***
— Не могу сказать, что рада вас видеть после того, как вы заморочили голову моим сыновьям, — холодно говорила Элеонора. — Надеюсь, вы привезли мне извинения? — Надеюсь, вы и без меня простите наследникам эту маленькую шалость. — Им — разумеется, но не вам. — Ваша немилость разбивает мне сердце, баронесса. Он насмехался над ней — самоуверенный хлыщ, столичный баловень, укравший её тайну и покой! Позвать бы стражу и в подземельях выдавить из ублюдка наглость по капле! Но он был посланником Ривелена, и нельзя было дать канцелярии в руки такую нить. Чутьё подсказывало: он никому не выдал тайну. Элеонора до слова помнила письмо, что ублюдок отправил Ривелену из Северного Предела: в награду за взрывчатку он хотел имя Олларда. Для себя, не для близнецов. Но Рик откуда-то знал, и протез ему явно подарили не просто так. Либо Рик всё же не знал, протез — совпадение, а Элеонора поспешила с выводами. Но зачем увезли близнецов? Только чтобы позлить её? Показать свою власть, дать понять Хозяйке Севера, что у неё в любой миг могут забрать самое дорогое? Может, ублюдок решил набиться близнецам в родство? Замахнулся и на восточные земли, и на северные? Элеонора бросила косой взгляд: сидит нога на ногу, руки спокойно сложены, на лице — безмятежность. Да, этот мог. Не первый и не последний столичный выскочка, потерявший голову после незаслуженных успехов. В любом случае, близнецы его больше не увидят. — К слову о милостях, — бросила Элеонора. — Не рассчитывайте на обед. Едва ли в этом доме вас ещё когда-нибудь пригласят к столу. Но вы, надо думать, выбрали Восточную башню, памятуя о винных запасах господина Олларда? — Винные запасы? Вы рушите светлый образ маркграфа в моих глазах. — О, и в мыслях не было. Так мне поискать? Здесь холодно, да и вы устали с дороги. — Да, пожалуй. Элеонора наклонилась к миниатюрному шкафчику, спрятанному в ножке стола. Там действительно хранили вино, и не было странным, что в руках у неё оказалась бутылка в серебряной оплётке и два кубка. — Надеюсь, оно не превратилось в уксус за столько лет, — она придирчиво осмотрела бутылку. Аккуратно вытащила пробку стальным винтом, смахнула крошки. Незаметно нажала на углубление в оплётке и серебряная заглушка закрыла половину горлышка. Главное не перепутать, кому из какой половины наливать. — Признаться, я недовольна Маром и Эстом, — вздыхала Элеонора, пока густое вино лилось в кубки. — Могли бы и написать мне перед отъездом. — Это я виноват, баронесса. Мы слишком спешили, чтобы успеть до снегопадов. — Вам-то неведомы родительские чувства. Вы неблагодарно оставили своего отца в юности и не знали семьи. Но близнецы могли бы и вспомнить свой долг перед матерью, которая во всём себе отказывала, чтобы вырастить их! Неужели я не отпустила бы их поглядеть на столицу, попроси они, как полагается? Ах, они ещё такие дети… Элеонора отставила бутылку и подняла бокал: — За семью! Мы так мало дорожим ею, пока имеем, но скорбим, если теряем. Ублюдок едва пригубил вино. Хоть этому научился. Повертел бокал в руках, задумчиво глядя на него. Наконец взглянул на Элеонору и снова поднял бокал: — Я бы хотел выпить в память о маркграфе Олларде. Этот великий человек оставил великое наследие, не так ли, баронесса? — Кому и судить об этом, как не вам? — Элеонора тонко улыбнулась в ответ. Неужели выпьет? — Легенда о нашем родстве устраивала вас так же, как и меня, да? Но легенды — они как выпивка, простите за избитое сравнение. Хорошие становятся только лучше, плохие — превращаются в уксус. Он медленно осушил бокал, глядя на Элеонору поверх золочёного ободка. — Ваше вино определённо лучше этой легенды, баронесса. Гораздо лучше. А вот сказочка изрядно прокисла.***
