Убийство Бабочек

24 мая. Понедельник

      В общем-то, я отправил копии фотографий Григорию и условия, надеясь на отклик. Как ты и сказал: он попался на удочку. Наверняка находился в ужасном положении, когда понял, что против него много доказательств. Так что согласился на каждое требование угроз. Как помню, они были такие: встретиться в одном из заброшенных зданий, при себе иметь указанную сумму денег, наше письмо и папку «Бабочки». Он даже лишних вопросов не задал. Даже удивительно, что все произошло так, как ты и описывал.       Мне нельзя слишком часто пропадать из виду, так что на встречу поехала Даша. Мне, конечно, не по себе было, но она сказала, что справится. Даша не стала рисковать и встречаться лицом к лицу, поэтому, придя намного раньше, притаилась и убила, ударив камнем по виску. Деньги она не взяла, как и обещала. У нас было бы много проблем. Всю одежду сожгла за несколько километров от места убийства. Григорий Макеев пришел с пистолетом, Даша его взяла.       Неизвестный:       «Надо было взять деньги».       Это уже слишком. Не хочу брать на себя еще и это.       Неизвестный:       «Жаль, что она не избавилась и от письма».       Она волновалась. У нас будут проблемы?       Неизвестный:       «Уверен, полиция не найдет ответа, откуда у нас компромат на Макеева. Можешь не переживать по этому поводу. Сейчас нужно устранить Стервятника. Он занимал лидирующую позицию в деле распространения «Бабочки». Однако, мне кажется, ты хочешь знать о чем-то другом?»       Ты прав. И это, вообще, не один вопрос! Я не могу просто так полностью довериться тебе и делать все, что ты скажешь.       Неизвестный:       «Вот как? Ты можешь спросить у меня все, что тебя терзает. Только ты тоже должен понимать о моем недоверии к тебе. Мне казалось, я даю достаточно информации, чтобы быть на хорошем счету. Но если этого мало — я готов ответить. Конечно, не на все».       Неизвестный:       «На вопросы о моей личности и на другое подобного типа, знай, у меня ответ один».       Тогда, надеюсь, твой род деятельности узнать я могу?       Неизвестный:       «Ты правда думаешь, что я собираюсь разглашать личную информацию?»       Я хотя бы попытался.       Ты знаешь про меня многое. Даже кличку моей собаки. Неужели ты не можешь сказать, кем ты там работаешь, чтобы быть в курсе всех дел? Иногда мне кажется, что ты Правительство или что-то в этом духе.       Неизвестный:       «Я не тянул тебя за язык».       Ты прав. Ты оказался приятным и немногословным собеседником, чтобы я запросто рассказал тебе чуть ли не всю жизнь. Теперь я понимаю, как ужасно ошибся.       Неизвестный:       «Досадно осознавать, не правда ли?»       А ты еще и злорадствуешь. Подло.       Неизвестный:       «Если бы я был Правительством, думаешь, я бы воспользовался твоей помощью?»       Не знаю. А ты не исключаешь этот шуточный вариант? Мне ждать в гости ОМОН?       Неизвестный:       «Ты постоянно пытаешься отшутиться на такие вопросы. Тебе нелегко после убийства Анны, я понимаю, однако сейчас, когда этот этап позади, а я сохранил твою тайну и продолжаю помогать тебе, ты правда считаешь, что я не достоин твоей искренности?»       Почему я должен поверить тебе на слово?       Неизвестный:       «Понятно».       Ты снова пропадешь, пока не появится еще одна новость?       Неизвестный:       «А ты хочешь поговорить со мной чуть дольше?»       Сейчас три часа ночи, а я не могу уснуть от воспоминаний того, что я сделал. И при этом я не могу ни с кем поделиться о том, что чувствую. Ты прав. Я хочу поговорить с тобой чуть дольше. Ты единственный, кто знает все, что происходит.       Неизвестный:       «Твоя подруга могла бы выслушать тебя и поддержать в реальности. Уверен, это намного лучше, чем просто текст на экране».       Она об этом не знает. Я сказал, что просто придушил Анну. Я боюсь рассказывать правду.       Неизвестный:       «Она совершила убийство и планирует убить человека, который и так настрадался из-за ее покойного ухажера. Может быть, правда не сильно ее испугает».       Почему я чувствую в твоих словах раздраженность?       Неизвестный:       «Тебе кажется».       Ладно. Может, я и не сильно понимаю ее сейчас, зная все обстоятельства дела Скворцова, но уж точно не я должен судить.       Но по сравнению со мной она всего лишь ударила Макеева по затылку. Ты знаешь, что сделал я. Ты видел это. Я даже описал тебе немного из того, что я помнил сам после всего случившегося.       Неизвестный:       «Неужели ты хочешь, чтобы я пожалел тебя? Иногда я не понимаю, чего ты хочешь на самом деле».       Я хочу понять, кто ты? Это не дает мне покоя.       Неизвестный:       «Даже грустно огорчать тебя отказом. Понимаешь ли, я был занят своими делами, когда ты начал писать мне. Я думал, что это действительно важно. Я не собираюсь становиться для тебя приятелем или тем, кто станет выслушивать тебя. Пойми: мы здесь лишь для одной цели».       Неизвестный:       «Я уверен, ты чувствуешь себя неловко после моих слов. Не стоит так сильно переживать».       Как ты это делаешь?       Всегда знаешь, что я чувствую. Теперь мне кажется, что ты следишь за мной.       Неизвестный:       «Не хочу показаться некультурным человеком, но камера твоего ноутбука хорошо передает выражения твоего лица».       Ты смеешься надо мной?! Это шутка?       Неизвестный:       «Ты прикрыл пальцем камеру. Это хорошее доказательство того, что я не шучу?»       Вот как? Сказать, что я до усрачки напуган, или ты сам все понимаешь?       Я заклею скотчем камеру, если ты не против.       Неизвестный:       «Если тебя это успокоит — пожалуйста».       И ты всегда следил за мной? Это пугает.       Неизвестный:       «С недавних пор».       Неизвестный:       «Понимаю, это и правда звучит устрашающе. Но иногда ты забываешь выходить из программ, которые активируют камеру. Все включенные камеры в этом городе мне подвластны. И так вышло, что я невольно наткнулся на твою».       Это твой род деятельности?       Неизвестный:       «В каком-то смысле».       Значит, ты знал, как я выгляжу и до того, как ты написал мне сюда? Как так вышло?       Неизвестный:       «Думаю, этот вопрос я оставлю без ответа».       И стоит ли мне оборачиваться на темных улицах?       Неизвестный:       «Я не маньяк. К тому же я не так силен, чтобы быть тебе хорошим противником на темных улицах. Я лишь хочу совершить пару незаконных действий для совершения цели. Как и ты, и любой другой человек, о котором я тебе рассказывал».       Тогда расскажи о причинах этой цели. Ты знаешь, почему я делаю это. Но я не знаю, почему ты делаешь это. Нечестно, как ни посмотри.       Неизвестный:       «Ты прав».       Но?       Неизвестный:       «Не хочу портить о себе впечатление, когда ты поймешь, кто я на самом деле».       Значит, однажды ты скажешь об этом?       Неизвестный:       «Однажды мы встретимся лицом к лицу. И тогда я отвечу тебе на все вопросы. Скоро. Совсем скоро».       А другие? Они так же будут присутствовать?       Неизвестный:       «Нет. Им не так важно знать об этом. А нас с тобой связывает намного больше тот теракт, чем кого-либо в этом городе. Остальные уже сделали свое дело, а ты мне нужен до конца».       Скажи хотя бы хоть что-то о себе.       Эй?       Ты снова молчишь?       Ты подлец.              Он открыл глаза только тогда, когда Милана пихнула его сильнее, стараясь подвинуть ближе к спинке дивана. Юрий, кое-как держа веки открытыми, повернулся к ней, вытирая тянущиеся с уголка рта до мокрого места на подушке слюни, чувствуя себя более помятым из-за двух часов сна, чем обычно по утрам. Конечно, ему не в первой спать подобным режимом и выходить на смену, он так часто делал в последнее время. Однако просыпался он обычно от будильника или звонка по делам секретарским. Так что сразу понять, что происходит, и кто толкается, не получилось.       Милана уставилась на него, нахмурила маленькие брови и еще раз толкнула в плечо. Да посильнее, отчего тому на секунду показалось, что завалится на бок, хотя все так же лежал на животе. Юра выжидательно глядел, только та не хотела отвечать на немой вопрос в сонных и красных глазах.       — Че те надо? — грубо вырвалось у него, стоило посмотреть на время. Пять утра. С горем пополам от недосыпа он оперся о локоть, подперев тяжелую спросонья голову. Все никак не двигался, несмотря на то, что маленькая бета назло откинула с него одеяло, заставив все тело покрыться в мурашках от накатившей прохлады, а потом вскарабкалась на диван, переступила через брата и улеглась рядом, накрывшись покрывалом с головы до ног. Юра громко зевнул и с любопытством кое-как развернулся к ней. — Ты перепутала диван с кроватью? Уходи, пока не стукнул.       Юрий привстал на локтях, с трудом присев, хрустя затекшей шеей, накрыл пах краем одеяла, а потом с легкостью отнял у той укрытие, давая себе на обзор заплаканное детское лицо. Юра сразу же покрылся красными пятнами, душа в пятки ушла, весь съежился и поднял сестренку за подмышки, как маленького котенка, выпучив на нее глаза:       — Т-ты чего разревелась-то?! — выпалил он, когда Милана вытянулась, зашмыгала носом и начала громко реветь. Юра с испуга прижал ее к себе, и она обхватила плечи маленькими ручками и, уткнувшись носиком, стала размазывать слезы и сопли о него. — У тебя что-то болит? Живот? Бок?       Однако Милана все не отвечала, только полностью осела на старшем брате, обнимая его бедра ногами, и не хотела ничего объяснять.       Юрий вытянул брови наверх, понимая, что даже не знает, как ему сейчас поступить. Старшая сестренка обычно скрывала такие эмоции, в доме отца никому не разрешалось иметь право испытывать что-то подобное. Поэтому Алина шмыгала носом глубоко ночью, а на следующее утро избегала любого контакта с папой, чтобы тот не заметил красных глаз. Юрий, спавший напротив, когда не находилось мест, где бы он мог переночевать очередную ночь вне дома, просто притворялся спящим. Он не хотел успокаивать или иметь с этим хоть какое-то дело.       А сам никогда не делился переживаниями в детстве: друзей у него не было, бабушка и дедушка бы только упрекнули, отец побьет, ведь слезы не удел мужчин, мачеха не такая уж и родная, сестры маленькие, а у мамы находились собственные проблемы. Он не хотел быть обузой. Не хотел никого обременять совсем ненужными мыслями и видел опору лишь в себе. Конечно, он в юные годы пытался построить отношения с девушками, да только стоило им начать перед ним изливать душу, как он сам начинал чувствовать себя виноватым, хотя и не имел никакого отношения к причинам слез. И Юра вовсе не знал, как успокаивать детей, а с маленькими девочками подавно не имел никакого опыта. Искренность вызывала отчуждение. Неподдельный страх.       Поэтому, полностью растерявшись, он всего лишь обнял ее и потом старательно поглаживал по густым волосам. Милана чуть расслабилась, а через пару минут и вовсе перестала плакать, отстранилась и начала тереть кулачками мокрые глаза. Она опустила на крупные плечи ручки и стала пристально рассматривать уставшее и заросшее лицо брата, взволнованно глядящего на нее в поисках ответов на происходящее. Маленькая бета вытерла сопельки и дрогнувшим шепотом, будто бы боясь кого-то еще разбудить в квартире, начала говорить:       — Мне папа вчера приснился, — заявила она, отчего Юрий сжал скулы, зная, что дальше произойдет наперед. — Он сказал, что нас бросил. Юра… Бабушка сказала, что это правда. Это так?       Юра не знал, что ответить. На него смотрели медовые большие глазки, ради которых хотелось врать до последнего, лишь бы не огорчать их правдой. Он видел такие же в зеркале, когда ему исполнилось четырнадцать. Тогда он все понял. Бабушка обещала не говорить правду, но наверняка, видя, как ее внуки все хуже справляются с повисшей на них трагедией из-за ее сына, она не смогла сдержать обещание. С другой стороны, Милана не такая маленькая, чтобы не понять, что происходит на самом деле. Может, это замалчивание только усугубит?       