***
Труднее всего было понять, как доставить Дэйгуну удовольствие. Он никогда не возражал против любых ее затей, и лишь когда она пыталась сотворить с его телом что-то совсем уж несуразное, тихо поправлял: «Это делается не так». Дон почти всегда удавалось вызвать отклик в его теле, но услышать стон, почувствовать на себе цепляющуюся руку или влажные жадные губы — всего несколько раз. Бивил и Эми наверняка перестали бы с ней дружить, узнав, сколько раз Дон подглядывала за совокупляющимися парочками после праздников или рылась на лотках разносчиков в поисках непристойных книг. В совокуплении ведь не было ничего мудреного: только влажные шлепки плоти о плоть, вскрики, тяжелое дыхание. И что-то еще — что никак не проскальзывало между ней и Дэйгуном. Дон лежала в постели, лениво скользя пальцами между ног, в такт мыслям о Бишопе. Под ее комнатой, в общем зале «Утонувшей фляги», еще кричали и пели. Это было хорошо — задавало настроение. Она размышляла, каких женщин любит Бишоп: громких и дерзких или маленьких послушных мышек, которые не помешают ему получить свое удовольствие? Или, может быть, ему по душе какие-то извращения — связать, избить? Он слишком наслаждается своей дерзостью, чтобы перестать притворяться даже в постели; наверняка ему хочется быть очень мужественным. Дон вновь задела пальцем чувствительное место и прикусила губу. Да, пожалуй, этого было достаточно. Даже если она не возбудится в его руках, Бишоп этого не почувствует, а ей будет не так больно. Оправив задранную сорочку, Дон поднялась с кровати. Поразмыслив, накинула на плечи шаль, взяла свечу. В коридоре было темно и пусто, сквозняк холодил босые ноги. Без стука Дон шмыгнула в комнату Бишопа. Та была пуста. На мгновение Дон развеселилась: вот так гостеприимный хозяин! Но наверняка он не ждал, что она примет его предложение; может быть, сейчас он ввалится в комнату с девицей на локте, и станет совсем смешно. Поставив свечу на столик, Дон присела на неприбранную кровать и с любопытством огляделась. Комната казалась почти пустой: ни личных мелочей, ни даже разбросанных вещей. Только бритвенные принадлежности на полке у рукомойника да куртка на гвозде. Как будто здесь не ночевали каждую ночь, а выехали, бросив совсем уж ненужное. Наверное, даже рыться в ящиках было бессмысленно: раз Бишоп демонстративно не запирал дверь, то наверняка держал все важное для себя в другом месте. Может быть, под охраной своего волка — лежанки для зверя в комнате тоже не было видно. Дон ждала, рассеянно болтая ногами, как ребенок. Становилось скучно. Она волновалась, но к этому волнению почти не примешивалось предвкушение. Дон попыталась вспомнить, как это было, когда Бишоп ласкал пальцем ее руку. Да, приятно. Дверь распахнулась. Бишоп стоял на пороге — один. Не сразу, но улыбнулся. — А наша скромница, оказывается, не промах? Он прошел в комнату, притворив дверь куда более аккуратно. Помедлил, но все же не стал накидывать крючок. Дон задумалась, что это значит: Бишоп оставляет ей шанс к отступлению или надеется, что Дункан, привлеченный шумом, ворвется к нему среди ночи? — Как видишь, я решила принять твое предложение, — она легла поверх одеяла, потянув к бедрам сорочку. Бишоп остановился над ней, разглядывая. Усмехаться он не перестал. — Что, даже не поцелуемся? Вот это неистовая страсть! Дон растерялась. Неужели он заподозрил что-то неладное? Бишоп и так недоверчив; Латандер знает, что может теперь прийти ему в голову. Женщина сама приходит к нему в комнату, но не бросается навстречу, а равнодушно раздвигает ноги? Может быть, он все же примет ее за краснеющую девственницу… — Ну, чего ты ждешь? — усевшись на стул, он хлопнул себя по колену. — Что я залезу на тебя, как кот, и вопьюсь зубами в шкирку? Да, конечно. Ему ведь тоже нужно время возбудиться — наверняка за эти часы он и думать забыл о ней. Дон послушно уселась Бишопу на колени. Целовался он ровно так, как она и представляла, — неспешно, мокро, глубоко проталкивая в рот язык. Каленая щетина жгла щеки. Сорочку он бесцеремонно задрал до самых подмышек, обхватил