Вварденфелльские каникулы

— Я начал работу ещё до того, как уверился, что вспомнил тебя, а не выдумал. А потом понял, что делаю это для тебя. Еле успел закончить, — оправдывается Хейдар и, выставив свёрток перед собой, как щит, предлагает: — Хочешь сам развернуть? Теперь он… боится, хотя подумал об этом сразу, когда увидел их рядом: рубиновый ясень настолько яркий и чистый, что казался алым, и пепельный ясень удивительного оттенка: светлый, серо-жемчужный… Серебряный лис на крышке алой шкатулки — не слишком наивно? Верам сперва сидит и перебирает в пальцах свою косу, перевязанную алым пояском, а потом, когда свёрток оказывается перед ним, сперва глядит на Хейдара — восхищённо, — потом кладёт подарок перед собой на постель и осторожно разворачивает ткань. Какое-то время просто смотрит, потом гладит резьбу кончиками пальцев — изгибы спины и лапок лиса, лиственный узор прорезной крышки, велотийский орнамент по канту и на бортах… — Серебряный лис на алой лаве. Ты сделал это своими руками? Для меня, хотя я заколдовал тебя и оставил на паломничьей тропе?.. Верам вдруг закрывает себе рот ладонью. Смотрит сперва на Хейдара — округлившимися и испуганными глазами, потом вниз, на шкатулку. У него что-то блестит на щеке. Кажется, он тоже удивлён этому и не знает, что делать, но это и правда слёзы. — Спасибо, Хейдар, — Верам их не вытирает, но шкатулку забирает себе, под одеяло, словно хочет согреть, как живое существо. — Прости, я… сейчас. Встрёпанный, обнажённый, тощий, закутанный в тонкую шерсть с гербами малого дома Дэват, с этой косой со вплетённым алым поясом, и мокрой щекой, он почему-то всё равно смотрится настоящим Телванни. Может быть, дело в породе, в посадке головы, прямой спине или в чертах, а может, и нет. Можёт, всё вместе. Смотреть на Верама одновременно неловко и сладко: словно бы он, Хейдар, не имеет на это права, хотя добивался — и в итоге добился — сам, своим мастерством и тем, что подсказали ему влюблённое сердце и глаз художника. А теперь кажется, он что-то… подделал, пытаясь “добиться”, и не заслуживает восторга и благодарности, не заслуживает видеть Верама таким: восторженным и благодарным, величественным даже в миг уязвимости. Прекрасным. Лорд всегда остаётся лордом, даже в пыли и грязи. Даже в гнезде из одеял и с дорожками слёз на щеке. Почему-то Хейдару даже сильнее, чем тогда, до Рилана, кажется: он всё это выдумал, нафантазировал от одиночества и тоски, а сам валяется сейчас где-нибудь в лазарете, накаченный по уши зельями. Разве бывает — так? Но у Верама потемнела губа, которую, он нервничая, прикусывал. На щеке — чуть заметный след от подушки. Он слишком настоящий, чтобы Хейдар его мог выдумать. На такое фантазии у него не хватит. — Ты умеешь производить впечатление, — отвечает он хрипло. — Зачаровал безо всякой магии. Ты меня принял, привёл сюда, вылечил. Возвысил. Был для меня — таким ласковым, таким страстным. Таким красивым. Я нашёл иной путь облагородить моё восхищение… и я наглый, знаешь? Подтверждая свои слова, он без спроса садится рядом — может, и не по праву, но кто его теперь остановит? Ловит ошеломлённого Верама за руку. Побуждает достать и открыть шкатулку. Цветок коды... почти свежий. — Оборвал для тебя храмовую клумбу и даже не попался. А ещё здесь есть двойное дно, но что туда положить, я не успел придумать. — Как хорошо, что ты наглый, — Верам осторожно берёт цветок и подносит к губам, то ли целуя, то ли вдыхая аромат; опускает веки. — Не лги мне. Ты знаешь, что положил туда, в этот тайный отсек; ты вор. Унёс часть моего сердца и теперь пришёл вот так, чтобы вернуть, потому что оно болело и жгло руки… — Цветок поворачивается в длинных пальцах, наполняется магией и силой от света и внимания. — Какой изысканный. Я был в Вивеке только два раза. Ты заметил, что у Храма растёт особенный сорт? Они светятся ярче, а в аромате отсутствуют болотные нотки; сами стебли чуть мясистее обычных, бутоны с варловым оттенком сияния. Их не выводили специально. Это — Его воздействие. Я словно побывал там трижды теперь. Верам говорит ровно, словно слегка зачарованный — не открывая глаз; второй рукой он неловко вцепился в крышку шкатулки. Потом вдруг резко поворачивается, вскидывает голову, глядя на Хейдара. — Лорд Векх послал тебя. Это