Вварденфелльские каникулы

Они проводят в постели почти весь день; редко выпадает такая роскошь, чтобы совпадали и настроение, и силы, и подходящий любовник — а когда силы заканчиваются, Верам просит Хейдара уговорить каджита отпереть винный погреб. Ему хочется устроить «гостеприимный вечер», а Ра’Мехрат теперь скептически относится к тому, чтобы «молодой сэра» получал алкоголь. Хейдар начинает с того, что извиняется перед стариком за своё утреннее самоуправство на кухне, и закрепляет успех разумными аргументами. Да, в погреб его послал «молодой сэра», и да, пить неделю без просуха — не дело… Но одну бутылку на двоих они даже не почувствуют! Особенно если сначала плотно поужинают. «Молодому сэре» вообще не повредит… начать нормально питаться, а то его вот-вот ветром сдует! По части специй он переборчив, верно, но эту самую часть Хейдар готов взять на себя — и избавить многоуважаемого Ра’Мехрата от лишних хлопот. Этим нехитрым манёвром Хейдар не только добывает им с Верамом вина, какого-то бретонского сыра и филе из грудки бентам-гуара, но и припрягает старика помочь с готовкой — нарезать овощи и всё в таком духе. Ра’Мехрата происходящее, кажется, забавляло: он даже сосватал Хейдару то, что в девичестве было двемерской тележкой для инструментов, а стало — тележкой для ужина. С ней Хейдар, преисполненный гордости, и «подъезжает» к Вераму наверх, через левитационный колодец. Комната небольшая, целиком выращенная в толще гриба, но уютная. Большую её часть составляют разноуровневые ниши и полочки, где в обилии расставлены свечи и изящные флакончики из стекла и бронзы; циновки, резные стулья… а ещё огромная ванна, персон на пять, с подогретой и ароматизированной водой, и окно с видом на острова. Горят благовония; Верам устроился у ниши с зеркалом и расчёсывается. Хейдар знает, что никак не мог добраться сюда незамеченным — его выдаёт и дребезжание тележки, и отражение в зеркале, — но Верам подыгрывает: позволяет «подкрасться» и перекидывает волосы через плечо, открывая шею. Её нельзя не поцеловать — и не пересадить себе на колени Верама нельзя тоже. — Я объявляю эту территорию анклавом Скайрима, — заявляет Хейдар, обхватывая ладонями его задницу. — Теперь, чтобы свергнуть нордскую оккупацию, здесь потребуется не меньше, чем сам Неревар… Да и то, мы ещё поборемся — даже с Нереваром. Верам фыркает, потом начинает откровенно хохотать, весело, по-мальчишески почти задорно. — Я представил тебя сражающиимся с тенью Хортатора за мою… хаха! Глупо, но смешно. — Какое-то время он наслаждается тем, что Хейдар делает с его шеей, потом всё-таки выворачивается и суёт нос в тележку. — Да тут целый пир! — Разве это пир? Так, лёгкий ужин для одного норда в расцвете лет и одного «молодого сэры»… А, кстати, сколько тебе? — Двадцать во… девять. Уже так. Для мера — то время, когда тебе уже не прощают юношеских ошибок, но ещë не принимают всерьëз, если речь идет о неочевидных победах. — Верам напрягается и переходит на книжный слог почти каждый раз, когда речь идет о нём самом. — А тебе? — Ты, получается, всё же немного старше, «молодой сэра», — улыбается Хейдар, куснув Вераму кончик уха. — Мне двадцать восемь. Если учитывать разницу в продолжительности жизни, то «старше» будет, наверное, он… однако в эту кроличью нору Хейдар нырять не собирается: опыт родителей многому его научил. Верам берет тарелки с тележки, ловко сервирует столик в самой большой и уютной нише. Потом устраивается так, чтобы снова сидеть у Хейдара на коленях, и только тогда пробует — и бентамятину с соусом, и салат; правда, есть салат двузубой тоненькой телваннийской вилкой довольно неудобно, хотя Верама не смущает жевать по одному кусочку. — Знаешь, я не люблю день, когда родился. Он был недавно — когда пьёшь, теряешь чувство времени. — Получается, я на него опоздал? — расстроенно переспрашивает Хейдар. Пустяк, конечно, но на судьбу немного обидно: выиграл бы эти четыре-пять дней, и такой красивый получился бы символизм! Эх… Надо будет спросить — может, у Рилана? — и записать точную дату, чтобы в грядущем быть во всеоружии. — Следующий зато юбилейный, — ворчит он вполголоса, утешая сам себя. — Твоё появление на свет