Юрий хотел оказаться где угодно, но не здесь. Хотел без этой ответственности перед сестренкой всего-то проснуться как обычно и отвечать исключительно за себя. Ни за кого более в жизни. Он не мог пересилить себя и страхи, оказавшие влияние куда сильнее, чем желание честности. Честность убивала его выстроенные границы. Юрий покривил губой и завил за ухо мокрые от слез волоски, а потом и вовсе стер все соленые капельки с розовых щек большими пальцами. Милана обняла его крепче, щекоча носом оголенное предплечье. Она все понимает, она знает и точно не один день. Юра гладил ее маленькую спину, ощущая пушистые волосы грубой кожей ладоней. Она ждет правды от него. Ждет, когда доверится ей. Доверится и скажет, что происходит на самом деле, не пытаясь уберечь от всего, что сам хотел бы не знать. Она ждет его присутствия, его искренности. Она пытается увидеть в нем большого и близкого брата, который никогда не проявлял ей любовь.       — Милана, он может вернуться, — его голос в тишине казался слишком громким, однако застучавшее сердце в прижимающейся к нему груди однозначно громче любого звука в этом мире. Юрий не врал. Знал отца намного лучше, чем его маленькие сестры. — Не знаю, когда… Но он вернется.       Милана вновь явила красные глазки, заставляя Юрия быстро заморгать и стянуть кожу на губе зубами. Смотреть в ответ невозможно тяжело, стараясь иной раз не дышать, лишь бы не дать ей увидеть то, что он чувствует сейчас.       — Я не хочу говорить за себя, Милана, но я сердцем чувствую, что он снова попросится назад. Можешь меня не слушать, но я хочу, чтобы ты об этом знала. Принимать его обратно или нет – это твое дело, но я никогда тебя не брошу, если ты выберешь снова ему довериться.       Юрий обнял ее маленькие розовые щеки, на каких медленно скатывались слезы. Возможно, Милана не до конца поняла, о чем он, только вот бета слишком часто видел, как мать прощала мужчину, которого он больше не в состоянии называть отцом, что бы тот не сделал. Он наблюдал, как мама постоянно плакала из-за него, заставляя быть взрослее на несколько лет, чтобы защищать. И постепенно Юра перестал быть на стороне матери, не желая ей помогать, из-за чего до сих пор ощущал перед ней вину. Вину и перед Алиной, какую не хотел оберегать от отца, потом от дурных ухажеров, даже не представляя, во что это выльется во взрослой жизни. А теперь он боялся, что Милана, чей детский блеск в глазах все еще горел, может обрести ту же учесть, как и те, кого Юрий не смог уберечь. Хотел, чтобы Милана оставалась на свой маленький возраст, в крохотном восприятии всего мира и с наивным лепетом детей. Быть ребенком не только телом, не загнанным в угол отчаяния взрослых, что небрежно относятся к собственным детям. Юрий желал отвернуть Милану от всего того, что назвалось «его проблемами», и дать ей быть ребенком.       Милана вскочила и куда-то побежала, шлепая по полу босыми ногами, пока не скрылась в спальне. И только тогда накопившаяся соленая влага вдруг потекла по скулам. Юрий сжал до скрипа зубы, вытирая позорные для него слезы. Он сел на диване, сгорбившись, пытаясь обдумать все. Он не должен показать маленькой девочке, нуждающейся в родительской фигуре, что не может справиться с тем, на что сам подписался. Юрий должен быть опорой, достаточно сильным опекуном, чтобы дать Милане детство, которое она заслуживает. Юра правда думал, что сможет это сделать, да никогда не ошибался так сильно.       После чего удивленно повернулся, стоило шуму в спальне прекратиться. Милана вошла в комнату, что-то пряча за спиной. Юра поднял брови, внимательно разглядывая то, что принесла сестренка. Это копилка мачехи в виде смешной пчелы, которую он подарил той на юбилей. Она встряхнула ее – послышался звон монеток. Милана ощерилась, все еще шмыгая красным носиком. Она правда пыталась успокоить его?       — У меня одноклассницы покупали рисунки. Здесь немного, но… — Милана набрала больше воздуха в грудь, надув решительно покрасневшие щеки. Перед ней сидел такой же сломленный брат, которого всю жизнь она видела только издалека. Находилась рядом с ним только физически, но не чувствовала, что он понимает ее. Понимает то смятение, что испытывает уже несколько месяцев. Теперь Милана видела тоже самое, что ощущала в себе. Сейчас она хорошо понимала, что имела право разочароваться в собственном отце. — Но это не все! Я найду еще! Юра, это не только твой папа, но и мой… Долги у нас общие.       Юра слабо усмехнулся, заставляя ее зардеть до ушей. Хотела сказать еще, однако он неосознанно протянул руки и рывком обнял ее, прижимая так сильно к груди, что Милана ухнула. Его руки крепкие, затягивающие и невольно говорящие за владельца. Маленькая бета покрылась мурашками, когда пальцы перебирали ее волосы, прижимая голову к груди, где билось родное сердце. Юра огромен для нее, а поцеловавшие губы макушку – тяжелые и теплые, как если бы мама и папа стали одним человеком. Сердце нежно, а пальцы тяжелы и грубы, гладили и просили прощения, успокаивали и защищали. Милана прикрыла удивленно раскрытые глаза и осторожно обняла лопатки маленькими ручками. Юра пах молоком. Теплым молоком, как бабушка и старшая сестренка.       — Не глупи, — говорил он вкрадчивым голосом, заставляя ее затихнуть, роняя последние капельки с влажных ресниц. — Оставь их для себя.       Утро настало быстрее, чем хотелось.       Через открытые занавески заглядывали лучи солнца, от которого Милана смешно прищурилась, пожевывая наспех приготовленные бутерброды. Она болтала ногами, какие все никак не доставали до пола. Внимательно поглядывала, как Юрий какую уже минуту, стоя у столешниц, пытался завязать галстук. Да только завязывал то ли крепкий узел, который еще предстояло кое-как развязывать, то ли каким-то невообразимым способом бантик. Последний ему даже очень шел. Юра устало вздохнул, запихнул галстук в карман и сделал вид, что не маялся с ним минут десять от силы.       Сел рядом с сестрой, заграждая крупной спиной весь яркий свет. Милана не отрывала от него любопытных глаз, не давая спокойно позавтракать перед тем, как без спешки отправиться на работу. Не то чтобы она достаточно чуткая, но невозможно не заметить, как чах брат за какие-то пару дней. Может, он и перестал пить каждый день и ходил на эти непонятные встречи, ему становилось хуже. Юра говорил, что это нормально, поэтому Милана не спрашивала и про то, почему его часто тошнит по ночам. Ей однозначно нравилась мысль, что Юра хочет бросить пить. Ей нравилось, что он трезвый, ведь в таком состоянии он смотрит с ней мультики, делает уроки и плетет из бисера украшения для ее подружки и мамы. Трезвый Юра обращал на нее внимание, делал ей завтраки и даже пытался учить готовить.       — Не забудь напомнить купить цветы по дороге, — снова повторил он, отчего маленькая бета только гукнула, облизывая кончики пальцев от масла жаренного хлеба. — И хоть немного поблагодари Раису Ивановну за единственную четверку в четверти.       — Ты ей просто понравился, вот она и поставила мне ее, — осведомила маленькая бета, принимаясь за второй бутерброд. — Она все спрашивала про тебя, когда ты не смог прийти на очередное родительское собрание. В следующий раз я так легко не отделаюсь.       — Вот как?.. Тогда постарайся в следующем году, — Юра слегка задумался, отпивая глоток крепкого чая, морща губы. — В любом случае сейчас мне будет легче следить за твоим посещением. В сентябре такой лафы уже не будет.       — Не хочу ходить в школу.       — Я понимаю, — вдруг согласился, отчего Милана удивленно наклонила голову в бок. — Я сам-то почти не ходил, но не повторяй моих ошибок. Этого бы хотела тетя Света.       — Мама… — она глядела на отражение в темном чае, моргая в такт пению какой-то птицы за окном, поджала тонкие губы, вдруг перестав качать туда-сюда ноги. — Мама и правда расстроилась бы за двенадцать троек.       Юрий сместил жалобно брови, опустив тяжелый взгляд на пустую тарелку с крошками хлеба. Он почесал сухие веки, не зная, что сказать, осунулся и все же погладил шелковистую макушку, принуждая посмотреть на себя.       — Тройки получать нормально. Не думаю, что ее это так сильно расстроило бы. Просто… Если ты захочешь, я могу позаниматься с тобой на пройденные темы летом, а в следующем учебном году ты постараешься лучше. Ладно?       Милана осторожно кивнула, и тогда Юрий, встав, задвинул стульчик, да только остался на месте:       — Не хочешь… Кхм. Не хочешь сегодня пойти к Алине, когда вернусь? Она говорила, что хотела бы нас видеть на днях. Дяди Валеры не будет, она обещала.       Она задумалась и все же покачала головой. Юра поджал губы и расслабил плечи, поставил в раковину тарелку и стал растерянно тереть губкой, чувствуя убойный запах моющего средства. Милана снова вылила слишком много после ужина.       — Эм-м… — вдруг раздался в тишине ее голосок, и бета взволновано развернулся, выключив поток воды. — Если честно я сегодня буду на ночевке у подруги… Но я бы не отказалась… Если тебе и Алине будет удобно в какой-то другой день.       Милана неловко покраснела, отведя в сторону взгляд, и Юрий, на секунду потупившись, кротко ухмыльнулся:       — Конечно. Как только захочешь.              Саша приоткрыл глаза, смутно помня, что ему, вообще, снилось. Какая-та неразбериха, связанная с недавними событиями в пятницу. В особенности он никак не мог перестать видеть одну и ту же улыбку. Вчера ночью все пытался найти платок с номером телефона Валентина, да тот словно сквозь землю провалился. Видать, оставил в кармане куртки, в которой сейчас Кир.       Отключил будильник на телефоне и подтянул к себе ноги, пытаясь растереть их от холода. Варвара, пришедшая со смены поздно ночью, решила, что ему одеяло не понадобится, отняв почти полностью. Он слабо потянул за уголок, только встретил ярое сопротивление крепко спящей туши. Омега нахмурился, морща губы, не открывая глаз, повернулся к альфе лицом, уткнувшись в оголенную спину, нашел под ее боком скомканное одеяло и попытался вытащить. Но ничего путного не получилось. Плюнул на это дело и задрал на бок ногу, сонно ища тепла на телесах огромный по сравнению с ним женщины.       Варвара что-то недовольно проворчала, переворачиваясь на спину, чуть ли не придавив под весом сожителя, отчего тот сразу же широко распахнул глаза – и отдала ему половину покрывала. Точнее, плюхнула на него конец, а все остальное осталось под ней. Вместе с этим крепко обняла его, прижав голову к обнаженной груди.       — Ты меня удушишь, — лениво заявил он, пытаясь вырваться, да только потратил попросту силы, которых утром кот наплакал. Саша расслабился, вытянувшись, отчего альфа чуть нахмурилась во сне, небрежно хлопнула его по груди, наверняка пытаясь понять, бьется ли сердце? — Больно, вообще-то.       Он щелкнул ее по носу, и Варя все-таки, прищурившись, отпустила, давая свободно дышать. Она развалилась на спине, пуская слюни, и громко захрапела, когда Саша сел на кровати, почесываясь тут и там, пока утренняя усталость медленно отходила. Все синяки и гематомы прошли, и все же кости до сих пор болели, словно его побили палкой только вчера, как брошенную собаку в подворотне. Несмотря на то, что он чувствовал себя и помятой простынкой, что поправлял по углам кровати, Саша не ощущал разбитость, как каждый день до этого. Совсем пусто в груди, и это его несказанно и радовало, и одновременно пугало.       