Вварденфелльские каникулы

Они решают просто лечь спать — и действительно спать, потому что следующие пару суток грозят быть тяжелыми. Ночь тихая, теплая. Самое то, чтобы лежать рядом и отсыпаться. Правда, во втором часу со стороны шахты начинает что-то скрестись. В обычную ночь от такого Хейдар бы не проснулся, а если бы и проснулся, то точно не стал бы шевелиться… Но непонятное скрежетание в башне телваннского лорда-вампира — не то, что стоило бы игнорировать, поэтому он аккуратно выпутывается из Верамовых объятий и крадучись идёт к мусорной шахте. Амулет, который Хейдар так и не снял, приходится очень кстати: зуб кагути даёт достаточно света, и видно, что полотенце, натянутое над шахтой, разорвано пополам, и оттуда… торчит огромная паучья башка. Хейдар чудом не заорал, но Верам всё равно отрывает голову от подушки, приподнимается и по-совиному моргает. — Кена Дэват… Это тоже твой пациент?! — А? Что такое, что там? Верам замечает движение и тут же становится быстрым, как никс-гончая. Одновременно происходит три вещи: мимо Хейдара пролетает что-то очень холодное, паук бросается вперëд, влипает в прыжке в направленные морозные чары, падает на пол подмороженным и вертится на одном месте. А ещë Верам тихо шепчет заклинания, и иней по коже идёт скорее от них, чем от чар. Паук злобно смотрит на Хейдара большим количеством глаз и пытается выскрестись из ледяного осколка, одновременно подгребая свободной ногой к кровати, где Верам забрался на изголовье. — Ввввивееек, это даэдра! Я сейчас его парализую, — Верам что-то шепчет, но чары не работают. — Проклятье! Тебе придется разбить лëд, тогда смогу его обездвижить и отправить в Обливион! Рядом с пауком валяется перевернутая корзина для свитков. Больше всего хочется его накрыть этой штукой и… хотя бы поймать. Паук издаёт совершенно обливиональные звуки, напоминающие подраненную свинью. С другой стороны, а какие звуки вообще должен издавать огромный паук? Не то чтобы у Хейдара был хоть какой-то опыт… Драться с даэдрической тварью врукопашную желания у него нет никакого, поэтому он идёт по простому пути: и правда накрывает паршивца корзиной для свитков, надеясь, что это его на какое-то время утихомирит. Паук шебуршит и повизгивает, но сидит смирно; Хейдар даже немного успокаивается и начинает задумываться: что надо было смывать в туалетную шахту, чтобы там завёлся даэдрический паук? — Кажется, у твоего гриба выросли лапки… Ты можешь его отозвать через корзину? — Я попробую, — кивает Верам, соскальзывает с кровати и что-то ищет у себя на столе. — Проклятье! Он подходит к корзине и читает какое-то заклинание. Шебуршение немного стихает, но не прекращается полностью: паук скребётся и пихается в дно корзинки. — Так. Вивека ради… Это только что вылупившийся даэдра. Чтобы отправить его обратно, нужно дать этой ипостаси имя. У тебя есть идеи?.. Паук, на какое-то время притихший, вдруг так бодает корзину, что Хейдару приходится приложить ощутимое усилие, чтобы предотвратить побег; голова, как назло, совершенно пуста. — Примерно с месяц я пытался вывести прядильщика. Их нить просто незаменима в сложной хирургии, понимаешь? Но у меня ничего не вышло. Когда я надрался, то в сердцах выкинул… думал, что свои записи, а оказалось, что неудачные образцы тоже. Но почему они ожили?.. — Не знаю, как у этого образца с прядением нити, но он явно жив-здоров и полон сил, чтоб его… Хейдар вздрагивает: словно в подтверждение его слов паук взвизгивает не просто как свинья, а как свинья, которую режут, и после этой психологической атаки снова идёт на таран. — Кстати, а как звали твою, кхм… невесту? Девицу, которая испугалась твоей руки? — Квиласи Ллетри. Спасибо, подойдёт, — говорит Верам таким голосом, что льда в нём хватит на трёх пауков. Даже тварь под коринкой замирает. Верам этим пользуется и начинает читать заклинания, упоминая что-то вроде «Квилсиазац». Делает он это теперь быстро и чётко, видна хватка… интересно, что помогло ему