я хочу праздновать, — говорит уже громче, поглаживая Верама по колену. — У тебя нет выбора… Вместо ответа Верам отправляет в рот кусочек драконьего фрукта, потом вдруг таращит глаза и прикрывает рот ладонью. — Жжётся!.. Интересно, какие у него свойства… Хм. Надо будет посмотреть в книгах. А ты, наверное, лучше знаешь, как отмечать подобные праздники… мне обычно в этот день грустно. Как-то так повелось, что обычно в него случается какая-нибудь неприятность. Например, в этот раз я вытряхнул в мусорную шахту старые бумаги, и там выросла какая-то белая гадость и всё перекрыла... Верам болтает, только бы есть поменьше. Не притрагивается к бокалу, пока этого не сделал Хейдар. Гриб в мусорной шахте? Теперь понятно, почему Верам отсылал его справлять нужду в гостевые покои — и почему не хотел об этом рассказывать. Не получится ведь просто сказать о грибе: потянутся и день рождения, и нелюбовь этот день рождения отмечать, — не мудрено, с таким-то семейством! — и всё остальное… Хейдар, впрочем, обращается к тактике, которая редко его подводит: не обращает внимания на половину подтекстов и адресует то, что ему удобно — честно и прямо. Несмотря на не совсем чистый рот, он целует Верама в шею и с откровенно притворным возмущением заявляет: — Вот, даже с тобой на коленях я орудую вилкой быстрее! Я обещал Ра'Мехрату, что ты поешь. Не делай из меня лгуна, Верам Дэват. — Поверь, я... стараюсь. Не привык это делать быстро и много, хорошо? Он и правда ест — пытается делать это изящно, но всё равно долго не выдерживает. Вытирает руки, оборачивается и вдруг усмехается. — Я придумал, что сделать с твоими волосами. Сейчас же садись у зеркала. Если ты — норд, что собирается сражаться с Хортатором, за… что бы то ни было, то у тебя должна быть атморская причёска. — Вверяю себя в ваши руки, кена, — соглашается Хейдар, посмеиваясь… и, конечно, ловит их, эти руки, и целует — потому что может. — Они, прекрасные, меня ещё ни разу не подвели. Верам усаживает его перед зеркалом и берётся за дело. Кажется, с ножницами и бритвой он действительно ловок; сама бритва — данмерская, сделанная из хелицеры какого-то насекомого, а ножницы… ну, по крайней мере их лезвия вроде бы из металла. Через несколько минут виски у Хейдара аккуратно и симметрично подбриты, по краям оставшейся линии волос заплетены прилегающие к самой коже косы, а сзади — ещё косы, собирающиеся в пучок вместе со свободными волосами. Их Верам умащивает какими-то лёгкими маслами с совершенно потрясающим запахом. — Конечно, в бой требовалось бы заплести в косы всё, и ещё связать шнуром, и ещё вымазать в серой грязи, но это мы не будем делать… тебе нравится? Хейдар, полюбовавшись на себя под всевозможными ракурсами, поворачивается и перекидывает через пуфик ноги — так, чтобы Верам удобненько оказался между ними. — Очень красиво, — отвечает совершенно искренне — и чуть сводит ноги, поймав своего цирюльника в ловушку. — У тебя получается очень ловко! Спасибо. Чувствую, что готов дать отпор даже Хортатору… Тем более, когда на кону стоит такое сокровище. Он кладёт руки Вераму на задницу, свой атморанский анклав, и притягивает его, побуждая сесть к себе на колени, ныряет ладонью под алый халат, второй — отводит от лица волосы… а потом, всласть нацеловавшись, просит: — Снимешь для меня чары? Пожалуйста. — Если тебе так хочется… без них я тоже быть не привык. Верам смотрит на него слегка печально. Медленно вынимает из уха серьгу, потом так же медленно стягивает кольцо с пальца и кладёт, потянувшись, их на столик, где стоят масла и лежат расчёски и бритвы. Чары тают неспешно, обнажая шрамы. Верам поневоле чуть опускает подбородок, но скидывает с плеч халат полностью. Это наиболее полное обнажение, если подумать: больше, чем одежда. — Я научился плести волосы, потому что… Хочешь, расскажу как это получил?.. Хейдар начинает с того, что одной рукой накрывает Вераму ладони, другой — обхватывает лицо, гладит большим пальцем по обожжённой щеке. — Мне нравится на тебя смотреть — говорит он просто. — Нравится, как ты выглядишь. Нравятся твои черты. Твои волосы. Твоё тело. Без чар всё… честнее. По-настоящему — и дело не только в шрамах… Но если от