и стиснул грудь. Это оказалось приятнее, чем ожидала Дон. Колючие мурашки пробежали по спине, когда мозолистая подушечка большого пальца потерла сосок, и она ответила на поцелуй с куда большей горячностью, чем ожидала. Вот, значит, как оно ощущается, когда мужчина ощупывает женское тело без нежности, по-хозяйски, потому что хочет его сам, а не уступает чужому желанию. Когда сминает груди, щиплет и пробует на вкус соски, просовывает внутрь пальцы и ухмыляется, услышав стон. Довольно крякает, стоит ей самой потереть ладонью бугор между широко расставленных ног. Бишоп поднялся вместе с Дон со стула, сбросил ее на кровать. — Как хочешь: лицом, спиной? — он уже расстегивал ремень. — Спиной, — она и в самом деле так любила. Больше ощущений, меньше неловкости. Вряд ли в этом смысле с Бишопом окажется по-другому, чем с Дэйгуном. — Ну, вставай. Она послушно поднялась на колени, уперлась руками в подушку. Бишоп снова задрал сорочку, с такой же ленцой, как и прежде, огладил бедра и ягодицы. Неожиданно ударил, звонко, с оттяжкой, и Дон ахнула, готовясь к настоящей порке, но одного удара Бишопу хватило. Что-то одобрительно проворчав, он вновь сунул пальцы к ее чувствительному месту и немного поелозил там. — Мокрая, — вынес наконец вердикт и потянул за бедра к себе. Это было странно. Он был намного больше Дэйгуна и продержаться мог гораздо дольше. Дон то вскрикивала, то, поскуливая, утыкалась лицом в скрещенные руки, когда Бишоп насаживал ее на себя, и не всегда понимала, больно ей или хорошо. Она даже двигаться под ним не могла, он сам заставлял ее то прогнуться в пояснице, то приподнять зад, то распластаться на одеяле, и это тоже было непривычно. Наконец он отвалился, застонал сквозь зубы, изливаясь на ее ягодицы. Дон так и лежала, прислушиваясь к его выравнивающемуся дыханию, не совсем понимая, что делать теперь: лечь рядом, прижаться, вытереться — или это вызовет очередную насмешку? — Ты жива там? — пробормотал Бишоп уже сонно. — И не надейся, — она все же попыталась привести себя в порядок. — Да я знаю, что вы, мелкие, живучие. Ты куда? — К себе? Он растянулся на постели прямо в сапогах. Задумался на миг, но махнул рукой. — А, валяй. Но если вдруг снова надоест думать и захочется делом заняться... ты знаешь, к кому прийти под бочок. Я добрый, главное, дядюшке своему про это не говори. На мгновение ей стало жутко от взгляда его рыжих бесстрастных глаз — что-то в них сейчас было на удивление дэйгуновское. Но Бишоп отвернулся лицом к стене, и Дон успокоилась. Никто не сможет залезть в ее голову и прочесть, о чем действительно все эти утомительные бесполезные размышления.***
— Эй, Дон, из какой канавы ты выудила этого красавчика? — Георг Редфелл, с притворным ужасом округлив глаза, кивнул на Бишопа. — Да она, когда мы поженились, и вовсе в отключке была! — мужская рука по-хозяйски обвила ей плечи. Чувствуя, как багровеют щеки, Дон высвободилась, а мужчины расхохотались, безумно довольные не бог весть какой шуткой. Возвращение в Западную Гавань оказалось ровно таким, как она ожидала: краснеющая малютка Дон робко вступала в родную деревню в компании с высоким, наглым, небритым красавчиком, — кто, если не он, мог покорить ее наивное сердечко? По крайней мере, это читалось в глазах Георга Редфелла. Но были и другие — кто, здороваясь с ней, осторожно сообщали, что Дэйгун только-только вернулся с охоты, — и жадно шарили взглядом по ее лицу, ожидая увидеть... что? Смятение, стыд, страх? Растленная сиротка Дон готовилась вытолкнуть высокого, наглого, небритого красавчика на глаза своему тощему, неулыбчивому и полному мерзких секретов приемному отцу. — Знакомство с родителем... — протянул Бишоп. — Вот уж не думал, что до этого дойдет. — Не пугай меня так, а то я решу, что ты и впрямь надумал остепениться, — машинально ответила она. Бишоп выразительно обвел взглядом убогие хижины, выросшие на пепелищах. — И взять в приданое навозную кучу, двух тощих кур и твои благостные латандеритские книжонки? Не надейся, крошка-жрица, я никогда настолько не отчаюсь. И все же он опять