теперь мне известно точно; послал, чтобы показать, как я глуп. Потому что я слишком гордый. В нашу первую встречу я побоялся, что привяжусь к тебе, когда ты проснёшься, ведь я уже не мог отвести взгляда… а потом ты узнаешь меня лучше и захочешь убежать прочь… и тогда — что мне осталось бы тогда? Вспомнить, что все уходят… и изобразить холодность, а внутри кричать и просить тебя остаться. Теперь ты здесь, и говоришь Его словами, и приносишь Его цветы, словно знаешь, что они и мои тоже. Так не бывает. Но если я не поверю снова, то оскорблю и тебя, и Его. Он тушит взгляд, и кладёт цветок в шкатулку, и, не выпуская её, тянется за поцелуем; приходится неловко извернуться, Верам наступает коленом на алый пояс, и коса снова распускается. Хейдара потряхивает, у него дрожат руки, и сам он, наверно, красный, как варёный рак — но не мешкает. Наклоняется, правой рукой отводит Вераму волосы от лица, левой — придерживает за талию. Целует, поглаживая по обожжённой щеке большим пальцем — у Верама жадные, горячие губы, он как пожар, как лавовая река… Немыслимым усилием воли приходится держать себя в реальности: не наваливаться, не тянуть на себя, не двигаться слишком резко — раздавить «особый проект» не хочется, особенно теперь, когда его так встретили. Это по-особенному ударяет в голову, пьянит вернее любого вина — не только влюблённого дурака, но и самолюбивого мастера: Видеть, что всё получилось. Вложить весь свой жар и обжечь им чужие руки... чужое сердце. Коснуться душой — души, сказать ему всё, что хотел: что слушал, и слышал, и хочешь услышать больше, хочешь и сам — делиться тем, что имеешь. Быть правильно понятым. Быть увиденным. Быть тем, кого оценили — и приняли. Быть — рядом… Может, у Верама прежде и не было мужчин, но он отлично целуется — особенно когда забывает, что надо чего-то стесняться. Оторваться непросто, но, утолив первый голод, Хейдар снова наглеет. Привстав, он не спрашивая вытягивает Верама из одеяльного кокона; усаживает — как есть, со шкатулкой — себе на колени, прижимает, обхватывает руками. Перекидывает Вераму через плечо волосы, прикусывает изящный, как наконечник копья, кончик уха и шёпотом обещает: — Мы ещё съездим туда… И не только туда, но первым — в Вивек. Покажу тебе свою мастерскую… Свожу в библиотеку Высокого собора, хочешь? Познакомлю со смотрителем… Будем паиньками и наши цветы обрывать не станем, но, если хочешь, я тебе зарисую… Вырежу — из бука или из дуба... Он прикрывает глаза, чтобы разница между увиденным и прочувствованным не сбивала, и даёт волю — рукам, ласкающим Вераму живот и бёдра; губам, выцеловывающим позвонки на шее, линию плеч, скрытую под рубцовой тканью лопатку… — Рилан говорит, что суд будет совсем скоро. Может быть, обвинения снимут. Может быть. Я не хочу сидеть здесь!.. Верам выгибается и постанывает. Что-то звякает: он снимает кольцо и тоже кладёт в шкатулку. Отставляет её — вниз, на пол, чтобы не спихнуть, и вновь оказывается на месте. Сильно раскрывается, гладит Хейдара по рукам, вздрагивает иногда — некоторые участки обожжённой кожи ближе к шее и впрямь болезненно чувствительны, и это увлекательное, пусть и слегка щекочущее нервы исследование, потому что Верам и без того невероятно отзывчив. — Ты не принуждаешь дерево. Ты даёшь ему расцвести снова. Если бы я был буком или ясенем, то хотел бы очутиться в твоих руках. Он чуть прогибается, по-змеиному поводит бёдрами, и Хейдар стонет — вместо того, чтобы ответить хоть что-то внятное. Верам, лисица, не может не знать, что делает — и, вот так сидя, не может не чувствовать, что у него получается. Хейдар не думал, что сможет сейчас хоть что-то продемонстрировать, но — возбудился, явно и недвусмысленно. Откуда только силы взялись? Благословение Вивека, не иначе. Он ловит ладонью Верамов член — такой же отзывчивый, влажный от выступившего предсемени. Проводит от корня к головке, чувствуя, как он наливается силой. Шепчет: — Ты уже в моих руках. А я — в твоих… Хочешь сейчас быть сверху? — Да, — выдыхает Верам. — Да. Очень. Он ещё какое-то время наслаждается тем, как всё идёт, потом оборачивается, обнимая Хейдара за шею и целуя — немного более властно и хищно, чем до этого. — Направишь меня, если я сделаю что-то не так? — он усмехается, не давая ответить, целует