В комнате темно; через шторы ничего не видно, есть ли на улице проклятый туман или моросящий дождь? Плохая погода для жителей сырого города стала обыденной. Плохой тут считались гололед и аномальная жара, обычно длящаяся весь июль. Когда навечно дрожащие после клинической смерти руки распахнули мешающиеся ткани, что собирали только пыль и запах сырости – ему улыбнулось солнце, приятно грея игривыми лучами. Небо нашлось этим днем удивительно чистым и голубым. Пели птицы, сидящие рядом на рябинах во дворе. Саша слегка прищурился, рассматривая редкость для его жизни. А туман давно рассеялся. Саша коротко улыбнулся, открывал окно, запуская теплый воздух конца мая, рассматривая окна чужих квартир, где кипела утренняя жизнь. Омега втянул запах пыльцы и сирени, наполняя ими грудь.       Теплый душ освежил с головой, вызывая некую гордость, ведь в первый раз он мог сделать то, что каждый раз только планировал. Сашу медленно окатывал прилив неоткуда взявшейся силы и чувства странного предвкушения дня, когда расчесывал пушистые кудри, что сами, оживившись, прелестно вились локонами, обрамляя ямочки на щеках. Ему пришлось постараться, чтобы расчесать все колтуны, а на расческе осталось множество выпавших волос. Он чистил зубы, сколько рекомендовали по времени, наконец-то побрился, ощущая гладкость и свежесть, намазал обветренные губы бальзамом, надел новый костюм, который несколько лет пылился на плечике. Даже часы надел на запястье, а ведь когда-то и в мыслях не было надеть их хоть куда-то. Саша не взял ошейник-подавитель, распуская нотки лимонного удовольствия от начала дня, не замечая, как хорошо дышать без давления на горло.       Он впервые за полгода сделал себе завтрак перед работой по наставлению врача, втягивая запах крепкого чая и твороженного сыра, не волнуясь о том, что в это время уже находился на работе, занимаясь банковскими счетами. Он не опаздывал, но и спешить работать на час раньше остальных не хотел. Хоть набравшиеся силы захлестнули мотивацией двигаться и продолжать жить. В ушах одолженные у Варвары наушники с приятной французской музыкой, отчего невольно качал головой в такт ритма. Он невольно вспоминал дни, когда, будучи заочником, занимался репетиторством французского, и задумывался над тем, что у него есть много других возможностей для реализации вместо того, чтобы тухнуть в пыльном офисе.       Он выпил нужные таблетки, что держали нарастающую гипоманию под контролем, и в то же время Саша не замечал, как что-то, что волновало его постоянно, быстро пропадало из головы. Его вдруг окатила расслабленность, какую давно не чувствовал за несколько лет тревоги. Он вечно куда-то спешил, а теперь неспешно шел по лестнице в подъезде. Переставал видеть грязные и серые виды, замечая перед собой только странное волнение от нарастающего гула в сердце.       Утро сгущалось яркими красками, раскрывая теплое солнце, что оранжевым пламенем отражался на стеклах небоскребов. Высокие здания центра постепенно менялись на многоэтажные дома, потом поменьше мрачные общежития, а в самых концах города находились спальные районы, погруженные в вечную тьму и грязь рядом с частниками, чей свет в окнах падал на глубокие лужи в асфальте.       Иногда Саша не замечал прохожих, медленно погружаясь в такт французских слов любимой певицы, зная каждое наизусть. Ох, она заставляла его чувствовать себя чрезвычайно вдохновленным. Омега даже, каждый раз впечатлявшийся ее глубокими текстами, писал собственные стихи, адресованные тем, с кем в те моменты находился в отношениях. И хотя из его парней никто не знал французского, им нравилось. Возможно, Саша достаточно творческий человек, почему же он никогда не замечал в себе столь что-то чарующее?       И ничего кроме песен не слышал: ни шорохов, ни скрипов, никаких шагов сзади. Его окружала немыслимая бодрость, несмотря на целый предстоящий загруженный рабочий день; он не видел мрачных лиц соседей и незнакомцев. Саша невольно пританцовывал, не думая о том, как глупо выглядел со стороны. А потом стал останавливаться, наблюдая за теми картинами, за которыми не видел великолепия родного города. А тот ведь живет собственной жизнью, вольный на что угодно, светящийся ночью, блеклый утром. Саша видел множество цветов на полках витрин магазинов, домов, на клумбах на аллее, в руках школьников на «Последний звонок» — все пахло концом весны, скорым жарким летом. Саша слышал начинающуюся жизнь этого дня, слышал птиц и духи прохожих, собак и кошек, которых гладил по дороге. Он чувствовал запахи кофе и выпечки возле булочных и террас кафе.       И вдруг остановился возле одинокого фонаря, между словами певицы стучало сердце однообразным стуком, что все ускорялось, заполняя грудную клетку до странной ощутимости полноты. Обычно он сворачивал и шел по длинному пути, однако сейчас Саша внимательно разглядывал переулок. Он не пользовался этим путем уже одиннадцать лет после рокового случая, не находя в себе силы перебороть страх перед собственным бессилием.       Когда Саша смотрел внутрь меж дворами домов, что скрывали дорогу от света, оставаясь в густой тени – его охватывала дрожь прошлого. В голове снова камешек, отлетевший от носка туфли, ловко входил в сознание колким стуком. Свист колес машины, остановившейся рядом, чья дверца резко распахнулась. Закрыв глаза, он снова и снова все слышал и ощущал на себе. Тот день… Он всегда останется в памяти, его нельзя забыть, делать вид, что ничего не случилось. И с этим Саше жить все оставшееся время.       Саша сделал звук громче, отчего оставил ненужным все вокруг, кроме любимого женского голоса, затаил дыхание в груди, проверил перцовый баллончик в кармане ветровки и неожиданно ринулся с места. Его шаги тяжелы, ноги становились ватными, да все так же быстры; Саша старался не останавливаться. Он спешил, сам почти не видя, куда шел, невольно жмуря глаза от страха, о котором твердило тело. Тело дрожало, точно ходило ходуном, ведь запомнило все, что произошло в этом проклятом месте. Боязнь наступала на пятки так весомо, что он каждый раз спотыкался, страшась обернуться назад. Сердце снова стучало в голове, заполненной тревожными мыслями, с которыми он не справлялся. Но все равно шел навстречу прошлому, чтобы посмотреть страху в глаза.       Саша врезался в кого-то со всей имеющейся скорости, пошатнулся, уронив наушники из ушей, кое-как устоял сам на ногах, попятившись назад, осмелившись раскрыть глаза только через пару секунд. Он тяжело дышал, судорожно перебирая пальцами баллончик, и осекся. Перед ним на асфальте осел рыжий мужчина, по-глупому ойкнув, потирая ушибленный бок. Саша сильно перенервничал, сразу же вытянув руку помощи.       — Ой-ой-ой, — жалобно протянул мужчина, рывком поднявшись, держась за плечо Саши, жмурясь, явно сильно ударившись головой. Омега весь зардел и тут же вздрогнул, когда осознал, что перед ним стоял Валентин из «Ягодок», о ком думал всю ночь. — Сбил, так сбил…       Совершенно другим представился на этот раз, что с первого взгляда и не скажешь, что это и правда он. Вместо кудрявой укладки утонченных вихрей рыжих волос явилось гнездо соломы, вместо элегантного чистого лица с длинными ресницами и бардовыми губами – куча крупных веснушек по щекам и кончику носа, впалые глаза и рыжая щетина. А главное, так странно видеть худи, скрывавшею тонкую талию, и рванные джинсы с кроссовками. Если бы Саша не прокручивал события пятницы в голове, то в жизни бы не догадался, что снова увидел проститута из «Ягодок».       Валентин все же недовольно посмотрел на него, презрительно прищурившись, однако в ту секунду лицо озарила странная радость, блеснувшая в глазах:       — Ох, как же я счастлив тебя снова увидеть, милый!       — Я… — Саша растерялся, ощутив волны жара по всему телу, стоило в порывах энергии тому схватить его за руки. — Несколько удивлен…       — Неудивительно! Выгляжу немного иначе, чем в нашу первую встречу, — словно читая мысли, посмеялся бета, почесывая затылок, нахохлив волосы, а потом сам осмотрелся, стыдливо спрятав руки в карманах. Саша неловко сжал плечи, замечая на себе увлеченное разглядывание. Но оно не липкое, мерзкое или такое, каким разглядывали его коллеги. Что-то легкое и кокетливое. — А тебе очень идет этот костюмчик. Ты работаешь в офисе, так понимаю?       — Э-э… Да. Неподалеку.       — Опаздываешь, наверное, если так спешишь?       — Прости! — опомнился, да только Валентин махнул рукой. — Могу ли я как-то извиниться?       — У тебя есть минутка выпить со мной по чашечке чая?       Кафе находилось неподалеку от офиса, с окон которых открывался вид на всю набережную и широкую реку, какую обрамили пару мостов, так красиво светящихся ночью.       Саша перевел глаза на неожиданного утреннего собеседника, что прильнул губами к чашечке горячего чая, смешно жмурясь от наслаждения.       Валентин говорил так, словно они знакомы давно, не стеснялся проявлять инициативу в разговоре. И при этом давал собеседнику самому двигаться в беседе о певице, когда спросил, что слушает Саша. Ему казалось, что его новый друг без всяких предрассудков, не имея людских стеснений, и настоящий в эмоциях на любое неровное слово. Омега робко улыбнулся, пряча уголки губ за кофе, отдав второй наушник Вале, каким сокращением тот разрешил себя называть. Валентину нравится его любимая певица, и он тоже порой ее слушает, пока работает в кофейне барменом. Саша никогда бы не подумал, что сможет разговаривать с незнакомым мужчиной так спокойно. А теперь и делиться тем, что ему нравится. Омега часто знакомился и бывал на свиданиях, будучи заочником, и, чтобы поладить с первых слов, честно говоря, это стало тем еще откровением.       Однако с небес на землю его быстро возвращал один мешающийся факт, что никак не укладывается в голове. Если Валентин работает в кофейне, что же он делал в «Ягодках»?       — Так, — решился все же спросить Саша, опустившись на ладонь слишком тяжело, отчего чуть не свалился на бок, еле успев сбалансировать, густо рдея. — Эм-м, могу ли я задать достаточно… Неприличный вопрос?       — Заинтересовал.       — Ну, если так подумать, знаешь ли… Наверняка это грубо прозвучит или… Как бы сказать? — глянул на него украдкой. Валя все так же глупо улыбался краем губы, стесняя складки и веснушки ямочкой. Его вовсе не злило, что Саша так и не собрался с мыслями, хотя именно это омега не любил в людях. Бета словно и не воспринимал все так близко, будто бы и не терял время с ним. Он только увлеченно пожевывал полочку вафли с корицей и не стеснялся смотреть в глаза. — Кхм… То есть в первый раз я увидел тебя в «Ягодках». И… Если ты, кхм, был там… — последние слова он совсем зажевал, прикрывая от стыда ладонью сжатый рот, и любопытно кинул смущенный взор, поджимая плечи, точно боясь любого слова. — Что странно на самом деле.       — Ни черта не понял, что ты там прожужжал, — выдал на вдохе Валя и закинул ногу на край стульчика, шумно оперев колено о стол. Саша потупился и тут же замотал головой по сторонам, разглядывая ближайших людей, что могли бы сказать об этом что-то нехорошее. Валентин незлобно нахмурился, всякий раз замечая нервные метания друга. — Тебя что-то беспокоит?       — Эм-м… — он почесал шею, а потом наклонился чуть в бок, чтобы рассмотреть столь неподобающую позу, заметив снятый кроссовок на половцах террасы. Саша ощущал, как вся кожа лица горит, ему казалось, на них все смотрят с порицанием. — Не мог бы ты сесть нормально?       Валентин вскинул брови, удивленно раскрывая глаза, вытянулся в лице и осмотрел себя, пытаясь понять, что в его позе не так? А потом поджал губы, озадаченно наклонив голову, отчего его волосы так смешно колыхнулись вместе с ним:       — Я сижу нормально, — он обнажил десна, стараясь не звучать слишком серьезно, а потом прильнул к тыльным сторонам ладоней, смотря на него с веселым блеском в глазах. Саша тяжело охнул, стоило тому вдруг забраться двумя ногами, чьи колени так сильно виднелись из-под стола. — Ты слишком зажат, думаю, тебе бы не помешало чуток расслабиться. Садись, как тебе нравится.       — Я уже так сижу.       Валя осмотрел его: сгорбленная спина, сжатая голова в поджатых плечах, ковырялся в заусенцах пальцев, устремил взгляд в чужую кружку чая, ступня производила периодически громкий стук. Саша нахмурился и показательно расправил плечевые суставы, хотя через пару секунд, забывшись, снова съежился.       — Вижу… Так, что ты хотел спросить? — омега помотал головой, махая ладонями, словно отказывался от любого упоминания того, что пытался задать недавно. Валя лишь усмехнулся. — Да я понял, что тебе интересно. Почему же я тут свободно хожу, хотя принимал клиентов в борделе?       — Что ж… Если это тебя не смущает.       — Ни капельки, — отмахнулся бета, пересаживаясь в позу лотоса. — Как бы тебе лучше сказать? Дай-ка подумать…       Он комично наморщил переносицу и издал старательный звук, а потом, раскачиваясь в разные стороны, вдруг щелкнул пальцами, махнув рукой по воздуху:       — Все просто: я не работаю там!       — Н-но… — мгновенно растерялся омега, начиная путаться в зарождающихся догадках. — Что же ты там тогда делал?       — Администратор, который там работает, мой младший брат, — Валя не сдержал смешка, когда Сашино лицо так смешно скуксилось, однако он не сбился с повествования. — И он иногда дает мне возможность заработать легкие деньги. То, что я был в тот день в борделе, всего лишь означало, что я решил подхалтурить.       — Неужели для тебя нормально продавать свое тело? — зажевано сквозь зубы спросил омега, с трудом заставив себя задать этот щекотливый вопрос. — Как по-твоему это может быть таковым?       — Знаешь, это нормально, пока к проституткам хорошо относятся. Как к людям, просто делающим свою работу, — Валентин пожал плечами. — Пока есть спрос, будет существовать предложение. К сожалению, сфера секс-услуг будет жить, пока кто-то поддерживает проституцию. Не думаю, что вопрос, нормально ли продавать свое тело, уместен.       — Извини.       — Все в порядке! К тому же в моем счастливом случае я просто периодически занимаюсь сексом с незнакомыми мужчинами. За исключением того, что мне за это платят, разве ты никогда не занимался подобным? Просто познакомились, переспали и разбежались, даже не зная имени?.. Ох, прости, я забыл, что ты в отношениях с той женщиной.       — С женщиной?.. Нет, я гей, она тогда пошутила, — он смутился, почесывая затылок, воспоминая то, кем представилась Ася в тот вечер. В детстве альфа часто называлась его женой, что смешно вспоминать сейчас. Валя лишь кокетливо покачал головой, а щеки его порозовели. — И, эм-м, могу быть уверенным, что ты в чем-то прав. Бывало такое, просто я не рассматривал это с такой стороны… Никогда.       — Я понимаю, сам открыл для себя что-то подобное недавно.       — Как… Как твоя семья относится к этому?       — Ну-у, сначала, конечно, мама ужаснулась, когда сестра нашла меня на «Онлифансе». Сначала меня отругала, потом сестру. Но потом, поговорив со мной, она приняла это. Может, не поняла мое желание снимать себя на камеру, ха-ха, но все наладилось. Ох, она сказала, что мне должно быть стыдно, а потом она обняла меня.       Саша застыл, а на его лицо образовалась натянутая кривая улыбка, что сразу же сморщилась, словно он жевал целый лимон. Валентин прикусил нижнюю губу, раздул щеки, прыснул и громко захохотал, невольно постучав по столу, после чего и вовсе захрюкал:       — Прости! Твое лицо! Твое лицо! — он замахал руками, все никак успокаиваясь, слезно отсмеивался, делая все лицо розовым. — Ты чертов бумер, Саша!       — Бумер?! — недовольно воскликнул Саша, вмиг раскрасневшись, пока Валя вытирал слезинки. — Не каждый встречный мне говорит о том, что у него есть активная страничка на порно-сайте и лапает в борделе.       Он замолк, когда осознал, что ляпнул, когда Валя вмиг замер, вытянув лицо в шоке. Бета виновато осунулся:       — Ох, — небрежно протянул, заметно зардев до ушей. — Извини за тот раз. Обычно в бордель за одним приходят. Все выходные об этом думал: думал, именно из-за этого ты и не написал мне. Хотя есть много и других причин, однако я зациклился на этой.       — Н-нет, все в порядке! Если честно, я сам не очень поступил… — он тяжело сглотнул, поджимая губы, и чуть сгорбился. — Почему ты… Почему ты, вообще, вдруг дал мне номер, несмотря на то, что угрожал тебе пистолетом?       Валентин вдруг выпрямился, а потом криво ощерился:       — Ну-у, ты… Может, все потому, что ты мой типаж? — он обвил круг глазами и остановился на Сашиных. Саша поджал губы и неуклюже поправил пряди волос, что лезли в рот из-за ветра. — Думаю, это неловко.       — Да, — сразу же согласился омега, заторможено закивав головой. — Я, в общем-то, где-то потерял платок с твоим номером, но из-за трудных выходных я не успел записать его. И, эм-м, не мог бы ты продиктовать его?       Когда они обменялись номерами, Валя задумчиво положил голову на ладонь и зажмурился, словно о чем-то усердно думал. Саша усмехнулся, невольно отмечая, как его очаровало столь большое разнообразие смешных рожиц. Его оглянули заинтригованно изумрудные глаза, отчего омега почувствовал, как улыбка сама растягивалась. Ветер гулял в рыжих локонах, так легко путая их между собой. Все пахло легким и солнечным летом, так и отражалось в веснушках на кончике носа и в ямочках розовых щек. Валентин выглядел, как крохотное олицетворение солнца, чье тепло сейчас оседало на скулах. Саша хлопал ресницами, иногда щурясь от ласковых дуновений с запахом блюд соседних столиков и кофе в его кружке, от которого исходил узорчатый пар, грея кончики пальцев. Он слегка наклонил голову, рассматривая тыльные стороны бледных ладоней, накрывших блюдце, а потом на милую улыбку, такую открытую, что видны розовые десна.       Валя замечал, как с каждой секундой поза собеседника становилась все более раскованной за разговорами: вот чуть навалился в бок, подпираясь локтем о стол, закинул ногу на ногу, расправил плечи, игриво крутил прядь на пальце и давал улыбке не прятаться за ладонью или кружкой.       — В общем, — начал Валя, когда дело дошло до описания выходных. — Какой-то нехороший человек на трансляции спалил мой адрес в субботу. В тот же день ко мне начали приходить, стучаться и чуть ли не ломиться некоторые ужасные люди. Конечно, мне стало страшно, так что я решил поменять квартиру. Благо я всего лишь снимаю. Но я никак не мог найти что-то более адекватное по цене, так что на вечер субботы я остался без жилья. Я обратился сначала к одному другу, но у него с женой годовщина, я бы однозначно испортил им вечер. У второй подруги приехали родственники. У третьей уже находился любовник. Я обошел всех знакомых, но ни у кого не было для меня места. Так что я спал в машине. И все бы ничего, но вернувшись обратно на другой день в квартиру, я обнаружил, что дверь была взломана. Меня уже ждала хозяйка, а там сущий кошмар! Все разрушено и перевернуто вверх дном. А на кухне написано баллончиком «Шалава», а в ванной – «Пидорас, гори в аду». Мне пришлось выплатить хозяйке за ремонт, а самому съехать. Славу Богу, что брат приютил меня на пару дней и разрешил все вещи перебросить к нему.       — Какой ужас! — только и смог вымолвить Саша.       — Но ладно с этим, ведь напасть пришла не одна. Вернувшись к машине, я обнаружил, что кто-то проломил всю лобовую часть, пока выезжал из парковки. Страховая кампания не хотела мне возмещать ущерб, хотя я столько денег им платил. А в полиции меня узнал участковый и только посмеялся надо мной. А потом еще угрожал, что побьет, если я еще раз к ним заявлюсь. На ремонт ушло много денег, а искать нужные детали – еще больше.       Саша растерянно сидел, поджимая губы в полоску, шокировано рассматривая нового друга, что с легкой улыбкой рассказывал подобный беспредел. Валя приподнял бровь, хихикнув:       — В любом случае я и так хотел сменить место жительства ближе к сестре, чтобы удобнее было за ней ухаживать.       — А с ней-то что?..       — Да какой-то… Прости Господи, даже назвать его не знаю каким словом… — на его лицо легла тень раздражения, а губы сморщились. — Какой-то мудень сбил ее на машине. На всю жизнь теперь калекой останется, вот поэтому, пока ее парень не приедет, как выпишется, будет у меня жить.       Саша прижал челюсти, да не успел ничего сказать, как Валентин улыбнулся:       — Да уж, если бы не один добродетель, все могло быть и хуже.       — Добродетель?       — Ага. Как его там?.. Кирилл Юнусов вроде. Такая щедрость! Представляешь, смог оперировать Снежку прямо на месте аварии, так еще и полностью оплатил все лечение.       Валентин что-то продолжал говорить, восхваляя спасителя своей сестры с горящими от благодарности глазами, однако Саша ощутил, как по спине прошли мерзкие мурашки лишь от одного упоминания Киры.              «Нет. Правда в том, что я пытался сделать это сам. Пытался освободиться, считая, что поступаю правильно, однако до сих пор не могу избавиться от прошлого. Не могу сказать, что сейчас мне так же страшно, как раньше, но…»       «Но?»       Глеб прикрыл глаза, задумчиво оперев ладонью лицо, ненароком вспоминая недавний диалог с психологом. Лучи яркого солнца настигли и слепили глаза, что прищурились, вскоре и вовсе оставил себя в навязчивой темноте.       Он все же остался там, где боялся застрять на всю оставшуюся жизнь. Не телом, совсем не физически, ведь частный дом и участок давно проданы и забыты коже холодом стен. Он находился там головой. Воспоминаниями, страхами, надеждами и наваждением, от которого во снах сужались жилы, грудь болела от пустоты и глаза на мокром месте. От прошлого не избавиться. Оно наступает на пятки каждый раз, когда он пытается ровно шагать, из-за чего падает в грязь слов и следов, оставшихся в разуме и на теле. Оно окутывает с головой, залезая вязким месивом.       Он все слышал, все видел, все знал наизусть, каждую реплику, каждое движение и страх, что парализует его, заставляет врать, мучать себя, стараясь держать тело под контролем. Он касался пальцами полосок на бедрах, многочисленных, от которых не ощущается настоящая, его, кожа. Только вздутые борозды, вселяющие те моменты, те слезы и тревогу каждую ночь.       «Но мог ли я на самом деле что-то сделать сам?»       Сухие губы. Он жал нижнюю зубами, прикрывая длинные ресницы, словно погрузив в тишину одним лишь образом темноты. Ему хорошо, не замечая других глаз, куда сложно смотреть без страха. Лица окружающих исчезли, а смычок продолжал издавать заученные до потери сознания ноты. Подушечки пальцев обернуты в несколько слоев пластыря, хотя все еще отпечатывали красные пятна. Холодное дерево, лакированное, да все еще пахло древесиной, обжигало кожу подбородка и шеи.       Мелодично, но что-то тоскливое.       Ему нравилось ощущать все кожей. Холод металла, крошащаяся краска, рыхлое дерево, тугое сплетение каната. Дуновение ветра с шелестом листвы, острое лезвие бритвы, твердые стенки ванны, колючие опилки от дров, разъедающий кожу уголь, шерсть уличных кошек. В темноте звучание на тонком покрове его пальцев сильнее, ярче и весомее. Он прикрывал глаза и опускал себя во мглу, не боясь ощутить моменты с головой, вытягиваясь на мягком покрывале, привязывая кисти веревкой. И нет такого, чтобы он боялся остаться один на один с грезящими мыслями. Ему становилось хорошо, когда он обладал властью над телом, когда подчинял себя и обуздывал любое неповиновение, вдруг прекращая рыпаться и горевать. Он знал, как заткнуть себя, закрывая дрожащий влажный рот крепким узлом отрезка каната, смыкая на нем губы, заглушал любой стыдящий звук.       Это его владения, и он их скромный владелец.       