демонстративно обхватил ее за плечи, бесцеремонно прижимая к своему боку. У него хватило бы наглости нарочно поцеловать ее при всех, сминая подбородок, елозя языком по губам, и Дон напряглась, готовясь к сопротивлению, но брат Мерринг вовремя показался из-за угла. Она бросилась к нему, прижимая к груди сундучок с пожертвованиями. Конечно, он не заметил, что ее улыбка была принужденной, и охотно сгреб в объятия. — Дитя мое, какое счастье видеть тебя снова! А это что?.. Дар из невервинтерского храма? Воистину, Лорд Утра снова обратил к Западной Гавани свой сияющий лик! Конечно, ты с друзьями можешь остановиться у меня. Будет немного тесновато, но… — У меня есть дом, брат Мерринг, и дела в нем. Конечно, он сразу помрачнел. Беспокойный взгляд метнулся от Дон к Бишопу, и она подавила досадливый вздох. Кажется, люди в маленьких общинах не только предаются всяким порокам, но и развивают редкостное чутье на чужие связи. — Вам не из-за чего беспокоиться, — она похлопала жреца по руке, привлекая внимание. — Лучше скажите, где Бивил? Я думала, он захочет меня встретить… Конечно, он не мог столько времени таить на нее обиду за тот ужасный поцелуй и слезы Эми — или мог? Иногда Дон чувствовала себя так, словно действительно слишком много времени провела с Дэйгуном и разучилась понимать обычных людей. Брат Мерринг смущенно кашлянул. — Он уже полгода почти не выходит из дома. Кто-то... сильно избил его вскоре после твоего ухода из деревни. Физические раны удалось залечить, но… — Он лишился разума? — земля ушла у Дон из-под ног. — Нет, но... что-то в нем надломилось, — жрец вздохнул. — Бивил так и не признался, кто сделал это с ним. Дон не нравился его взгляд. Неужто брат Мерринг думал, что это сделал Дэйгун? У нее заломило в висках. Принужденно улыбнувшись, она похлопала жреца по руке и вернулась к своим. — Наверное, будет лучше, если для начала я одна поговорю с отцом. Он немного нелюдим, не стоит вваливаться к нему целой толпой, — Дон столько репетировала эту маленькую речь, что та прозвучала вполне естественно. Бишоп приподнял брови. — А я-то думал, у нас найдется столько общих тем для разговора! Как вспарывать живот оленю, на какую глубину закапывать внутренности… — Просто ступай погулять с остальными. Дать тебе пару медяков на сладости? Бакманы продают хорошую медовуху. — Не беспокойся, я уже натаскал себе мелочи из твоего сундучка. Сунув руки в карманы, он пошел, посвистывая, за остальной командой, и Дон проводила его долгим взглядом. И все же избавиться от Бишопа было самой легкой частью дела. Ее начала бить дрожь еще при виде моста, под которым они с Эми и Бивилом столько сидели, распевая песни и делясь планами на будущее. Когда же среди деревьев показались стены дома, почти не пострадавшего во время битвы, Дон пришлось остановиться, переводя дыхание. Сердце билось где-то в горле резкими, неровными толчками. Ничего не видя вокруг, она слепо толкнула дверь и вошла в дом. Длинная, унылая, почти пустая комната, где никогда не белились стены, не подновлялась мебель, не открывались ставни. Это напоминало склеп, владелец которого восседал на стуле, словно король-лич на троне, и незряче глядел перед собой открытыми глазами, погруженный в эльфийскую медитацию. Похоже, в отсутствие Дон он перестал соблюдать даже декорум человеческой жизни, с ночными часами сна на кровати. От звука шагов во взгляд Дэйгуна вернулась живая осмысленность. Он привстал, быстро провел ладонью по лицу, будто снимая приставшую паутину. Конечно, Дэйгун не изменился. Он не менялся все двадцать лет, что она его знала, что ему были какие-то полгода? И все же теперь она сама могла посмотреть на него другими глазами. Она жила в больших городах и видела других эльфов. Она узнала, какими они могут быть — вздорными и мелочными, привязчивыми и равнодушными, совсем как люди. Может быть, она сильно ошибалась насчет Дэйгуна, и это с ним что-то всегда было не так. И все же до сих пор ей хотелось подбежать к нему, обхватить обеими руками и прижаться крепко-крепко. — Надеюсь, твое возвращение означает, что деревне