Вварденфелльские каникулы

Они долго приходят в себя. Хейдар успевает первым: приносит им по кружке вина — теперь уже можно отметить и отпраздновать… Верам охотно пьёт, потом стреляет глазами, заправляет волосы за ухо и, почти смущаясь, начинает говорить: — Ты сейчас был таким… уверенным. С тобой я перестаю что-то контролировать. Я чувствую, что нужен тебе не меньше, чем ты — мне… что ты не будешь смеяться над тем, насколько… Это не просто похоть, Хейдар. — Теперь взгляд у него прямой и немного больной. — Хотя я не могу перестать размышлять, что ещё я могу позволить тебе — только тебе! — и что ещё подарить. Даже если завтра вдруг выяснится, что я всё-таки должен пуститься в бега, я тебя найду… кажется, теперь ты не сможешь от меня избавиться. Это было бы печально, если бы ты меня не любил. На мгновение Хейдар перестаёт дышать — замирает, как кролик перед удавом, — а потом снова… позволяет себе, и первый же вздох пьянит, как глинтвейн с лунным сахаром. Он всегда старался быть честным — везде, в том числе и… в романах, и с Верамом, конечно, тоже… С ним — и подавно. Нет, Хейдар не хотел ни лукавить, ни обещать того, что, может, не сумеет дать; ни произносить громких слов, в которые сам до конца не верит. Он был готов считать себя и влюблённым, и очарованно-одурелым — но говорить о Любви? Такой, что будет жить дольше первых счастливых часов — настоящей, глубокой и зрелой? Говорить о ней — вот так, между ними двумя? Знакомыми считанные дни? Нет, это было бы слишком рано — так Хейдар думал ещё недавно… хотя в мыслях уже, сам того не заметив, начал называть Верама — "возлюбленным". Сколько ему хватило, чтобы переобуться? Прошло хотя бы три дня — или ещё нет? Ну и выносливость!.. Хейдара, впрочем, совсем не тянет сокрушаться. — Это было бы печально, — повторяет он вслед за Верамом. — Но я тебя люблю. И я рад, что моё сердце — в таких надёжных руках, — заявляет, целуя кончики его пальцев. — Это самое лёгкое и естественное — тебя любить Верам обнимает его так крепко, словно даэдра сейчас отнимут. — Ты меня на краю поймал, Хейдар. Я бы пил сколько мог, а потом запретил бы себе верить и надеяться, что могу быть нужным… Я видел, какими становятся; начинаешь презирать себя за то, что когда-то искал чужого внимания, словно это слабость. Сам в себя втыкаешь иголки, и сам высмеиваешь свои прежние желания. Но едва ли получится выпить столько, чтоб оглушить себя. Он говорит сбивчиво; снова торопится, и вдруг ясно, как много ему постоянно хочется передать. Он быстрый и бурный, как горный ручей, но не мелкий; и вряд ли кому-то часто доверял свои мысли. — Не знаю, каким кажусь, но я не мальчишка — и знаю, что чувствую сам и что ты для меня сделал. Ты чудо Векка. Я не прошу ничего решать, ничем жертвовать ради меня… мне хорошо с тобой, мне есть теперь, за что благодарить богов и предков. Мне достаточно, что ты пока рядом. Твой запах, твой голос, твои руки. Твой член внутри меня. Твои слова и поступки, которые не фальшивят. Я падал, а ты попал под обвал, но ты сам должен знать, что мое сердце теперь ночует в твоей груди. Устав от долгой речи, Верам вдруг начинает хихикать. — Хотя я ужасно готовлю и всего лишь бродячий лекарь безо всякого обеспечения, и ты убежишь от меня дня через три… — Умный ты мер, но иногда — такой дурак, Верам Дэват, — шутливо сокрушается Хейдар. — Будешь такое болтать, я тебя покусаю, — предупреждает вслед — и демонстративно клацает у него над ухом зубами. — За три дня — или за тридцать три — или даже за три тысячи тридцать три — ты от меня не отделаешься так просто. Выдумал тоже… Если бы мне так нужна была домашняя стряпня, я бы окучивал повара или кухарку. Милый мой Верам, спутать тебя с кухаркой я бы при всём желании не сумел! А так… Бродячий лекарь и бродячий столяр — отличная парочка! Хейдар целует его в висок, утыкается носом во встрёпанную серебристую шевелюру и замирает так, впитывает в себя, как губка — тепло его тела, текстуру волос; чуть