Скрипка продолжала звучать. И Глеб слышал пару восхищенных игрой оваций, да только кто-то шикнул, заставив замолчать. Он робко улыбнулся, не сбиваясь, хотя и не любил играть перед кем-то еще, кроме зрителей комнаты – четырех стен и отражения в разбитом зеркале. Ему хлопали кто-то, кто уговорили принять участие на школьном концерте. Глеб никогда не выбивался активностью: не считали нужным звать его, а сам он вряд ли бы напросился.       Он с кем-то говорил, но ничего не слышал, стараясь как можно тише ходить по половицам актового зала, ведь шествовать почти на носках стало привычкой. Оставалось мало времени. До конца безопасности всего-то пару минут, а ему необходимо уйти быстрее, чем прозвенит звонок. Мог ли он что-то предпринять, чтобы не привлекать чужое внимание?       Его остановили, кто-то говорил, но он не различал слов. Ему не казалось, что кто-то говорил ему что-то полезное, однако он не мог прервать речь, смотря чуть левее, чем в глаза. Он никогда не видел чужие лица, несмотря на то, что глядел прямо на них. Глеб давно научился не видеть, смотря открытыми глазами. Давно научился не слышать, слушая каждое предложение. Он не чувствовал и лишних запахов, вкусов и повреждений. Он опускал ненужное, вовсе не замечая ничего вокруг, принуждая тело иметь барьеры от внешнего мира. Слыша только то, что хочет, видеть только то, что хочет, и главное, чувствовать то, что хочет. Сладость от увечий, принятие боли от крупных царапин на животе и ниже. Он не видел в этом ужасное, он видел спасение в собственной крови. В его жизни чувствовать хоть что-то – ошибиться. Не ощущать возможность и преодолеть потрясения, умело вытесняя каждую крупицу, что могла бы пошатнуть его. Он научился за долгие годы проб и желаний перестать вновь понимать речь чужих людей. Иногда это пугало, когда он понимал, что ничего не запоминал изо дня в день, словно ничего никогда и не происходит. Но так лучше. Так можно жить.       Звонок прозвенел, а он так и остался на месте, бездумно теряя последние надежды выбраться из ситуации, которую он просчитал до мельчайших подробностей. Он никогда не был тем, кто не знает, что будет дальше. Он знал недалекое будущее по одному взгляду отца, по неровному шагу, блеску лезвия и двум силуэтам, что видел кожей спины. Глеб мог просчитывать многие события, знал, как себя вести, чтобы не получить слишком много, отчего бы до конца дня не мог встать с кровати. Глеб владел этим. Мог предугадывать, однако многие обстоятельства не его вина, но он об этом не знал. Не догадывался, не хотел даже думать об этом. Боялся знать, что не может что-то контролировать. Пальцы сжались до дрожащих кулаков. Может, ему нужно сосредоточиться лучше? Но мог ли он сделать это, и так став до безобразия чутким к эмоциям людей, видя ярость лишь по одной морщинке лба? Мог ли он предугадывать чуть больше обычного? Дать отпор, дать свободу, дать переживаниям жить в нем, не отстранять, а переживать сразу и не возвращаться к ним глубокой ночью, разрезая бедро до пронизывая между ног мурашками. Не нуждаться в особом контроле над телом. Не жаждать контролировать каждую мелочь.       Это пугало. Мир возвращался, когда он задумывался о настоящем. Все становилось понятным и четким, огромным и невозможно шумным. Мысли не путались, трезвые и яркие. В конце коридора стояли двое старшеклассников, отчего сразу же развернулся, хотел скрыться за углом и выйти из запасного выхода. Однако его обнаружили быстрее. Они подхватили его за подмышки и потащили в сторону уборной, несмотря на то, что он брыкался со всей силы и бодался. Но двое близнецов сильнее любых его попыток. Рядом с ними прошла учительница, не обратив на это внимание. И стоило открыть рот, чтобы его заметили, как его быстро затолкали в мужской туалет, затыкая все шансы уйти отсюда без следов на всю оставшуюся жизнь.       Они швырнули его вперед; кувыркнулся, ударился спиной о дверь кабинки и осел, шипя и потирая ушибленный локоть. Он не старался подняться, ведь за этим всегда следовал пинок, возвращающий его обратно в ущербное положение. Всего-то сжался в угол, как загнанный зверек. Он никогда не обратится за помощью, хотя болезненные ужимки от синяков и побоев стали замечать даже учителя. Следом по цепочке все узнают, откуда на спине столько кровавых следов от пряжки ремня, откуда порезы на бедрах и животе – все выйдет наружу, а от этого невольно страшно. О него всегда вытирали ноги, всячески издевались, кидали камни по дороге домой и запугивали преследованием прямо до частного дома, дергали за волосы, плевали в лицо и избивали. Он не видел разницы между домом и школой. Везде все одинаково. И Глеб молчал, ведь его научили держать рот закрытым. Били – провинился, издавались – виноват. Если так нужно, он не смел перечить. Это заставляло чувствовать в глубине жалость к себе, а жалко ему себя не должно быть.       Подошва ботинок давила на щеку, оставляя бардовые узоры, прижимая к холодной плитке. Глеб жмурился от боли и ярких звездочек, что никак не хотели покидать глаза, когда ему прилетело по носу. Губы плотно поджались, как только язык рефлекторно лизнул их, ощутив яркий металлический привкус. Кто-то щелкнул по кровоточащему носу, отчего Глеб жалобно пискнул, захныкал и начал плакать от вызванной боли по всему лицу. Он пытался прикрыть разбитый нос, только вот сколько бы не уврачевался, щелчок становился все болезненнее. Кто-то смеялся и пнул в живот ногой, заставив завалиться назад на спинку, кряхтя от накатившей боли.       Что-то происходило, но Глеб уже ничего не слышал, пропуская весь жар от налитых кровью мест, что пульсировали при неосторожном движении. Он держал глаза закрытыми, пока не перестал ощущать, что его пинают. Он услышал, что кто-то недовольно проворчал о скуке. Ему нравилось слышать, что он скучен. Глеб сел на разбитые вчерашним вечером колени, что все так же пощипывали из-за покрывшейся на ранах корочки. Он вытер кровь, размазывая по губам, а потом, ужимаясь от болезненных ощущений, заметил высокий силуэт, направлявшийся к нему, и метнулся в кабинку. В единственную, где есть щеколда, и быстро заперся. Страх охватил его до дрожи, он успел поднять ноги на стульчак унитаза и затаить сиплое дыхание. Он прикрыл ладонью рот, зажмурился и прислушивался к каждому шагу, разгласившемуся эхом по плитке. Высокий человек казался ему отцом, но Глеб был так напуган лишь этой мыслью, что не мог даже подумать, того ведь не может быть в школьном туалете.       В дверь постучали. Разлепил мокрые ресницы, наблюдая за расписанной дверцей, за которой стоял кто-то. Кто-то прокашлялся, когда хотел что-то сказать, а тень, исходящая из маленького проема внизу, шевелилась. Глеб убрал пальцы от испачкавшегося в алой жидкости рта, что стекала крупными каплями на штаны. Он опустил ступни на кафель – голос другой. Его плечи расслабились, а очертания кабинки медленно становились четче, разгоняя зверский страх из маленькой груди. Щеки краснели, когда кто-то пытался поговорить с ним о случившемся. Глеб не слышал слова. Единственное, на что у него уходили силы в данный момент, это на то, чтобы как можно тише сглатывать ком выступившей обиды. Он чувствовал слабость и усталость, осевшие на детских плечах. Он вытер ребром ладони слезы со щек и продолжал молчать, несмотря на то, что кто-то пытался предложить помощь. Но разве это не Глеб виноват, почему же он достоин чего-то другого?       После смерти бабушки у него нет никаких желаний что-то делать. Вина и тоска, появившиеся только после нескольких месяцев осознания, что он теперь один в этим мире, сейчас душили его. Глеб хотел, чтобы боль, которую легко пережить, боль, что щипала раны и синяки, что часто забывается, – закрывала его от того, что он не может контролировать сам. Синяки исчезают, следы от гематом тоже, раны заживают, а то, что творилось в голове, – никогда не дает ему покоя. Он хотел контролировать тело, но не мог контролировать голову. Он хотел, чтобы его избавили от мыслей.       Глеб открыл щеколду, тут же пинком отпихнул дверь и моментально вылетел из туалета, невзирая на то, что кто-то позади него попытался оставить. Бежал так быстро, что безобразные стены смешивались по бокам взора, превращаясь в нечто совсем непонятливое, а размашистый стук от подошвы по скрипящим доскам долгим гулом стоял в коридоре.       На улице гремел гром, закладывая уши, но резкие брызги от глубоких луж, куда невольно проваливались ноги, все более становящееся мокрыми, – оглушали намного сильнее. Под ступнями мир изменялся, меняя грунт, твердый асфальт до скользкой слякоти, смешанной с пыльной травой и мхом. Он бежал, несмотря на то, что дышал с отдышкой, хрипло, и глотая безжалостный сырой воздух. Бок колол, а легкие раздражались и, казалось, пульсировали так же сильно, как и сердце в груди. Дождь прилип грузом одежды к похолодевшей коже, замедляя до тех пор, пока ноги не подкосились. Репейник остался на наспех одетой курке. Ладони устремились перед невольным кувырком в крапиву, обжигая тонкую кожу. Скоро появятся ненавистные волдыри. Грязь прилипала в щеке и волосам, пока пытался отдышаться.       Он убежал достаточно далеко, хотя ему хотелось куда дальше, но нужно всегда успевать возвращаться в «родной» дом. Там, где всегда холодно и незнакомо. Его отругают за испорченные вещи, наверное, заставят стоять на горохе, пока не начнет от боли реветь, прося пощады. Хоть какой-то жалости. Он до сих пор помнил, как красные ямки от гороха кусают кожу до конца дня. Он не хотел возвращаться. Он хотел к бабушке, но бабушка давно находилась под сырой землей. Слишком далеко, куда нельзя добежать. Ему страшно быть здесь одному. Он знал, что прожитое тут глубоко засядет в нем надолго. Надолго – почти навсегда. От этого не уйти и не скрыться. Он будет помнить до конца.       Ливень обрушивался на него, стирая отчужденный запах, от которого стыла кровь. В окнах светло, когда на улице уже достаточно потемнело. Глеб стоял, боясь шагнуть на падающий прямоугольник света, в котором иногда менялся силуэт отца, что ходил по кухне. Он слышал отдаленный звон столовых приборов и шум старого телевизора. Ругательства на младшего брата. С улицы все слышно, а голова кругом. Не мог идти. Его останавливало что-то тяжелое под сердцем, несмотря на то, что ручьи дождевой воды скатывались по лицу, заплывая в чуть приоткрывшиеся губы.       «В ту ночь я абсолютно трезво понимал, что собираюсь сделать».       Он быстро забежал по винтовой лестнице, глухо скрипящей под мокрыми ногами, в комнату на чердаке. Глеб закрылся, заперся на щеколду, когда внизу послышались страшные шаги к нему. Он вобрал пыльный воздух в грудь, скидывая мокрые вещи через себя, словно слой скукожившейся кожи. В дверь застучали, когда он надел брюки, заталкивая мокрую одежду в узкое пространство между кроватью и шифоньером, где лежали бритва, плоскогубцы и молоток.       Отец кричал на него, но он не слышал его, смотря в пол, будто бы на самом деле провинился. От того пахло жутким перегаром, а когда наклонился, Глеб ощущал дыхание на влажной коже. Пальцы того жгучие, что небрежно убрали мокрую отросшую челку, чтобы рассмотреть выразительные глаза, в которых всегда находил страх. Отец за ухо повел обратно на первый этаж, швырнул на пол и приказал садиться есть. Сам вернулся за стол, где ковырялся ложкой в каше Виктор с до боли красными глазами. Глеб не поднимал головы, не хотел видеть, как над Виктором в отсутствии мачехи тоже издеваются. Брат не говорил ей о побоях, боялся и смиренно терпел. В доме принято молчать о таком.       