больше не грозит опасность, — сказал он так, словно они расставались не больше, чем на день, и Дон опустила уже протянутые руки. — Конечно. Разве могло быть иначе? Она испугалась, услышав в своем голосе вызов, но Дэйгун не обратил на это внимания. Как и всегда. — Отрадно слышать. И все же что-то с ним было не так. Казалось, чуть больше осунулось и заострилось лицо, чуть медлительней стали движения. — Ты не ранен? Я могла бы излечить тебя… Он мотнул головой. — Я в порядке. Ранены сами Топи. Думаю, ты и сама чувствуешь, что на эти земли вновь надвигается зло. — То же... — голос предательски дрогнул, — что оставило на мне след раньше? Дон расстегнула и уронила к ногам мантию, стащила до пояса сорочку. На этот раз в раздевании не было ничего соблазнительного — она просто хотела, чтобы Дэйгун снова увидел шрам между ее грудей. Узкий, длинный, белесый, который мог быть памятью о неудачной детской шалости. Но не был. — Почему ты лгал, что моя мать умерла в родах? Я думала, что убила ее своим появлением на свет, а все оказалось даже хуже! Она пыталась защитить меня... заслонила своим телом... но осколок, который она на себя приняла, проткнул нас обеих разом. Остался в моей груди, — она ткнула пальцем в шрам. — Ты знал об этом, ведь так? — У меня были подозрения. — Значит, ты решил сохранить оба осколка: один закопать в развалинах, другой взять в свой дом. Как удобно? К ее злобной радости, Дэйгун наконец-то изменился в лице. — Ты думаешь, я забрал тебя, как трофей? — А для чего же еще? Растить как своего ребенка? Я не видела тебя сутками с тех пор, как смогла дотягиваться до стола, чтобы взять хлеб! Ты просто оставлял мне еду, как животному в клетке, и уходил на свою любимую охоту! Пока не отросло вот это, — она с вызовом огладила груди, — у меня не было вообще ничего, чтобы удержать тебя рядом хоть ненадолго! Попытайся он возразить, она бы бросилась на него и выцарапала глаза — эти зеленые эльфийские глаза, смотревшие всегда как будто сквозь нее. Но Дэйгун только протянул руку — и осторожно коснулся шрама, словно напуганного и злого зверька. Дрожь прошла по телу Дон. Она ничего не могла с собой поделать: ей нравилось, что Бишоп желает ее, и все же его страсть никогда не творила с ее телом того, что Дэйгун мог сотворить с ее душой одним невесомым прикосновением. — Ребенком ты была полна жизни, — наконец сказал он. — Как и Эсмерель, твоя мать. Когда-то мы вместе шли по дороге приключений, но потом наши пути разошлись. Она была сильной. В отличие от меня. Одно время я винил во всем человеческое легкомыслие: почему ее не сломили смерти наших товарищей, которые сломили меня? Я хотел только покоя. Места, где никто не узнает меня и не вспомнит Дэйгуна Фарлонга, «героя». И я обосновался здесь, со своей Шайлой. — Ты любил ее? Мою мать? — с усилием выговорила Дон. — Ты имеешь в виду, были ли мы любовниками? ...Ее бы стошнило, скажи он сейчас «да». — Нет. Это было и неважно. Моя жена очень хотела детей, которых я не мог ей дать. Ее жизнь наполнилась радостью, когда Эсмерель принесла тебя в наш дом и попросила Шайлу позаботиться о тебе. Именно Шайлу. Они обе знали, что из меня не вышло бы достойного отца даже для кровного ребенка. И обе они погибли. А ты осталась. Взгляд Дэйгуна рассеянно блуждал по комнате, словно в надежде остановиться хотя бы на призраках женщин, которых он любил когда-то. — Я часто смотрел на других родителей... пытался понять, откуда они черпают эту радость, это терпение... Но если такое и было во мне, то исчезло очень давно, — теперь Дэйгун смотрел ей прямо в глаза. — Не думай, что я не понимаю, как тяжело было расти с таким, как я. Мое единственное утешение, что ты выросла достойной, сильной женщиной, несмотря на все, что я забрал у тебя. — Так почему ты просто от меня не избавился? Не нашел иного пути исполнить обещание? Не отвез в приют, не подкинул на чей-нибудь порог? Он растерянно покачал головой. — Прости, это даже не пришло мне в голову. «Прости!» Это было уже чересчур. Дон расхохоталась, захлебываясь слезами. Ей хотелось ударить его прямо в это