успокоиться — злость?.. Напряжение воли, которую он наконец собрал и сконцентрировал, ощущается кожей. Не каждый день сидишь на корзине, внутри которой открывается портал в Обливион. Верам делает резкий жест, и приходится отпрыгивать в сторону; корзина взлетает вверх, что-то сверкает… и паук исчезает. Верам стоит на месте; выражение лица у него… телваннийское. Смесь отвращения, злости и решительности. Глядя на его реакцию, Хейдар и сам не рад, что отчего-то вспомнил эту тупую девку, но сделанного не воротишь: остаётся только справляться с последствиями. Взгляд у Верама тяжёлый и тёмный, но — направленный скорее вовнутрь, а не на Хейдара. Отвлечь его что ли? — Ну вот и управились… — Хейдар выпрямляется, отряхивает руки. — Так себе пробуждение, конечно. Зато теперь мы, кажется, прочистили туалетную шахту. У меня будет меньше причин отходить от тебя дальше чем на четыре шага — всё в плюс… Что сейчас, вернёмся спать? Или что другое есть на уме? Могу тебе плечи перед сном помассировать, если хочешь. — Ложись. Я сейчас, — говорит Верам, отходя к столу и накидывая халат на плечи. — Мне нужно записать о случившемся. Иначе я забуду. А теперь, если я дал имя этой твари, это очень важно. Я быстро. Сперва он, правда, подходит к шахте и заглядывает внутрь, создав световой шарик; но внутри ничего не находится, кроме пустого кокона, так что теперь можно пользоваться шахтой по назначению. — Ну я и алит, — досадует Верам, садясь за стол и что-то строча. Потом всë-таки возвращается в постель, так и не сняв одежды. — Ты очень храбрый. Многие бы не стали связываться с даэдра. Даже вооруженные корзинкой! А я пьяный дурак. Кто бы знал, что десятки вариантов несработавших условий окажутся… заменены просто шахтой! Отвратительно. И я ещё принял кокон за гриб. Верам выглядит старше и злее, когда говорит о чем-то научном. По крайней мере, когда его внимание уходит в те области, где он уверен, что разбирается. Хейдар притягивает его к себе, обнимает, целует куда-то в переносицу. Признаётся: — Сначала я не до конца проснулся и был слишком заторможенным, чтобы среагировать как-то иначе. Потом подумал, что это и правда какой-то твой пациент, сбежавший из лазарета, и не стал поднимать лишнюю панику… А потом пугаться стало уже слишком поздно — нужно было корзинку держать. Не встречая сопротивления, Хейдар запускает руки Вераму под халат, распахивает его и приспускает с плеч; отводит в сторону волосы и легонько прикусывает ключицу. Оба они — уже слишком усталы, но даже вот так просто держать, лениво ласкать и никуда не спешить — по-особенному приятно. Руки Хейдара знают своё дело, и вытачивают из гнева — успокоение, а из усталости — сон. Верам ещё какое-то время ворчит, потом отвлекается на поцелуи и забывает о пауке совсем. — Если что, я всё ещё злюсь. На ту женщину. И она будет на суде. Я уверен. Мне придётся выпить много успокаивающих зелий, — признаётся он полусонно чуть позже. Хейдару становится очень стыдно: он пожалел, что упомянул эту женщину, почти сразу, но надеялся на лучшее. Слышать, что её призрак по-прежнему Верама мучит, нерадостно: из-за собственной мелочности Хейдар подвёл и обидел любимого человека. — Прости, что так получилось, — пытается он извиниться. — Не хотел расстроить тебя, вспоминая о ней… — У нас бы ничего не сложилось с Квиласи: дом Ллетри знаменит и богат. Им не нравятся Телванни, ещё и с моими корнями. Я всегда был кандидатом на отсев, и злит меня скорее собственная слепота. Ты мне дал увидеть, понять, что я принимал стекляшки за драгоценные камни. С тобой я чувствую, что нечто значу. Не как чья-то фантазия о том, каким я должен быть. Думаешь, спешу с выводами? И вообще — спешу?.. — Я рад, что мне не пришлось, как моему отцу, обхаживать тебя много лет, — фыркает Хейдар. — Я, конечно, тоже малый терпеливый, но зачем терять время попусту? А что до той… «леди», то нет ничего постыдного в том, чтобы не знать себя и ошибаться. Стыдно — упорствовать в невежестве. — Мы