Прием пищи в доме по строгому расписанию. Даже если не хочешь есть, заставят, пока все не съешь – не отпустят. Не можешь также попросить и добавки. Каждый ел по определенной норме: отец ел больше, ведь он работал, мачеха чуть поменьше, Виктор ел столько, сколько понадобится для растущего организма, а Глеб почти ничего не ел. У него практически не оставалось времени, чтобы попадать под расписание. Если по какой-то причине пропустил ужин или обед – до конца ходишь голодным. На кухне нельзя появляться без веской причины. Залезать без разрешения в холодильник, есть что-то кроме приготовленной еды – нельзя, покупать в магазине что-то помимо написанного в списке тоже. Под запретом сладкое или разные «неполезные» продукты. Также в доме по расписанию и подъем, просмотр телевизора раз в неделю, ложиться спать нужно ровно в девять. Виктору разрешали пару часов играть с друзьями на улице, а Глеб оставался дома, ведь все домашние дела преимущество оказались на его плечах.       Вся его жизнь расписана по прихоти родителей, у него никогда нет свободного времени, на отдых или пару минут на свой интерес. Он каждый день вставал в пять утра, чтобы прокормить весь домашний скот и вывести корову на пастбище, принести с колодца воды. Затем приготовить завтрак на всю семью, помочь Виктору собраться утром, усердно заниматься в школе, приготовить ужин, вымыть весь дом, постирать все вещи, помыть за всеми посуду, делать уроки с братом, трудиться над совершенствованием игры на скрипке. Повседневные дела превратились в долгую нескончаемую рутину, из-за которой он не видел ни одного проблеска того, чего хочет сам на самом деле. Были ли у него желания? Он скажет: «Нет». Только одно стремление убежать и не возвращаться.       Пластыри размокли, когда он закончил отмывать огромный дом. Его подушечки пальцев раскрыты до мяса, беспощадно пульсируя от моющих средств. Рубцы останутся с ним навсегда. А ноготь большого пальца раздроблен, покрытый синюшным оттенком, из-за того, что Глеб хотел остановить удручающие мысли, вовремя найдя молоток в сарае.       Глеб сидел на краю ванны глубоко ночью, в укромной тишине, и медленно закрывал новыми кусочками пластырей кровавые ранки. Руки его дрожали, сморщились от воды и множество мозолей. Он опустил их, смотря на голое отражение в запотевшем зеркале, видя одни лишь кости. Жаркая вода покрыла все тело, опуская до светлого дна, онемела кожа, только кисти не засовывал под толщу жидкости, что давала безмятежного спокойствия. Медленно обвивала внутренности и заставляла вспоминать отголосками разные раны на маленьком теле. Глеб не чувствовал, что может дышать, пуская назойливые пузыри, открыв рот, опаляя искусанный в переживания язык. Свет лампы бил по полузакрытым глазам; терял всякое с реальностью. Под весомой тяжестью хорошо. Словно кто-то обнимал его, укрыл чем-то теплым и не давал замерзнуть, хоть в комнате холодно.       Он не хотел терять тепло. Не хотел терять и свое тело, поэтому боялся сделать что-то более решительное, чем кровавые борозды на бедрах. Глеб не глуп, чтобы допускать примитивных ошибок. Он даже тщательно прятал алые следы и инструменты, которыми их создавал. Старые раны открывались в жаркой ласке воды. На спине огромные шрамы от ремня и тонкой указки, а в груди – рана намного глубже, чем можно сделать физически. Он не помнил, откуда сиреневые пятна вдоль позвонков. Любое касание должно забыться, чтобы не сдаться окончательно этой ране. Мокрые теплые волосы обвили все лицо, когда он вынырнул, распуская пар от тела. Он наверняка не вспомнит ничего от бесконечных побоев. Это порочный круг. И он хотел его сломать.       Он расположил на столе стиранную втихаря форму, даже если наутро она не высохнет, наденет ее. Он боялся снова быть отруганным за то, что на него приходится тратить деньги. Вся одежда Глеба много раз перешита и почти мала ему. Он не хотел расти, вытягиваться в высь, он желал оставаться таким же маленьким, чтобы не становится проблемой.       Внизу слышались все скрипы и шаги. Глеб чутко молчал на каждый подозрительный звук, затаивая дыхания, услышав скрипы половиц с комнаты родителей. Иногда ему хотелось, чтобы в доме никого не осталось. Бывали такие дни, когда все куда-то уходили: в гости, на день рождение тети или на редкие мероприятия. Они всегда оставляли Глеба дома. Глеб никогда не являлся гордостью их семьи, чтобы выводить в люди. Многие все еще считают, что у отца только один сын. Но Глеб никогда не говорил, что ему от этого плохо.       Учебник выпал из рук, когда донесся до ушей жалобный крик Виктора и ругательства отца. Глеб пугливо поднялся на дрожащие ноги и метнулся в гостиную, оставшись стоять столбом. Виктор лежал на полу, трогая алую щеку от отпечатка страшно огромной для лица маленького мальчика ладони. Отец вытянул кочергу, еле стоя на месте от выпитого алкоголя, и вдруг замахнулся, прорезая воздух свистом.       Боль жгла позвонки, заставляя краснеть от жара, пробившего по всему телу. Соленые капли падали на ледяной пол, а поймать хоть что-то для сжавшихся легких не предстояло возможно. Глеб прижал Виктора сильнее, невольно стискивая ткань майки на крохотных лопатках, закрывая его собой. И снова – характерный звук, после которого все тело охватила дрожь. Стиснутые зубы скрипели, а перед глазами только яркие вспышки. По подбородку стекали слюны со сморщенных губ, стоило импульсам раздавать отголоски по всему телу. Он хрипло выдохнул, хватаясь за волосы испуганного и тяжело дышащего в ключицы брата, обнимая крепче от невыносимой боли. Его пальцы стали холодными, а лицо все покраснело. Половицы пола смешивались между собой, но он ни за что на свете не дал бы вырвать брата из рук. Несмотря на то, что отец пытался оторвать его за волосы, сжимая их на затылке и оттаскивая.       «Как же… Мне хотелось, чтобы кто-то мог… Помочь мне? Прикрыть собой от опасности, поймать, если я начну подать. Остаться рядом со мной, если я снова сделаю кому-то больно».       Глеб поднял Виктора, что со временем становился все тяжелее, чтобы носить его на руках, и поспешно, спотыкаясь, направился в ванную, стараясь отвлечь от всего происходящего. Он хорошо ладил с младшим братом, и в объятиях Глеба Виктор не плакал, вытирая красные щеки от слез. Глеб никогда не даст навредить ему, как позволил навредить себе. На коленках стертая от падения на пол кожица. Он обрабатывал ее, развлекая Виктора, лишь бы тот перестал спрашивать про окровавленную спину. Глубокие повреждения от трех ударов зудели и напоминали о себе любым движением. Все тело дрожало как сумасшедшее, но Глеб не обращал внимание. Капли крови и пота оставляли полосы, скатываясь к копчику, щипля раны до изнеможения. Он не мог сказать ему, как сильно его разрывала на части боль.       Каждый день ждал наступления темноты, запиравшись в комнате. Стянул грязную в крови майку, лег на бок на прохладные простыни, чтобы не тревожить спину, накрыв бедра одеялом, а остальное оставил кусать холоду чердака, чтобы не заснуть от бессилия. Под подушкой нашел запрятанное обручальное кольцо бабушки с настоящим сапфиром и прижал к груди, внимательно рассматривая яркий свет на противоположной стене луны, заходящей через окошко.       Он прикрыл глаза, жмурясь, слыша каждый шорох дома, что так явственно скрипел по ночам. Слышал шуршание мышек, лай собак и шелест листвы. Время настало. Глеб улыбнулся, сползая с кровати на холодный пол, на цыпочках подобрался к окну, осторожно открыв его, впуская мелодию дождя, зная, что падать не больно. Он грелся томлением будущего, зная, что он крепче, чем порой кажется. Забрался на подоконник, уверенно встал на босые стопы, обжигая их прохладой, и прикрыл глаза, чтобы не так страшно было прыгнуть в темноту.       Внизу начали противно гудеть в очередной пробке машины, отвлекая от тягостных мыслей. Прохлада кабинета и гул с улицы оживленного города начал потихоньку отбирать последние секунды воспоминаний далекого прошлого, о котором не может забыть через столько лет. Глеб, оперившись о подоконник, молчаливо смотрел на последние майские лучи солнца, в каких грелся, рассматривая каждую проезжающую машину и толпу людей. Высота с того дня так пугала.       Глеб тяжко вздохнул, перевел внимание на тикающие часы, что показали начавшийся обед. То-то в офисе стало шумновато. А в кабинете снова мучительно тихо, а он ведь только-только привык к разделению с кем-то помещения. Он внимательно разглядывал пустое место напротив кресла и половину пустого рабочего стола, какую занимал секретарь достаточно плотно еще до выходных. Тот унес все бумаги, как только Глеб открыл кабинет в девять утра, а после планерки сразу же исчез из виду, скрывшись в своем доделанном так скоро кабинете.       Альфа прижал ладонь к горячей щеке, озабоченно глядя на документы, какие разбирал с утра, не выходя никуда из-за них. Ему не терпелось увидеться с Юрой и поговорить о ночном уходе, хотя и без какого-то предлога не хотел нарушать его рабочую деятельность. Он аккуратно сел обратно, задумчиво разглядывая потолок, на котором игрался солнечный зайчик. Когда Юра ушел этой ночью, не сказав ни слово, Глеб ощутил странное наваждение в груди, трепетно слушая, как тот собирается в темноте. Ему стоило сразу же показать, что он вовсе не спит, не скрываться и все же поинтересоваться, почему же Юра уходит от него? Но Глеб слишком часто оставался один после сессий, чтобы не почувствовать себя не таким уж и важным для искреннего ответа. В последнее время он стал слишком чувствительным к подобным мелочам. С другой стороны, Юрий не обязан оставаться с ним или разбудить и сказать, куда уйдет посреди ночи. В особенности, когда выглядел озадаченным чем-то. Чем-то, что не давало им двоим покоя. А глаза голубые давали замечать все, что застревало тяжелым грузом, да бета словно не хотел говорить об этом. Именно с ним. Глеб прикрыл глаза, поджал губы и шумно выдохнул воздух, морща лоб. Он много надумал за все это время.       Взгляд его упал на контейнер с бутербродами, какие передал сын перед работой. И только сейчас заметил какую-то бумажку, скотчем закрепленную на крышке. Альфа спустил очки с макушки и прошелся глазами по написанным строчкам: «Угости своего бойфренда, старик». Мурашки пробежали по рукам, заставив встать на дыбы волосы. Глеб смущенно нахмурился, ощущая себя подростком, замеченным кем-то из старших за чем-то неприличным.       Когда он вышел из кабинета, прихватив и контейнер, как раздался вдруг удивленный женский вопль. Глеб напрягся и поспешно подошел к группе собравшихся сотрудников. Лиза с удивленным лицом придерживала за плечи ошарашенную Кристину, что драматически едва не упала, а потом Глеб Николаевич оглянул Тимура, чья челюсть еще чуть-чуть бы и комично упала вслед за альфой из техподдержки, рядом которого стоял Саша.       Еще с планерки начальник заметил несвойственный для омеги отдохнувший и полный сил вид. Александр выглядел чуточку оживленным и раскованным. И если раньше Саша только и сидел молча, да хмурился, то сегодняшним утром оказался до безумия общительным и эмоциональным даже с теми, кто все это время ужасно вел себя с ним. Если бы Глеб Николаевич не помнил о патологии подчиненного, подумал бы, что того просто подменили. Он почесал макушку, все равно оставшись с осадком.       — Что-то случилось? — спросил он, и тогда все обернулись на начальника, однако всего лишь переглянулись и не могли ничего вымолвить.       Саша оставил в покое какие-то документы, переставая перелистовать странички, не особо вглядываясь в них, а потом слегка прищурился в улыбке, заставляя вновь коллег ужаснуться:       — Ничего не случилось, — невозмутимо ответил тот и пожал плечами в подтверждении слов. — Просто я решил помочь своему коллеге со встречей во вторник.       Глеб Николаевич опешил, когда Александр, казавшийся ему натурой, что не любит нарушать чье-то личное пространство без веских на то причин, так запросто пихнул локтем в плечо Тимура и рассмеялся, стоило тому замешкаться и густо покраснеть.       — Могу ли я попросить вас поговорить со мной наедине? — неожиданно для себя попросил начальник и отошел с ним в сторонку. — Неужели вы правда хотите помочь Тимуру?       — Да, а что?       — Вы же понимаете, почему он попросил помощи именно у вас? — все вопросил альфа, а тот лишь кивал с видом, словно не понимает, что не так. — Понятно, я надеюсь, вы хорошо понимаете свои действия?       — На что вы намекаете? — Саша слегка нахмурился. — Я прекрасно понимаю свои действия!.. Неважно. Вам важно лишь то, что с помощью меня можно сотрудничать с хорошим партнером. Я делаю то, что считаю нужным, — Глеб Николаевич нерешительно кивнул и, ненароком цепляясь за «с помощью меня», хотел уйти, как омега его остановил, чуть попятившись, чтобы не упереться от неожиданности в того. — Простите, но… Могу ли я узнать о Кирилле? Он появился у меня недавно, но больше я не могу с ним связаться. Он в порядке?       — Как же… — странно вытянул из себя альфа, плавно отвернувшись, уперся в стенку взором, да никак не мог простить себя за то, что не смог правильно донести еще в тот раз, насколько Кир не заслуживал такого волнения за себя. — Сейчас он находится в безопасности. Бывало и хуже.       Глеб почесал бровь, не зная, что мог рассказать, да сжал плечи и все же обошел сотрудника. Он торопливо вышел из офиса, взволновано перебирая пальцами по крышке, вдыхая носом сырой воздух, а потом выдыхал, чувствуя, как горят его щеки от волнения. Слишком много всего бурлило в голове, в которой и так часто засиживались удручающие думы. Да так сложно контролировать всякие эмоции, когда гон начался этим утром, а от принятых таблеток подташнивало, либо это голод сводил с ума. Альфа наверняка не смог из-за происходящих проблем набрать достаточный вес, чтобы чувствовать себя сонным. Голод находился внутри между глаз, что нельзя заесть. В голове так сложно игнорировать его. А выбранный запах так манил, стоило укорачивать дистанции. Глебу хотелось находиться только рядом с Юрой. В то же время осознанность происходящего всегда присуща Глебу, что умело выковал собственные желания. Так что больше, чем вернуться в объятия, пропахнувшие молоком, он хотел знать, что с Юрой все в порядке. И в то же время так не хотел знать ничего другого.       Альфа раздул ноздри, отуплено пялясь на дверь, а потом приблизил костяшки к ней, подождал пару секунд и все же постучал, прежде чем открыть. Юрий сразу же метнул на него глаза, удивленно хлопая ресницами, когда тот остался топтаться на месте, глупо сомкнув губы, не смотря на секретаря.       — Доброе утро, Юра. Еще раз. Так… Как тебе кабинет? — решил спросить для начала начальник, небрежно закрыл дверь и прошел ближе, хотя и оставался на какой-то дистанции. — Я попросил почти ничего не изменять из старой планировки.       — Нормально, — как-то зажевано отмахнулся Юра, и тогда Глеб посмотрел на него, замечая во рту конец лески, на другой тот вздевал аккуратно бисер. Альфа потупился, разглядывая рядом с маленькой коробочкой разноцветных бусинок крохотных бисерных крокодилов. Смешных и немного небрежных. Юрий выплюнул кончик и затянул узелок, завершая очередную подделку, а потом мотнул головой на стопку документов, не отвлекаясь от лески. — Хотел тебе сейчас сдать документы, хорошо, что ты пришел сам. Это от компании, которая звонила в пятницу. Я все подготовил.       — Хорошо… Спасибо, что бы я без тебя делал, — Юра улыбнулся краем губы, заставляя кофеин стать более сладким. Альфа сморщил губы, чувствуя бурлящий голод, что усиливался, затягиваясь внутри между собой, только от меняющейся мимики подчиненного. Глеб начал неосознанно урчать, отчего другой усмехнулся. — А чем ты занимаешься? — увлеченно вопросил начальник, заполняя весь кабинет феромонами, которые быстро исчезали из-за открытой форточки, аккуратно присел напротив на стульчик, все никак не находя сил пригласить пообедать. Бета не смотрел на него, словно и не разговаривал с ним, закручивая леску на моток. — Ты делаешь это с утра?       — Эй-эй, не надо мне тут: я не отлыниваю. Как только начался обед, вообще-то. У меня скопилось много дел за выходные, но хотел немного отдохнуть, прежде чем продолжить. Милана заставила меня подсесть на изделия из бисера, это оказалось довольно увлекательным. Так-то сейчас хочу заняться делами, — он смахнул всех крокодилов в ящик стола, а после все же глянул на Глеба и на то, что тот держал в руках. — Николай опять сделал тебе завтрак?       — Ах, да. Да, — он неловко поставил контейнер возле документов и кротко улыбнулся. — Не хочешь пообедать со мной?       — Да, давай, почему бы и нет? Умираю с голоду, — он усмехнулся, почесывая затылок, неряшливо поднялся, убрал бумаги подальше, а потом выкатил кресло, обогнул рабочее место и присел, находясь ближе к тому, что даже касался его колен своими. Глеб расправил плечи, ощущая себя увереннее, одновременно и слишком возбуждено. Рокот становился все громче. — Так, эм-м, знаешь, вчера я… Ушел посреди ночи.       — Да, я знаю, — когда альфа открыл контейнер, передал Юре один из бутербродов, и тот сразу же запихнул половину в рот, явно не хотевший говорить об этой теме. Начал лишь потому, что совестно было скрывать. — Вчера я проснулся, когда ты встал и начал одеваться. У меня был достаточно чуткий сон в ту ночь. Могу ли я… Понимаешь, я хотел бы понять, почему ты ушел? Если тебе не хочется, ты можешь…       — Прекрати, — вдруг тяжело вздохнул Юрий, как-то обречено облокотившись о руку, поставив локоть на стол. — Ты постоянно что-то спрашиваешь, на что ты правда хочешь услышать ответ, ведь это, мне кажется, важно для тебя, но потом ты… Ты словно боишься, что я могу разозлиться на тебя, если мне не понравится твой вопрос…       — Это так выглядит?       — Да. Что случилось, чтобы ты так боялся что-то спрашивать?       Глеб поспешно приоткрыл губы, потом плотно сомкнул их, ощущая, как все лицо горело, распуская волны жара по всему телу. Он прижал руку к щеке и опустил взволнованный взгляд совсем вниз. Когда он осознавал это, становилось тяжелее дышать одним воздухом с собеседником.       — Не хочу повторять за тобой, — бета криво усмехнулся. — Но сейчас ты правда можешь не отвечать, если не хочешь. Я понимаю, что я, может, не тот человек, кому ты можешь доверить подобное. И это не то, что должно как-то тебя задеть или что-то в этом духе, ладно? Это нормально, просто хочу понимать… Может, я как-то внушаю, ну, Господи, страх или… Не знаю.       — Я… Боже, что ты такое говоришь? Я не могу бояться тебя.       — Хорошо, уже лучше. Так, в чем дело?       — Почти ничего? Не бери это на свой счет, я говорю так со всеми. Просто, Юрий, мне просто пришлось научиться подбирать слова, — неоднозначно ответил он, а потом наклонил голову на бок, глазея на того странным взглядом, словно искал в нем собственную уверенность. А этого и в Юре не нашлось. — Я все еще обсуждаю это со специалистом, так что нет, Юра, я тебе доверяю.       — Ох, хорошо. Да, это супер… Прости, если я давлю на тебя, — Юра стыдливо покраснел, виновато глянув на него исподлобья, осунувшись.       Глеб помотал головой и нерасторопно улыбнулся, когда Юрий аккуратно накрыл его ладонь своей и потянулся, кротко поцеловал в щеку, давая запаху молока въесться в ноздри. Шелковистые волосы так нежно проходили через пальцы, как только тот начал обнимать скулы, прижимаясь сильнее к нему. Альфа ощущал кожей касания ресниц, когда тот моргал, а пальцы поглаживали выступающие лопатки, тянущие вдоль ткань помятой рубашки. Кончик носа холодный, а от губ, которые сердечно целовали, все так же веяло табаком. В груди трепетал запах родного места, что так тяжело вдыхал, стараясь наслаждаться каждой секундой.       Юрий нехотя отстранился, не мог насмотреться на эти серые разморенные в выраженным им чувствах глаза, и все хотел оставаться с ним, не отпускать, пока так бьется тоской сердце. Глеб так осязаем, ведь он все еще здесь, переплел пальцы холодными и ласковыми, какие бета невольно целовал, касался обветренной кожей к той, что так больно воспринималась от ощущений рубцов. Он не хотел дать ему уйти, хотя тот и не пытался даже подняться, смотрящий из-под влажных ресниц, видящий в нем столько желаний прижаться сильнее и боязни одиночества. Ему казалось, что изнутри он и вовсе пуст, словно нет никаких органов, и только в такие моменты замечал собственную значимость в других глазах. Но хотел ли видеть чужие глаза вместо этих серых, глубоких и проницаемых? С каждым днем все тяжко понимать, почему так сложнее держать язык за зубами. Он хотел все рассказать, видимый под взором, под нужными касаниями и поцелуями, в каких нуждался только от него. Так страшна правда, как кошмары, в каких теперь застрял без Глеба, отвлекающего от всего, что съедало кусками злобой, от которой он желал избавиться столько лет. Глеб возрождал ее вновь, но и не давал снова захватить всю голову, заставляя почти забыться в мягким объятиях, в каких никогда не был без него.       А тот охнул, начиная вспоминать утреннюю тоску и неправильные мысли по поводу его партнера. Если бы Юре он не был интересен немного глубже, стал бы копаться в его голове? Ведь Юрий сейчас сидел молча и испытывающе глядел на него уставшими глаза, наверняка не спал сегодня, и игрался большими пальцами, остальные сложил вместе:       — Так… Насчет вчерашнего. Эм-м… Ту-ту-ту, мда, — он надул щеки, тяжело выдохнул весь имеющийся воздух, а потом хлопнул ладонями по бедрам, выпрямившись. — Это объяснить будет сложнее. Знаешь, я почувствовал… Как бы сказать?       — Ты почувствовал себя одиноко?       — М? Не то чтобы, но… Близко, — Юрий вдруг спохватился, когда Глеб сморщил переносицу, отвернулся, взволнованно поглаживая локоны волос. — Так значит, тебе стало одиноко, когда я ушел? Почему ты меня не остановил?       — Ах, Юрий, я совершенно не знал, как сказать тебе об этом, когда вижу, что ты загружен совсем другими мыслями. Как я уже говорил, я хочу, чтобы мы общались после сессий. Мне важно понимать, что ничего не закончено после этого. Ты и я не просто для того, чтобы поиграть в определенные роли, а потом просто разойтись. Я боюсь, что ты тоже станешь очередным человеком, с каким я не смогу ощутить себя достаточно важным!       Юрий не мог отвести глаз, когда Глеб устало вздохнул, часто моргая, опустился на спинку стульчика, облокотившись локтем о стол, прикрывая ладонью глаза, словно боялся дать увидеть что-то сокровенное. Его подбородок сморщился, а губы дрожали, так сильно кривились от всего, что держал внутри. Он даже замечал, как грудь его дергалась при выдохе. Юра тяжело сглотнул и взял за руку. За его нежную теплую ладонь, и тот незамедлительно вытащил платок из внутреннего кармана пиджака, начиная проводить им по мокрым щекам, так стыдливо пряча взгляд.       — Извини, не знаю, что со мной сегодня такое. Даже стыдно.       — Не извиняйся, Глеб. Все в порядке, — бета чувствовал, как пушок на щеках вставал дыбом только от одного вида заплаканного Глеба. — Я ушел не потому, что считаю тебя неважным или… Я просто, кхм, я иногда могу чувствовать себя не в своей тарелке после секса. И в этот раз я ощутил себя ужасно недостойным тебя. Мне хотелось убежать, поэтому я это и сделал. Так что ты не можешь быть недостаточно важным для меня, черт побери! Я не хотел тебя обидеть.       — Правда? — рассеянно вытянул он, жалобно приподняв брови, на что Юра уверенно кивнул, прижимая ладонь к груди. — Прости, я так зациклился на своем прошлом опыте, что просто побоялся поговорить с тобой.       — Я тоже не лучше. Я все думал, как выгляжу в твоих глазах, что даже не слышал тебя. Ты ведь столько раз дал мне ответ, а я все веду себя как дурак. Сам себе подножки делаю… — он поджал губы и стал вытирать тому влажные полосы. — Не надо из-за меня плакать.       