терпковатый природный запах — сейчас, после того, чем они занимались резче пробивающийся сквозь травянистые притирания... Хорошо, что они сейчас не смотрят друг другу в глаза: так говорить об этом — намного проще. — Если тебе страшно говорить о будущем, давай я скажу за тебя — так громко, как нужно, — предлагает Хейдар… но, противореча своим же словам, полушёпотом. — Я твой, а ты мой, и завтра мы отправимся в Вивек. Там ты сможешь отработать в больнице то, что должен, а я — поработать над заказом для Лорана. Со свояками лучше сразу выстраивать хорошие отношения, этому меня Видар научил… Хотя у него они, если честно, совсем не такие пугающие, как мой. — Вивек… До того, как ты появился, я думал, что направлюсь в Сиродил... там-то уж точно пригодились бы мои руки. Любые руки. В Сиродиле все играют с удачей и смертью, но зачем мне это, когда ты рядом? А ещё в Вивеке огромная библиотека! Я точно знаю, о каких книгах там спрошу. И Верам перечисляет штук пятнадцать трудов, поясняя, почему они ему нужны, и кто автор, и почему их трудно найти… он болтает, и строит планы, а Хейдар хвастается, что на короткой ноге со старшим библиотекарем, и обещает познакомить их с Верамом. Рассказывает, где и как станет рыть в поисках информации о лунном эбене; следом вспоминает другой недавний проект, ради которого он на время поселился в библиотеке: реставрация пеллитинского панно, изображающего «Боэтру». Главная сложность заключалась в том, что и у данмера-заказчика, и у полуданмера-резчика о «канонах» были довольно чёткие представления — решительно расходящиеся с каджитскими... Хейдар встаёт, чтобы отставить пустые кружки на стол, и мельком видит, что из сумки Верама, которую тот взял с собой, выглядывает уголок лисьей шкатулки и голова алтарной статуэтки Вивека. Две ценности, которые тот прихватил на случай, если придётся бежать… Хейдар словно целую жизнь назад это делал — тщился поймать за хвост ускользающий образ мужчины, в которого влюбился, и в итоге поймал — и образ, и мужчину… Целую жизнь назад — сколько, три дня? Хейдар смотрит в глаза танцующему Вивеку и думает: не зря он читал и перечитывал эти тексты, ох, не зря. — Кто-то сдаётся и отступает, — заявляет он, возвращаясь к Вераму, замирая перед постелью как перед ещё одним алтарём, — ведь проще поцеловать любящего, чем самому им стать. Но я не боюсь: этот мир был мне дан, чтобы я мог любить тебя. Чтобы восхищаться тобой. Воспевать тебя и вкушать тебя — уж так, как умею. Верам глядит на него блестящими больными глазами, приоткрывает рот, но ничего — пока — не говорит. Хейдар с готовностью принимает молчание за согласие — и возвращается на алтарь, к прерванной службе. Он приникает губами к отметине у Верама под ключицей, легонько посасывает тёмную впадинку шрама; длит поцелуй и смакует — вкус его кожи, текстуру; ток его крови.... В одной из «рытвин» ожога под его ключицей, где след от пальца даэдра, кожа очень тёмная, чувствительная и горячая. Можно чувствовать пульс совсем под губами. Приобнимает, гладит — по спине, по бокам, по бёдрам… Это дурная память о дурном деле, и Хейдар хорошо понимает, почему Верам прячет шрамы и почему мечтает их «снять»… Понимает, однако разделить с Верамом — не может. Он ведь красивый, весь, и душой, и телом, и это — тоже красиво! Разве хоть что-то в нём может быть… по-настоящему некрасивым? Наверное, рано вслух восхлавлять его «текстуры» и называть его шрамы — «инкрустацией»? Но Хейдар, почти не подумав, решает, для чего — не рано. Может, Верам и стыдится шрамов и того, о чём они рассказывают, но для Хейдара стыдиться тут нечего, и он позволяет себе быть с ними нежным и любопытным — исследует, прерываясь только на то, чтобы вплести цитату-другую… пока данмерский не отваливается вместе с остатками мозга, а на языке остаются только вкус Верамовой кожи — и нордские междометья. Он замечает, что Верам затих, не сразу — только когда в едва слышных, резковатых вдохах Девата-младшего