Убийство Бабочек

Прелесть рыжей лисы

      Молочный туман в хвойном лесу обвивал босые ноги до сводящей пульсации стоп. Мокрые травинки щекотали щиколотки, оставляя за своим касанием грязную линию на бледной коже. Ни холод, ни темнота не пугали одинокого мальчика, и все шел куда-то, бродил кругами, покачиваясь в стороны от усталости. Он не помнил, куда идет, зачем идет и почему начал идти так долго во тьму хвойных веток и шума листьев, когда шумел ветер, бьющий хлестко по лицу порывом. Но разве это имеет значения? В эту ночь он потерял себя, и все остальное не имело больше смысла. Единственное, что успокаивало — мычание колыбельной матери, все еще ощущается ее нежный голос глубоко в памяти, что, смиловавшись, дает забывать. Забыть боль, забыть предательство, остаться пустым.       Федя остановился, опираясь о толстый ствол дуба, слыша лай собак в сгущающейся темноте оврага в глубине леса среди множества хвои и дубовых листьев, жухлых и желтых, смешанных в грязь на его ногах. Он смотрел назад, где мигали огоньки, иногда слепя глаза, заставляя прищуриваться. Чьи-то быстрые шаги и крики не слышны в его пустой голове, покрытой чужой кровью, запекшейся еще пару часов назад. И руки его в крови и щиплющих царапинах.       Федя тяжело опустился возле корней, начиная чувствовать свинцовую усталость, медленно прикрывая глаза, когда рядом уже кто-то опустился на колени.       — Бедный мальчик… — знакомый голос ласкал его пострадавшее сердце, а теплые руки подняли легкое тельце, что никак не вырастало, прижимая к груди. Федя перестал хмуриться, когда почувствовал жар чужой кожи, согревающий от холода ночного леса, окончательно погружаясь в сон после кровавой ночи в собственном доме. — Сейчас все хорошо.       Милиционеры искали мальчика по лесу всю ночь, найдя его почти что на середине пути до города. Он ушел слишком далеко, плутая по всем тропинкам. Все это время он не переставал идти, чтобы исчезнуть в тумане, лишь бы перестать чувствовать, как что-то ломается пополам внутри себя. И лишь бы заплутать и никогда не вернуться обратно к тем, кому он никогда и нигде не понадобится и не полюбится. Чтобы больше не дышать, умерев где-нибудь под кроной дерева, смотря на полную одинокую луну, в которой каждый раз находил утешение.       Федя тоскливо рассматривал полную луну за мокрым стеклом, пока его гладили по голове. Шуршали бумаги дела. Ночью здесь тише. В участке милиции тепло и пахнет недурно едой, но мальчик не сводил глаз с улицы, словно ждал момента, когда его снова заставят вернуться домой, где холодно и пахнет сыростью. А теперь даже ни одного звука хоть от кого-то там, потому что больше никого нет.       Его не просили говорить, а он молчал все это время. Его оставили думать над произошедшем, но Федя только переглядывался с луной, что стала свидетельницей его первого преступления. Она молчала, и мальчик молчал. Федор прислушивался к лаю собак, рисуя закорючки на листе карандашом, пока незнакомые люди шепчутся о нем за дверью кабинета инспектора. Лай собак становился все громче, а в груди стало страшно сжиматься сердце. Скулеж. Он слышал скулеж собаки, которую разрывали другие, оказавшиеся в одной стае. Стая сильная и злая. Он видел, как бедную загоняли и пугали. Он не сводил мертвых глаз с той, что оказалась слабой. Ее голубые глаза глядели прямо в его, и он понимал, что мог быть на ее месте. Никто не любит слабость. Острые клыки впивались в шею и бока, не отпускали и не давали сбежать. Во всех глазах блестела жажда смерти, пока в ее — желание жить. Желание и ярость. Визг боли и страха, звуки агрессии в лае, отражающийся в ночи эхом. Все это было в голове мальчика тоже, когда его маленький дом оказался кровавым. Он визжал от боли и страха всю свою жизнь. Загнанная звала на помощь, как и он, пыталась сбежать, как он. Федя затаил дыхание. Кончик карандаша сломался, придавленный на бумагу, пока брызгала кровь на белой шерсти. И вот конец. Собака не шевелилась больше, а другие были испуганы появлением людей — разбежались.       Федя смотрел в окно, пока его не стиснули в объятия, не давая развернуться обратно. Его тошнило, сковывающие руки слишком сильные, чтобы избавиться от них. Они думали, что это могло оставить след на нем, но они знали, что ничего не сможет сломать мальчика сильнее. Он уже видел подобное, когда был стаей, что кусала и рвала на части в ненависти и злобе в загнанных в угол обидчиков. Федор был стаей, страшной в своем отмщении, набрасывалась первая, чтобы не быть на месте раненной и истерзанной собаки. Он каждый раз точит клыки так, чтобы вызвать лишь одним присутствием подкожный страх. Он обещал себе быть сильнее.       Первая версия того, что случилось в доме Лисицыных, гласила о том, что объявился маньяк в тихой деревне Яблоньке, а потом все догадки поножовщины стали обычными идеями о потасовке какого-нибудь пьяницы с белой горячкой и нечаянно попавшихся под его руку Лисицыных. Расчлененные тела находили по кусочку по всему дому, сараю и двору. Но никто так и не смог найти выдернутые уши, глаза и нос. Федор думал, что, избавившись от них, маме не будет страшно под землей: не видно темноты, не слышно тишины и нет запаха сырости. У двоих погибших перерезаны глотки ножом и осколком от банки. Страшное преступление полной окровавленной ярости, не выглядящее, словно их мог совершить маленький мальчик, а повсюду оставлены следы расправы. Кровавая ночь пахла в памяти сиренью — мамиными духами, стойким запахом собственного страха. Федя запомнил этот смешанный запах на всю жизнь или это запах преследовал по пятам?       Федора не допрашивали, посчитав, что мальчик и так много пережил в ту ночь, но он мог бы рассказать, куда спрятал не найденные кусочки. В Яблоньке только жалели его, хотя до этого никогда не замечали, когда ему нужна была их помощь. Когда слышался скулеж о помощи. Федя чувствовал что-то непонятное, когда слышал в свой адрес жалостные слова, помня, как те без всякого сочувствия смотрели, как его бьет отчим прямо на улице, а после оттаскивает во двор, за забор подальше от чужих глаз. Никто не отгонял от него собак, что впивались в его маленькое тело, пока он сам не отрастил острые зубы, чтобы кусать самому. Им всегда было все равно, а теперь после смерти родителей столько слов сожаления для него казалось просто издевательством. Он не верит ни в одно. Ему не нужна их жалость, просто хотел, чтобы все оставили его в покое.       Пока велось расследование, он жил у Евгения Скворцова, занимающегося делом, которое прозвали между своими «Средой» из-за того, что убийство первой жертвы пришлось на ночь этого дня. Первое дело мальчика. Дело, изменившее всю жизнь и давшее начало пути боли и страдания для всех, кто находился рядом со стаей ненависти. В особенности для него самого.       Федя в первый раз спал на кровати за долгое время. Пружины скрипели под каждым движением, но лучше, чем ночевать в подвале и нагибать голову, пока ходишь от угла в угол на расстоянии в два маленьких детских шажка, чтобы хоть как-то скоротать время «наказания». Оно длилось словно вечность. Его забыли там. Темно… Холодно… Одиноко… Никто не искал его. Нет света, нет тепла, нет никого, кто мог бы утешить. Минуты длились часами, а «наказание» становилось все длительнее. Он ненавидел быть один в сыром подвале, что пугающе сильнее давил на него, заставляя дрожать от вечной обиды. Он чувствовал, как брошен и забыт, оставлен и не нужен никому в этом мире. Оставшись в детском теле, потому что голова упиралась в доски, не давая вырасти. И вечный голод то ли в желудке, то ли в сердце заставлял отрастить клыки.       Еда, как бы вкусно она не выглядела, с каким бы доброжелательным настроением не была приготовлена, все равно не задерживалась. Федора сразу же тошнило после воспоминаний о мамином крысином яде в каше. Он не мог больше доверять, потому что теперь все казалось большим и страшным, пока он оставался в теле маленького мальчика с мыслями, не подходящими для его возраста. С мыслями, о которых лучше ни с кем не говорить.       И Федя совсем не спал, пока утомление не брало свое. Снилась ему только ночь со среды на четверг, сколько бы дней не прошло. Снилось каждый раз одно и тоже, и он делал тоже самое, пока не становилось плохо от запаха расчлененных тел. И Федя просыпался в холодном поту, крича от страха и ужаса, что пережил и сделал. Понимание настигло слишком поздно, но он уже ничего не мог сделать, чтобы вернуть их. Он убил их, разъяренный собственной ненавистью, а теперь и сам убит этим.       Дядя Женя даже пытался понять, что происходит с бедным мальчиком, но никогда не спрашивал, что произошло тогда, успокаивающе гладил по волосам каждую темную ночь. А руки его теплые, давали забывать о боли. Он прекрасно знал, насколько страшное преступление совершил Федя. Он знал, насколько сильно ослепляющей оказалась ярость внутри от предательства. Насколько Федя был озлоблен на предателей и как же сильно хотел возмездия за боль и страдания, которые ему пришлось пережить. И насколько он был слаб для этого. Но Федя рос, и росла его сила.       Похороны прошли, как только дело закрыли нераскрытым через пару месяцев. Федя смотрел на деревянный гроб свойственным ему неживым взглядом. На гробы соскребли кое-как некоторые особо чувствительные соседи, что на прощание высказывали все хорошие слова про покойников. Однако Федя не узнал в их словах его родителей. Его не подпустили слишком близко к ямам, куда поместили гниющие тела. Федор ничего не чувствовал, хотя каждый успокаивал его разными словами. В нем росла пустота, стоило злости успокоиться в бьющемся сердце. Стоило отомстить за свои обиды. Смерть не была чем-то страшным и не тронула его за живое. Была чем-то, что заглушила его боль и страдания — вот, что она означала. Спасение. Дядя Женя положил на плечо тяжелую ладонь, слегка прижав к бедру, что-то бормоча, явно стараясь подбодрить мальчика.       Но никто не мог утешить его лучше, чем один прекрасный Ангел, отгоняющий от него страшные мысли, о которых нельзя никому рассказать. Черные локоны иногда щекотали его щеки, стоит ветру играть с ними. Он не помнил ее лица, но видел в каждом прохожем ее частичку.       — Я сейчас упаду! — возмущенно воскликнула Сашенька, хватаясь за плечи, пока Федя вел ее по скользким от сырости сучьям, вырубленным и лежащим в холодном ключе. — Держи меня крепче!       Федя чуть улыбнулся, крепко сплетая их пальцы, ощущая, какие теплые ее руки. Живые. Нежные-нежные. И он готов вечно целовать их и любить, чтобы чувствовать хоть что-то щекочущее и не мертвое в груди. Саша делала его живым, возвращала его обратно в этот мир. И он никогда не отпустит Ангела, что однажды дала ему слишком многое, чтобы он мог вернуть ей все это за такой короткий период — за его жизнь. Она была его Ангелом, он был ее собакой. Он был готов быть верным, как дворовый пес, однажды которого всего лишь погладили. И он был готов на все, чтобы быть возле нее, ведь с ней одиночество почти не чувствовалось. Рядом с ней нет плохих снов. Рядом с ней мир становится ярким. Ангел подала ему руку, и он был готов вцепиться и никогда не разжимать зубы, чтобы вдруг не остаться одному.       Они ходили по холодному роднику в овраге в солнечный день, а сердце в груди прыгало, как солнечные зайчики вокруг, слепя порой глаза. Плакучая ива иногда плакала прямо на их головы, оставаясь каплями на лице. Свежими и свободными, как казалось Феде. Разъяренная стая в его груди становилась подвластной ему, и он не осознавал, каким свободным становился от злобы в такие моменты, смотря в черные глаза. Словно в темноту, и видел там себя счастливого. И он никогда не отпустит ее руку.       — А теперь куда? — спросила Сашенька, осторожно и неторопливо следуя за вечно молчаливым мальчишкой. Единственным другом, который возился с ней и играл каждый день вдали от дома и забот. Федор почти не разговаривал, но ей это не было даже не нужно. Но он вдруг отпустил ее, и она услышала брызги вод от босых ног. — Федя! Не убегай без меня!       Сашенька пугливо остановилась, словно старалась прислушаться к любым звукам, чтобы понять, куда подевался этот несносный глупец. Федя был рядом, но не дышал, чтобы она не догадалась, с какой стороны он к ней подходит. Сашенька тяжело задержала дыхание, стоило понять, что кроме стука дятла и шороха прохладного ветра ничего и не слышно. Она шмыгнула носом, будто вот-вот расплачется, как вдруг на ее голову что-то мягко приземлилось сзади, заставляя испуганно пискнуть.       — Федя! — она взмахнула рукой по воздуху и в ответ услышала только задорный смех — единственное, что вообще можно было услышать от Феди. Сашенька скрестила руки на груди и надуто выпятила губы в обиде. — Ты снова издеваешься надо мной!       И тут же Федя остановился и схватил ее за руки.       — Глупый… — смущенно пробурчала, слегка склонив голову, а потом притронулась к венку на голове. Она всегда рассматривала касанием пальцев все, что связано с Федей. Его щеки краснели всегда, когда Сашенька касались его лица, а потом печально морщила брови, стоит ей дойти до шрама на губах. Также, как Федя, когда видел синяки на ее лице. — Одуванчики? И как?       — Пушистые… Сашенька пушистая.       Федя ощерился, когда девочка смутилась, по-детски покачиваясь из стороны в сторону, так и ничего не нашла для ответа.       Летний ветер поднялся, играя в черных и рыжих локонах, задирая белое платье и майку. Чирикали птицы и шумел ручей. Солнце играло в темных глазах, которые никогда не могли увидеть голубые в ответ. Такие яркие глаза, блестящие от счастья рядом с девочкой, которая заставляла его чувствовать столько сладких волнений. Этот безумно спокойный и счастливый момент в памяти останется навсегда, его невозможно было ничем затмить, как тот безбожно наивный лепет. Лепет, в котором обещалось быть единственным, кому он будет предан, как собака хозяину. Кого он никогда не предаст. Кому никогда не сделает больно. Кому будет вечно предан в любви. Кого он никогда не отпустит из сердца.       Однако настала пора прощаться. Федя даже не успел сказать Сашеньке об этом, ему не разрешили увидеться с ней в последний, может быть, раз. Но даже несмотря на то, что все лица оставались в памяти ничем иным как неважным и смутным воспоминанием, что ощущением оставались отчужденными тенями, не знающими ничего из тех терзающих чувств в его маленькой груди… Лицо, ее нежный лик, милую улыбку, темные глаза и черные кудри, ласковые руки и задорный смех всегда останутся под сердцем, напоминая о каждом дне, проведенной с его маленьким Ангелом. Начиная с ласкового касания к волосам до первого объятия, в котором не чувствовалась скованность.       Перед ним стоял незнакомый мужчина, играя с обручальным кольцом, все надевая и снимая его с пальца. Если бы Федя посмотрел в тот момент в зеркало, что стояло позади него и отличалось огромным размером, то заметил бы большое количество сходств между незнакомцем и собой. Они находились в большом частном доме почти в начале городка, и Федя любопытно все разглядывал, замечая роскошную мебель, огромные окна, откуда заходил серый свет от собравшихся туч. Сам владелец дома выглядел опрятно и доброжелательно, хотя глаза его в точности такие же, как и у Федора: невзрачные и мертвые. Добрая улыбка спасала от томного и усталого взгляда, не заставляя чувствовать себя не в своей тарелке. Хотя Федя все же крепче сжал пальцы дяди Жени, что лишь мило улыбнулся ему.       — Боишься? — чуть насмешливо спросил он, и Федя услышал мягкий смешок незнакомого мужчины. — Дай ему время, Виталий, малыш еще совсем трусливый.       — В детстве я был точно таким же. Кирилл словно моя копия, — голос мужчины излучал нежность и теплоту, что невольно начинаешь внимательнее слушать, восхищенный столь мягкости каждого слова. Виталий шире улыбнулся, так ласково, отчего Федя расслабил плечи, хотя все еще держал голову ближе к ним. — Но я готов ждать вечность, потому что мы наконец тебя нашли. И я не готов тебя снова потерять.       Федя непонимающе глянул на Скворцова, и тот погладил его по голове:       — Это твой настоящий отец. Твой папа, — тихо, словно по секрету сказал, и Федор раскрыл глаза на мужчину, невольно задерживая дыхание. — Разве это не чудо?       — Мы наконец-то тебя нашли, Кир, — вторил… Папа. Федор прикусил язык, понимая, что перед глазами все расплывается от влаги. — Это самое главное.       Федя отпустил крупные пальцы и сделал шажок вперед, ведомый странным желанием прикоснуться к смотрящему на него с теплотой человека. И хоть зеленые глаза ничего не излучали: никакой радости, ни теплоты — запах, нежная-нежная ваниль, сладкая и сахарная, заставляла что-то чувствовать внутри. Папа проводил по рыжим волосам теплыми пальцами, так утешительно играясь с ними, пока Федя схватился двумя руками за бедра, прижимаясь всем маленьким телом, словно боялся потерять, если отпустит хоть на немного. И собственному удивлению, он плакал. Слезы скатывались по щекам. Он не давал никому их увидеть, а теперь не мог заставить себя прекратить.       