чего-то, что я прошу, тебе самому неприятно, ты можешь всегда отказать, хорошо? И передумать — в любое время; с этим — тоже… И да, я хочу, чтобы ты мне рассказал — если ты сам хочешь рассказывать. Чтобы тебе было хорошо, я хочу больше. Верам трëтся щекой о его руку, но потом чуть отстраняется. — Ты ко мне слишком добр. Поверь, я не буду делать то, чего не хочу. А если буду, то сам же и дурак. Он проводит пальцами по своей обезображенной щеке, и это первый раз когда Хейдар видит, что Верам прикасается к своим шрамам. — Когда отец умер, остались я и сестра. Мы никогда не ладили. Я был старше, и имел право на родовое имя матери, Дэват, и на большую часть наследства обоих родителей. Я бы не обидел ее, клянусь, пусть и… не мог уже любить. Пока шли споры о завещании, она была ласковой, но однажды ночью я проснулся от жара — и того, что даэдрическая тварь тянется к моему горлу. Сперва я запаниковал. Пытался отбиться, но потом сосредоточился и перехватил контроль. Сестра стояла в дверях и смотрела, так что убежала быстро. Я ее с тех пор не видел. Она забрала отцовский дом и всë прочее, но мне это не нужно. Верам смотрит Хейдару в глаза и неестественно фыркает, поводит бëдрами, устраиваясь удобнее. — Я нашел силы лишь воспользоваться Вмешательством АЛЬМСИВИ. Перенесся в храм Молаг Мара, и священник помог мне выжить. Было хуже. Было вот так. Он закрывает глаза; ожоги словно плывут, разрастаются, темнеют; в шее появляется металлическая трубка, в щеке — дыра, сквозь которую видно два зуба и розовый кусочек челюстной кости. Левая рука обожжена до локтя. На правой след на запястье от чужого захвата. Потом всë исчезает. — Я много работал, как ты видишь. Но за десяток лет этого недостаточно. Плох тот лекарь, что себя исцелить не может. Лицо не слушается, левая рука плохо чувствует… и прочее. Монахи звали меня Дагоном. В Некроме я научился всех обманывать, но себя не обманешь. У Верама совершенно больные глаза… Не получается себя с ним не сравнивать: они были почти ровесниками, когда погибли их отцы, а их жизни — раскололась напополам. Вот только Хейдару — помогли, а Вераму не только не протянули руки, но наоборот — схватили за горло. Мать Хейдара, придавленная горем, поддерживала детей, служила им в трудное время опорой. Мать Верама умерла, пытаясь убить старшего сына, и тот потом… не общался с единоутробным братом — и всё равно во всём выигрывает у Верамовой единокровной сестры. Сколько ей было лет, когда она покалечила и чуть не убила старшего брата? Такая юная и такая гнилая… Гнусная властолюбивая дрянь, которой, если Хейдар правильно уловил, не было ничего за то, что она совершила!.. Была в своём праве, так? Вот вам и Телванни, со своими блядскими нравами — во всей красе. Неудивительно, что папа порвал с вварденфельской роднёй все связи, если и у него она была… вот такая. Хейдар злится и ничего не может поделать с этой бессильной, отчаянной злобой: не в его власти ни исправить то, что случилось, ни покарать тех, кто этого заслуживает. Хейдар жалеет Верама, каким тот был в семнадцать лет — мальчишку с дырой в щеке и без единой родной души; от демонстрации, которую Верам устроил сейчас, Хейдару жутко: он видел много ожогов, но те — одни из самых тяжёлых и, откровенно сказать, уродливых. Каково было смотреть на них в зеркале и понимать, что это твоя сестра постаралась? Каково — годами пытаться вытравить её след, но так до конца и не преуспеть?.. Впрочем, учитывая, каков этот след был изначально, Верам проделал потрясающую работу, и Хейдару остаётся… попробовать сказать это так, чтобы не прозвучать как мудак. — Себя лечить как раз и сложнее, нет? Так я, по крайней мере, слышал… Скажу тебе честно: если бы на нашем втором свидании ты показал бы мне это лицо, я бы отреагировал иначе. Если бы это было твоё настоящее лицо, мне бы потребовалось время, чтобы к нему привыкнуть… Тебе есть чем гордиться — и красотой, и искусством. Верам всё равно очень нервно улыбается, и левый угол рта не слушается. — Я ненавижу зеркала, но вынужден в них смотреть слишком часто. Знаешь, я однажды был помолвлен. Во время близости накладывал и тактильные иллюзии тоже. Не мог расслабиться. Однажды сэра