прорываются всхлипывающие нотки. Верам впервые действительно подставляет поцелуям и открытому вниманию обожжённую кожу — не для беглого осмотра и случайной ласки, а вот так… и ощущая осторожное, но деятельное внимание, настоящее, не надуманное, перебирает Хейдару волосы и почти беззвучно плачет. Старается сдержаться, но не выходит ничего: по дыханию слышно… — Тот, кто любит, уязвим, — шепчет он глухо. — Он отдаёт всё и ни на что не надеется. Тот, кто любит, жесток… потому что желает увидеть другого обнажённым… Поняв, что Хейдар видит и его слёзы, Верам не пытается ничего объяснить, просто смотрит в глаза, не отводя взгляда, потом медленно обнимает, прижимает щекой к своей груди. Наверное хочет пережить охватившее его чувство, не сорвавшись в совсем драматическую сцену — и что-то говорит неразборчиво, кажется, тоже цитатой: лишь цветы, поцелуи и песни есть то, что остаётся по-настоящему на земле и что кормит надорванное сердце… Хейдар старается этого не показывать, но он… немного теряется. Душа просила чего-то нежного и чувственного, и тело было с ней более чем согласно — но чтобы после всего этого сохранить настрой, нужно быть выточенным из камня. Тело — чуть более упрямо, и член так до конца и не опал, но Хейдар — всё-таки не животное, и о близости — пока — думает в последнюю очередь. Ему самому хочется заплакать, сметённому и захваченному этим девятым валом, и он не совсем понимает, как лучше бы поступить — но действует, как умеет. Хейдар чуть трётся щекой о Верамову грудь, целует её напоследок и, пользуясь преимуществом в габаритах, меняет им позу: оказывается снизу и прижимает Верама к себе, гладит его — по волосам, по подрагивающим плечам; и полушёпотом приговаривает всякую чушь: — Всё хорошо. Милый, хороший мой… Я здесь, с тобой. Я тебя не оставлю. Верам, мой Верам... Всё хорошо, и будет только лучше. — Я не ребёнок, Хейдар. Я сейчас… перестану. Прости меня. Никто… — Верам закрывает глаза, потому что стыд наконец догоняет его. — Никто не был так близко ко мне. Ты появился как молния, и я… не хочу жить рассудком. В противоречие этим словам он пытается унять себя — и его трясёт все сильнее. — Когда вынимают из груди занозу, больно… прости меня, простишь? Ты бываешь такой ласковый… я молиться хочу на твои руки… ты не просто прикасаешься, ты… тебе нравится. Он вдруг лихорадочно вскидывается, тянется за поцелуем, потом садится Хейдару на бёдра, как в тот их первый раз. Сидит и смотрит сверху вниз, потом наклоняется снова — за поцелуем. — Всё хорошо. Развезло немного. Наверное, вино крепкое… Хейдар не видит смысла ловить его на горячем и кивает: да, это, конечно, вино, тут нечего обсуждать… А правда в том, что он — редкостный эгоист: того, чтобы Верам испытывал стыд, он сейчас хочет в последнюю очередь. У него самого в голове по-прежнему бардак. Но когда обнажённый прекрасный данмер седлает тебя, и ёрзает, и трётся тебе о член… тут и имперский святой не устроит, а Хейдар — не святой и даже не имперец. — Я хорошо вижу, что ты не ребёнок, — говорит он немного невпопад и завороженно смотрит, как совершенно недетский Верамов член снова наливается силой. Хейдар ловит себя на том, что, как и тогда, в первый раз, не способен сдвинуться с места — ранен, правда, уже иначе. — Верам, — зовёт он хрипло. — Верам, где наша склянка? Верам усмехается — у него это получается зовуще и одновременно с вызовом — протягивает руку в пространство, и в ней оказывается нужный флакон. Он сперва сам выливает масло на пальцы — много, больше чем надо — и размазывает Хейдару по члену, поддрачивает, забирает его в одну ладонь со своим, но не уходит в это — действует, но смотрит Хейдару в глаза, словно доводя обоих до белого каления. — Знаешь, я ведь давно хотел мужчину. Но одна мысль, что тот или этот возьмут меня, злила… я изводился, но в каждом ощущал врага. Пока тебя не увидел. Увидел и подумал, как это было бы чудесно… поцеловать тебя. Прикоснуться к тебе. Снять