Вдруг кто-то постучал в дверь, и Юрия ошпарило кипятком от понимания того, что Глеба Николаевича могут увидеть в столь неловком положении. Но ничего не успел сделать, как Лиза любопытно заглянула, ощерившись:       — Юра, пойдем суши есть… Ой!       — Прошу прощения, Елизавета, — учтиво донеслось совсем рядом, и Юра обернулся на неожиданно спокойного в лице альфу. Единственное, что напоминало о его недавнем состоянии так только то, что глаза оставались красноватыми. Однако это можно списать на всего лишь усталость. Он сидел достаточно властной позе, закинув ногу на ногу и положив сложенные руки на бедра, чуть насмешливо глядя на сотрудницу. Юрий часто видел, как умело начальник мог скрывать настоящие чувства, вместо этого поглядывая на людей холодными глазами, словно чувствовал себя всегда стабильно. Бета каждый раз удивлялся как в первый. И это не значит ли, что Глеб доверяет ему вид, какой никому не показывает. — Но кажется мне, я первым пригласил Юрия пообедать.       — Ого, извините тогда. Приятного аппетита!       Когда дверь захлопнулась, Глеб спрятал кроткую улыбку, расслабил лицевые мышцы и, устало распластавшись на стульчике, обеспокоенно вернул внимание к тому:       — Я рад, что у тебя все-таки есть друзья в коллективе, — Юрий хмыкнул, прищурился и комично поморщился, пихнув его в плечо, сам же завалившись назад, отчего тот сразу же зардел, посмеиваясь. — Слишком?       — Черт возьми, да! Чувствую себя пятилетним мальчиком, — он взял еще один бутерброд, быстро отправляя в рот. — М! Твой сын должен был быть поваром. Пальчики оближешь.       — Что ж, я могу принять это как комплимент в мой адрес, — он чуть гордо поднял подбородок, кокетливо обводя глазами помещение. — Я учил его готовить, когда давал играть на кухне. Ох, каждый обед становился маленькой катастрофой. Сначала он просто рассыпал муку по столешнице, а потом стал помогать мне.       — Есть какой-то секрет в этом? — измученно выдавил из себя бета, и Глеб вопросительно вздернул бровь. — Я не знаю, как научить Милану готовить. А то я весь день пропадаю на работе, так что она голодной сидит.       — В возрасте Миланы будет сложно приучать к чему-то, но если у нее уже есть интерес, почему бы ее не заинтересовать дополнительно?       — Заинтересовать готовкой? — саркастически переспросил он. — Это же самое скучное, что можно делать в этом мире.       — А что тебе нравится?       — А? Ну-у, мне нравится экстремальный спорт и мотоциклы. Не думаю, что это понравится маленькой девочке, что любит аниме и бисер.       — Аниме?       — Обычные мультики. Не знаю, почему она так злится, когда я их так называю.       — Может, она захочет приготовить какое-то блюдо из этого аниме? — предложил альфа, внимательно наблюдая, как всякий раз Юрий сжимал челюсти, пытаясь не засмеяться над произношением. — Помню, Наталья сына так и научила готовить.       — Это такие траты. У меня денег не так уж и много, чтобы купить что-то из ингредиентов. Они с подружкой едят регулярно какую-то лапшу острую, знал бы ты, сколько она стоит. Мне когда предложили, меня жаба задушила даже попробовать.       Глеб задумался, вытащил телефон и что-то начал там вбивать, пока в кармане брюк Юры не завербовало уведомление. Бета чуть нахмурился, глянул на экран и широко распахнул глаза от указанной суммы перевода, а потом недовольно покосился на того, что умело делал безмятежный вид.       — Это для Миланы. Ты же не можешь отказаться дать ей немного больше возможностей в питании? Детям ее возраста нужно хорошо питаться, а она и правда выглядит крохотной для десяти.       Юрий протяжно замычал, словно обдумывал, потом прищурился, кривя губы и начал тыкать ему в лоб:       — Вот… Вот не отнять у тебя вот этого.       — Ума? — Глеб, на удивление, стал так же тыкать в его переносицу, заставляя сразу же потерять хмурый вид.       — Хитрожопости, — Юра все же сел обратно, закинув ногу на бедро, а потом помотал головой. — Я верну их тебе… Когда-нибудь.       — Как пожелаешь. Но я хотел бы быть уверенным, что ты и Милана финансово обеспеченные в такое сложное время. Я не говорю, что ты должен быть финансово зависимым от меня всю жизнь. Я всего лишь могу помочь тебе до поры до времени, пока ты не выплатишь все долги Стервятнику. И я не даю тебе в долг, но, если тебе принципиально, можешь вернуть их, когда сможешь. Не в ущерб себе, Юра.       Глеб посмотрел на ручные часы, понимая, что обед закончился, вытянулся, когда встал, и погладил его по голове, отчего тот недовольно промычал что-то, запихивая последний бутерброд. Юра тут же вскочил и потянул за рукав, заставляя затормозить. Он выставил палец, чтобы тот подождал, перегнулся через стол и открыл ящик, что-то ища внутри. Альфа сложил пальцы вместе и поджал губы, неожиданно для себя заострив внимание на оголенном загривке. Голод вновь забулькал в голове, и Глеб тяжело сглатывал слюны. Он невольно приблизился к нему, робко потянулся, однако в ту же секунду Юрий рывком выпрямился, зарядив тому по носу.       — Е-мае! — воскликнул бета, протянув к себе Глеба за плечи, пытаясь рассмотреть ушибленное место. — Больно?       — Нет-нет, сам виноват, — он вытащил из кармана зажим для носа, надев, пытаясь избавиться от жара на щеках. — Что ты хотел мне показать?       — А? А, точно, Милана сделала тебе из бисера брелок в виде какого-то существа, — Юрий раскрыл ладонь с еще одним крокодилом, хорошо подходившим для ключей. — Сказала, чтобы я обязательно передал тебе. Если тебе он не нужен, все равно возьми, а то она меня дома замучает.       — Николай когда-то такие делал, — он улыбнулся и начал искать в карманах ключи. — К тому же как я могу расстраивать кого-то, если приложили столько усилий? Обязательно скажи, насколько мне понравился ее подарок.       Он вытащил ключи, и что-то звякнуло о пол. Юрий мельком заметил блеск, что закатился под диванчик. Глеб заинтересованно оглянулся, вдев в связку ключей брелок, когда тот присел на корточки и пытался протиснуть пальцы под щель.       — Господи, — проворчал себе под нос бета, багрово краснея, стоило Глебу сесть рядом. Юра сморщил лоб. Определенно не смог бы спутать блик сапфира от чего-то другого, но почему-то так хотел верить, что это совершенно другое украшение. — Хрен достанешь.       — Все в порядке, — альфа кротко улыбнулся, наклонился и стал разгадывать темноту щели, а потом ловко вытянул обручальное кольцо, дунув на него, чтобы успевшая собравшаяся пыль не мешала его надеть на палец.       — В последнее время я не видел его на твоей руке, — озадаченно заявил, помогая подняться. Он покривил губами, рассматривая явно дорогой сапфир, отражающийся мягким бликом в глазах. Глеб смотрел на него так по-особенному. — Все это время ты носил его в кармане пиджака?       — Да, я чуть не потерял его на днях. Теперь я привык носить его в кармане, — увлеченно говорил он, а потом осекся, подняв взор на Юру, что отвел свой в ту же секунду, начиная неловко почесывать затылок. Его щеки краснели, как будто говорили за их обладателя, что ему стыдно что-то спросить. — Ты можешь спросить у меня что-то, если хочешь.       — Эм-м, прости, — он расстроенно опустил руки и помрачнел, сжимая челюсть до видимых очертаний. — Я не понимаю, почему ты все еще носишь его, если хочешь развестись.       — Ох, это тебя беспокоило? Юра, это обручальное кольцо моей бабушки.       — Б-бабушки?!       — Я ношу его в ее память, а свое обручальное кольцо я давно уже не видел.       Юрий раскраснелся до такого, что все лицо щипало от красноты и так контрастировало с белыми челкой и ресницами. Он помотал головой и рывком обнял того, уткнувшись в плечо, чуть ли не уронив назад. И стоило Глебу прижать к себе и уткнуться щекой ему в макушку, почувствовал, как сердце горело в груди.              Темнота коридора всегда наседала после загрузочного дня, но и провести сюда свет Глеб все забывал. Да и только в последнее время стал заходить сюда чаще, чем обычно. Шаги его гулкие, разбивались отголосками по стенам, добираясь заново до ушей. Альфа приоткрыл дверь, сразу же наткнувшись на одну из работниц клуба, сразу глянув на именной бейдж, висящий на груди униформы. Ульяна неловко ойкнула, забирая у него поднос с чашкой воды и разных таблеток рядом, поставила на столик. Она скромно поприветствовала владельца казино и встала рядом, прикрыв дверь, чтобы холодный и сырой воздух подвального помещения не портил нагретую до комнатой температуры каморку.       — Как он? — решился начать Глеб, когда меж ними настала тяжелая тишина.       — У него все еще не спадает жар с прошлой ночи, — Ульяна поправила хвост, отчитываясь о состоянии того, за кем какой день наблюдала. — Но теперь ему немного лучше. Конечно, после того, как придет в сознание, у него снова начнется ломка, так что следует следить за ним чуть более пристальнее. То количество веществ, которые он употребил недавно, явно не сделают ему лучше. И так, как он попытался напасть на мою сменщицу из-за вида шприца, мы связали ему руки. Она в порядке, Глеб Николаевич, он успел лишь поцарапать шею.       Альфа только кивнул, подняв глаза на отделанную узорами дверь, а потом тяжко вздохнул, потерев переносицу:       — Он говорил, что завязал. Я поверил ему.       — Вы должны понимать, что это совершенно не так, — она твердо настояла, стоило увидеть в начальнике скользкие дорожки вины, что отразились сдвинутыми бровями и испариной на лбу. — Но вы должны знать: если утопающий не хочет, чтобы его спасали, не стоит даже пытаться.       Глеб озадаченно вытянул лицо в удивлении, однако все же поджал челюсть, склонил голову и незлобно нахмурился. Ульяна поджала губы:       — Извините, если я сказала что-то лишнее.       — Нет, ты права. Я просто не могу поверить, что все подходит к концу.       — К концу?       — Нет… Не бери в голову. Я просто устал, — он мило улыбнулся ей, и та только кивнула. — Думаю, тебе тоже стоит отдохнуть.       Не успела Ульяна как-то ответить, как стали доносится странные звуки и топот. Глеб напрягся, жестом показал оставаться ей здесь и не отходить от комнаты Кирилла, а сам поспешил проверить, что происходит в казино. Он метнулся к двери, теперь отчетливо слыша грохот и чьи-то рассерженные крики. Просвет между дверью и проемов, что расположился светлой полоской по всему полу коридора, вдруг пропал на секунду, когда-то спешно прошел мимо. Глеб чуть не споткнулся, пока торопился по лестнице, ощущая гневные запахи. Он распахнул дверь, и его тут же развернули к стене, грубо заламывая руки за спиной. Альфа злостно клацнул зубами, стоило крупному мужчине прижать коленом к холодной поверхности и щелкнуть наручниками.       Глеб отпихнул плечом, тихо рыча, кривя переносицу в ярости, пытаясь рассмотреть, что творили остальные из ОМОН, переворачивая игровые столы и приставляя к его гостям дуло автоматов, если кто-то оказался строптивее остальных, а также мутузили некоторых, подпирая к стене или полу. Однако его быстро потянули за волосы на затылке, разворачивая к Катрине, что только ухмыльнулась, отчеканивая шаги звуком шпилек по плитке. Сзади нее происходил бедлам из насилия, но владельца казино перестало волновать все вокруг.       — Что ты, блять, тут устроила? — грубо выдал он, поддавшись вперед, отчего мужчина подсек ударом в голень, заставив пасть перед альфой на колени, прижав дуло к затылку. Глеб сердито нахмурился, стоило Катрине впихнуть в лицо какой-то документ, оказавшийся ордером на арест. — Что за цирк, Екатерина?!       — Новиков Глеб Николаевич, вы подозреваетесь в содействии убийства Валерии Макеевой, в ложном устранении улик против Григория Макеева для последующего шантажа, после которого вы убили его, получив то, что хотели, — она надменно глядела на него сверху-вниз. — Уведите этого ублюдка.