Его нашли. Его искали. Он был нужен.       — Ох, мы немного опоздали? — в комнату зашла женщина, а на руках у нее сидела маленькая белобрысая малышка, любопытно глядящая на незнакомого мальчика. Девочка прищурилась, посмотрела на маму, что так искренне ей улыбнулась, и тогда та буквально спрыгнула и подбежала к Феде, обняв крепко, что он застыл от страха. Рядом с ногами женщины стояла еще одна девочка, глазами не отличающаяся от Феди. Женщина тепло улыбалась ему, подойдя ближе, обращаясь к своему мужу. — Я рада, что Кирилл тебя признал.       Папа поцеловал ее в щеку, а потом обернулся к Феде, поднимая его на руки, вытирая слезы с щек пальцем.       — Это твоя мама, Кир. А это твои младшие сестры, — он указал на девочек, что внимательно разглядывали его. Федор чувствовал себя странно, и что-то явное ускользало из его настрадавшейся головы. Что-то главное, что еще припомнит о себе в будущем. — Розалина и Наташа. Теперь мы твоя семья. Я знаю, тебе будет сложно принять нас, но мы надеемся, что мы станем для тебя родными. Рано или поздно. Видишь, Наташа, болезнь Киры не была такой серьезной. И теперь вы снова вместе.       Федя, кажется, задыхался, стараясь ровнее дышать, потому что перед ним стояла настоящая семья, в которой он будущий участник. Он не отпускал папу, боясь, что может проснуться вновь в темноте подвала дома. Он не хотел, чтобы все это исчезло. Только не сейчас, когда стая в душе наконец успокоилась в нем, и Федя был готов снова посмотреть на мир с блестящими от детского восхищения глазами.       — Подойди сюда, — подозвал его папа, когда они остались одни в полутемной комнате, присаживаясь на мягкий диван, и мальчик присел возле, болтая ногами, не доставая до пола. Теплая рука опустилась на его плечо и успокаивающе гладила. — Ты не устал?       Федор покачал головой, замечая, как меняется выражение папы, что поджал губы и глядел в сторону, чуть повернувшись к нему ближе, а потом и вовсе обнял его, прижимая к груди. Федя не любил, когда его трогали, сжимали руками, ему казалось, что это душило, но папа казался ему теплым, поэтому смиренно принял его нежные руки.       — Скворцов мне сказал, что ты меня не помнишь, — печально шептал папа, поглаживая по спине мальчика, заставляя того почувствовать что-то трепещущее и теплое в груди. Его маленькие пальцы стиснули ткань рубашки на лопатках, а щека прижалась к ключицам. Он ощущал себя в безопасности, в которой можно было спокойно проплакать все застрявшее подневольное и слабое. — Я понимаю. Это неудивительно: твоя настоящая мать выкрала тебя у меня совсем маленьким, Кир… А ты помнишь, как тебя зовут на самом деле?       Они все называют его Кириллом, подумал тогда Федор, прикрывая глаза, не обращая внимания на медленно парящую вдалеке луну, сверкающую в мокрой пелене от слез, словно пыталась на что-то указать. На что-то очевидное. Он слушал папу, потому что никто еще не гладил его так любя. И даже если ему придется взять другое имя, чтобы быть любимым, он мог поменять в себе все до мельчайших деталей, чтобы остаться хоть с кем-то.       В большом доме его мало кто трогал. На дворе стояла середина лета, но дожди не прекращались. За окном всегда серость, и ливень вечно барабанил по крыше. Кирилл жил на чердаке в просторной комнате, и ему нравилось, как равномерно шел дождь. Это помогало не тревожиться и сохранять концентрацию на книгах, отданных папой для учебы. Когда выяснилось, что Кир на самом деле несмышленыш и даже не знал банального, на лице папы отразилось на секунду гримаса отвращения, что сразу же превратилась в печаль. Если бы Кирилл не видел подобное до этого, наверняка не заметил то секундное презрение, потому что папа глядел на него так же, стоило вновь и вновь рушить его завышенные ожидания.       Кирилл не разговаривал, молчал на все вопросы, смотрел в одну точку, даже если с ним беседовали, не имел манер, не умел правильно выражаться и не имел никаких навыков ни в готовке, ни в творчестве. Все, что имел и умел папа, не умел и не имел его сын. Кир сразу понял, что глупых в этой семье не приветствуют, но все те книги по истории, химии и физике давались с трудом для его двенадцати лет. Если не говорить, что он ничего не понимал. Текст казался набором букв, а страницы мокли под солеными каплями, когда не получалось хоть что-то понять. Иногда он начинал плакать, если папа вдруг повышал на него голос. Чувствовал себя пристыженным, когда ему приходилось за какую-то детскую шалость писать сочинения о том, почему он неправ и что мог сделать, чтобы исправиться. Кирилл еле знал таблицу умножения и заново учился писать прописи после тремора рук от пережитых потрясений. Его не запирали в комнате, словно давали волю: подготавливаться к новому учебному году или нет. Однако тяжелые взгляды вечно оставляли мурашки по спине, стоит ему ненадолго выйти. Кирилл следом понял, что выходить вовсе не стоит, если его не зовут есть или терпеть желание пойти в туалет не станет невмоготу. И каждый день нужно было делать итоги по пройденным материалам, рассказывая папе, что он понял и в чем ошибся. Если Кир ошибался где-то и не мог ответить на дополнительные вопросы, папа сначала просто ругался. Но когда Кирилл все равно не понимал что-то на одном и том же месте — брался за ремень. Кирилл привык, что его вечно бьют, поэтому никакого влияния подобное наказание не оказывало на него. Лишь сильнее погружало в себя. После чего Кир осознал: чтобы получить поощрение в виде кроткой улыбки папы и слова «молодец», нужно быть развитым во всех сферах наук.       Дом всегда находился в загробной тишине, если не считать моментов, когда мама играла на пианино. Ее игра звучала глухо с чердака, но Кирилла все равно привлекала. Ему бы хотелось тоже однажды нажимать на клавиши и попробовать сыграть какую-нибудь одну из любимых мелодий мамы. Кирилл ставал на цыпочках, прислушиваясь к нотам, что создавали великолепные звуки, и еле наступая на пальцы ног, чтобы никто не услышал его передвижения, начинал кружить по комнате. Танцы отбрасывали все обиды и злость, что бурлили в нем и заставляли просыпаться псов в груди. Ему нравилось без всякого смысла танцевать, хотя и неуклюже, не имея никакого ритма. Он ощущал, что его движения свободны, за ним никто не следил, и никто не мог сказать, что он делает что-то неправильно. Никто не трогал его, пока он погружался в собственный одиночный вальс, закрывая плотно глаза, представляя себя не запертым в клетке. Под ногами уже казались не доски, а щекочущая трава, вместо пыльного воздуха — вольный ветер, что наполнял собой все легкие, давая дышать свободно. Вместо пустоты возле него, он танцевал с Сашенькой. И тишина превратилась в ее звонкий голос и смех, что не давал чахнуть здесь от безвольности. И вот Кир уже кружит с Сашенькой на их любимом поле, и никто никогда не сможет ее отнять у него.       Когда игра заканчивалась, мама снова закрывалась в кабинете и продолжала работать над третьим романом. Кир не часто ее видел, как и папу. Тот приходил под вечер с работы. Кир виделся с ним только на проверке знаний и на ужине, и то папа казался измученным тяжелым днем, почти не разговаривая ни с кем. Он всегда страдал от мигреней, поэтому все вели себя тихо, когда он возвращался. Он работал хирургом и вел бизнес, владея ювелирном производством вместе с близким другом. Дядя Новиков только один раз посетил их дом, но Кире не положено было выходить из комнаты, потому что он не смог наизусть назвать столицы разных стран. На выходных папа тоже пропадал, редко оставаясь дома, а если оставался проводил его за телевизором или за чтением газет и книг. Сестры практически не контактировали с Кирой. Самая младшая, Наташа, липла к няне, с которой проводила весь день, пока та не уходила под ночь, уложив непослушную девочку в кровать. Розалина была на год младше Киры, поэтому няня ей не прилагалась, но несмотря на то, что они оба находились на домашнем обучении, летом ее не заставляли учиться и догонять программу. Однако Розалина сама по себе избегала брата, прячась в собственной комнате. А за столом она не смотрела в его сторону и не разговаривала.       Кирилл был одинок даже в доме со столькими людьми. Он был запрет в четырех стенах, а вся имеющаяся прислуга: экономка, няня и повар — молчали, даже если Кир к ним подходил и указывал на разные предметы. Папа приказывал им не отвечать на такие просьбы сына, если тот плохо усваивал темы, так что весь день его попросту никто не замечал. Тогда Кир перестал выходить из комнаты на конец августа, иногда пропуская завтраки и ужины, о чем постоянно докладывали папе. Прислуга о многом докладывала. То, что Кирилл после каждого приема пищи уходил в уборную, тоже. Кир почти не ел, выборочно кладя в рот что-то из тарелки. Например, он не притрагивался к густому пюре или супам, потому что в них Кирилл не мог разглядеть, есть ли отрава. Зато кукурузу и не нарезанные овощи ел с удовольствием, потому что знал, что на кухне их только тщательно моют и подают свежими. Кир так же полюбил вареные овощи и картошку, но их подавали только по четвергам, поэтому он с упоением ждал каждый раз этот день. Кир терпеть не мог мясо: оно напоминало о крови и запахе смерти. Мясо с гарниром подавали почти каждый день, заставляя смотреть на жареные и вареные вариации. Кирилл делал часто вид, что ест, просто копаясь в еде вилкой, а потом запивал большим количеством воды голод, чтобы никто не мог понять по урчанию в животе, что это чувство становится невыносимым под конец дня.       И все было неплохо, если бы до папы не дошла идея не пускать его из-за стола, пока тарелка не будет полностью пустой. Папа приказывал экономике следить за процессом на завтраках и обедах, когда сам работает. Тогда экономка делала первые десять минут, что следит, пока стол не опустеет от других жильцов дома, а потом отпускала мальчика. Но на ужинах папа сидел и смотрел на него до последней крошки на тарелке. Когда все было съедено, через некоторое время, стоило всем разойтись по делам, Кир уходил в уборную, чтобы освободить желудок от сомнительной для него пищи. Во время поедания же Кирилл подавлял в себе рвоту, медленно ползущую по гортани, запихивая очередной кусок скользкого и жирного мяса. Оно разваливалось меж зубов, тянулось в кусочках склизкова сала и хрустело в хрящах, заставляя дрожать всем телом и зеленеть бледную кожу. Кирилл портил аппетит всем за столом тем, когда непроизвольно начинал корчиться, вспоминая вывернутые кишки матери, а те казались в кусочке мяса на его вилке. В итоге от вида мяса на тарелке он начинал воротить нос, капризничать и даже пару раз переворачивал тарелки, пока его не остановила мама, забрав его порцию. Повару приказали готовить одному из членом семьи за столом все приемы пищи без мясных изделий и по пожеланию привередливого сына менять для него меню недели.       Кир забивался под стол и мог часами там сидеть без дела, размышляя, каким образом мог встретиться с Сашенькой или хотя бы написать ей весточку. Он скучал по ней, но не помнил, когда в последний раз выходил из дома хотя бы в сад. Кирилл не мог оставить эти мысли, потому что уже почти полгода застрял в доме, где его душило словно в клетке. Иногда Кир писал письма с разными вопросами о Сашеньке, где волновался о ней и о ее жизни ныне без него, потому что ее часто дразнили из-за слепоты. А теперь ее верного пса-защитника нет рядом. Интересно, как же она там, счастлива ли она без него? Кир надеялся, что она в порядке. Он мог только наблюдать за луной из окна и по-детски просить ее послать какой-либо знак о благополучии его Ангела. Она, наверное, так скучает по нему. Размышления о том, что Сашенька о нем помнит и волнуется, заставляли улыбаться и обнимать подушку руками, прижимая к груди, воображая, что Сашенька сейчас рядом с ним. Письма оставались без ответа, потому что пылились на письменном столе стопкой, но, описывая жужжащие мысли на лист, становилось легче.       Дожди не прекращались даже в ноябре, смешиваясь с липким снегом, но когда выглядывало солнце из-под тяжелых туч, дети играли в саду и лепили снеговиков вместе с няней. Однако Кир наблюдал за весельем сестер через окно чердака, да и то его возвращали обратно. Он не поспевал за учебной программой, поэтому с ним дополнительно занимались до самого вечера и даже по выходным. Кирилл пропускал все праздники и солнечные дни за книгами и практическими занятиями. Папа занимался с ним лично по нескольким предметам: химия, биология и изобразительное искусство. Как известному хирургу, ему было очень легко объяснять строение человека, хотя и строение амеб и червей получилось отлично. Кире иногда казалось, что в голове папы безграничные знания, потому что на разные вопросы он знал всегда обширные ответы. Но папа не отвечал на те, если они не были произнесены вслух. И Кириллу приходилось учиться формулировать правильно вопросы, ответы и просто просьбы вместо того, чтобы указывать на что-то пальцем или мычать, говорить запутано и в указательной форме.       Единственное, что давалось ему хорошо, это иностранные языки. Свободно, конечно, Кир не говорил даже на русском, но мог разговаривать базовыми фразами на английском, французском, испанском и немецком языках, начиная углубляться в изучении и тренироваться разговаривать на них поздно ночью, чтобы однажды удивить вечно невпечатленного его умственными способностями папу. Это занимало шесть часов, пока он не засыпал от усталости, и ему оставалось на сон несколько часов, прежде чем его разбудят на завтрак. Кирилл занимался не только устным произношением, разговаривая самим собой часами, расхаживая по комнате кругами, но и писал, оттачивая грамматику. Теперь он писал письма Ангелу на французском, считая его до прелести романтичным. Возможно, все это так, потому что однажды услышал от мамы, что Франция город любви и романтики.       Бледная от рождения кожа из-за недостатка витаминов, солнечного света и свежего воздуха превращалась в полотно прыщей и зеленого оттенка. Круги и впалось под глазами становились отчетливее и темнее, а детские щеки исхудали. Губы бледные шелушились, постоянно кровоточили. Мальчик выглядел совсем неживым, почти что не рос и часто падал в обмороки от голода. Прислуга не могла помочь ему, хотя няня и экономка вечно жалели бедняжку, пока главы дома не наблюдалось рядом. Они сидели в каморке, где те ночевали, проветривая комнату через маленькое окошко. Кир сидел ближе к нему, чтобы хоть немного насладиться промерзшим воздухом снегопада. Он мог часами наблюдать за снежинками, не отвлекаясь на чужие вопросы, если его не трогали. Повар приносил фрукты и овощи, чтобы мальчик поел больше, потому что вечно недоедал, потому что папе не нравилось, что Кирилл ел по отдельности, отделяя все нарезанное даже в салатах, почему выгонял из-за стола за плохие манеры. Экономка, владеющая бюджетом и планирующая покупки, покупала сладости, не внося их в траты месяца. Прислуга мальчика любила и жалела, хотя они и не понимали, почему он так странно себя ведет.       Папа и мама не обращали внимания на его состояние, пока однажды он не упал на лестнице и долго не приходил в себя. На самом деле Кирилл очнулся сразу же, стоило укрыть его одеялом в собственной кровати и отойти шептаться, обсуждая, что делать дальше. Но он не показывал того, что в состоянии открыть глаза. Сил и правда не хватало, чтобы подняться, но Кирилл часто чувствовал, что мир слишком тяжелый и огромный для него. Чердак был крохотным по сравнению с домом, но в моменты, когда Кир начинал задыхаться от внезапной паники, стены становились больше и давящими настолько, что мальчика начинало тошнить от страха.       После двух недель отдыха и беспокойства в глазах мамы, которая запретила проводить уроки, пока мальчик не восстановится, Кириллу дали возможность выходить на час другой в сад, где все замело к концу ноября. Кир забыл, какой холодный воздух и какой белый-белый мир. Полгода он не выходил из дома. Полгода в четырех стенах. Ноздри жгло от холода, а пальцы мерзли от стиснутого в них липкого снега. Мама была радостной, когда смотрела, как резвится в снегу ее единственный замкнутый в себе сын. Кирилл прыгал лицом в сугробы, проваливаясь в них до пояса, подолгу лежал на спине, чувствуя пробирающий холод по коже, и смотрел на то, как падают снежинки, высунув язык. А няня рядом, играющая с Наташей, иногда стряхивала шиворот от снега и заставляла всякий раз надевать колющиеся варежки, которые снова и снова снимал Кирилл.       