одежду, если ты позволишь. Поцеловать твой член, приласкать его, ощутить его в себе. Позволить тебе делать со мной то, что захочется… а потом узнать тебя самого. Я не мог себе представить, что ты действительно скажешь «да»… и что ты окажешься прекрасным не только телом, мой бард… Хейдар не может удержаться, и поднимается, опрокидывая его на спину. — Ты такой красивый… Хочу на тебя смотреть, когда я тебя беру. Позволишь, душа моя? — Да… хочу почувствовать, как ты входишь… — Верам так плывёт, что не сразу собирает себя, чтобы внятно ответить. — Хочу быть твоим без остатка. Я только тебе позволю… смотреть на это лицо… — Я люблю твоё лицо, — напоминает Хейдар, прилаживаясь. — И не только лицо… Ты — самое прекрасное, что я видел. Самое драгоценное… Верам… Верам Дэват… Тот так долго, страстно стонет, когда Хейдар наконец оказывается в нём! Стонет и хватается за деревянное изголовье, полностью доверяя возлюбленному дальнейшее. — Хейдар… Хейди… ох Векк… — Верам хочет что-то сказать, но только выстанывает одобряющие междометия, разводит сильнее ноги, стараясь открыться, потом кладёт их Хейдару на плечи. Он почти не подмахивает, но очень расслаблен, открыт, наверное, и магически тоже. Бери — не остановят… — Люблю тебя… — тихо, взахлёб шепчет он, — всего… и сейчас твой член очень сильно… ммм… как же я ждал, что ты появишься… ты… с неба упал… Сдаваться быстро Верам не собирается, но постепенно осмысленных фраз у него не остаётся — только рваные и громкие стоны вперемешку с возгласами и просьбами не останавливаться, которые наверняка слышат в гостинице все... по крайней мере, на этом этаже — точно. Возможность держаться за перекладины немного его фиксирует, и можно себе позволить быть пожёстче, одновременно не тратя много сил. Верам как океан, захлёстывает целиком — нет больше ничего, только он, его жар, его запах… голос — от громких протяжных стонов до хриплого полушёпота… сорванное дыхание, длинные сильные ноги, горячая кожа под пальцами… Поначалу Хейдар крепко удерживает его, чтобы совсем не утонуть и не сбиться с ритма… но он слишком жаден, слишком нетерпелив и сам не замечает, когда начинает беспорядочно шарить руками. Он касается Верама, гладит, сжимает, царапает коротко остриженными ногтями — по бёдрам, по животу, по груди, — словно желая оказаться везде одновременно; он упивается — гладкой кожей, и зарубцованной кожей, и тем, с какой жадностью Верам тянется навстречу каждому прикосновению, какой он — такой же горячий и жадный — внутри. Радость моя… моё невероятное, нежданное счастье… Верам как ураган, и Хейдара — закручивает и сносит; он толкается резко, но глубоко, не желая длить расставание — и кровать натужно сипит в такт его быстрым, жёстким толчкам. У Верама такое лицо, такие дикие, затуманенные от страсти глаза, что от одного этого можно кончить… но Хейдар — чудовищным усилием воли — сдерживается. Верам широко открывает рот, хватается, стонет… Верам сдерживается специально, чтобы стало почти больно, чтобы уже мелькали перед глазами белые искры, чтобы дыхания не хватало и всë внутри сжалось в ожидании… непроизвольно вздергивается, не переставая по-звериному несдержанно подавать голос. Наконец он гортанно, громко зовет Хейдара по имени, едва не выламывая перекладины, которые стискивает, и — толчок, другой, ещë — порциями заливает себе живот, продолжая не в такт, длинно ныть, и затуманенно таращится на Хейдара из-под полуопущенных век. — Продолжай, — выдыхает он, стараясь улыбнуться, но выходит странное что-то, левая часть лица не слушается совсем. Ему хорошо… ему — лучше не бывает, даже слезы в уголках глаз видны; Верам отирает лицо рукой. — Хейдар… милый мой… милый… давай тоже… сколько хочешь, твой я… твой… Хейдар коротко, низко взрыкивает — одуревший, ничего не соображающий — толкается раз, другой, третий — резко и глубоко, словно к самым Костям Земли пытаясь пробиться… и на мгновение думает, что у него получилось — а потом не думает ни о чём, потому