Всё детство отец силком заливал в Такко не только коровье молоко, но и другие гадости. Особенно когда понял, что для сына нет большего счастья, чем обожраться ядовитыми ягодами, каких в Аранских горах росло достаточно. Вино Элеоноры было явно отравлено, пить его было не меньшим ребячеством, чем лопать аконит назло отцу. Но как тут было удержаться? Знакомая горчинка ощущалась даже сквозь пряности. Такко аккуратно поставил пустой бокал на стол. Лицо Элеоноры определённо того стоило. — У вас прекрасные сыновья, баронесса. Я провёл с ними счастливейшие дни своей жизни и с могу с уверенностью утверждать: у обоих недюжинные способности. — Вы сомневались? — В их уме — никогда. Они истинные дети своей матери. Не сомневался и в отваге — они истинные дети своего отца. Вы ведь не будете убеждать меня, будто их кровный отец — барон Эслинг? — Как вы пришли к этому выводу? — Меня удивили две вещи: страсть близнецов к механике и их неуёмное любопытство и бесстрашие перед тайнами природы. Меня не оставляло чувство, будто я уже где-то видел это. — Вот как? И где же? Она сидела с прямой спиной, сложив руки на коленях и чуть склонив голову набок. Сама уверенность и добродетель. Но где-то углах глаз уже разбегалось морщинками предвкушение: как быстро незваный гость рухнет на стол, заблевав его вином и желчью? Не дождётся, змея. — Вы украли то, что вам не принадлежало, баронесса. Мало того, вы нарушили обещание, данное человеку, который ныне не может отстоять свою честь. — Так вы пришли восстановить справедливость? — Вы не оставили мне иного выхода. Комната чуть качнулась. Потолок над головой медленно сжимался и растягивался. — Благородно. Но пока у вас нет доказательств — а их у вас нет, — ваши порывы ничего не стоят. — Почему вы считаете, будто у меня нет доказательств? — Потому что я сожгла их собственными руками. Горечь во рту усилилась. Замутило. Тонкие черты баронессы задвоились, поплыли. Вдох, выдох. Такко вынул из-за пазухи последнее письмо Олларда и протянул Элеоноре недрогнувшей рукой. — Если мы не придём к соглашению, мне придётся показать это письмо Ривелену, — Такко говорил медленно, раздельно, как разговаривал с канцлером, когда тот вызывал его прямо из трактира. — Если придём — письмо увидят только близнецы. Прочтите, баронесса. Вы знаете руку маркграфа не хуже меня. Опустил глаза — узоры на ковре рассыпались мелкими цветными кольцами. Кровь тяжело стучала в ушах. Под рёбра удушливой змеёй вполз страх. А вдруг в вине был не только аконит? Барон Тенрик вон траванулся своим настоем за минуту, и это какой он был тушей! А вдруг баронесса раздобыла другой яд, к которому у Такко не было привычки? А вдруг привычка давно ослабла? Стало жарко. Кажется, кто-то вовсю топил печь в смежной каморке. Или это яд так действовал? Такко медленно, осторожно расстегнул дублет, стянул с шеи платок, отбросил на подлокотник. Тонкая ткань лениво сползла на пол. Плевать, потом поднимет. Сглотнул желчный ком в горле. Если он выживет, впредь никогда не пойдёт на поводу у безрассудства. По крайней мере, не позволит себе больше одного за раз. Постепенно муть рассеивалась. Во рту жгло, но перед глазами почти не плыло. Отцовские снадобья помогли, хотя могло быть и полегче. Кажется, он всё же потерял сознание, но буквально на миг: Элеонора сидела в той же позе, уставившись в письмо. — Я вам не враг, баронесса, — голос чуть дрогнул. — Уверен, вы согласитесь, что близнецы заслужили правду. — Что ж, я проиграла, — Элеонора подняла ладони и печально улыбнулась. — Боги, кто мог подумать, что он оставит второе письмо! Беру свои слова назад. Вы — достойный ученик своих учителей. Не сомневаюсь, вы продолжите дело маркграфа Олларда с теми же блеском и изяществом, как исполнили его последнюю волю. — Это невозможно без вашей помощи. Я хочу, чтобы вы дали мне расписку, подтверждающую всё, что говорится в письме. Она послужит мне уверенностью, что по возвращении близнецы услышат правду и от вас. — Хорошо. При условии, что вы оставите мне письмо маркграфа и пообещаете ничего не говорить близнецам. Эта не та тайна, которую вручают постороннему. Они услышат правду от меня — или не услышат вовсе. — Да вам не занимать отваги, баронесса, — Такко не пытался скрыть восхищение. Даже загнанная в угол, она не сдавалась. Не