бы не вынесли много лет ухаживаний. Хотя я бы не отказался послушать ещё песен. Верам изворачивается, усаживается ему на бедра, но не дразнит. Скорее просто хочет смотреть так, чуть нависая. — То, что я с тобой чувствую… Ищу и не нахожу слова. Мой возлюбленный. Ммм. Не подумай, что я искал в тебе... лишь мужчину для опыта. Я получил такой… опыт иначе. Но с тобой всë оказалось… невероятным. Таким другим. Таким живым. Я чувствую себя нужным и свободным, и… и я даже не знаю, хороший ли любовник, но раз ты остался, наверное, я ничего! — у него подрагивает голос. — Наверное. Я читал книги, но… они ничему не научат. Ему почти тридцать. Для данмера, в их культуре и в этом Доме, быть неопытным в чувствах и чувствованиях, вероятно, почти позорно. Верам зависает на каждой фразе, явно пытаясь выразить то, что не желает упаковаться в слова; сами слова брыкаются и норовят укусить. Хейдар гладит ему поясницу и бёдра: как надеется, успокаивающе; улыбается, хотя в темноте, наверно, не видно… — Я бы остался, даже если бы не всё пошло гладко, — признаётся негромко. — Остался и постарался найти с тобой и твоим телом общий язык: ты видел, я не стесняюсь давать указания, если чего-то хочу… Но мы с тобой целый день провели в постели, и разве мне приходилось на что-то тебе указывать — больше, чем пару раз? Верам, хороший мой, я всегда готов об этом поговорить: ты только… не выдумывай проблем там, где их нет? Хейдар тянет его на себя и, обнимая, целует. Верам ложится рядом, ласкается — тихо, почти кротко. — Я не умею. Разговаривать о таком. Но я научусь. — Верам… я всё хотел спросить. Зачем, накладывая иллюзию, ты меняешь ещё и черты лица? Тот морщится. — Потому что это благоразумно. Я примелькаюсь всем так, а если придется бежать, просто сниму чары, а под ними будет иное лицо. И, знаешь, я ещё говорить не научился, а уже мне ставили в вину, что я Дэват. Мать гордилась, что у меня много фамильных черт, а отец — не очень-то: на него я не похож. Когда матери не стало, «господин Дэват» сделалось моей кличкой. Мачеха постоянно тыкала: что это вы лодырничаете, господин Дэват, слишком хороши, чтобы работать, и всë такое. Хах, словно я отказывался учиться или помогать… Он фыркает, пожимает плечами. В красных глазах тлеет досада. — Я не похож на Рилана, но мы оба похожи на наших предков. Здесь есть кладовка, куда он свалил все родовые портреты, могу как-нибудь показать — поймешь, о чëм я. Мне хотелось создать лицо, которое будет, с одной стороны, чем-то напоминать меня, с другой… чтобы каждый встречный Телванни старше шестидесяти не определял мой род за две секунды. Я слишком уязвим для того, чтобы жить совсем открыто. Может, когда-нибудь всë изменится. Первым у Хейдара вырывается — бездумно и непроизвольно, словно коленный рефлекс — обеспокоенное: — Тебя не коробит, когда я тебя так называю? «Господин Дэват» или «кена Дэват»? Если да, ты лучше скажи, хорошо? Впрочем, он сам не даёт Вераму вставить слово: мыслей у него слишком много, и хочется… высказать всё, не потеряв ничего по дороге. Если просишь открыться, нужно и самому — быть честным. — Я понимаю, как это бывает. Когда на тебя смотрят и сразу всё о тебе знают… или думают, что знают, и от того, как именно ошибаются — только хуже. Во мне быстро изобличают полукровку; сходу дописывают… ладно бы, что историю всей моей жизни — так ещё и родителей примешивают! От хорошей жизни меры с недийками не связываются, так? И семей не заводят… Раз родового имени нет, то точно ублюдок! Хейдар хмыкает, перебирая в памяти целый ворох таких историй — и оскорблений, как изречённых, так и не изрёчённых, но очень громко подуманных, которые через третьи руки получала его «слабая на передок» мать… — но останавливается на той, что стоит пообок и всё-таки… чуть повеселее. — Однажды папа повёз нас на ярмарку в другой холд, а мама осталась дома. На одном из постоялых дворов его пришла арестовывать стража: как негодяя, который заколдовал и выкрал