спросила, почему — я показал руку. Вот эту, которая обожжена хуже… что ж, то была наша последняя близость. Я тебе сейчас зря старое показал, верно?.. Верам вдруг прикусывает губу и тушит взгляд. — Спасибо за честность. Я искусен, наверное. Может быть. Вырастил живые ткани на основе мёртвых, приживил себе же. Хоть трубка больше не нужна и дыры нет. Ношу иллюзию, чтобы хотя бы улыбаться нормально… знаешь, все всё понимают, но… лучше побыть в стороне, да?.. Хейдар не перебивает его, не пытается оборвать или заткнуть поцелуем рот — только медленно и почти невесомо обводит Вераму контур губ, задерживая пальцы на обожжённом уголке рта. Собирается с мыслями. Всё-таки признаётся: — Нехорошо так думать и уж тем более — говорить вслух… И всё же я рад, что с той девицей у тебя всё расклеилось. «Мне больше достанется», так? А меня радует всё, что мне досталось. Ты не зря показал мне, как оно было. Я теперь лучше тебя понимаю, а это ведь всегда хорошо — понимать друг друга чуть лучше? Врать не стану: выглядело жутко. Но сейчас — не выглядит, и это твоя заслуга; не только твоих родителей, давших хорошую кровь — немногие могут таким похвастаться. Мне нравится на тебя смотреть. У тебя красивая улыбка — сейчас, такая, как есть. И если её буду видеть лишь я один… Что же, тогда я буду стараться, чтобы ты улыбался мне чаще. Верам и сейчас пытается улыбнуться, но у него не выходит. — Спасибо за такие слова. Кровь… много я выслушал о своей крови, и от отца, и от мачехи, и от остальных. Всегда думал, а что Рилан бы ответил?.. О нëм говорили как о занозе. Я хотел быть занозой, раз так, хотя не знал его. Он дергается, словно не зная, зачем это всë выбалтывает. Гладит Хейдара по ключицам. — Поцелуешь меня? Ты первый, с кем мне правда хорошо. Не только в постели. Словно я тебя знаю куда дольше. Хейдар рад услужить: таким приглашением нельзя не воспользоваться. Они целуются долго и сладко; может быть, лицевые мышцы у Верама где-то работают… не как надо, но тут получается отлично; и, кхм, всё остальное — губами, щеками и языком — тоже. А ещё он по-прежнему немного пахнет бентам-гуаром, и от этого как-то по-особенному приятно. — Пойдём в ванну? Я обещал тебе что-то получше маленькой лохани. И вода скоро остынет. Хейдар согласен, но сначала крадёт ещё поцелуй. Верам какое-то время бездумно и упоённо ему отвечает, потом сам соскальзывает с колен и отходит к ванне — подогреть остывшую воду… огненная магия даётся ему без труда. Видимо, семейный талант. Он берёт что-то вроде спрессованных в брикет солей и опускает в ванну. Те бурлят, издавая приятный запах, и окрашивают воду в цвет лавы. Когда наконец все бутылки, тарелки, колбы и баночки установлены, Верам мешкает, не залезает — зато Хейдара раздевает сам. Особым тщеславием тот никогда не отличался — не больше, чем можно было ожидать от человека, пережившего учёбу в Коллегии Бардов, — но от того, как Верам на него, раздетого, смотрит, что-то переворачивается в душе. Неожиданное смущение Хейдар топит в по-данмерски горячей воде, погрузившись по грудь, и призывно машет Вераму рукой. Тот скидывает халат, даже не красуясь — просто скидывает и всё, — моментально забираясь в воду. Соскользнув влево, Верам устраивается рядом, прижавшись Хейдару к плечу, и наливает ему вина. Он кажется… не то чтобы грустным, нет, но опасно задумчивым — и Хейдар, кажется, знает, как его взбодрить. — А правда, что босмеры жгут в своих очагах мамонтячьи какашки? — спрашивает он вслух, а удивлению Верама негромко и коротко, но искренне смеётся. — Расскажи мне что-нибудь о Валенвуде, — просит, чуть посерьёзнев, — о том, что ты там видел. Необязательно о какашках! Хотя, если захочешь… — Мамонтовый кизяк отлично горит, — Верам пытается быть серьёзным, но тоже фыркает. — Я был в Элден Руте. И в некоторых айлейдских руинах рядом. Неразграбленные, они сказочно красивы!.. Там я… Помогал Рилану… в его исследованиях и в том, что касалось Лорана, но его секреты — не мои. Могу только сказать, что Лоран — не альтмер, а айлейд. Он этого не скрывает, но ему никто не верит. А в Валенвуде я видел прядильщиков! Представляешь, они впадают в транс и рассказывают истории, и эти истории могут