаслушался… да обо всех! Погоди, годов через пятнадцать и о тебе легенду сложат. Мол, ходил тут один, искры разбрасывал и горы рвал…       — Хотел бы я, чтобы было так просто, — Такко вытянул ноги, нывшие от усталости. — Вроде нехитрое дело — закладывай да поджигай. А за день набегаешься так, что имя своё забудешь.       — Ну это, положим, тебе тут каждый напомнит.       Ухмылка Ардерика осталась прежней, только из глаз ушло веселье. Появилось что-то ещё, затаённое, что Такко не мог назвать, но точно знал, откуда оно взялось: от того разговора на мельнице. Подозревал ли Щит Севера обман, догадывался ли? Вызнавать Такко не собирался.       А следовало бы. Каждый разговор с Ардериком оставлял ощущение недосказанности. Такко точно знал, что будет корить себя, что не разобрался, когда вернётся на юг. Когда уже ничего будет не обсудить и не поправить. Но не заговаривал, боясь сделать хуже.       — Одно знаю, — добавил Ардерик, — обо мне точно не скажут, будто я с братом после смерти бьюсь.       — Я с тобой власть не делю, — буркнул Арн, будто продолжая давно начатый разговор. — Не для того сюда шёл.       — Кто тебя спросит, — хмыкнул Ардерик. — Минувшей зимой меня прострел на две недели в постель уложил. Разогнуться не мог, еле до нужника добирался. Верен, конечно, знатно выручил, но он всё ж простак. А ты при знати вертелся. Насмотрелся, как править надо. И как не надо, тоже.       — У тебя сыновья растут.       — Вот пока растут, ты и поможешь. Судьба такая у этого края, чтобы им братья правили. В одиночку с ним не сладить. Этим тоже спины прикроешь, если что, — Ардерик кивнул на близнецов. — За ними ни одна охрана уследить не может, а ты и бóльших дураков сторожил.       — Не умеет он дураков сторожить, — сказал Такко. — Я проверял.       Близнецы прыснули, Ардерик расхохотался во всё горло, Арн криво усмехнулся.       — С новой купелью ты прострелами страдать не будешь, — сказал он. — Она, поди, и зимой не замёрзнет.       — За купель хоть отдельную благодарность выдавай, — кивнул Ардерик. — По дороге как раз туда заглянем.       — Она воняет! — фыркнул Мар.       — Зато кости греет лучше любых мазей. Вам пока не уразуметь, а вот он, — Ардерик кивнул на Такко, — скоро смекнёт, что после работы ничего нет лучше, чем завалиться в горячую воду. В мои годы поутру встаёшь что пугало огородное. — Он наклонился вбок, издав жалобный скрип, и близнецы расхохотались. — Смейтесь-смейтесь! Годков через двадцать сами из этой вонючки вылезать не станете.

***

      — Рик точно вылезать не собирается, — зевнул Эст.       Они давно вымылись и грелись на склоне, а Ардерик всё плескался, да с таким неприкрытым удовольствием, что Арн перестал изображать телохранителя и тоже влез в горячую воду, наказав Такко смотреть по сторонам.       Такко лениво оглядывал склон, то и дело возвращаясь к парившей глади. Ардерик и с одной рукой отлично плавал. Вдоволь насидевшись в воде, он снова и снова пересекал купель из конца в конец. Такко старался не пялить глаза на культю, но слишком уж остро отзывалась несправедливость — не должен воин оставаться увечным. Особенно такой, как Ардерик.       Ещё и замену себе искал так спокойно, буднично. Мол, сама судьба послала брата присмотреть тут за всем, когда меня не станет. Глупо, конечно, делать вид, будто ты вечен. Особенно когда на тебе целый край. Но всё же хотелось… не отсрочить, над этим Такко не властен, но как-то облегчить Рику отмеренные ему годы.       После войны на Севере хватало калек. Они напоминали о прошлом, как подпалины на пнях — о лесных пожарах. Как огонь чернил годовые кольца, так война отметила мужчин старше тридцати: кто ковылял на деревянной ноге, у кого торчал крюк из рукава. Глядя на них, Такко ощущал мрачное удовлетворение — делать замены наладились после того, как разошлись слухи об Оллардовском механическом скелете. Делали, правда, по-простому, из крюков да ремней. Собирать механизмы, хоть немного напоминавшие части человеческого тела, император запретил под страхом смерти.       