нордских детей. Стражи, конечно, во всём разобрались… в итоге. Однако, как говорят в Эльсвейре, ложечки нашлись, а осадочек остался… Я что хочу сказать? Я понимаю, почему ты не хочешь показывать шрамы, но… Мне нравится твоё лицо. Твои настоящие черты. Надеюсь, буду видеть их чаще. Верам тянется к своей серëжке и снимает ее. — Если меня оправдают, я изменю чары. Негоже ходить с чужим лицом… когда ты говоришь «Дэват», я почти горжусь этим. Будет без «почти», когда я привыкну. Да, если смотреть прицельно, видно, что он изменил. Горбатый нос, овал лица, резкий угол челюсти, раскосость глаз, тонкий вырез губ — всë осталось, но под чарами словно глаже, как за запотевшим стеклом. Такой, как есть, он во всех смыслах живее. — Мне жаль, что глупцы не верят в то, что можно любить друг друга, не оглядываясь на то, кто из какого клана и чьи дедушки снимали друг с друга скальп. Мне нравится, что ты — это ты. Твой отец покинул Коричневый Дом, и я могу понять, почему… конечно, Дом может защитить, но не защитит от себя самого. Я бы мог пойти не к Рилану сейчас, а сразу к магистрам. Те замолвили бы слово, не менее веское, а то и более. Рилан вечно в дороге, преследует свои цели, а магистры — постоянная величина, и довольно злопамятны. Но я не хочу быть в долгу ни у кого из них. Некромант, который должен тебе репутацию — это удобный туз в рукаве. Не хочу быть ни в чьем рукаве. Брат по крайней мере преследует исключительно личные цели и не ввязывается в грызню за богатства. Верам говорит торопливо, взволнованно; наполовину одетый, наполовину ещё бледный после испуга… и всё равно — лорд. У него идеальная дикция, его мысли чисты и быстры, как горный родник, и благородство духа находит подлинное выражение в благородстве черт… Если бы Хейдару повезло быть поэтом, он посвятил бы Вераму строк без счёта: его возлюбленный сказочно хорош!.. Но Хейдар — плотник, немного — реставратор и — с натяжкой — антиквар, и иногда он чувствует себя чересчур деревянным, пытаясь словами выразить то, что чувствует. Впрочем, это не значит, что он не пытается. — Рилан честен в том, что просит и что предлагает. Так высоко сидит, что ему нет смысла опускаться до обмана. Я тоже хочу быть с тобой честным, пусть и не собираюсь сводить наши отношения… к сделке, к обмену попрошенным и предложенным; за Рилана говорить не берусь, но, думаю, в этом он со мной солидарен… Хейдар осекается: его снова унесло не туда. Рилана он уважает, но приглашать в свою постель совершенно не хочет. Хейдару по сердцу… текущий расклад. — Мне нравится твоё лицо. Оно очень красивое — и очень хорошо для того, чтобы быть вырезанным из дерева. Я часто об этом думаю, веришь? Такие выразительные черты… Хочу, чтобы ты мне позировал для набросков — после суда. Как ты на это смотришь, господин Дэват? — Боюсь я не привык. Но придумаем что-нибудь. Если тебе так хочется. Я позировал для художника всего единожды, и было это… не особенно приятно. Но он был не ты. Когда-нибудь мы пойдем путешествовать, и ты сможешь рисовать, что тебе придёт в голову... Он смолкает и дальше разговаривает лишь осторожными касаниями, а потом, кажется, задрëмывает. Беспокойная душа. Какое-то время Хейдар не может заснуть: вслушивается в чужое неровное, частое дыхание; гладит Верама по спине, думает — ни о чём и обо всём сразу, проворачивая как в калейдоскопе события дня… Такое доверие льстит, безусловно; придавливает ответственностью, но это приятная тяжесть — как королевский венец на челе. Хейдар очень давно не чувствовал себя настолько особенным, и в то же время — просто Хейдаром, которого… достаточно. Быть чем-то отличным от «просто Хейдара» он давно перестал пытаться. Когда Хейдар… останавливается, иногда становится страшновато — подвести, обмануть ожидания, как-нибудь облажаться, — но это тоже полезный страх: не позволяет надолго закоченеть... Дыхание у задремавшего Верама выравнивается и убаюкивает Хейдара, как колыбельная. Он спит крепко и сладко до самого утра.