это ли привлекло в ней Олларда? — Поступим так. Я запечатаю письмо и дам близнецам с собой в обратную дорогу. — Вы смеётесь? Они вскроют его сразу же, как окажутся за воротами столицы. Такко пожал плечами и сунул письмо за пазуху: — Тогда, пожалуй, лучше будет отдать его канцлеру. Элеонора всплеснула руками: — Да вам не занимать наглости! Знала бы, не пустила вас на порог и провалитесь вы с вашей дорогой! — Отвернулась, зажмурилась, выдохнула. — Но мне нравится ваша смелость. Вы далеко пойдёте. Такко склонил голову и медленно поднялся. Комната почти не кружилась, в голове прояснялось. Он подошёл к окну, не выпуская баронессу из поля зрения. Как же жарко. Глотнуть бы свежего воздуха — но ставни были заколочены. — Не стойте у окна, простудитесь, — бросила Элеонора. — Или оденьтесь хотя бы. Такко огляделся в поисках дублета — он лежал у камина, а платок отчего-то оказался на сундуке у двери. — Позвольте, я помогу. Почти с материнской нежностью Элеонора застегнула на нём дублет, повязала платок. Такко безразлично следил за её руками в чёрных перчатках, за сосредоточенным лицом. Элеонора отступила от него и перевела дух: — Дайте мне четверть часа. Айрис! Бумагу и чернил! Пока баронесса писала, примостившись у камина, Такко прохаживался по комнате. В горле першило, но терпимо. Остались сущие пустяки — выбраться из замка. — Вот, — Элеонора бросила на стол расписку и отошла к окну. — Забирайте и уходите. — Благодарю, — Такко свернул лист, сунул к письму и не сдержался — раскашлялся. — Не провожайте меня, баронесса, я знаю дорогу. Едва выбравшись в коридор, Такко опёрся о стену, жадно глотая сырой воздух. Комок в горле рос и будто обрастал иглами. Такко рванул на шее платок, приложил ко рту, пытаясь сдержать кашель, но стало только хуже. Горло обожгло, глаза резануло, как песка насыпали. Запоздало понял — это не аконит, не ландыш, это другая отрава, и она не в вине была, а здесь: забивала лёгкие, отнимала воздух. Содрать платок он не успел — зашёлся кашлем, согнулся, опустился на колено и завалился на бок. Над ним склонились две большеглазые птицы. Ни живые, ни мёртвые, со швами на мордах и пустыми глазницами. Расстегнули дублет, задрали рубашку, зашарили по телу почему-то мягкими лапами. Заговорили, не раскрывая клювов, и Такко даже почти разбирал их речь, пока всё не поглотил рёв в ушах, а перед глазами не пала тьма.***
— Тьма тебя возьми, дай-ка мне! — Элеонора оттеснила брезгливо замершую Айрис и забралась ублюдку под рубашку. — Ты совсем не умеешь прикасаться к мужчинам. Вот оно! Она торжествующе подняла письмо. Быстро развернула — точно оно. Через дурацкую птичью маску ничего было толком не прочитать, в глазах двоилось. Зато набитые в клюв травы берегли от яда. Не снимая перчаток, Элеонора осторожно разрезала отравленный платок и свернула в узел. Не зря они с Гретой сушили старую чёрную плесень, мешали её с грибными спорами и пылью с курганов! Мальчишка едва дышал, со свистом. То, что нужно. — Так, — повторила Элеонора то, что уже проговаривала Айрис несколько раз. — Сейчас ты идёшь на конюшню и велишь седлать его лошадь. Держись недовольно, все должны видеть, что тебе не терпится его спровадить. Сама выведёшь лошадь, отведёшь к восточным воротам и выпустишь в лес. Потом возвращайся. Маску снять не забудь! Оставшись одна, Элеонора попыталась оттащить мальчишку обратно в покои, но быстро бросила это дело. Пощупала пульс — умирать прямо сейчас он как будто не собирался. Вот и хорошо. Вернувшись в покои, Элеонора подбросила дров в камин. Медленно, смакуя каждое движение, разрезала письмо на узкие полоски и скормила огню. Снова. Знакомые размашистые буквы корчились и рассыпались в пепел, как написавшая их рука — на погребальном костре. — Вот так, — Элеонора мешала останки письма ножом, чтобы прогорели полностью. — Ты думал, смерть над тобой не властна. Думал, явишься из могилы, чтобы напомнить мне о долге. Сожри тебя тьма! Ты — прах и пепел, как и твоё письмо, и твой любимый