Ему выделили целый час на игры в саду, и он посвящал это время в догонялки и жмурки с Наташей, вечно поддаваясь сестре, чтобы она не обижалась, если вдруг проиграет. Он таскал ее на спине и изображал верную лошадь для своей крохотной принцессы, скача по всему саду, чуть ли не сбивая няню с ног, если Наташа кричала: «Вперед! Это дракон!» Иногда они играли с няней в снежки и приходили домой все в снегу и дрожащие от холода. Тогда экономка отчитывала их и гнала переодеваться, хотя выглядела довольной тем, что Кирилл с энтузиазмом рассказывал ей подробности их игр, чуть не прыгая возле нее, хотя обычно от него и слова не услышать.       Кирилл сблизился только с одной сестрой, и теперь Наташа не хотела отходить от него ни на шаг и семенила за ним, цеплялась и плакала, если ему приходились оставлять ее. И так, как папа души не чаял в младшей дочери, он выделил еще пару часов на их совместное времяпровождение в играх с куклами и на улице, снимая нагрузку от учебы. Кирилл проводил с Наташей все свободное время и заплетал ей косички и хвостики, играл с ней в чаепитие и заменял ей друзей, которых она не могла найти, будучи на домашнем обучении.       Однажды Кир загляделся на пианино во время ужина. И это заметила мама, с которой они вместе с Наташей проводили время, пока она не занята написанием романа или прогулками в городе, после которых она возвращалась с большим количеством новых платьев и украшений. Мама читала им книги, собственные и чужие, приучая любовь к чему-то романтическому. Романы были наполнены странной жизнью двух влюбленных, живущих в водовороте ссор и примирений, из-за которых было интересно, задумываясь над интригами и вечными трагедиями, что делали крепче их любовь. Кир закрывал тогда глаза и представлял, что на месте главных героев книги они с Сашенькой, скучая по ней очень сильно. Кирилл знал, что он не сможет с ней связаться, пока папа был категорически против любого упоминания его прошлой жизни, поэтому он не заикался более о Ангеле, которую пришлось оставить там, где раньше был его родном дом. Возможно, он навсегда потерял с ней общение, потому что прошло много месяцев, как он внезапно исчез из ее жизни.       Тогда мама предложила научить мальчика играть на ее любимом пианино — подарке от мужа. Папа любил маму до посинения, и Кир видел, сколько денег уходило на подарки ей. Почти каждый день что-то появлялось новое на маме, и она выглядела куда счастливее с новым колье или сапожками на высоких каблуках. Кирилл начал думать, что подарки, самые дорогие подарки, вечные подношения и сюрпризы — это то, что могло заставить человека простить ему все. Кир ведь хорошо видел, как за любой синяк на коже матери, папа одаривал ее чем-то в поисках прощения — серьгами, бусами, шубой, и тогда мама забывала о синяке. Даже не замечала новых. Кирилл думал, что так проявляется любовь, о которой все время говорила мама.       Кирилл боялся сделать что-то не так, когда дотрагивался до клавиш пианино, потому что обычно папа за неправильные ответы бил железной линейкой по пальцам или угрожающе доставал ремень. Однако мама терпеливо и с энтузиазмом объясняла ноты, правила и даже научила играть самую простую мелодию. К расписанию дня прибавились и уроки на пианино с мамой, и Кир стал чаще проводить с ней время. Она была любвеобильна в отличие от папы, и за каждый урок целовала его в лоб, даже если у него все это время ничего не получалось. Ошибался — она улыбалась и говорила: «Ничего, давай еще раз попробуем».       Кирилл приоткрыл веки темной ночью в собственной кровати, в собственной комнате, в собственном доме, в собственной семье. Кошмар выжимал все соки, заставляя покрываться толстым слоем пота. Было оглушающе тихо, только скрежетали стены в ночной тиши и тикали часы в темноте комнаты. Душно. В окнах решетки, их не открыть. Кир укрылся до ушей мягким одеялом, а во тьме углов виделись разные силуэты, на которых он смотрел со страхом, боясь двинуться на другой бок. На окнах… Решетки? Кирилл не помнил, когда их поставили, но постарался уснуть снова, иногда подглядывая на тень решеток от света луны на стене. Кир тогда недовольно нахмурился, привстал на кровати, теперь наблюдая, как его тень была меж теней прутьев.       Время шло. Писем становилось все больше и больше, он прятал в разных углах и ящиках, чтобы папа не злился на него за воспоминания о Саше — о том, что иногда скучает по прошлому. Папа презирал его скуку о прошлом, это приводило его в ярость. И Кир боялся папу, поэтому ныкал все письма. Тяжесть от нового дня становилась сильнее, и все труднее было выполнять обычные действия, как умывание или хождение в туалет. Все выматывало, и если бы не страх перед папой, Кирилл бы бездумно лежал на кровати, укутавшись одеялом. Его не волновала жажда, и уходил в уборную только тогда, когда начинало ужасно болеть внизу спины. Он знал, что это болят почки, но никак не мог заставлять себя спускаться вовремя.       Сквозь приоткрытую тюль проник лунный свет, освещая самый темный угол, и тогда Кирилл перевернулся снова, забывая какая по счету бессонная ночь. Но ощущение странной тревоги не покидало его. Кир сполз с кровати, ходя на цыпочках, как всегда делал, чтобы быть неопознанным и неуслышанным никем, медленно вставая на колени, вечные в синяках, а потом пролез под кровать, устроившись на твердом и холодном полу, чувствуя себя куда свободнее. Отсюда луну хорошо видно, и Кир прижал губами крестик, рассматривая его вечную спутницу. Она заглядывала к нему, значит, заглядывала к Сашеньке. Кир не спал уже несколько дней подряд, и ему даже показалось, что луна ему подмигнула, заставляя с усердием почесать веки.       В первый день здесь папа рассказывал ему весь вечер, как скучал, пока искал его по всей стране, как волновался о первом ребенке, которого так подло украли у него. Тогда папа сказал, что Кире было пару лет, но Кирилл мало что помнил из своей недолгой жизни. Удары по голове и о стены отчимом заставили забывать о многом, но об этом Кир умалчивал. Кирилл не сказал и слова, как бы все не хотели поговорить с ним за первым семейным ужином, как и где он все это время жил. Кир только иногда мычал, но слова так и не доходили к языку из головы. Они интересовались, почему мальчик совсем ничего не ест, но, не дождавшись объяснения, решили, что ему надо дать время привыкнуть. В тот ужин за столом все казались уместными, кроме него, и он мало понимал, почему чувствует себя совершенно неважно. Теперь он понял: они все притворялись, что цельная семья, а дом — не клетка папы.       Атмосфера накалялась так же стремительно, как менялось поведение папы. Домой приходил он нервным, уставшим и злым, немногие осмеливались спрашивать, что происходит на работе. С каждым месяцем папа приносил больше дохода в семью, но при этом он становился все более устрашающим. И быть с ним рядом во время учебы становилось все страшнее. Каждая заминка в ответах получала свое наказание, а ужины стали напряженными. Через месяц папа стал приходить за полночь и долго сидел на кухне, выпивая до самого утра. Что-то случилось, но никто не мог понять, что именно. Мама пыталась с ним поговорить, это приводило только к ссорам. Их ругань была слышна по всему дому, после которого Кир слышал пронзительный крик мамы, следом странные вздохи, стоны и скрип кровати.       Кирилл перевернулся на бок, закрывая подушкой уши, чтобы хоть как-то заглушить брань и грохот, крики и визг мамы — они что-то в порыве ярости уронили. Кир привык к такому шуму, и ему было даже все равно. Пусть хоть перегрызут друг друга — легче станет. Однако сквозь эти ненавистные звуки он услышал быстрые шаги к нему по лестнице, а потом стук в дверь. На пороге стояли сестры, все заплаканные и дрожащие от страха. При виде них стая в груди вдруг тоненько завыла. Это не была ярость, с которой собаки просыпались в нем, эта была жалость. И эта жалость при виде их слез заставила сердце больно сжаться. Кирилл без слов дал им лечь к себе, запирая дверь на всякий случай. Кровать была маленькая для троих, они помещались с трудом. Кир лежал на краю, опираясь ступней о холодный пол, чтобы не упасть вовсе. Он укрыл девочек одеялом, и они прижимались к нему, словно он мог их защитить, и он надеялся, что сможет. Кир не спал в ту ночь и не сводил взгляда с двери, чтобы знать, что никто не угрожает его маленьким сестрам. И рядом с ним они всегда будут в безопасности.       В первый их совместный ужин Кирилл ничего и не сказал, когда папа спрашивал, как к нему обращаться, раз столько лет Кирилл имел другое имя. Он думал, что мальчик имеет желание и дальше быть связанным с прошлым, либо спрашивал, потому что так подобало в обществе, но Кир не желал иметь ничего общего с тем, что произошло. Это ужасный выбор, теперь корил себя мальчик. Кирилл — не его имя. Не его личность, не его жизнь. Не его знания, не его уровень, и он не мог быть им. Но чем дольше он отзывался, тем быстрее забывал свое настоящее имя. Он был готов оставить все позади, чтобы остаться здесь, не зная, что тут тоже не сладко. Он сидел словно в клетке и знал, что дальше будет хуже. Потому что «дальше» настало быстро. Папа показал ему, как бывает в жизни. Как страшно иногда, хотя Кир думал, что знал о страхе все.       Кирилл перевернулся на спину на холодном полу под кроватью, уперся ладонями об оргалит, чуть приподнимая под тяжестью матраца и одеяла сверху, а когда смог согнуть ноги в коленях и поднять дополнительно ступнями, заулыбался. Он прижал руки к животу и держал ногами оргалит до покалывания крови в ступнях. Теперь он поднимал его выше — его тело росло, и места становилось меньше. Кирилл чувствовал себя свободно, когда находился в узком пространстве, но при этом видел, что может поднять что-то сверху, что закрывает его, как не мог сделать в подвале дома. Он так чувствовал свободу, словно мог убежать из клетки, если только захочет. Каждую ночь, когда снится кошмар о прошлом доме, он делал это как ритуал, который давал ему спокойствие. Маленький секрет, о котором знала только луна, заходящая светом через окошко. Маленькие секреты, которые знали стены чердака, и страшные тайны, о которых ему приходилось молчать. Страшные тайны, разделяемые с папой, о которых велено молчать. Кир не знал, что ему делать, поэтому молчал, как ему и приказали. Папа ничего не сделал ему, но что-то странное теперь лежало под сердцем, когда тот находился рядом. Чувство стыда и слабости, только маленький мальчик не мог их связать с тем, что случилось в этой комнате. Кирилл прикрыл глаза, отбрасывая то, что произошло подальше от размышлений.       Утром, просыпаясь за час до того, как его придут разбудить в шесть утра, чтобы позавтракать и начать заниматься учебой, он вылезал из-под кровати и укрывал прохладным одеялом всего себя. Тогда он начинал тихо петь, чтобы успокоиться перед новым днем, но в этот раз, когда Кир только-только закончил напевать колыбельную, кто-то без стука открыл дверь. Кирилл замер от страха. Он давно изучил шаги каждого в этом доме: тихие и быстрые — няня, но быстрые и тяжелые — экономка, шаркающие и ленивые — повар, стук каблучков — мама, энергичный и прыгающий — Наташа, медленный и осторожный шаг — Розалина. Только папа ходил бесшумно. Сколько бы Кир не прислушивался, даже на вечно скрипучей лестнице его не слышно. Папа так же бесшумно появлялся в комнате, заставляя пугаться и каждый раз проверять, нет ли его где-то поблизости, оборачиваясь по сторонам. Он думал, что папа следит за ним все время. Чувствовал его глаза на своей спине, даже если знал, что папа на работе. Поэтому так боялся мыслей о побеге из клетки, потому что думал, что папа видит все.       Кирилл зажмурился, задерживая дыхание, покрываясь холодным потом, что мерзко скользил по пояснице. Он пугал его. Папа был… Страшным. Он был мягок, ласков и теплым в какие-то моменты, гладил его колени, по спине, иногда целовал в щеки, но в то же время жесток, безразличен и устрашающ. Кирилл не знал, чего ожидать от него, мертвые глаза напротив нечитаемые. И даже если улыбка застыла на лице — не значило, что произойдет что-то хорошее. Иногда она наоборот предвещала то, что удары ремнем будут куда больнее. Живот скрутило от боли перед неизвестностью. Папа иной раз бил его так, что оставлял на нем рассеченные борозды, а все простыни были мокрые от пота и слез, а после от капель крови, если неприятная ткань натирала зажившую корочку.       Тогда все и произошло. Тот момент, застывший в памяти. Кожа и мышцы горели огнем, и Кир чувствовал, что кровь стекает с его бедер. Боль скучивала, заставляла реветь и втягивал со всхлипом воздух, потому что это было нетерпимо, унизительно и чертовски больно. Он лежал на горячих полностью промокших простынях голым и старался не слишком громко кричать при ударах, сковывающих его мышцы. Папа бил ремнем с железной подкладкой, что могла и рассекла кожу ягодиц. В доме остались только сестры и няня, он не хотел, чтобы они пришли на его крики и увидели его таким уязвимым. Он поклялся их защищать, поэтому должен быть сильным. Если бы он хотя бы заскулил, ему казалось, что бешеные псы могли загрызть всех от ярости, но ведь папа же хотел только научить его чему-то. Кирилл не хотел на него злиться и стыдился своих желаний.       Кир прикусил губу до крови, смаргивая остатки слез, когда понял, что уже пару минут воздухе не свистел ремень, а удары прекратились. Папа тяжело дышал, закрыв дверь на щеколду, медленно подходя к нему. Кирилл иногда допускал мысль, что папа всего лишь изливал на него весь стресс от работы, потому что не было особых причин для такой жестокости. Но с другой стороны, это был его папа. Папа, который мог погладить его по голове за хороший ответ, который обнимал его так крепко. И папе было куда виднее, может, Кир и правда все это заслужил? Мальчик уже мог зазубрить материал настолько, что никто бы не смог сказать о его глупом интеллекте, однако поводы для воспитания вечно находились. Кирилл сам был виноват в этом, он был в этом уверен. Он не хотел вспоминать тот день, полный размышления о вине, которая давала ему думать, что папа ничего не делал плохого. В голове только обрывки, и Кир надеялся, что может забыть все через какое-то время, как если бы понял урок и исправился на следующий день. Но каждую ночь перед глазами его мятая простынь, в ушах звук расстегнутой молнии на брюках и тяжелое дыхание сверху, давящая рука на затылок, что нельзя было дернуться, а со вздохом папы что-то брызнуло ему на поясницу. Пара белых капель.       Кирилл зажмурился, отбрасывая наваждение. Все тело дрожало, и оцепенение не давало пошевелить и пальцем, хотя бы сглотнуть вставший ком в горле. Венка на виске пульсировала. Под одеялом стало до мерзости душно, а одежда прилипла к влажному телу. Кир сипло дышал. В этот раз папа постучал по открытой двери и кашлянул в кулак, отчего Кир припустил одеяло, разглядывая во все глаза. Тот выглядел как обычно, играясь с обручальным кольцом:       — Вставай, сегодня я собираюсь в гости к Новикову, — тихо говорил папа. — Поедешь со мной. Познакомлю кое с кем.       Кирилл собрался за минуту, одевался под пристальный взгляд, чувствуя себя совсем неважно. Папа часто неотрывно следил за ним, но Кир не имел желания перечить, вставлять свое слово, мнение, потому что у него не было таких вещей в этой семье. Папа сказал, что Кирилл должен его слушаться, потому что тот знает, как правильно. Кир был похож на избитую собаку, которая больше не смела показывать зубы, потому что знает — ее пнут по морде за такое. Только ненависть и ярость бурлили и копились в нем, и когда-то стая больше не будет дрожать перед этим человеком. Перед высоким и сильным папой, чьи руки крепкие и давящие. И в мыслях, в которых Кир раз за разом расправляется с обидчиками, все сильнее кружили голову в удовольствии от причиненной боли омерзительным отродьям, каким был его отец.       Начало весны было холодным и дождливым. Под подошвой грязь и слякоть, при этом скрипел снег, мокрый от ливня, что бил с особой силой по зонту. Город вечно мрачный. Состояние в стране никак не влияло на их финансовое положение, наоборот, папа нашел способ заработать еще больше денег. Поэтому серость окраин собственников, а дальше многоэтажные бесконечные дома, на балконах которых сушились вещи, что вновь промокали под дождем, выбивались слишком сильно от их дома. Кир в первый раз за долгое время был в городе, разглядывая все не с интересом, а с испугом, от которого время от времени начинал задыхаться. Все в округе яркое и громкое, заставляющее нервно кусать кисть руки, чтобы пережить панику.       