изменить реальность. Верам болтает, перескакивая с темы на тему. Видимо, волнуется, потому немного несвязен, но, наверное, смысл сейчас не в том, что говорится, а как — а Верам ластится к нему и забавляется, играя с кончиком Хейдаровой же косицы — водит по коже, щекочет… Хейдар прижимает его к себе крепче, утыкается носом во встрёпанные серебристые волосы. Понять, чем они пахнут, вычленить и назвать — не получается, не после того, как друг на друга легли внахлёст все сегодняшние впечатления… Но запах приятный. Очень. Хейдар трётся о Верамову макушку щекой — и вздрагивает от удивления, когда услышанное укладывается в голове. — Айлейд? Настоящий живой айлейд? Ну, или не совсем живой, ха… — Вампирскую суть Рилан не выпячивает, но и не прячет; его любовника Хейдар видел лишь мельком и потому не берётся гадать — хотя это бы объяснило Лораново немеретическое долгожительство. — Ну, если Рилан захочет айлейда, то он получит себе айлейда, в этом я даже не сомневаюсь. Понятно теперь, почему его потянуло на всё айлейдское. Не представляешь, как я страдал, что искусной работой по дереву айлейды никогда не славились! А так я даже как реставратор не пригодился. — Ну… в их искусстве были и деревянные элементы иногда… но сомневаюсь, что ты захотел бы это реставрировать. — В голосе Верама сквозит что-то вроде брезгливого любопытства. — Скульптуры из плоти, например. Мне кажется, я понимаю, как их делали, но это не то, что Рилан хочет восстанавливать. Впрочем, я знал и тех, кто не отказался бы. Верам устраивается удобнее. Даже съедает пару ягод и скармливает одну Хейдару. Всё происходящее слишком сильно расслабляет; так недолго и уснуть. — Многие считают всех айлейдов чокнутыми и безжалостными. Но даже не все из них поклонялись даэдра. Я вот вообще не понимаю, зачем им поклоняться. Всё, что может дать Обливион, доступно и без поклонения. Но, может быть, я не понимаю… чего-то. — Ты всюду прав, родной, — соглашается Хейдар, — такое я восстанавливать точно бы не захотел. Я вообще очень жидкий на расправу, — признаётся, смущённо посмеиваясь. — В обморок от вида крови не бухаюсь, конечно, но… скульптуры из плоти — это не по мне. Да и боец из меня никудышный, так и знай: если что, придётся или рвать когти, или прятаться за спину поднятого тобой грифона. «Лавовая» вода немного светлеет; Хейдар, несмотря на серьёзные темы — тоже. — В вопросах веры я плохой судья, — он пожимает плечами, — крамольник и для данмеров, и для нордов. Папа был трибуналитом, а мама выросла в Роще Кин. Они держались своих богов, но никогда не заставляли нас выбирать, и я решил взять всё и сразу… Я знаю вот что: не может быть так, чтобы целый народ состоял сплошь из злодеев, но иногда не надо быть чародеем-прядильщиком, чтобы рассказывать истории, меняющие реальность. Достаточно победить. — Я рад хотя бы тому, что сейчас победили те, кто разрешил нашим народам не воевать. Впрочем, даже добавь я к своим грехам то, что полюбил норда, что с того? Лишняя причина была бы меня на рудники отправить. Верам тянется к вину и разливает остатки по бокалам. — Если меня не оправдают, я убегу. Живым не дамся, но и мертвым быть не хочу. На Нирне достаточно места. Давай… за то, чтобы мне не пришлось никого поднимать и никуда бежать. Не люблю делать ни то, ни другое. — За такое я выпью до дна, — соглашается Хейдар — и выпивает. — А то, что я норд — не такая уж и крамола. Папа женился на нордке за пятнадцать лет до образования Пакта. Думаю, тебе бы тоже — и без Пакта хватило упрямства… Хейдар моргает, осознав, как это прозвучало, и спешит исправиться: — ...сделать то, к чему сердце лежит — кто бы там что о твоём выборе ни подумал. А вообще я, конечно, готов провести тебя контрабандой в восточный Скайрим, если возникнет нужда… но, думаю, всё обойдётся. Рилан взялся за дело всерьёз: слов на ветер он не бросает. Верам улыбается и молча пьет до дна. Потом снова устраивается рядом, но долго возится, чтобы было удобнее. — Вот уж о чем я давно перестал думать, так это о том, нравятся ли кому-то мои выборы. Они нравятся мне, и этого достаточно... Хейдар не упускает возможность — и делом доказывает, что с выбором Верам Дэват не ошибся.