Ардерик вышел на мелководье. Слуги окутали его полотенцем, подали рубашку. Он повёл плечами, расправляя ткань на влажной распаренной коже, и у Такко перед глазами вдруг вспыхнули полузабытые маркграфские чертежи.       Тьма с императорским запретом! Такко может собрать Рику такую руку, что будет держать поводья, а может и меч. Так поставить шестерню, этак — пружину. По запястью пустить трос, чтобы пальцы сгибались и разгибались, тут ключ, тут фиксатор…       В реальность его выдернул тычок в бок. Близнецы заглядывали в глаза:       — Ты деньги за работу считаешь?       — Я? Нет, — Такко понял, что двигает пальцами, прилаживая воображаемые детали. — Штуку одну задумал. Только это тайна.       — Мы никому не скажем!       — Никому-никому!       Ардерик с Арном ещё одевались на берегу. О чём-то говорили — слова не долетали, но судя по тону и жестам, братья снова спорили.Что ж, пусть эта тайна свяжет его с близнецами — взамен той, что никогда не будет раскрыта.       — Ладно. Думаю, Ардерику без руки не особо весело. Вот прикидываю, можно ли приладить замену.       — Думаешь, ему не предлагали? — хмыкнул Мар. — Сказал, что чем таскать деревяшку, лучше ходить с пустым рукавом.       — Я сделаю такую, что не откажется. Как живую. Только детали надо раздобыть...       Деревяшка с крюком годится только простолюдинам, а Такко соберёт настоящую руку, которая будет сгибаться везде, где положено. Как жаль, что всё маркграфское добро вывезли отсюда сразу после войны! Придётся заново чертить и отливать детали в столице, да так, чтобы не донесли ни Ривелену, ни императору.       — Его Величество запретил собирать части человеческого тела под страхом смерти, — повторил его мысли Мар. — Не должно проникать в тайны природы и идти против неё.       — Когда мы рвали горы, тоже шли против природы, — сказал Такко. — Когда Грета лечит больных, тоже мешает природе взять своё. Да, за механизмы, похожие на людей и части их тел, могут осудить. Но разве лучше человеку жить увечным?       — И ты сможешь собрать Рику механическую руку? — спросил Мар.       — Не знаю. Но попытаться намерен. Это не сильно сложнее музыкальных часов, только работа тоньше. А ты откуда знаешь, что за это могут и казнить?       — Мать сказала.       Близнецы снова переглянулись.       — Стряслось чего? — поторопил Такко, чувствуя недоброе.       — Да ерунда. Видел в Эслинге у реки новые амбары? Когда их строили, сначала рыли ямы под сваи. А там могила оказалась. Старая, с войны. Почему-то не сожгли их, а так зарыли. Ну мы днём поглазели, а ночью тихонько пошли и мешок черепушек себе набрали.       Длинные тонкие пальцы теребили края рубашек, и у Такко перед глазами вставали такие же руки, с небрежной ловкостью вгонявшие пружину между потемневших костей.       — Только за нами следили. Едва вошли в замок, нас сразу к матери отвели.       — Мы никогда её такой не видели. Так ругалась!       — Мы же ничего не делали! Взяли просто посмотреть!       — Я ей так и сказал: не мы же могилу раскопали!       — А она…       Мар толкнул брата в бок:       — Не говори!       Такко понимающе кивнул:       — Влетело, да?       В серых глазах плеснуло обидой:       — Мы просто хотели их поближе рассмотреть! И розог не заслужили!       — Ещё она сказала Грете запереть свои лекарские книги под замок, — в голосе Эста ещё звенела досада. — Только когда мы приедем в столицу, никто нам не запретит их читать!       — В столице вам бы за такое дело по-другому влетело, — выговорил Такко. — Нельзя разорять могилы и брать кости, это приказ императора. Правильно мать вас отругала.       — Да у неё самой чернильница из Шейнова черепа стоит! И ничего! — сердито бросил Эст. — А нам — так сразу нельзя!       — Ты только не говори никому, — попросил Мар. — Ни про кости, ни что нам досталось. Стыдно.       — Тайна за тайну, — Такко протянул близнецам руки, одновременно пожал: Эсту правую, Мару левую.       Все мальчишки любят возиться с костями. В этом нет беды. Такко тоже подбирал старые кости, когда лазал в детстве по шахтам, и на скотомогильники ходил. Но близнецы — иное дело.       Маркграф тоже начал разорять могилы лет в шестнадцать и быстро нашёл в шалости призвание. Как понять, что вело его сыновей — забава или родовое безумие?       Утренний сон обретал смысл. Иные могут из могилы дотянуться и всё рассказать. И восставать из мёртвых не потребуется, достаточно, чтобы твоя кровь текла в живых.       Такко думал, пока шёл к замку. Думал вечером, болтая с Вереном, и ночью, обнимая Клэр. Думал оставшиеся до праздника дни, помогая готовить площадку для воинских состязаний.       Если в близнецах проснётся родовое безумие, смогут ли они ему противостоять? Такко был уверен: будь у Олларда наставник или друг, его любопытство не приняло бы столь чудовищные формы. Но он был совсем один и так распорядился своим даром, что погубил себя и свой род. От мысли, что та же участь может ждать близнецов, замирало сердце.       А от мысли, как этим могут распорядиться другие, перехватывало дух. Снова и снова Такко вспоминал портреты в Эсхенском замке: Олларды все были на одно лицо. Близнецы пошли в мать, как и Агнет, но как знать, не возьмёт ли отцовская порода своё чуть позже?       Через пять лет близнецы приедут в столицу клясться в верности и принимать титул первых маркграфов Севера. Там Олларда хорошо знали, как и его отца и деда. Стоит кому углядеть малейшее сходство — и сплетен не миновать. Стоит близнецам проявить интерес к костям и механизмам — пиши пропало. Столица — не Север, там не будут заметать подозрения под ковёр ради мира.       Может, правда спокойно пролежит на дне, и Такко с Элеонорой унесут её с собой в могилы. А может, всплывёт, страшная, вспухшая, как утопленник по весне, и отравит всё кругом. Рисковать было нельзя.

***

      Солнце замерло над морем, не касаясь горизонта. К небу взметнулся летний костёр. Лилось привозное вино и местный эль, одуряюще пахло жареным мясом и копчёной рыбой. На площадке для состязаний летели стрелы и встречались мечи. То и дело Такко выхватывал взглядом близнецов — смеющихся, счастливых. Они успевали везде — мелькали у мишеней, в толпе пляшущих, за столом. И с каждым разом в Такко крепло решение — они должны знать, что за кровь в них течёт. И узнать именно от него. Не волей случая, не из сплетен и наговоров. Он должен рассказать. Не ради маркграфа Олларда и даже не ради Агнет. Ради самих близнецов, чтобы они не остались наедине с правдой в самый неподходящий миг.       Если бы Такко был при них, он бы следил — может, отцовская порода и не проснётся. Но он уедет через пару месяцев и увидит близнецов только спустя пять лет, уже в столице, когда будет поздно. Ждать нельзя.       Но сказать — значит разбить эту большую северную семью. Сейчас, на празднике, мысль казалась особенно дикой.       Солнце будто устало висеть над водой и пошло вверх. Клэр схватила Такко за руки, втолкнула в круг танцующих. У её губ был вкус мёда. Он манил — оставь мёртвых, отдайся живым.       Летний Перелом пах огнём и солнцем, дымом костра и терпкой близостью. Такко увлёк Клэр на берег, за тот камень, где они с Вереном когда-то смешали кровь. Шестнадцать лет назад здесь горели погребальные костры. Сегодня — торжествовала жизнь.       Когда музыка стихла, а огонь погас, Такко вёл Клэр в замок. Она шаталась от усталости и тихо смеялась, спотыкаясь о камни. Такко оглянулся на Бор-Линге, мрачную и суровую, и план, где и как открыть тайну близнецам, наконец обрёл ясность.       Провернуть его будет непросто. Но если повезёт…       — Клэр, милая, — Такко сжал её ладонь и наклонился к уху. — Помнишь, ты обещала прикрыть меня перед канцлером?..