Кирилл сидел на заднем сиденье машины, рассматривая туман, охвативший все дворы, и только крыши домов и ветви голых деревьев видны. По очереди в домах зажигались огни, просыпался город. Когда они приехали в центр, Кир видел множество детей и старше его подростков на улице, направляющихся наверняка в школы, куда для мальчика вход был закрыт. Папа всегда был против того, чтобы его дети учились со всеми, поэтому тратил большие деньги на учителей, кто соглашался работать в их доме. Кирилл учился раньше со сверстниками, поэтому, хотя и возникало чувство одиночества в груди, он был счастлив за такую возможность.       Папа останавливался у разных магазинов, оставляя сына одного в машине, делал покупки для тех, к кому ехал в гости, а потом они находились в гостях у Новиковых, дальше от города. Частный дом немного меньше, чем их, но тоже достаточно просторный. При входе Кирилл увидел сарай, и даже с главных ворот оттуда мерзко воняло помоями и скотом. А когда завизжала свинья, он дернулся и невольно прижался ближе к папе, что сразу же приобнял за плечо, продолжая идти к входной двери. За столом сидели незнакомые мутные лица, и Кирилл не вслушивался в разговоры взрослых. Они говорили что-то о политике и о каких-то нудных делах, в перерывах от этих тем обсуждали женщин, стоило жене Новикова отходить на кухню. И почему-то обида за маму появилась, когда папа рассказывал, как спал с новенькой медсестрой в прошлую смену, заставляя Новикова присвистнуть. Кирилл нахмурился, но папа не разрешал говорить маме об этом.       На низком столе стояли блюдце с яблоками, которые так же лежали у нескольких деревьев на земле во двору, которые от скуки, смотря в окно, пересчитывал, и блюдце печенье рядом с чашечкой чая. Жена Новикова пыталась угостить мальчика ими, не мешая своему мужу и его другу разговаривать, словно находилась здесь ради приличия. Кирилл молча отвернулся от нее, потому что ее настойчивость немного пугала. Он не хотел, чтобы она разговаривала с ним, поэтому невольно прижался к папе, как к единственному безопасному месту, тогда папа попросил ее не трогать Кирилла с каким-то недовольством в голосе.       После часа скуки его отправили подальше поиграть с детьми Новиковых, которых он должен был найти во дворе. Те что-то делали в сарае. Дети Новиковых сегодня находились дома лишь потому, что в школе многие классы отправляли на карантин из-за большого количества болеющих. Весной часто болели дети, потому что холодная зима за плечами, а дальше мерзлая весна с дождем, что не прекращался до декабря. Ноги уже сырые, а холодно все так же. Кир не спеша шел к указанному месту, закрывая нос пальцами, потому что от запаха навоза и сена мутило, в особенности на голодный желудок. В сарае горела одна лампочка, возле которой жужжали мухи, что летали везде. Кирилл пугливо покосился на корову, что повернула голову к нему, увлеченно пожевывая охапку сена, иногда дергая ухом, чтобы прогнать мошек. Кир поспешно поплелся в самую глубь тускло освещенного сарая, где доносился громкий смех и иногда ребяческий визг. И тогда он увидел двоих мальчиков.       «Мальчик как саранча», — первое, что пришло в голову, когда он приметил старшего сына Новикова. Тот был тощим, словно состоял из деревянных палок, причем ужасно высок для своего возраста, выглядел совершенно нелепо. Пугало или чучело выглядели куда опрятнее. Кирилл удержался от смеха, прикусывая щеку, лишь бы не оскорбить мальчика-саранчу. Рядом с ним бегал вокруг младший брат, совсем на того непохожий, хлебая по грязи и лужам резиновыми сапогами, забрызгивая все подряд. Мальчик-саранча этого упорно не замечал, продолжая убирать навоз лопатой, только иногда очень мягко и тихо просил брата быть аккуратнее, как если бы делала заботливая матушка. Тогда Кир не выдержал и засмеялся, привлекая внимание двух мальчиков.       Мальчик-саранча оставил лопату в стороне и аккуратно подошел, пряча руки за спиной. Он пах вдвойне коровьим дерьмом, явно находясь здесь каждый день, отчего Кирилл незамедлительно отошел на пару шагов, прикрывая нос ладонями. Младший сын Новикова, заметив этот не особо вежливый жест по отношению к брату, встал впереди него, надул щеки и начал очень громко возмущаться, в точности защищая все еще молчаливого брата. Мальчик-саранча дал тому вдоволь покричать на маленького хама, а после попросил быть чуть тише и грубо не выражаться. На удивлении Киры, такой маленький ребятенок его сразу же понял, виновато склонил голову и даже попросил прощения, потом глянул на брата, получив кроткую улыбку. Мальчик-саранча прогнал брата с просьбой собрать упавшие яблоки в саду, и тот сразу же пулей метнулся сначала за ржавым ведром, а потом уже скрылся за углом дома.       Тогда мальчик-саранча представился:       — Меня зовут Глеб. Отец говорил, что к нам приедут гости, — его голос был до ужаса тихий и… Ласковый? Кирилл разошелся смехом, даже не зная, почему же ему стало так весело, хотя в словах ничего смешного и не присутствовало. Глеб смотрел на него так, как смотрят на убогих, но это только сильнее раззадорило, и хохот было слышно по всему двору. — Почему смеешься?..       Кирилл не смог ответить: силы уходили на то, чтобы держаться за живот и трястись от смеха. Перед ним стоял мальчик его возраста. Впервые за год рядом стоял мальчик его возраста, а не папа, учителя или маленькая сестренка, которую нужно было вечно веселить. С ним же можно было обсудить все, что не мог обсудить с другими, потому что они ровесники. Одиночество, что липким слоем осело на плечах, вдруг чувствовалось куда сильнее. Они даже родились в один день в разнице каких-то двенадцати минут! Кир не разговаривал с ровесниками целый год и в первый раз за этот период вышел в город, чувствуя себя хуже, чем в клетке, которую он должен был называть домом. Однако вне стен дома, оказывается, было опасно, страшно и небезопасно для него. Он хотел домой, все его душило. Все незнакомо и ново, страшно огромное и светлое, шумное и быстрое. Кирилл начал задыхаться от осознания, что все вдруг вновь вырастало до огромных размеров, пока он становился все меньше и меньше. Из глаз полились слезы сами собой, заставляя краснеть щеки в жгучем жаре. Он чувствовал себя беззащитным вдали от дома.       Мальчик-саранча отвел его в дом, потому что не смог узнать у Киры, что же случилось. Он держал его за плечи, потому что вид задыхающегося мальчика явно его пугало. Папа подскочил на месте, как только они показались в зале, внимательно оглядывая дрожащее тельце. Неудивительно, что Кир, смывающий каждый ужин в унитазе, вдруг упал в голодном обмороке прямо в середине комнаты, испугав каждого присутствующего.       Папа больше никуда не брал его собой, потому что врач, вызванный уже дома, сказал, что мальчик слишком слаб как телом, так и головой. Он сказал, что мальчик особенный и с ним нужно вести себя по-другому. Папа смотрел на него как на жалкого червяка, заставляя стыдиться себя и, укутавшись до головы одеялом, когда остался один в комнате, проплакивать оставшиеся слезы. Папа его ненавидит за все, чтобы Кир бы не делал. Кирилл был просто жалок, и он ненавидел себя за собственные бессилие и глупость. Он не любил себя, потому что, за что бы не брался, ничего не получалось. Он был позором Юнусовых. Он скрипел зубами тишине и со всей силой подавлял рвущуюся в нем обиду, чтобы только горько не плакать, подтверждая, что ничтожен. Вечно делает недостаточно.       Однажды папа осторожно зашел поздно ночью, когда весь дом спал. Кирилл сделал вид, что спит, потому что дети должны быть в кровати и крепко спать уже в девять вечера без исключения. Кир чувствовал запах перегара. Ничего удивительно: папа часто пил, но в последнее время вел себя очень спокойно и даже любвеобильно. Он приносил разные сладости и обнимал каждого ребенка, словно очень соскучился, хотя обычно держал видимую дистанцию со всеми членами семьи. Но тогда папа выпил больше, потому что Кир вздрогнул, услышав, как тот резко врезался в стену, словно ему было сложно держаться на ногах. Пьяные люди страшные, мерзкие и агрессивные. Матрац прогнулся под большой для Киры рукой прямо возле его лица, а после папа кое-как залез на кровать полностью, скрипя пружинами. Кирилл открыл глаза, когда тот подвинул его к себе, обнимая за живот, прижав к собственному, уткнувшись в макушку носом. В этой семье был не принят близкий контакт, но, может, папа очень устал? Наверняка ему необходимо немного объятий, как говорила Наташа, когда стала иногда заходить к брату в комнату, чтобы поиграть в куклы. Мама любила целовать в лоб за достижения на уроках пианино, но не больше. Ее можно было заметить работающей над книгой или читающей им роман, но больше она не проявляла к ним нежности, вечно летающая в облаках. Ее мало что волновало в доме, и она быстро прощала мужа за любую ссору и часто переносила эти конфликты в свои романы, приукрашивая ради интереса. Мама была чаще холодной и уединенной от семьи.       Зато няня всегда касалась их с Наташей: обнимала, гладила по спине и ерошила волосы, мазала щеки и нос кремом после прогулки, дула на ранки. И иногда, когда Наташа просила Киру остаться на ночь после игр с куклами, няня читала им сказки, в которых всегда все заканчивалось хорошо, что бы не произошло с героями. Кирилл мог себе позволить без страха улыбаться, слушая ласковый голос женщины, делавшая такую манящую сказочную интонацию, заставляя тепло окружить их с головой. Порой няня пела колыбельную, и Наташа сразу же засыпала в объятиях Киры и под чудесный нежный голос. И даже если Кирилл не засыпал, он притворялся спящим, чтобы вновь и вновь чувствовать, как няня напоследок целует их в макушки и тихо-тихо уходит, закрывая за собой дверь. На душе было так хорошо, словно няне не все равно на них, это не просто ее работа. Будто бы она делилась с ними любовью, которую в доме не найдешь. Плохое забывалось рядом с любящими людьми, и Кир был готов сделать все, чтобы оставаться в теплой кровати, обнимая любимую сестренку и едва слышать голос ласковой женщины.       В тот день, когда Кирилл чувствовал пьяное дыхание отца у себя на затылке, он понял, что мужчины отвратительны. Их вид, их дыхание, их взгляды, их движения — омерзительны. Омерзительны их поведение, их желания, страх перед ними тоже ужасен. Кир ненавидел мужчин. Он ненавидел их и презирал до конца, боялся и избегал. Он желал быть сильнее каждого из них, потому что знал, что слабость играла с ним в злую шутку. Они все так ему ненавистны. Но отец был сильнее. Отец был сильным мужчиной. Самым отвратительным мужчиной в жизни Кирилла. Его касания имели последствия, заставляющие скоро приобрести отвращение ко всем телесным ощущениям от мужских рук. Кожа мужчин становилась мерзкой, и непрошенный контакт от любого из них вызывал тошноту в горле и желание спрятаться где-то далеко-далеко, где никто не смог бы прикоснуться к нему. В объятиях Кир чувствовал себя сжатым и беззащитным, и даже случайное касание заставляло показывать зубы, лишь бы его больше не касались. Но отец был сильным. В тот день отец придавил его к матрацу всем пьяным телом и заставил реветь от боли и унижения. Когда Кире было четырнадцать, он понял, что мир принадлежал сильным. Сильные безнаказанны, сильные делали, что хотели. И отец был сильным, крепко держа затылок, чтобы Кирилл не брыкался и не сбежал. Отец был сильным, и маленький мальчик не смог ничего сделать против. Его руки не такие крепкие, а страх и отвращение к себе не давали никому рассказать о каждом случае, когда Кирилл становился беспомощным в собственной комнате, придавленный отцом и страхом. Он не знал, что делать, не знал, как рассказать и кому мог доверить столь постыдное для него. Но жить с этим невыносимо, потому что от грязи нельзя было отмыться.       В пятнадцать лет Кирилл успешно сбегал из дома, просто пролезая между прутьев забора, убегая в лес, где его было сложно найти. Он мог не появляться дома по нескольку дней, а потом приходить, словно ничего не произошло. Ему не было куда идти, поэтому он добровольно шел обратно к отцу, что уже ждал его с ремнем. Глубоко ночью Кирилл выпрыгивал из окна чердака, решетки которого убрали несколько месяцев назад, чтобы заменить разбитое стекло. Кир не признавался, что сам же и разбил его в гневе на все в округе. И всего лишь потому, что Кирилл доставлял много проблем, отец оставил окно без решеток. Ведь каждое новое стекло уже на следующий день было разбито в знак протеста.       В лесу не было людей. Кирилл чувствовал свободу, рассматривая голубое небо, пока лежал среди корней деревьев на траве. Весенний ветер ласкал кудри, иногда придавая жару мая свежести. Периодическое щебетанье птиц успокаивало, а кукушка куковала столько, сколько нравилось Кире. Ку-ку-ку, ку-ку-ку — нет ничего, что он не мог угадать в ее поведении. Она куковала, и под ее пение Кирилл расслаблялся, чувствуя себя в безопасности. Здесь не было угрозы. Он ненавидел город, ненавидел стены дома, ненавидел шум, окружающий его везде. Ветки деревьев колыхались, убаюкивая, успокаивая. Кир обещал маме не сбегать, потому что она устала волноваться за него, но ему это правда надо. Дом душил его, и, самое главное, вдалеке от него Кир мог плакать без страха. Плакать без чувства, что отец смотрит на него.       Ненависть к отцу вскоре не имела больше скрытого скрипения зубами и выплескивания гнева слезами в подушку, когда тот сжимал его затылок и не давал дергаться. Она приняла вид членовридительства. Кир мог резать себя бритвой, втыкать иголки в кожу, бить себя по лицу или по ногам, кусать себя, тушить спички о кожу бедер, чтобы долго чувствовать пульсацию ожогов. Их «не красота» раздражала отца, и когда ожогов и порезов становилось куда больше, ночью не скрипела кровать, и слезы не скатывались по щекам от жажды загрызть обидчика. Изъяны пугали отца, ему не нравились порезы, ожоги, потому что считал их несовершенством на чистой детской коже. Кирилл делал многое со своим телом от агрессии, которую не мог проявить в должной мере, чтобы перестать чувствовать внезапные вспышки желания крушить все в доме. Многое страдало от его жажды избавиться от тяжелого чувства в груди, что сковывало и скребло каждый раз и каждую ночь. Иногда даже не понимал, что причинял себе повреждения, пока не увидел разбитое зеркало в ванной и окровавленные ладони от осколков. От него пострадало много мебели, пока в жгучем желании возмездия за причиненные страдания летали в стену и стулья, и тарелки и ножи. Отец успокаивал его моментально, потому что кулаки его были пострашнее и больно били.       Секретов становилось слишком много, а рассказать совсем некому. Когда папа расслабленно улегся рядом с ним в тот день, словно ничего и не случилось ранее, Кир приподнялся, ощущая, как бедра ужасно болят и гудят, а капли крови сползали по ним вниз. Боль настолько пронизывающая, что дрожали ноги, а перед глазами все расплывалось. Но Кирилл не замечал и смотрел на окровавленную белую рубашку папы, которую осветила луна. Тогда Кир узнал одну из тайн папы о работе «хирурга». Он убивал людей. Папа смотрел ему в глаза, полностью пьяный и не понимающий, что рассказывает о подпольных делах собственному сыну. Тогда папа сел на кровати и подозвал его, крепко обнял, говоря о каждой жертве его рук, которых смог запомнить за эти несколько лет. Кирилл слушал молча все подробности, стараясь не двигаться и почти не дышать, пока со страшными словами о продажах органов и людей папина рука гладила его по спине. «Боже, — думал тогда Кир, почувствовав, что обмочился, дрожа от страха в объятиях папы, — он убьет меня тоже».       Ему снились кошмары. Бесконечные длинные, сколько бы раз не засыпал ночью. Ему снилось, как папа заставляет его взять хирургический скальпель и проделывать то, что он описывал в тот день. Или наоборот разрезает его сам, и Кир видит, как он вытаскивает из него и печень, и почки. И Кирилл от страха вечно мочился в кровать, когда во сне ему приходилось вновь и вновь надрезать линию на коже то ли себе, то ли кому-то еще. И кровь начинает забрызгивать все вокруг, пока он снова не видит расчлененные тела матери и отчима, крепко держа топор. Кирилл молил Бога каждую ночь, чтобы все оказалось сном, он просил оставить его в покое, умолял прекратить издеваться над ним. И то ли недостаточно просил, то ли не заслужил хоть немного сочувствия к себе.       