что волна оглушительного, слепого восторга сметает его, прокатывается по всему телу, выгибая спину и судорогой сводя ноги — и Хейдар, коротко, полузадушенно вскрикнув, изливается сам…. Пережитое наслаждение настолько опустошительно, что поначалу он не может даже пошевелиться, не может заставить себя расстаться даже с крупинкой Верамова тепла… Потом, после череды быстрых, по-рыбьи беззвучных вдохов, всё же выходит, но Верама не выпускает: ложится на бок, утягивая его за собой, и пользуется новообретённой свободой, чтобы обнять его — левой рукой, а правой — убрать у него с лица влажные от пота волосы… чтобы легко, почти невесомо его целовать — в скулу, в трепещущее веко, в неподвижный уголок рта… В голове у Хейдара вместо мозга — скрибовое желе, и всё-таки он размыкает губы и говорит: — Ты просто чудо, любовь моя… Ничего прекраснее со мной ещё не случалось. Верам молча обнимает его, неловко тыкается лицом в плечо. У него нет сил быть красивым и каким-то там ещë, ему томно, тëмно, сладко и устало, и ничего не хочется, кроме как быть с Хейдаром и Хейдара ощущать всеми чувствами. — Я горло сорвал, — и правда хрипло заявляет он минут через десять, когда оба успели чуть задремать и оба вздёрнулись от завывшего за окном силт-страйдера. — Хейдар, я за тебя буду молиться Векку. Пойдем в Храм, как в Вивеке окажемся. Я хочу благодарить Его. Он нас свел. Не бывает такого. Ты чудо. Мне страшно каждый миг, что ты исчезнешь. Но ты здесь. И я здесь. Он уже говорил об этих страхах, и о своей вере в божественный подарок смертному, который дошел до отчаяния. Но мысли — как листья на ветру, кружатся, ложатся, поднимаются снова. Им нужно время, чтобы уйти в землю и дать для новых всходов хороший перегной. Хейдар бы покраснел — но у него и до этих слов горело лицо, и шея, и, кажется, каждая клеточка тела. Он… знает себя, знает свои сильные стороны и ложной скромностью не страдает — но никто ещё искренне, от всей души не верил, что он — божественный дар. То, что так говорит — и думает — Верам… прекрасный, удивительный, драгоценный — Верам, который спас его, принял, позволил себя любить… — Если будешь так подкармливать моё эго, я скоро стану совершенно невыносимым, — Хейдар не может ответить совсем серьёзно: ему кажется, что тогда, не сдерживаемые полушутливым тоном, все эти чувства его прикончат. — Ты меня сам подобрал и отряхнул от очистков, это твой выбор и твоя заслуга… Но я с удовольствием поблагодарю Поэта за то, что он тебя вдохновил поступить именно так. Сокровище моё… — Хейдар целует его в макушку. — У нас есть вино, какие-то бутербродики и немного фруктов; хочешь чего-нибудь? — Прости, я устал немного… ничего не хочу, ни книг, ни магии, ни вина, только… — он не заканчивает фразы и гладит Хейдара по груди, по плечам, переплетает ноги, словно врастает. — Ты ещё со мной намучаешься. Интересно, нас слышали? Мне всё равно. Пусть слышат, что я тебя люблю. — Нас, кажется, слышали даже в Вивеке, — не без гордости говорит Хейдар; прежде чем продолжить, целует Верама во влажный от пота висок и утыкается носом в волосы, вдыхая его родной терпковатый запах; гладит по спине и плечам. — Но мне не соврали, кровать и правда хорошая… А я буду самым счастливым человеком на свете, если мне и дальше придётся так «мучаться». До встречи с Риланом у нас ещё уйма времени; давай полежим вот так? — Если я смогу лежать долго. Ты вдохновляешь, — улыбается Верам. — Так странно… наслаждаться покоем. Впереди то, что мы сами можем построить. Он сперва ленив, но потом начинает хулиганить и щекотаться, хохоча и сияя. День долгий… Впереди их ждут Рилан и переезд, поиски съёмного жилья и его обживка; и в какой-то момент Хейдар наверняка расскажет, зачем на самом деле отправился на Вварденфелл, зачем поселился в Вивеке и обхаживает главного храмового библиотекаря… Но здесь и сейчас он не хочет вспоминать о своих мертвецах, даже настолько важных. Для этого Хейдар из Рифтена слишком счастлив.