снова. Наверное, не очень рад отсутствию опыта. Выскальзывает из постели — ищет что-то на туалетном столике и, видимо, обнаружив по крайней мере подходящее, возвращается, мягко толкая Хейдара лечь на спину. Из открытой баночки снова пахнет сладкобочечником — видимо, этому запаху суждено для Хейдара получить определённые ассоциации. Верам не торопится — сперва наклоняется изучить его тело, гладит бёдра, ягодицы, ложбинку между ними и даже снова несколько раз целует член и посасывает головку. Но не задерживается — снова поднимается выше, добирается до соска — тем временем зачерпывая мази. Та ложится обильно и хорошо скользит, чуть отдавая прохладой. Пусть Верам и нервничает, он очень, очень ласковый, а ещё у него и правда ловкие пальцы. Опыта ему, может, и не достаёт, зато вдохновения и чутья — с избытком. У Верама худые, но сильные руки; он не боится пустить в ход зубы, поддразнивая сосок, или царапнуть отросшими за неделю ногтями бока — не грубо, не агрессивно, но так, как Хейдар не рисковал ни в первый, ни в последующие разы, и как его самого — невероятно заводит. Верам не жалеет сладкобочечника — ни на себя, ни на любовника, — и разрабатывает его терпеливо, палец за пальцем. Запомнил, как было тогда, и повторяет за Хейдаром? Или уже делал с женщинами? Хейдар, наверное, мог бы кончить и так, от одних этих пальцев: длинных и сильных, горячих, как лава... но не хочет. Есть что-то удивительно жаркое в этом шаге: позволить Вераму так заявить права... Пальцы у него тоньше, чем у Хейдара, но и член тоньше, да и сам Хейдар… прочнее. — Я думаю, мы готовы, — находит он силы сказать. Верам смотрит на него, как на святое и одновременно манящее вора сокровище. Входит он медленно, не спеша — даёт привыкнуть, хотя, толкнувшись в третий или четвёртый раз, неожиданно для себя тонко ахает. Ему приходится отстраниться, не наваливаться совсем, и Верам не совсем удобно принимается за дело; Хейдару приходится самому подсунуть под себя подушку, но потом всё идёт на лад — Верам не спешит, так и опасается войти полностью; зато не может не целовать всё, до чего дотягивается, не оглаживать, иногда подрачивая, Хейдару член, и не нести чушь, когда хватает дыхания. — Ммммм. Так хорошо с тобой, Хейдар. Мне так хорошо с тобой. Ты мой? Позволь мне. Я так тебя хочу, ты такой… настоящий. Хейдар… вот так — тебе нравится?.. Скажи мне, как ты хочешь… Серебряные волосы иногда щекочут Хейдару грудь; Верам выглядит слишком напряжённым, но если и правда делает всё впервые, то… стоит просто его направить. — Хочу тебя, — просит Хейдар. — Хочу тебя целиком. Не бойся, я крепкий… В подтверждение своих слов он ещё шире разводит колени и подаётся вперёд, насаживаясь чуть глубже, но оставляя Вераму инициативу, и... Стоило Хейдару открыть рот, как застегнуть его он уже не способен и продолжает, перемежая несвязный трёп стонами: — Хочу тебя всего… Хочу, чтобы я был весь — твой… Верам… Верам… Хороший мой. Такой для меня хороший… Такой красивый... Когда Верам входит на всю длину, собственный Хейдаров член даже не оседает, как часто бывает. Наоборот, сильнее крепнет — хотя куда уж сильнее? Очень трудно не разрядиться сразу, когда перед тобой — такое лицо, сияющее удивлением и восторгом, его удивительное лицо, его тело… капельки пота, родинки на животе и под грудью… Когда вокруг тебя — он, его стоны и разноголосые вздохи, его терпкий данмерский запах, а его волосы скользят у тебя по груди… Когда внутри у тебя — его член, такой прекрасный и долгожданный. Хейдар не из тех, кто, кончив, становится слишком чувствительным, чтобы продолжить, и всё-таки… ловит Верама за ладони, когда тот порывается ему додрочить, и просит: — Не надо… Не надо, я кончу и так… Только от тебя… Только ты — больше никого не надо… — Но это же тоже я, — Верам даже в такую минуту находит, как подколоть, но и правда, это — тоже он. Он, пусть более худой и легкий физически, но с аурой данмерского колдуна, способного одной волей причинить неприятностей. Он, болезненно открытый, если потянуться — но не дергать дверь за ручку. Он, так отчаянно желающий тепла, что готов забыть об этом, чтобы искупать другого в лаве… Верам такой же хищник, как и его брат, но здешний, земной, без потусторонней жути. Ласковые слова, кажется, заводят его