Однажды, когда Кирилл опять относил грязные простыни глубоко ночью постирать, Розалина выглянула из своей комнаты. За эти годы она в первый раз заговорила с ним, шепотом приглашая к себе. Кир думал, что ей не спалось из-за кошмаров. И ей, как Наташе, нужен был кто-то под боком, чтобы почувствовать, что монстры под кроватью не вылезут из-за страха перед ее защитником, но Роза оказалась не такой пугливой и не верила в чудовищ. Нет. Нет, верила, но только в одного. Розалина надежно закрыла дверь, удостоверившись, что в коридоре никого нет, а потом на цыпочках подобралась к постели, опустилась на колени и вытащила из-под кровати какой-то ящичек. Роза попросила включить настольную лампу, когда маленьким ключиком, висевшим на цепочке на шее, открыла ящик. Она глянула на брата, что молчаливо ждал. В ее глазах он нашел мелькнувший страх, и желание сделать самое ужасное с причиной ее боязни само по себе заставило сжать кулаки. И он знал эту причину. Знал это чудовище. Роза приставила к губам палец, чтобы тот не говорил ей ни слова, словно боялась, что их услышат. Кирилл удивился бы этому, если бы не знал тайны отца, но теперь, когда тот лично сознался в собственных грехах, он боялся вдвойне за каждый шаг, за каждое слово.       Роза вытащила фотоальбом, протягивая брату, как будто сама не в состоянии решиться показать то, зачем она его позвала. Розалина опустила голову, чтобы смотреть ему в глаза, и тогда Кир открыл альбом. Он был пустым. Почти пустым. Лишь одна фотография, заставляющая затаить дыхание. Маленький мальчик с зелеными глазами смотрел на него в ответ. Федя знал, что не является пропащим ребенком Юнусова. Он знал, что являлся лишь братом-близнецом Киры, оставленным отцом, словно мусор на обочине дороги вместе с матерью. Он не был столь глуп, чтобы не связать слова покойной матери и тихие разговоры дяди Жени по телефону с одним мужчиной. Голос отца, который был в истерике из-за смерти сына из-за его неосторожности. Кирилл не знал причин, почему занял чужое место мертвого мальчика, но знал, что был сильнее своего умершего брата. Он был готов занять чужое место, он был готов стать кем-то другим. От Кирилла он отличался цветом глаз и родинкой под губой возле шрама, но даже так его можно легко спутать с ним. Фотографий почти не было, мама не обращала особого внимания на идеи мужа заменить сына кем-то другим, а Наташа была слишком мала, чтобы понимать, что произошло. У него было имя закопанного в лесу мальчика, его внешность, его жизнь и его прошлое. И Кирилл был достоин занять его место.       Однажды Роза показала ему могилу его близнеца между трех сосен глубоко в чаще леса. Ее можно найти только по одной вещи: на стволе дерева завязана красная лента, подаренная его младшей сестрой, от которой он и умер. Отец задушил его, будучи под тяжелыми наркотиками, явно не осознавая, что сделал с собственным сыном. Опыты в его исследованиях заканчивались одним и тем же — провалом, и это каждый раз становилось поводом для употребления веществ. Одним из подопытных крыс был Кир — восьмилетний мальчик, на котором отец испытывал формулы наркотика.       Когда они стояли посреди ночи возле могилы, а холодный ветер пробирался по все жилам, отчего стыла кровь, трепал волосы и заставлял Розу ежиться, она говорила все, что помнила о том дне:       — Я спустилась в подвал, потому что услышала крик. Мама с Наташей были в гостях у подруги, у няни был выходной, а экономка обычно спит в берушах, — шептала Розалина, словно боялась, что ее может услышать отец даже так далеко от дома. Кир притянул ее к себе, обнимая, чтобы согреть в собственных руках и дать больше смелости. — Я часто подглядывала за отцом, когда он ночью работал там… Однажды я спросила его об этом. Он ответил, что работает над исследованием. Но я знала, что он делает с Кирой на самом деле. Мне было страшно что-то сделать или рассказать кому-то. Кир никогда не говорил со мной о том, что отец делает с ним в том подвале, думаю, он был запуган больше меня. И в тот день я снова спустилась, чтобы убедиться, что все будет хорошо, и стоило мне приоткрыть дверь…       Роза замолчала, затаила дыхание так, словно вот-вот задохнется, жмурилась явно от воспоминаний, а потом уткнулась носом в рыжую макушку, чтобы обрести хоть немного храбрости продолжить. Кирилл гладил ее по спине, уже догадываясь о следующих словах, но не останавливал, давая ей разделить хоть один секрет их дома с кем-то, кто поймет ее:       — Все было в крови, — продолжила она, а голос ее дрожал уже не от холода. Она дышала со всхлипами, заикалась, язык заплетался от ужаса. — Я подслушала, как Скворцов сказал, что Кире нанесли двадцать ударов скальпелем. Но он все равно дышал и пытался уползти к двери, ко мне. Он хотел, чтобы я помогла ему. И тогда отец задушил его у меня на глазах. Кир смотрел на меня, я должна была помочь ему. Я должна… Я обещала ему, что мы убежим отсюда. Пожалуйста… Давай убежим. Я боюсь. Он… Он… Убьет нас.       Кирилл крепче обнял ее, отчего она замолчала, прижимаясь к нему всем телом. Оно казалось ему таким беззащитным, хрупким, маленьким, что зубы скрипели от злости и обиды. Он хотел бы защитить сестер, но не мог защитить даже себя.       Когда учебный план по биологии был выполнен несмотря на то, что ему оставалось время для обучения по школьной программе, отец решил, что будет готовить его для поступления на хирурга. Отец видел в Кирилле медика, который сможет обрести такую же популярность у соотечественников, как сделал когда-то он сам. Кир знал, что его не услышат, если он попробует сказать, что больше его тонкой душевной натуре нравилось творчество: ему нравилось танцевать под игру мамы на пианино, писать незамысловатые истории о желанной свободе и убегать зимой в лес на пруд, где мог часами кататься на льду, исполняя танец под мелодию в собственной голове. Ему нравилось представлять, как танцует перед публикой и получает столько внимания, сколько заставило бы его почувствовать себя хоть немного любимым. Аплодисменты бы лились как музыка, и Кир в центре каждой жизни человека. Главный персонаж этой истории, что будет жить до ее конца. Он так хотел, но многое в жизни шло не по его желаниям.       Кириллу казалось: все, что он делает, недостаточно. Каждый человек был лучше него, невзирая на то, что уже к шестнадцати годам он знал пять иностранных языков в свободной форме, и коллеги отца называли его молодым гением в сфере хирургии. Отец наверняка не ожидал, что первые не особо сложные операции Кирилла будут стопроцентно успешными даже без чужой помощи и советов. А после его без образования будут допускать и до операций, связанные с удалением опухолей или вырезанием аппендиксов. Ему давали неплохие деньги несмотря на то, что в больнице он работал неофициально, потому что его работа вылилась бы в очередной скандал на карьере отца. Но его пациенты, балансирующие на грани боли и смерти, не обращали внимание, почему их лечащий врач слишком молод. А после удачных операций их не волновало даже отсутствие медицинского образования Киры.       Кир имел феноменальную память, выработанную вечным недовольством собственных достижений. На самом деле она всегда была такой, Кирилл легко запоминал мелочи, которые не все могли заметить. Его память состояла из крохотных деталей, что в голове складывались в общую картину, но для этого ему нужно было куда больше времени, чем обычному ребенку. Однако с помощью отцовского воспитания информация впитывалась куда быстрее под страхом быть выпоротым или остаться без еды на несколько дней в качестве наказания. И если раньше «недостаточно» было отцовской критикой, то теперь все, что не сделал бы Кирилл, он сам же обесценивал и заставлял себя быть лучше. Успешная операция — везенье, а идеальная речь на чуждом ему языке — можно и лучше. И пока он не достигал поставленной планки, Кир не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть, измученный своим же упреком. А планки его были высоки. Он часто падал в обмороки из-за усталости.       Кирилл присутствовал в особо сложных операциях и даже на ночных сменах отца, но только как наблюдатель, запоминая каждое действие врачей. Ему нравилось, что отец брал его собой, потому что вокруг было много людей, которые спасали его. Дома никто не мог защитить его от рукоприкладства и насилия, потому что никто не смел сказать хоть что-то отцу. Кирилл давно понял, что все прекрасно знают и слышат, но боятся. В больнице же пациенты и их родственники, врачи, медсестры и медбратья, уборщики и охранники становились невольными защитниками Кирилла, потому что отец не мог позволить, чтобы его честное имя затмил неприятный инцидент. А за успешность в таком раннем возрасте Кирилла оставили помощником и выделили ему собственные оплачиваемые смены. Кир в тайне попросил поставить их так, чтобы их смены с отцом никогда не совпадали. И за красивые глазки и обаятельность ему не смогли отказать.       Персонал полюбил его быстро, потому что Кирилл умел угождать и быть отзывчивым даже в самых отвратительных ситуациях. Кир умел поднимать настроение, насмотревшись вместе с Розой разных фильмов, откуда и взял черты характера для себя. Ему было легко притворяться живым и вечно веселым, хотя на самом деле не чувствовал особо ничего кроме самых сильных эмоций, что бросали его из крайности в крайность. Он умел отодвигать себя на второй план, лишь бы казаться другим. Он давно осознал: чтобы быть на плаву, нужно уметь врать и мило улыбаться. С его лица почти никогда не сходила кокетливая улыбка, а глуповатое поведение, совсем ребяческое, стало его визитной карточкой. Все любили его, когда он вел себя как ребенок. Никому не нужны были его проблемы и недовольное лицо, которое он научился маскировать для людей.       В отличие от своего отца он полюбился пациентам не серьезностью и авторитетом, сделанным годами практики и открытиями в сфере химии, а тем, что мог развлечь даже тех, кто считал, что дни их сочтены. Кирилл замечал, что мог проникнуться чужой жизнью настолько сильно, что забывал часто, что живет сам отдельно от них. Он мог подолгу засиживаться в палате пациента, которого готовили к операции на следующий день. Он охотно выслушивал все, чем хотелось с ним поделиться. Взрослые, подростки, старики все как один перед страхом будущей операции могли раскрыть всю свою душу, лишь бы получить поддержку и обещания, что все будет хорошо. Кирилл умел подбадривать, он умел слушать и давать быть услышанным. Проблемы многих казались сущим пустяком для него, в особенности после того, что ему пришлось пройти в свои семнадцать лет. И за пару лет, что он работал в больнице, Кирилл пытался не принимать чужое горе близко к сердцу, потому что через его скальпель прошло множество людей, которые пришли к нему с разными историями.       Когда пятнадцатилетний Кир в первый раз явился в операционную, коллеги отца не хотели, чтобы такой маленький мальчик видел все собственными глазами. Все знали, что даже опытные хирурги не могут спокойно воспринимать жизнь после долгой операции. Но Кирилл давно не испытывал отвращения к тому, что видел, когда разрезал кожу скальпелем, чтобы удалить очередную опухоль. Кир часто видел внутренности. И видел их чаще даже до того, как в первый раз вошел в операционную в больнице. Периодический писк аппарата, что показывал, как ровно и спокойно бьется чужое сердце, жужжал в голове. Этот звук преследовал его на подкорке мозга весь оставшийся вечер. Отец готовил его стать хирургом не только по учебникам, теперь пришло время практики. Кирилл недавно осознал, что чаще стал говорить и думать, как отец. Никакого сожаления, никакой человечности. Никакой жалости к чужой жизни.       Маска обжигала от собственного сиплого дыхания, а волнение ползло по пояснице. Капелька горячего пота сползла по виску, когда по спине прошиб липкий и холодный, скручивал на коже ткань одежд под халатом. Кир начал дышать шумно носом, боясь опалить сухие губы сильнее. В глотке встал растущий с шипами ком, так высоко расположенный, что глотать невольно накопившуюся слюну практически не предстояло возможности. Перед ним лежал мужчина, а монитор показывал удары его сердца. В подвале ужасный холод, но ему казалось, что он горит в своих переживаниях ярким пламенем. Его руки дрожали, с трудом натягивая стерильные перчатки. Время для практики пришло, как бы он не желал оттянуть его еще на пару месяцев. Перчатки липли к голой влажной коже, так мерзко обтягивая ее, словно впиваясь глубже. Перед глазами все расплывалось, а светлые ресницы собирались вместе под накатывающей влагой в уголках.       Белки красные от лопнувших капилляров из-за папиных экспериментов над ним. Болят от любого лучика света, только веки все не закрывались, боясь вновь вернуться в темноту. Отец давал ему какие-то «лекарства», как говорил, но Кирилл знал со слов Розы, что тот все еще пытается создать наркотик. От розоватых таблеток становилось больно. Весь тот ужас, что происходит с его телом и головой только от одной таблетки, нельзя было сравнить ни с чем. Кирилла мазало. Он не понимал, стоял ли на ногах или лежал, но точно понимал, что бился в конвульсиях и пускал пену. Кир даже рассек лоб от судорог, а боль, что жгла все органы, заставляла терять сознание и ногтями впиваться в кожу, лишь хоть немного унять жар в теле. Отец пользовался тем, что Кирилл часто падал в обмороки, оправдывая этим перед врачами и мамой припадки, из-за которых вечно приходилось зашивать рассеченные локти, подбородок или колени. Правда, если бы хоть кто-то хотел понять, что происходит на самом деле с мальчиком, то не поверили ни единому слову.       Все тело покрывалось мурашками каждый раз, когда где-то в черном углу капала вода в подвальном помещении больницы. Руки потрепали его по плечам, так невыносимо задерживаясь, крепче захватывая всю его вольность, бегло постукивая пальцами в таких же перчатках. Папа вызывал неподдельных страх, скручивал все органы в кашу, так больно, будто бы иглы шприцов снова блестели под светом над его венами. Синяки от инъекций и растворов не самое страшное, что прятал под рукавами Кир. Он задрожал сильнее, вспоминая последние судороги и никак не останавливающуюся пену из рта, что смешивалась с рвотой от препаратов. Он думал, что умрет. Он почти умер, захлебнувшись в собственной рвоте, если бы отец вовремя не откачал его.       Единственное, что помогало Кире держаться дальше от действительности — это наркотики. Познакомился он с ними, когда отец в очередном более бессознательном приступе гнева Киры заломил ему руку и обездвижил, чтобы тот перестал пытаться накинуться на него с кухонным ножом и истошными криками, пока мама звонила в милицию. В подтверждении его психической нестабильности приехавшие милиционеры застали момент, когда Кирилл бился головой о пол до крови и кричал, что убьет каждого в этом доме. Кричал так пронзительно, что ему пришлось вкалывать успокоительное. За день до этого он снова чувствовал, как мир обретал не свойственные яркие краски, и воодушевление заставляло Киру покорять чуть ли не горы — он хотел взяться за все и сразу. Но часто с желанием двигаться дальше и весельем его накрывал и гнев, что двигал им так безупречно, отчего Кирилл сам не понимал, как мог схватиться за нож в желании прирезать отца, спокойно обедающего напротив.       В больнице ему вкололи кетамин, потому что другие обезболивающие средства оказались совершенно неэффективны, но порезы, которые он нечаянно себе нанес, были слишком глубоки и болезненны. И в тот момент Кирилл понял, что ощущал себя так, как никогда не ощущал себя раньше. Ему было невероятно хорошо и весело от чувства, что он словно покинул свое тело, словно не существовало ничего кроме радости. Это было даже лучше, чем его недолгие странные эпизоды счастья, которые заставляли наконец видеть достижения. Не было никакой грязи на его теле, никаких опытов, никаких страхов — он просто чувствовал, как «летал», не ограниченный собственным телом. Вспышки радости взрывались в груди, хотя все кружилось перед глазами, и скакали чужие лица, чувствовался чей-то таинственный взгляд. Неопытная медсестра вколола ему чуть больше нужного, но он был ей благодарен за ошибку. Ему было прекрасно, он чувствовал себя легко и счастливо. Эйфория вскружила голову, и Кир мог поклясться, что был настолько окрылен этим, что готов был взлететь к небесам на самом деле. И ему хотелось большего, потому что время действия прошло, и Кирилл снова почувствовал себя прикованным к койке, отвратительно измученным всей своей жизнью, а рядом был отец.       Кир ссутулил плечи, когда отец встал напротив. Между ними на металлической кушетке под наркозом лежал человек. Отец натянул маску на нос и вытащил все инструменты, поблескивающие под ярким светом, нависшей над ними лампы. Бедра странно покалывало, стоило тому протянуть ему скальпель. Держать скальпель куда сложнее, чем просто смотреть на него. Кирилл не чувствовал ног, а дрожь становилась сильнее. Он громко сглотнул, прикрывая слезящиеся глаза. Покрывало, накинутое на лежащего, с прорезом открывало вид на живот. Кир сузил зрачки, неотрывно наблюдая, как отец выводил пунктиром линию маркером над предполагаемой печенью. Кирилл уже учился делать надрезы на куске искусственной кожи, но теперь кожа была настоящей.       — Сначала мы извлечем печень, — беззаботно говорил отец, а слова в почти пустом подвале разлетелись эхом, так давящего на воспаленные ужасом мозги. — Я не буду злиться, если ты ошибешься где-то. Для моего умного сына мне ничего не жалко. Начинай.       Кирилл опустил взор на чье-то тело, слыша гул в тишине. Он взял скальпель так, как его учили, безвольно коснувшись концом первой черточки. Страх расползался красными пятнами на щеках. Казалось, все легкие стали в одно мгновение пустыми. Ему хотелось вколоть себе кетамин, который иногда ворует на папиной работе, чтобы хоть немного расслабиться сейчас.       — Молодец, — похвалил, когда первая капля жидкости появилась, стоило чуточку надавить. — Продолжай, Кир. Не бойся, надави чуть сильнее.       По спине спустилась капля раскаленного пота, останавливаясь на крестце. Лоб взмок, щипля уголки глаз, а дыхание превратилось в тяжелый хрип. Грудь тяжело поднималась, стоило смотреть в разрез. Кровь на его пальцах заставляла весь живот скрутился в мелкую трубочку, вызывая неприятную желчь в глотке. Все силуэты двоились, а свет лампы отражалась вспышки бликов. Вместо голоса появилось отдаленное многоголосье, то превращаясь в гул, то в раздражающий шум. Ему хотелось ощутить «окрыление», но все заначки закончились, и теперь ему приходилось прилагать больше усилий над собой, чтобы не упасть в обморок.       — Смотри, как хорошо ты сделал разрез, — продолжал отец. Слова находились возле, но точно не в голове. Кирилла волновала только одна мысль, и она была связана с кетамином. Он бы все отдал, чтобы достать хоть немного, хотя чаще стал замечать, что после применения все более блеклой эйфории становится и сложнее вернуться в реальность. Рассудок медленно подменял картины: скальпель менялся на кухонный нож, что отчим недавно хорошо поточил. А кровь незнакомого на ладонях стала кровью, что пахла сиренью. Образ матери никогда не покидал его голову, иногда она приходила, когда Кирилл пускал пену от «лекарств». Кажется, она каждый раз звала его собой, но он все отнекивался. — Теперь я помогу тебе, внимательно следи за моими движениями. Ты продолжишь мое дело, Кир. Так что ты должен оставаться самым лучшим. Самым первым, Кир.       Кирилл тяжело кивнул, вернув скальпель отцу, но вместо того, чтобы взять его, тот грубо схватил за запястье, заставляя раскрыть от страха глаза. Отец нахмурился, засучив рукав халата и рубашки, сразу же находя синички от игл. Кириллу казалось, что его убьют на месте. Задушат или воткнут этот же скальпель в глотку, к тому же отцу не впервой убивать собственного ребенка. Краденый препарат стоил дорого, а в больнице продолжили искать виновника. Если кто-то узнает о том, что сын известного хирурга Юнусова крадет наркотический седативный препарат, чтобы колоться поздно ночью и «летать» от галлюцинаций, то это подпортит карьеру не только отцу, но и его партнеру по ювелирному бизнесу Новикову. Вместо каких-либо угроз или избиения, как тот делал раньше за промахи, отец лишь тяжело вздохнул и прогнал его восвояси.       Кирилл много плакал. Казалось так много, что слез давно уже не должно остаться в его организме. Но слезы не прекращали течь с его глаз. Больше всего он ревел, когда после коротких воодушевления и подъема его снова опускало и приковывало к кровати. Жизнь казалась бессмысленной, болезненной и пустой. Серость дней не менялась, как бы он не заставлял себя вставать и притворяться живым, пока снова не придет время для очередного подъема. Единственное, что вытаскивало его из очередного сложного периода, это кетамин. Кетамин был его спасением, но так же легко уничтожал его изнутри. Привыкание давало о себе знать, и он был готов отдать все заработанные деньги, чтобы получить его. Кирилл терял вес, галлюцинации становились поводом для кошмаров, а вспышки агрессии стали куда чаще и длительнее. Кетамин был под запретом, и отец тщательно следил за досугом сына.       Мысли о кетамине полностью исчезли, когда его снова заперли в четырех стенах. Если раньше он мог свободно передвигаться по городу до работы и обратно домой, задерживаться и без дела сидеть на скамейке, просто рассматривая одну точку, чтобы только потянуть время в одиночестве, то теперь отец следил за каждым его действием, чтобы Кирилл не смог снова вколоть себе наркотик. Через месяц, проведенный в кровати от боли и желания, мучения и необходимости кетамина в его жизни, Кирилл отвлекся. Он часто ходил по комнате без дела, учил слова на иностранном, разговаривая сам собой, чтобы хоть один собеседник появился за этот месяц, танцевал под игру мамы, не скрывая скрип досок под ногами. В четырех стенах можно сойти с ума, в особенности когда Кир нуждался в новой дозе. Но ему было легче убрать из своей жизни наркотическое вещество, чем его сверстникам, которые баловались ради новых ощущений или поднять свой «авторитет» среди других. Кирилл вернулся к тому, что из тяжелого и немощного состояния вновь перебирался к воодушевлению, что не мог контролировать сам. Это сильно выматывало его, особенно когда Кир не спал и почти не ел, думая, что может продержаться за изучением книг по анатомии.       Кирилл старался отвлечься от желания вновь попробовать что-то, что могло дать ему еще немного почувствовать себя хорошо. Эксперименты отца приостановились, чтобы Кир не мог подсесть на что-то новое, потому что ему уже понравилось, как сильно мазало от розового порошка. С каждым разом наркотик становился лучше. Работа в больнице заполняла все его мысли, когда он вернулся в операционную после месяца наблюдения отцом за его зависимостью. Кир умел притворяться нормальным, поэтому никто не замечал его тиков и раздражения от нужды. Главное, принимал он не так долго и часто, чтобы развилась наркозависимость, как у многих детей в девяностые. Атмосфера в стране, что только что развалилась, практически не коснулась их. Только прислугу пришлось уволить, но Кирилл был рад быть полезным семье, поэтому быт перешел на его плечи. Это здорово отвлекало его: уборка, стирка, готовка — это все занимало его до предела. Он быстро научился готовить, учитывая пожелания каждого члена семьи. Кирилл ждал похвалы всякий раз, когда все садились ужинать, но никто обычного не замечал его стараний. Никто не говорил ему, что он лучший.       В тот день он плакал снова. У черного входа больницы стояла скамейка, где курили хирурги из его отделения. И только Кир там плакал, не обращая внимания на проходящих людей толпами, потому что рядом стояла остановка троллейбуса. Он не любил сигареты, которыми пахли коллеги или мама. Горький и неприятный чувствовался куда острее, чем его описывала Цветочек — Роза, которую Кирилл стал так ласково называть. Цветочек уже мечтала поступить в местный колледж на юриста, где будет учиться сын Новикова. Она просто с ума сходила по этому мальчику, мечтательно делилась своими впечатлениями про, по ее словам, элегантного и загадочного парня, что однажды посетил их дом вместе с отцом. Кирилл сразу же становился счастливым, как только придет Цветочек с розовыми щечками и совсем живыми глазками. Роза, летающая в облаках и влюбленности, только закроет дверь комнаты Киры, стоит ему вернуться со смены, как воодушевленно покружится вокруг себя в новом купленном на отложенные деньги брата платье — белое-белое, так и упадет в руки Киры, что без всякого раздумья начинает ее кружить в танце. Цветочек будет хихикать и щебетать об этом мальчике весь танец, пока не устанет или голова не закружится. Кирилл любил, когда Цветочек расцветала, и неважно было по какой причине.       Когда он вытер слезы на щеках, вышел коллега — близкий друг отца, который выступал против идеи нанять пятнадцатилетнего мальчика на работу в больнице. Кирилл ненавидел, когда его заставали в слабости, но тот день выдался сложнее, чем другие, и Кир шмыгал носом, не смотря в глаза коллеге, что присел рядом. Кирилл ненавидел запах сигарет, но ничего не сказал, когда тот закурил. Имел право на перекур, как и Кир на способ справиться с паникой, что начала душить его еще в операционной. Был уже поздний вечер, на улице как всегда шел ливень. В этом городе ничего не менялось, всегда стояла серость, которая медленно пожирала Киру изнутри.       — Че эт ты ревешь? — Кирилл скосил глаза на предложенную сигарету, так и не взяв ни одной, сколько бы тот не предлагал. Он бы хотел уйти, слишком боясь высокого, упитанного и широкоплечего мужчину, по сравнению с ним Кир был совсем крохотным, но не мог подняться от усталости. Физическая слабость давно его не волновала, он научился быть бодрым, выносливым и вечно энергичным, но вот то, что творилось в его голове, было куда сложнее спрятать. — Это из-за последней пациентки?       Кир прикусил соленую влажную губу, но кивнул:       — Почему она не согласилась на операцию?       — У нее последняя стадия рака желудка. Ты видел ее историю болезни? — спокойно говорил хирург, иногда отвлекаясь, чтобы сделать затяжку и выдохнуть целый густой дым, щиплющий ноздри. — Метастаза вернулась спустя два года. Она просто устала бороться с раком, малыш. Это нормально.       — Почему? — вопросил Кир, заставив того странно улыбнуться. — Почему она не хочет прожить больше, чем пару месяцев?       — Думаю, ей бы хотелось пожить еще пару месяцев, чем умереть завтра на операционном столе в случае неудачи. Она рассказывала тебе, что ее дочь выходит замуж в следующем месяце? Она хочет быть на ее свадьбе, — от этих слов Кир невольно зажмурился, ранняя слезы на дрожащие руки и колени, начиная куда громче хныкать, сгорбившись от боли и тяжести в груди. На его лопатки легла большая для него рука, неприятно поглаживая. — Не нужно воспринимать так близко к сердцу каждого пациента, глупышка.       Кирилл спрятал лицо в ладонях, когда его сжали в ужасных объятиях. Кир почти не дышал — не мог. Боль в груди становилось все ярче, а в голове не укладывалось все замыслы свыше. Он прикусил крестик губами, стараясь быть тише, пока его поглаживали и говорили что-то, но он ничего все равно не слышал.       — О чем твой отец только думал? — недовольно бормотал мужчина. — Тише, малыш. Иногда люди выбирают то, что им хочется больше. Твоей вины здесь нет. Если ты так будешь близко принимать к сердцу каждого пациента, то к двадцати годам, боюсь, ни одного рыжего волоска на твоей голове и не останется. Это будет совсем не красиво.       Кирилл в последний раз шмыгнул, не чураясь прижаться мокрой щекой к чужому плечу. Почему его успокаивает незнакомый человек? Разве кому-то было дело до его слез? Это все, что волновало его, прижатый в чем-то необычном, теплом и одновременно недопустимом жесте, но Кире даже нравилось быть в его руках. Это было чем-то странным, непонятным и несколько желанным. От мужчины пахло терпким табаком, который Кир не любил, но почему-то сейчас этот запах согревал. От мамы пахло точно так же, и руки у него были такие же теплые. Кирилл невольно прижался чуть ближе, давая обнимать себя крепче, прикрыл глаза, наконец понимая, что паника отступила. Он дышит легко и спокойно, чувствуя странную сладость под сердцем. Его гладили по волосам, заставляя щеки покраснеть, его убаюкивали, жалели, сделали легче. Дали так мало, но так много для него. Чужие пальцы заставляли мурашки бегать по бокам, и Кир совсем расслабился, иногда чуть сжимаясь, когда чужое дыхание касалось кожу на виске или уха. Он хотел вечно сидеть так, ощутив, что это было намного сильнее, чем его нужда по препарату.       — Что ты делаешь? — спросил Кир, когда открыл дверь маминого рабочего кабинета, оставаясь в проеме. — Обед стынет, я звал тебя двадцать минут назад.       Мама устало повернулась к нему, а потом как-то расслабленно улыбнулась, пальцем подзывая к себе. Кирилл без раздумий остановился возле рабочего стола, захламленного бумагами, блокнотами для заметок, книгами и главное — печатной машинкой. На краю стояла пепельница, заполненная бычками. Мама пахла до одури противно, но Кир даже глазом не повел, когда она, совершенно пьяная, кое-как поднялась, чмокнула его в щеку и тут же упала обратно на кресло. Кирилл ненавидел, когда мама пила. Она становилась такой глупой, прилипчивой и стервозной. Однажды она довела Наташу до слез, и Кир делал все, чтобы пьяная мать не трогала его сестер в таком состоянии. Кирилл привык водить сестер гулять, оплачивал их покупки и дарил почти каждые выходные подарки на остатки зарплаты. Мелочь, бижутерия и куклы. Все, что сделает их немного счастливыми. Он хотел подарить им больше детства, больше желаний, больше наивности, хотел защищать, хотел радовать, хотел укрыть от настоящего. Даже если мама и папа продолжали заставлять их плакать, он хотел, чтобы им было хорошо дома.       Мама показала ему новые страницы. Она занялась очередным романом, который наверняка станет популярным, как и остальные ее книги. Среди определенного контингента, конечно. На досуге Кирилл прочитал пару книг из цикла, понимая, что все было написано про их семью, причем совершенно неправда. Мама была фантазеркой, любили приукрашивать свой брак, жизнь, материнство. И Кир совершенно точно понимал, что она не хотела видеть очевидного: брак ужасный, материнство ужасное, жизнь еще хуже. Кирилл знал, что она не любила детей, поэтому у них была няня все детство; ей были противны детские капризы, возгласы, дети казались шумными, она брезговала. Но она слишком любила своего мужа, чтобы родить ему двух дочерей и согласиться жить с ребенком от первых отношений отца. Скорее, итогом связи с несовершеннолетней. Кирилл был плодом изнасилования и подвергался ему, как иронично. Но и отец детей не любил, только не в том плане, в котором должен любить нормальный человек без девиации. Отец был больным выродком, а мама закрывала на это глаза. Однако Кирилл видел, как ее молчание становилось ее же наказанием. Она стала много пить, лишь бы перестать чувствовать вину перед теми, кого даже не любила. Кирилл ничего не делал и давал ей дальше притворяться, наблюдая за тем, как с каждым днем ей становится только хуже. Совесть она имела, в отличие от главы дома, и Кир надеялся, что за молчание и бездействие она получит сполна.       — Я пишу книгу про тебя, Кир, — сказала она с улыбкой, заставляя притворно улыбнуться в ответ. — Я назову ее «Прелесть рыжей лисы».       — Почему рыжей лисы?       — Потому что ты похож на лисенка, Кир, — она потрепала его по щекам, делая их совсем розовыми, заставляя веснушки сильнее выступить на коже. Мать была ужасна пьяна, и Кирилл покачал головой. — Маленький рыженький лисенок. Знаешь…       Она глядела на него со стеклянными глазами, морща губы, а хватка ее становилась небрежнее, но Кир не проронил ни одной эмоции. На глазах ее выступили слезы, она явно мечтала рассказать ему все, о чем она думает, что запивает спиртным, лишь бы избавиться от этих мыслей. Мать гладила по волосам, смаргивая слезы, сжимая нижнюю губу, а потом тяжело всхлипнула:       — Знаешь, твой папа любит лис. Однажды он сказал, что хотел бы завести лису как питомца, но я была против. Но она так любит их… В особенности маленьких лисят, — тихо и дрожа говорила она, уронив руку, и от бессилия уткнулась лбом о стол, продолжая невнятно шептать одними губами что-то омерзительное, жалея только себя. — Я была против…       — Твой обед стынет, — безучастно заявил Кирилл после несколько минут молчания, небрежно погладил ее по светлым волосам, а потом, сгорбив плечи, понимал, что та уснула, развалившись на столе с рукописью.       Кир поднял одну из страниц, которых можно было собрать вместе по порядку только по нумерации, ибо они все разбросаны по лакированной поверхности в хаотичности. На листе печатными буквами, слегка стертыми, размазанными от слез, были написаны отвратительные слова сожаления о молчании, которые более не нужны. Кир желал слов раньше, когда не понимал, насколько его мир жесток, как был готов размазать его по грязи лишь потому, что он был чуть слабее. Извинений мало. Кирилл хотел, чтобы каждому было так же больно, как и ему каждый день, умирающий в воспоминаниях и событиях, происходящих сейчас. Он хотел видеть, как их всех окутывали боль, страдания и беспомощность, как их скручивало, ломало, как они все будут рыдать у его ног, кричать, хотел видеть, как тухнут их глаза. Извинений недостаточно, чтобы дать ему покой.       Он смотрел на новые мутные лица, до хруста сжимая кулаки, медленно проскальзывая глазами по каждому, словно готов наброситься на всех, если он увидит немного угрозы в них. Кирилл слышал, как они шептались, громко разговаривали, звонко смеялись, и его сердце стало биться сильнее. Каждый возглас и смех, черты лиц, окружение смешивалось перед глазами, а тело свое почти не чувствовалось. Яркий свет бил по глазам из больших окон коридора, где собралось так много людей, что все казалось одним целом и одновременно разделено на мелкие детали, за которые цеплялись глаза, уши и нос. Запахи острые то там, то тут: кофе, жвачка, одеколон, духи. Кирилл чуть не рухнул, стоило задеть кому-то его плечо, вгоняя его в больший транс. Ото всех веяло опасностью, столько высоких и крепких в отличие от него людей, сборище его ровесников, шумных и слишком ярких.       