скорбное лицо, но голова закружилась и — каким же смешным это казалось сейчас — никого, кроме Дэйгуна, не было рядом, чтобы опереться. Дон ухватилась за его плечи, пережидая дурноту, и вдруг почувствовала, как прохладные ладони Дэйгуна неуверенно легли на обнаженную спину. Поддержка, которой она так желала, такая же запоздалая, как этот их разговор. Бедный Дэйгун, он всегда пытался давать ей ту малость, которая была ему по силам: хлеб, кров, свое тело. И, конечно же, ничего не вышло. Всхлипывая, она положила голову ему на плечо, зарылась лицом в волосы — такие же мягкие, пахнущие мхом и болотной водой, какими она всегда их помнила. Восхитительная, вызывающая желание пустая оболочка. Все, что было у них обоих. Дверь за ее спиной хлопнула. Вздрогнув, Дон повернулась на звук — и встретилась взглядом с Бишопом. Миг он смотрел на нее ошеломленно, почти со страхом, но наконец осклабился. — Что ж, приятно видеть, что в некоторых семьях отцы по-настоящему любят дочерей.***
...Какой же эгоистичной и самоуверенной она была, полагая, что не может быть ничего кошмарней того первого возвращения домой. Времянки вместо крепких домов, соседи в обносках, смущенные или чересчур любопытные взгляды, шутки Георга, жалость брата Мерринга, холодные ладони Дэйгуна на ее пылающей коже… Если б она меньше упивалась жалостью к себе, то поняла бы: все это можно пережить, только бы все остались живы. На Георга они наткнулись у самой околицы. Он лежал лицом вверх, будто высматривая угрозу с неба: пальцы до сих пор мертвой — воистину — хваткой сжимали рукоять меча. Как бы он пошутил, будь еще жив? «Гляди в оба, Дон, когда выходишь из деревни, — там бродит болотный эльф, высотой с гору! Всегда держи наготове меч, чтобы пощекотать ему пятку!» Георг был весь белый, белее собственной ночной рубахи. Она да меч — вот и все, что при нем было, словно он выскочил из постели, чтобы дать отпор неведомому врагу, но что-то превратило его в фарфоровую куклу. Чуть дальше лежали остальные члены ополчения, тоже полуодетые. Одни с оружием в руках, с перекошенными ужасом лицами, другие — уткнувшись лбом в землю, бессильно вытянув руки, будто в последних попытках отползти от чего-то страшного. Каждый шаг по мертвой деревне отдавался в ушах необыкновенно громко. Одни хижины превратились в развалины, которые еще курились слабым тошнотным дымком, другие выглядели совершенно целыми, как дом Ретты. Хозяйка лежала перед ним, рядом со своими собаками. На их мордах засохли клочья пены, языки вывалились. Как во сне, Дон зашла в дом, постояла рядом с кроватями, в которых покоились шесть маленьких белых куколок, и вышла. Брат Мерринг сидел у разоренного алтаря, словно прикрывая его собственной спиной. Священный символ Латантера еще светился в темноте, неярко и умиротворяюще, придавая немного жизни остекленевшим глазам жреца. На его лице не читалось ни ужаса, ни боли — только глубокая скорбь. И все же, вопреки всему, Дон надеялась. Дэйгун жил на отшибе; его приземистый дом на самой границе болота можно было не заметить из Западной Гавани… Иллюзии пропали еще на мосту. Запах гари тут был таким же удушливым, как в деревне. Дон тщетно искала взглядом белые стены за разросшимся ивняком: все было черным-черно. Не выдержав, она перешла на бег. — Дэйгун! Дэйгун! Пожалуйста... Обугленный скелет — вот и все, что осталось от дома, который она так ненавидела, в который так жадно стремилась. Как много, оказывается, было хлама в их бедном жилище: куски пакли, в которых Дон страшилась признать спутанные темные волосы, обломки мебели и мягкая ветошь, пытавшиеся сложиться в распластанную безжизненную фигуру. Всхлипывая, Дон копалась в золе, толкала и била кулаками обрушившиеся балки — пока ее саму без церемоний не оттащили в сторону. Бишоп встал перед ней, загораживая пепелище, наклонился, чтобы их лица оказались на одном уровне. Его глаза странно блестели в темноте, рот кривился. — Главное, что у тебя остались прекрасные воспоминания. И, продолжая улыбаться, неспешно стер кровь с губы, когда Дон со всей силы хлестнула его по лицу.