сильнее, чем иных — самые жаркие проявления страсти. Лишённый возможности дотронуться до Хейдарова члена, Верам понимает всë по-своему и старается довести любовника первым иначе, но постепенно его движения становятся всё дёрганее и быстрее, и он поскуливает не в такт. Собственные ощущения захватывают его; он выдыхает что-то вроде «я сейчас…» — и толкается особенно сильно и беспорядочно, в какой-то момент стискивает Хейдару бедро и стонет совсем подраненно, не стесняясь излиться внутрь. Лицо у него откровенно блаженное, пусть и с некоторой ноткой тревоги — вдруг поспешил?.. Это длится… пару мгновений, не больше, но кажется — вечность: Верам кончает в него, заполняет: своим теплом, своим семенем, собой и своим невероятным, почти неправдоподобным чувством… и Хейдар весь вспыхивает. Он, получив отмашку, не мешкает, не тратится на слова: снова ловит Верама за ладонь, кладёт её на свой изнывающий член — и, как по команде, кончает. Даже делать ничего не приходится — спусковой механизм, хах!.. Хейдару так хорошо и легко, так расслабленно и спокойно, что, кажется, он сейчас воспарит к небесам и живым войдёт в Совнгард… Кошмарная участь, если так посудить: теперь, пригубив этот мёд, он ни за что от него не откажется. Кажется, и его коса наконец сдалась — волосы лезут на лоб… Хейдар улыбается Вераму, подносит их измазанные спермой ладони к губам — лениво отмечает, что вышло пожиже, чем в первые разы — и говорит, глядя ему в глаза: — Убедил. Это — тоже ты. — Он целует его костяшки, тыльную сторону ладони, чуть шершавую от рубцовой ткани, но мягкую, тёплую… Отвлекается, чтобы сдуть со лба особо настырную прядь, и признаётся, не чувствуя ни капли стыда: — Но видишь: я бы тогда спустил почти сразу… У тебя невероятные руки, Верам. И весь ты — невероятный. Поцелуешь меня? Пожалуйста. Верам наклоняется и так и ложится — целуясь, опрокидывая на бок и позволяя себя обнять. — Почему я не знал тебя? — он улыбается, поправляя Хейдару волосы. Один висок у него выбрит, а второй нет, и коса, вчера вечером тугая и переплетенная шнурком, уже растрепалась. Шнурок и вовсе потерялся где-то в постели. Верам смотрит влюблëнно и немного устало; водит кончиками пальцев Хейдару по виску и никак не может перестать улыбаться, хотя слева у него не очень получается. У него всё равно — красивая улыбка: хочется видеть её как можно чаще. — А мог бы узнать меня на неделю раньше, — полушутя укоряет Хейдар; тянется, сцеловывает у Верама морщинку между бровей и улыбается, очень собой довольный. — Но ничего, такими темпами мы быстро наверстаем... От уместной цитаты про сравнивание копий его отвлекает гулкое, раскатистое, как у алита в брачную пору, урчание предателя-желудка. — Только давай ты сначала меня покормишь? А лучше — покажешь, где кухня, и я сам нам что-нибудь приготовлю. Старику после вчерашнего веры нет… И, раз уж настало время наглеть, то я бы не отказался ещё и от ванной. Верам извиняется и просит Хейдара дать ему полчаса уединения; ванна есть в гостевой комнате. Делать нечего; приходится выбираться из тепла, накидывать многострадальный алый халат и следовать за Верамом в уже знакомые покои — где Верам любезно опускает горячий шарик в воду и в неё же бросает какие-то благовония. — Я принесу тебе одежду… более свободную, если хочешь. И твой висок. Я испортил тебе причёску, когда обрабатывал рану. Кажется, я смогу сделать из этого кое-что… но мне нужно подумать, — длинные пальцы очерчевают Хейдару второй висок, а сам Верам замирает в задумчивости. Он успел извлечь откуда-то длинный и широкий шарф — впрочем, с прожжёной дырой, — который набросил на плечи. Нагота его, кажется, не стесняет, а вот плечи прикрыть хочется… либо от холода, либо от того, что видны ожоги. Не дав ответить, Верам всё-таки дергается с места. — Когда будешь готов, постучись ко мне. Кухня — царство Ра’Мехрата. Я не… рискую там появляться, да и толку мало. Верам убегает как лис от охотничьих собак: покрутился, взмахнул серебристым хвостом, и вот его уже и след простыл. Хейдар, конечно, рассчитывал на иное: неторопливое, ласковое; не на то, что его выставят, не дав прихватить из рюкзака сменной одежды, или со стула — то, в чём пришёл вчера… Но если судьба дала тебе сладкобочечник, самое время сделать из него смазку.