Он помотал головой, завалившись в туалет, не ощущая, что его держат ноги. Шумно, слишком много запахов и голосов. Обрывки разговоров, детали в прическах, складки на одеждах. Кирилл все подмечал, и от множеств деталей становилось тошно. Он даже не заметил, как припал к умывальнику в пустом туалете. Холодная вода охладила покрасневшее лицо, давая хоть немного прийти в себя. Он тер лицо так долго, что это казалось неприятным, но это здорово успокаивало, отчего он вытянулся во весь рост, задрав голову, дыша через рот, пока не пришел в себя, чтобы открыть глаза, какие болели от увиденного. Так много раздражителей не было даже в больнице.       Кирилл испуганно вздрогнул, распахнув мокрые ресницы, когда кто-то кашлянул. В конце, возле последней кабинки, курил высокий юноша, поглядывая на него серыми глазами, иногда кряхтя, чтобы скрыть кашель, явно еще не справляясь с курением, как это делали люди на курс старше. Юноша указал на него, но вместо того, чтобы что-то сказать, закашлялся, прикрывая рот ладонью. Кирилл невольно рассмеялся, больше не чувствуя тяжести в груди, что сковывала его. Мальчик перед ним был смешным, заставляя расхохотаться, как не хохотал уже давно. И непонятно почему: юноша выглядел как принц из какой-нибудь романтической сказки, но при этом что-то смешное Кир нашел в нем.       Именно в тот момент он понял, как сильно полюбил Глеба, даже не сказав ему ни одного слова.       Колледж был огромным пузатым зданием, самым большим учебным учреждением в городе, начисляя в себе сорок пять тысяч студентов по разным специальностям и факультетам. Больше занимали место юристы и экономисты, но также здесь нашлось место и журналистам, и медикам. Кирилл не был доволен тем, что, проходя мимо фойе, он всегда натыкался на фотографию отца на доске лучших студентов медицинского факультета за все годы существования колледжа. Он был самым первым. Он всегда лучший. Многие совсем жухлые преподаватели вечно вспоминали о нем, только завидев рыжие волосы Киры или фамилию на перекличке. Где бы Кир не был, он всегда оставался лишь тенью отца, его жалкой копией. Его никто не замечал, даже иногда физически. Все пугались, когда он «внезапно» появлялся, привыкший ходить бесшумно. Кирилл с особой ненавистью одаривал фальшивую улыбочку на фотографии отца, брезгливо хмурился, слушая о том, каким славным парнем отец был еще в студенческие годы. Никто словно не знал, какой сволочью и чудовищем он был на самом деле. И это больше всего раздражало. Отец у всех на устах был славным, веселым и трудолюбивым студентом, у кого получалось все с первого раза. А в глазах Киры он был олицетворением его страха.       Отец послушал своего коллегу, словно сделал одолжение, согласившись, что семнадцатилетнему юноше, кто вечно плачет после каждой операции, не место в хирургии, какими бы знаниями и навыками тот не обладал. Кирилла выматывало находится там, каждый раз видеть чьи-то внутренности и опухоли, а в дни, когда приезжали люди, нечаянно попавшие в перестрелки бандитов, каких становилось больше с каждым годом в городе, Кирилла рвало от страха. Ему снились кошмары. Совсем разные, но все пробирали до костей. Это было слишком для него. И отец после слов друга-коллеги глянул на него, снова награждая взглядом, что прибивал к земле, топтал, калечил и снова делал беспомощным. Кирилл боялся даже его взгляда, не смея поднимал своих глаз.       — А кем бы ты хотел сам стать? — спрашивал тогда мужчина, продолжая обнимать и согревать в крепких больших руках в этот холодный дождливый день. Кир отчаянно хватался за грудки халата, не желая, чтобы это вдруг прекратилось. Он поднял на него заплаканные глаза, рассматривая нежный взгляд, которым тот его одаривал. — Что такое?       — Вы… Хотите знать мое мнение?       — Конечно, хочу, — почти шепотом заявил он, а горячее дыхание опалило потрескавшиеся губы, заставляя почему-то сердце так сладко забиться. — Если хочешь, это может остаться нашим маленьким секретом.       Это заставило слегка улыбнуться, невольно краснея и смущенно опустить глаза на ладонь, что остановилась у него на талии.       — Я люблю танцевать, — осторожно через пару секунд произнес Кир, ощущая чужую ухмылку. — Мне бы хотелось однажды… — он замолчал, смущаясь от своих же слов, потому что никому никогда не доверял столь сокровенное. Чужая рука продолжала гладить его, вдруг остановившись на бедре, заставляя пуще покраснеть. — Это правда… У меня хорошо получается.       — Не покажешь мне сегодня?       Он не помнил ни имени, ни черт лица — как же. Кирилл никогда не запоминал, как выглядят люди, не мог представить их в голове, забывая и голоса, и походку, хотя воображение давало ему рассмотреть всякую мелочь с разных сторон. Но никаких особенностей его память не могла запомнить. Люди были тем, что он не хотел никогда запоминать, потому что люди были жестоки с ним, и Кирилл желал быть жестоким с ними в ответ. И хотя теплые пальцы ласкали его, убрав кудряшки за ухо, а после поглаживали по мокрой розовой щеке, заставляя тело реагировать на это особым трепетом, он знал, что за этим последует то, что разобьет ему сердце. Луна сквозь тучи мерцала, словно сигналила ему о том, что доверять хоть кому-то кроме себя слишком опрометчиво, но Кир всякий раз наступал на одну и ту же ошибку. Он был бесповоротно глупым, наивным и слабым. Кирилл в ту ночь понял, что за внимание нужно платить. Платить тем, что будет преследовать болезненным осадком, потому что с ним никогда не церемонились.       Юноша снова закашлялся, смаргивая ненужную влагу с глаз, а потом выкинул бычок в открытую форточку, до которой так свободно мог достать только, наверное, он один. Он подошел ближе, давая понять, насколько был высоким, и это наверняка спасало его от ненужного внимания, потому что высокие люди нравились всем, их не назовешь унизительно коротышкой. Когда ты высок, боятся тебя, а не ты. Кирилл завидно таращился на него, а сигаретный дым заставил морщить нос.       — Юнусов, так ведь? — тихо уточнил юноша, и Кирилл пожал плечами, чтобы не давать четкого ответа. Он давно запомнил: многие хотят познакомиться с сыном известного хирурга, чтобы познакомиться следом с его отцом. Юноша чуть нахмурился, но протянул руку, и Кир, никогда не любивший касаться других людей без собственного желания, все же притронулся, потому что этот парень не выглядел каким-то подозрительным. — Я Новиков, Глеб Новиков. Сын друга вашего отца.       — Вашего? — недоуменно повторил он, не давая закончить рукопожатие, потому что руки того такие нежные-нежные, кроме кончиков пальцев, что заклеены пластырем. — На «ты».       — Хорошо, как скажешь, — наверное, этот Глеб видел себя очень взрослым и важным индюком, раз так общался, двигался и пожимал руку. И Кирилла это привлекало, потому что это было смешно до чертиков. К тому же чужой смех никак не влиял на Новикова, словно ему было все равно, над кем так громко хохочет Кир. Самоуверенный, вот как бы описал его Кирилл, вместо Розиных «элегантный» и «загадочный». Индюк с большой буквы и приятными ладошками. — Прошу прощения, твоя сестра много рассказывала о тебе. Я очень восхищен тем, что ты в столь юном возрасте уже работал хирургом два года. Это впечатляет, и…       — Дружок, — снисходительно прервал его Кир, похлопав по плечу, а потом спрятал руки в карманах, и Глеб вежливо замолчал, ничего не возразил, дожидаясь следующих слов, — ты как Электроник говоришь, будь добр — попроще.       — Оу, да, конечно, — его, кажется, это смутило, потому что он слегка качнул головой, уставившись в сторону, скрестив руки за спиной. — Я хотел сказать, что я польщен тем, что буду учиться с тобой не только на одном потоке, но и в одной группе.       Он учтиво кивнул, обошел его и был таков, вынырнув из помещения. Кирилл поморщился, пытаясь скрыть улыбку, потому что этот мальчик ему понравился. Хоть в этом колледже училась и Цветочек, быть одному большую часть времени среди стольких людей — неприятно и страшно. И если Новиков польщен, его можно использовать, чтобы меньше контактировать с людьми, от общения которых Кирилл часто чувствовал панику. Он ненавидел такое огромное скопление людей его возраста, это наседало на него, но даже так было лучше, чем работать в больнице рядом с препаратами и вечным страхом сделать что-то, что отнимет у человека его жизнь.       Друг отца, сохранив маленький секрет Киры о любви к творчеству, а не к точным наукам, пообещал поговорить с отцом Кирилла. Он сказал, что сможет переубедить и отправить его хотя бы учиться в колледж, где Кире будет легче. Кирилл всего лишь семнадцатилетний юноша, которому еще рано становится хирургом, ему место в сборище таких же подростков, получать удовольствие от пубертата, заводить друзей, искать путь к знаниям, веселиться и прожить студенческие годы. Отец и правда прислушался. Кирилл был уверен, что он отправит его в колледж, где сам учился. Он был готов к тому, что отец выберет медицинский факультет, но слова коллеги, наверное, слишком сильно подействовали на него. Отец отправил его на направление «финансы и экономика», аргументировав тем, что даже если Кир не пойдет по его стопам — не станет хирургом, то проложит более углубленное партнерство с кампанией Новикова. Как раз старший сын того подал документы туда же.       Конечно, за этот разговор Кирилл заплатил. Если его тело можно считать валютой, то заплатил. Может, это и плохо, ненормально, отвратительно, жалко, но ему больше нечего было предложить. Кирилл не был влиятельным, ему всего лишь семнадцать, Кир не богат — его зарплата уходила на подарки сестрам, Кир не убедителен — никто не считался с его мнением. Если он и был привлекательным, то почему бы не взяться за последний шанс? Он часто замечал, что являлся объектом для разглядываний. Кирилл не знал, что он красивый, пока ему не сказала это одна из медсестер. Но потом, когда Кирилл присмотрелся к себе, он понял, что выглядел как ребенок даже в свои семнадцать. Щуплый, крохотный, зажатый… Уязвимый. И если этим можно было пользоваться, почему бы он не мог использовать свою красоту для разных целей?       Кир издавал похожие звуки, какие слышал из комнаты родителей, старался не двигаться, лишний раз не дышать. С тем, как часто делал это с ним отец, он научился быть полнейшим бревном, зная, как уменьшить боль и сделать так, чтобы это поскорее закончилось. Не рыпаться — одно из правил, потому что сопротивление делало только больнее. Кир даже научился расслабляться и физически почувствовать что-то вроде слабого оргазма, потому что тело реагировало, чтобы хоть как-то спасти голову. Хотя голову не обманешь. Кирилл умел притворяться, умел не обращать внимания на многое, чтобы только не замечать, как сильно его осквернили. Бесчисленное количество раз за эти годы. На его затылок легла рука, придавливая к ужасно скрипучему матрацу. Кирилл продолжал изображать удовольствие, неплохо скрывая, как не чувствовал ничего, кроме болезненного жжения.       Его глаза блуждали по комнате, искали на чем остановиться, где бы найти хоть что-то интересное, чтобы отвлечься от мерзких касаний губ, зубов, оставляющие оскверняющие следы. Фотография в рамке на столике. Женщина с ребенком — наверняка его жена. Красивая. Намного красивее, чем Кир. И глаза очень живые, улыбка задорная, взрослая женщина. Она выглядела счастливой, Кире даже жаль, что он помешал ее счастью. Как омерзительно и подло. Кирилл хотел бы рассказать ей, какой же ублюдок ее муж. Какой же отвратительный врун, лжец, подлец. И пока он думал о судьбе это красивой женщины, тот наконец закончил, рухнул спиной на край кровати и тут же засопел. Он кончил в него, не как обещал. Так делал отец, и у Кирилла снова будет болеть кишечник. Кир поежился, почувствовав холодок, но это было лучше, чем ощущать потную кожу пузатого живота на своей пояснице. Кирилл умел притворяться, смаргивая слезы, но не мог скрывать свою боль от себя.       Когда его снова толкнули в плечо, Кирилл заскрипел зубами, злобно глянув на спешащего по коридору очередного раздражителя. Людей вокруг воспринимал как внешнее раздражение: что-то больше, что-то меньше. Яркие цвета одежды, сильные духи, громкий смех — бесило, приглушенного цвета ткань, незаметные феромоны и шепот — потерпеть можно. Обычно происходило это в коридоре, где он шатался во время перерывов между парами, чтобы найти нужную аудиторию. Расписание никогда не было понятным для него, поэтому он ходил хвостиком за Глебом, который всегда знал, куда нужно идти. Тот и не против, кажется, даже не замечал, постоянно рассматривая портреты известных людей или стенгазеты. Иногда он мог проторчать целый обеденный перерыв, вчитываясь в никому ненужное объявление на целый плакат. Кирилл ждал его, чтобы не заплутать. Сторонился, чтобы не быть навязчивым или странным, делая вид, что ему в удовольствие глядеть в текст почти час, совершенно не двигаясь.       Его раздражало многое. Будь то высокие нотки старушки-преподавательницы, которая по кашлю казалась, что скоро ласты склеит, то чье-то дерганье ступни. Кирилл ненавидел перешептывание или наплевательское отношение к лекции, в особенности тех, кто сидел в самом конце аудитории. Преподаватель, может, и не слышит, но Кирилл слышал каждый шорох. Его напрягало, как скрипела ручка о бумагу, как запинался заика-преподаватель, как хрюкала в смехе одногруппница, как кто-то тяжело дышал рядом. Это отвлекало от учебы. Кирилл понимал и знал куда больше, чем нужно для даже выпускника, но ему нужно было быть лучшим везде и первым всегда. Он хотел, чтобы его заметили. Поэтому всегда был на лекциях, всегда отвечал, всегда готовился, даже если нет нужды, участвовал везде. Но чтобы он не делал — недостаточно. Всегда его старания перекрывались одним человеком. Кирилл смотрел на Глеба. Самый лучший везде и всегда первый. Кир грыз ногти, иногда даже кусал ладонь до видимых следов, чтобы немного отвлечься от зависти к тому, кто был всегда первым и лучше Киры во всем. Это пожирало его изнутри.       — Эй, конопатый, — окликнул кто-то, потому что когда Кир не обратил на это внимание, женский голос вновь раздался. — Рыжик, к тебе обращаюсь!       Кирилл заставил себя остановиться, развернувшись к источнику его нового раздражения, которое обычно превращалось в жевание губ до крови и чуть нахмуренными бровями. Белобрысая девушка слегка ему улыбнулась, подходя ближе, словно только сейчас поняла, что Кир никуда более не сдвинется. Его бесило все в округе, и злость он практически не контролировал. Ему было тяжело держать в себе то, что каждый день крутилось в его голове, напоминая о каждом дне, проведенном в доме. Он задыхался от злости.       — Юнусов, так ведь? — очередной вопрос, вечно похожий на все другие, сколько бы ему их не задавали. Кир поморщился, мотнув головой, на что девушка, усмехнувшись, указала куда-то за свое плечо, заставляя скосить глаза туда. Доска почета: все лучшие студенты и среди них Кир с фальшивой улыбочкой. Но не первый. Первым всегда был Новиков. — Я Маргарита Усачева, дочь начальницы твоего отца. Я очень удивилась, когда ты ушел из больницы, чтобы учиться здесь. С таким-то талантом!       — Что «с таким-то талантом»? Уйти оттуда? Да это лучше, чем работать за копейки, — сквозь зубы отчеканил Кирилл, прекрасно помня, что его никогда не волновало, сколько ему платили, но отец не позволил бы сказать, что это просто желание. Отец ненавидел его за этот выбор, и Кир чувствовал презрение даже на коже, пока они ужинали за одним столом. Если у Киры и был талант, то это умело игнорировать все, что происходит возле него. Он прикусил язык, злясь на себя, потому что только сейчас обнаружил чуть выпирающий живот девушки, который та будто бы непроизвольно гладила. Она была в положении, и Кирилл густо покраснел, стараясь вести себя сдержаннее. Беременные женщины пугали его, потому что казались очень хрупкими, а хрупкое Кир обходил стороной. — Что тебе нужно?       — Ой, да ничего такого, — она хихикнула, словно тот не огрызнулся на нее только что. — Просто хотела сказать, что видела тебя иногда в больнице, когда приносила маме обед. Такой уставший и милый, что хотелось тебя пожалеть. Я рада, что ты оттуда ушел, даже мама беспокоилась о тебе.       