ученик, твоя надежда тоже скоро станет прахом. Когда от письма осталась горсть пепла, Элеонора бросила в огонь отравленный платок и следом расписку. Стянула маску и вернулась в коридор. Ублюдок не шевелился, только дышать стал потише. — Вот так, — повторила Элеонора, пиная его сапог. — Ты знал, что я никому не отдам Север и своих детей. И всё равно явился. Получи же по своей дерзости! Айрис вернулась почти бесшумно. Кивнула, опережая вопрос Элеоноры: мол, всё сделано. — Тебя долго не было, — заметила Элеонора. — Мне показалось, у ворот кто-то затаился. Следил за мной. Я обошла там всё, но никого не увидела. — Кто там был? — Не знаю, госпожа. Но… — она брезгливо покосилась на мальчишку. — Он же не такой дурак, чтобы явиться сюда без охраны? Элеонора вздохнула и покачала головой: — Да нет, Айрис. Он именно такой дурак. Смеркалось, когда Айрис пересекла двор, везя за собой корзину на колёсах, в которой обычно возила за Элеонорой лекарственные травы. Сама Элеонора медленно шла следом, украдкой оглядываясь из-под капюшона. Серые плащи сливались с сумерками, прятали от чужих глаз. Пока они доберутся до водопада, окончательно стемнеет. Клятая северная ночь обманула. Не стемнело, только сгустились сумерки. Айрис бросила корзину и привалилась к камню, утирая пот. — Ривелен хорошо кормил ублюдка, — Элеонора открыла крышку. — А теперь он будет кормить червей. Вдвоём они вытащили его из корзины и уложили на камень с гербом. Завтра вся округа будет гудеть, что ученик Олларда так и не смирился с утратой учителя. Айрис коснулась ножа, Элеонора кивнула, и лезвие вспороло кожу на запястьях мальчишки. Вот так. Простой человек повесился бы или бросился со скалы, но у этого и смерть должна быть с заморочкой, не как у людей. Когда его найдут, Элеонора признается, что он просил её помочь получить имя Олларда. Расскажет, что предлагал взрывчатку, сулил золотые горы и был готов на всё. Конечно, она отказала. Кто же знал, что бедный мальчик так расстроится, что вскроет вены на могиле учителя. Элеонора придирчиво оглядела водопад и камень с распростёртым мальчишкой. Кровь капала из вен, пятная мёртвый герб. Величественно и строго, хоть картину пиши. Айрис замела их следы еловой веткой. Заметать было особо и нечего: земля затвердела, а снега насыпало совсем чуть. Небо наконец потемнело и рассыпалось звёздами. Ночь будет морозной. Вот и хорошо.***
В Эсхенском замке всегда холодно. Такко шёл по выстуженной столовой, по колено в белом тумане. В камине звенел водопад — мощный, будто собрал все ливни мира. Только стены плыли, будто сотканные из струй, и сквозь них дул ветер. Ветер — ледяной, свежий! Его хотелось глотать, как воду в жаркий день, но лёгкие горели от каждого вдоха. И было холодно. Слишком холодно. Холод шёл снизу, от камня, окутывал влажным туманом, пробирал до костей. Стены растворились в мглистом тумане. Такко повернул голову и упёрся взглядом в водопад. Тупо смотрел на капли в мутных лунных сумерках. И понял, где он. Сам он не нашёл бы могилу Олларда. Зато она нашла его. Вот что за водопад он видел во снах: память причудливо сплела две могилы, в Эсхене и на Севере. Нужно было убираться отсюда. Пешком он не дойдёт, нужна лошадь. Нужно всего-то пересечь пустошь и пробраться во двор замка. Ему казалось, что он уже взялся за ручку двери конюшни, как пальцы скользнули по камню и перед глазами снова блеснул водопад. Откуда-то поднимался густой запах крови, холод сковывал всё сильнее, а звон водопада сливался с рёвом в ушах. Ещё попытка подняться — и перед глазами вспыхнуло. Такко стоял посреди двора Эсхенского замка, залитого солнцем. На крыльце стояли Оллард, Агнет и Малвайн — живая, настоящая. Её рука лежала на плече дочери, на губах играла гостеприимная улыбка хозяйки. В глубине холла стояли ещё люди, и Такко увидел обоих поваров, уборщика, а в коренастой фигуре за плечом Олларда узнал егеря Вейнира. Они все стояли там и ждали его. Двор поплыл, перед глазами замелькали пятна, и всё окутал мрак.