Кирилл почувствовал, как щеки беспощадно жгло, и он невольно сжал плечи к голове, словно готовился к тому, что после таких неожиданных слов что-то произойдет плохое. Может, пнет его по морде и скажет, что пошутила. Не могут же незнакомые люди правда волноваться за него, тем более радоваться за поступок, из-за которого отец растаптывал его в грязь снова и снова. Но девушка только засмеялась и так больно похлопала по плечу, заставляя болезненно скривиться, что Кирилл чуть ли не грохнулся назад.       Глеб был интересным, что нельзя было сказать с первого взгляда. Суховат на эмоции, холоден, всегда сдержан и тих, но при этом у него особые глаза. По ним Кирилл легко мог понять: сердится тот или смеется внутри, слегка поджимая челюсти. Кирилла привлекало лишь то, что он мог сквозь эту безразличную маску найти что-то, что мог не увидеть каждый. Что-то вроде особенности.       Кирилл легко притворялся вечно общительным, находя так много тем для разговоров. Для каждого человека разные: от бессмысленных до чего-то невероятно сложного. Ему было легко, ведь в голове Киры есть всего понемногу, хотя знания не слишком углубленные в темы, но их было предостаточно, чтобы каждый, с кем говорил, считали его развитым во всем. Главное, Кирилл строго запрещал себе заходить в теме разговора дальше, чем сам знает, чтобы вдруг не облажаться. Но единственный, кто и мог понять, что знания Кирилла — всего лишь заученные слова, и сам он не мог предложить свои мысли, потому что вечно прикрывался чужими, это был Глеб. Глеб оставался одним из лучших студентов, любимцем преподавателей и сверхчеловеком, потому что Кирилл не мог заметить в нем изъяна. Глеб умен, не по годам развит, красив, спортивен, вежлив в любой ситуации и популярен не только у однокурсников. Кир продолжал ходить за ним, так как соперничество, зависть, злость и любопытство порождали в нем куда более интересное чувство, которое он никогда еще не испытывал в жизни. Он хотел обратить его внимание на себя, заслужить его признание как равного оппонента и, возможно, немного желал подружиться. Совсем немного. Глеб имел шлейф таинственности, загадочности и секретности, и это разжигало неумолимый интерес. В особенности его вечный холод в разговоре, в действиях, в жестах и во взгляде. Глеб звучал и выглядел как эгоцентричный, самолюбивый и отстраненный человек, словно был выше каждого. О, как же Кириллу это нравилось.       Но все представление и восхищение Киры, которое тот не признавал от зависти, испарилось из-за одного инцидента. Когда на входе в колледж завелась бродяжка. Маленькая собачка, которая лаяла на каждого прохожего, но на это только умилялись. Кирилл любил играться с ней и подкармливал, хотя охранник просил этого не делать. Кир слишком любил животных, чтобы оставлять такую злобную злючку без еды и поглаживаний. Он даже устроил ей коробку с теплыми полотенцами, чтобы у той ранней зимой не замерзли лапки. Кирилл не мог забрать ее домой, поэтому делал все, что мог. Именно в те две недели, в которые собачка появилась, Глеб в очередной раз болел. Болел он часто, но прогулы никто ему не ставил из преподавателей, потому что после окончания больничного Глеб закрывал все пропуски. К тому же его репутация умного и прилежного студента давала многое. И когда Глеб закрыл больничный, Кирилл ждал его у входа в колледж. Он ждал его каждый день, потому что просто привык это делать. И Глеб вроде не был против, потому что иногда сам ждал Киру у входа, если тот опаздывал, когда собирал Наталью в школу, потому что та перестала учиться на домашнем обучении.       И в тот момент Кир даже не успел развернуться на пронзительный крик, как на него что-то запрыгнуло. В этот день Кирилл понял, что Глеб не был каким-то таинственным, чуть ли не высшим существом, как иногда думал Кир. Тот был обычным мальчишкой, боявшимся собак до визга. Глеб крепко ухватился за Кирилла ногами и руками, сдавливая с такой силой, что Кир даже вдохнуть не мог, выпучив глаза на искаженное лицо в страхе и шока. И Глеб так громко визжал ему в ухо без остановки, моля убрать это чудовище от него, что голова разболелась словно от мигрени. Каждый, кто стоял рядом, смеялись и не спешили остановить «чудовище» с размером, что не достигала и щиколотки, гавкала и кружилась возле ног как заведенная. И Кирилл шикнул на нее, и «чудовище» послушно побежала к коробке на коротких ножках. Тогда Глеб успокоился, хотя и не слезал с Кирилла, что был ниже его на целых две головы. С того момента Глеб стал шастать за ним, держась за ткань рукава пиджака, если они проходили мимо пристанища Чудовища, которая иногда выбегала, гавкала на очередного студента и снова убегала, потому что снег выпал. Глеб сторонился ее как чуму, а если та выбегала на него, то снова начинал высоко кричать и прятаться за спиной Киры. И как еще стекла окон не разбились — никто не знал.       Возможно, Глеб подумал, что раз Кирилл спасает его от «страшной-страшной» собаки, они стали друзьями, потому что теперь вечно молчаливый Глеб не закрывался ни на одну секунду. Он говорил. Это не удивительно, если бы это делал кто-то другой из группы, с кем Кирилл успел подружиться, потому что Глеб никогда не тратил слов на ветер. Он говорил обо всем, что попадалось ему на глаза, и иногда настолько глупые вещи, что думалось: не подменили ли Глеба? И даже когда удивленные этим же явлением преподавали шикали на них, чтобы те не мешали разговорами на лекции, Глеба останавливало это на пару минут. Потом он снова начинал балаболить, иногда из-за этого их выгоняли из аудитории. Кирилл не жаловался: никто из преподавателей не сообщал об этом ни куратору, ни родителям. Все-таки они были в тройке лучших учеников, и пара пропусков не делала ничего плохого для их успеваемости.       С этого момента их считали лучшими друзьями, каждый думал, что они друзья, кроме, наверное, Киры. Его раздражало, что то соперничество, витавшее воздухе, какое ощутимо накалялось между ними, вдруг исчезло. Потому что Кирилл не мог завидовать, рваться вперед и глотать злость и обиду, когда знал, какой Глеб на самом деле… Обычный? Наивный дурачок. Из него нельзя слепить заклятого врага, он всегда задавал тупые вопросы и отвечал на все Кирины только за дольку шоколада, не боясь, что секреты Кирилл может рассказать кому-то. Да, Глеб все еще являлся тем же эмоционально холодным с другими, молчаливым и недосягаемым, но не с Кирой. Глеб делился с ним мечтами, рассуждениями, знаниями, мнением. И Кир чувствовал себя очень расстроенно и странно. И когда Глеб вдруг однажды заявил:       — У меня никогда не было друзей до тебя, — сердце его невольно сжалось до маленьких размеров, — я очень рад, что у меня есть такой друг сейчас.       Кирилл вдруг ощутил невыразимую панику, что заставила почувствовать себя снова маленьким, сжатым, неполноценным. Это уронило его, придавило так, что нельзя было встать. Улыбка, с какой говорил Глеб, была так нежна и правдива, что Кирины слезы сжигали щеки. Кирилл умел врать. Он умел быть другим человеком, чтобы не показывать, какой на самом деле разбитый и пустой человек перед всеми стоял. Кирилл умел улыбаться, быть веселым, общительным и неловким. Он умел нравится людям своей несерьезностью и милым личиком. Но настоящий Кир, что был под оболочкой, которой он притворялся, был совершенно другим. Он был раздраженным, злым, разъяренным псом, кусающим всех на своем пути, был одним желанием навредить всем, чтобы закрыть пустоту, что разрастается в нем с каждым днем все сильнее. А его жизнь безжалостная, и Кирилл знал, что рядом с ним только беды. Только вот… Кроме разочарования он почувствовал что-то еще, что разъедало грудь, но чем-то сладким и безмятежным. И руки, что гладили его по волосам такие нежные-нежные, а объятия такие теплые-теплые. Кирилл даже не заметил, как сам подался в них, чувствуя что-то тянущее, да такое приятное.       Листы уже пахли чем-то старым, шелестели в руках, что перебирали их с особой нежностью. Некоторые надписи от руки размокли от слез, что текли по щекам, которые вытирал кистью руки, зная, что это бесполезно. Письма хранились под кроватью в ящике под замком и доставались в самые одинокие ночи. Кирилл понимал, что неотправленные письма не могли донести его мысли до получательницы, но так хотелось хотя бы одного ответа. Но также он знал, что столько лет — большой период, и его наверняка забыли. Кирилл бы не удивился, если бы это правда было так. Никто не мог бы запомнить его, он думал, что не так уж и важен хоть для кого-то, чтобы хранить память о нем.       Дверь скрипнула, и в проеме появилась Цветочек, тихо подойдя к нему, села рядом, внимательно разглядывая в свете лампы заплаканное розовое лицо старшего брата. Она подогнула подол ночной пижамы под голени, улеглась на Кирилла, обнимая его, прижавшись щекой к животу, и Кир чуть улыбнулся, переставая плакать.       — Что ты читаешь? — шепотом спросила Роза, пока ее светлые волосы ласково перебирали.       — Ничего важного, — так же тихо говорил Кирилл, убрал письмо обратно в ящичек, а потом полностью лег, укрыв сестру одеялом, выключив свет лампы.       — Почему тогда ты плачешь?       — Потому что… Я скучаю по прошлой жизни.       — Хочешь туда вернутся?       — Нет. Не хочу, — твердо заявил Кирилл, хотя иногда колебался сам, а потом снова отшутился. — Если вернусь, кто вас с Наташей будет защищать?       По смеху, загудевшему у его ребер, он понял, что все еще оставался веселым старшим братом, который никогда не даст сестер в обиду. Даже плохим снам.       Лед был хорош. Кирилл проверил, осторожно начиная кататься на коньках, оставляя за собой белые полосы. Пруд недалеко от дома Глеба уже покрылся толстым слоем льда. И когда Глеб об этом сказал, они сразу же пошли кататься на коньках. Кирилл чувствовал себя свободно, словно в танце отдавая всего себя, совершая различные фигурные приемы, на которые восхищенно смотрел по телевизору. Фигурное катание тоже самое, что танцы — искусство шло от души и сердца, а не от заученных механик. Кирилл знал, что такое делать что-то прямиком от сердца. Его танцы и катание не были ни на что похоже, это не было заучивание, притворство или умением от зависти или желанием кого-то привлечь к себе. Он делал это по своей воле, выразительно, желанно и влюбленно в свободу, которую чувствовал, когда скользил по комнате в танце или катался на льду. Когда бил по лицу ветер, падал снег, темнело, мерзли ноги, когда звучала тихая мелодия из-под клавиш пианино, скрипели доски. Он любил это, предаваясь к этому со всей страстью.       Глеб снова упал на задницу, укутанный в несколько слоев одежд и в шарф, что скрывал все лицо, кроме выразительных зенок. Кирилл любил видеть, как у того не получилось многое, что получалось у Киры. Соперничество было одним из вариантов, почему он продолжал совершенствоваться. Может, Глеб и не замечал этого, но зависть заставляла двигаться дальше, больше, сильнее. И Кирилл был так счастлив, когда однажды в тройке лучших студентов на первом месте стоял он. Не Глеб, не Марина, не кто-то другой. Счастлив в первые пару минут, после чего пустота вернулась. Такая тянущая вниз, словно обида за второе место была всем, что давало двигаться дальше. Но Кир подготовился к этому, потому что, достигая результатов, на него наваливалось скручивающее разочарование. Все у него недостаточно, а достижения — так, пустяк. Мог лучше.       И что странно, самым счастливым был Глеб, который сместился вниз по списку из-за этого. Глеб был рад за него. Почему-то.       — Ты лучший, Кир! — и тогда Кирилл почувствовал, как желание слышать это от Глеба снова и снова заменило собой ему мотивацию страха от наказания за неудачи. Он хотел, чтобы Глеб был им впечатлен, горд, счастлив всегда. Всю его жизнь.       Когда они замерзали на льду, они бежали на перегонки до дома Новикова, однако на полпути делали друг другу подножки и роняли в снег, собирая его за шиворот и в обувь, пока шуточно не начинали драться, дурачась, словно им девять лет, а не семнадцать. Кирилл любил Глеба и нуждался в нем, как ребенок в матери, потому что никто не делал его таким счастливым как его первый и единственный друг. У них никогда не имелось ссор, у них были одинаковые шутки, почти что одинаковый смех, они умели доводить друг друга до колик в животе, рассказывая странные небылицы, у них одинаковые выговоры за шум в аудитории, они оба были шумными и дураками. Одно лишь отличие: Кирилл любил отражать Глеба, пока тот был самим собой. Кир любил быть его отражением, потому что Глеб был самым интересным человеком, для которого хотелось быть на уровне. И только копируя его, Кирилл думал, что может быть рядом с ним.       Кирилл любил Глеба, привязавшись к нему, как собака к хозяину. И как собака, он желал все его внимание и быть лучшим защитником. Если бы Глеб был самым красивым принцем, то Кирилл был бы его верным рыцарем. Если бы Глеб был бы принцессой, заточенной в башне, Кир был бы драконом, что защищал бы его от нехороших людей. Если бы Глеб стоял под солнцем, Кирилл был бы его тенью. Если бы Глеб был тем, кого обижают, Кирилл бы загрыз его обидчиков без сожаления. И руки его чесались, когда он видел, как над Глебом издевались. В глазах Киры Глеб был крохотным, слабым и беззащитным, как его маленькие сестры, а угроза теперь не отец, а стая каких-то идиотов, что на немного старше их. Они вымогали деньги у многих, но Кирилл обратил на это внимание, когда счастливое выражение Глеба изменилось, и страх с обидой держались в его глазах. Кир чувствовал, как в нем бушевала злость. Его псы выли, готовы были впиться в чужие глотки, чтобы только не видеть, как страх сковывал Глеба.       Он просил его, умолял, но Кирилл ничего не слышал. Кир швырял за волосы лицом о разбитое зеркало в туалете, не смотря на тех, кто уже побежал звать преподавателя на помощь. Отпустил, тяжело дыша от тех ярких эмоций, и одногруппник свалился без сознания на кафельный пол рядом с ногами Глеба. Так шмякнулся, что тот испуганно пискнул и со страхом в глазах посмотрел на Кирилла, дрожа и заикаясь. Он плакал. Глеб застыл, как только Кир подошел к нему, медленно спустился на колени и начал гладить мокрые щеки, пытаясь успокоить, улыбаясь от уха до уха. Никто не посмеет тронуть его. Ведь кому-кому, то именно Глебу не нужно его бояться. Он любит его, как брата, как друга, как единственного человека, что дает ему чувствовать себя живым. Красные веки от слез заставляли сердце больно забиться. Вскоре этого страха в серых радужках никогда не будет, потому что он больше не даст обижать его. Кирилл так рад, что смог защитить лучшего друга. Так счастлив.       Отец подмял это дело так быстро, что даже слухи не успели обрести хоть какой-то твердой опоры, чтобы поверить в то, что Кирилл разбил лицо и избил одного человека, отчего пришлось экстренно везти в больницу. Но несмотря на это, Киру избегали. Кирилл имел много знакомых и приятелей в колледже, потому что шутливые и беззаботные люди всегда на слуху. Так что никто не верил в то, что он мог сделать это, но на всякий случай уходили, когда Кир появлялся в буфете, затихали, внимательно пялясь в его спину, шептались. Кирилла не волновало это. Больше всего его заботило лишь то, что его избегал Глеб. Что-то скребло под сердцем, тянуло и грызло так сильно, что Кирилл кое-как сдерживался, чтобы не догнать постоянно уходящего от него Глеба и разрыдаться у его ног, потому что его игнорирование было невыносимым. Кир чувствовал, что снова заперт в четырех стенах, и единственным собеседником стал вновь сам себе. И никого рядом с ним. Словно он снова брошен, забыт и обижен.       — Что-то не так, — в какой раз пробурчала Роза, морща светлые брови, отчего Кир слегка улыбнулся, потому что не видел ничего страшного в том, чтобы провести выходной на рынке с сестрами, чтобы подобрать им что-то новенькое. — Почему мама просто выгнала нас за дверь? Я хотела сегодня остаться в комнате и читать!       Кирилл фыркнул, когда она топнула ногой, но продолжил помогать Наташе надеть зимние сапожки, пока она вертелась с новой мягкой игрушкой. Вот кому было абсолютно все равно на вечные морозы. Главное, Кирилл внимательно следил за тем, чтобы Наташа не снимала варежки, однажды пришив их к рукавам куртки резинкой, и надела колготки под зимние штаны. Он даже связал Наташе и Розе шарфы с варежками, пока был на парах, а носки уже дома, чтобы сразу же примерять и смотреть на размер, пока девочки не отправлялись спать. Цветочек ехидно называла его бабулей, но Кирилл только желал, чтобы они не отморозили себе ноги в такие морозы, и, конечно, сделать им подарок своими руками.       — Давайте домой! — завопила Роза, когда чихнула, что аж сопли пошли. — Кир, пожалуйста, у меня замерзли ноги! И пальцы! И нос!       И хотел только Кир согласиться, как Цветочек застыла, вся покраснела, хотя мороз и так раскрасил ее в алый щеки. Кирилл начал искать то, что ее так привлекло, пока она начала активно поправлять платье и шапку. И тогда он громко усмехнулся, отчего Роза больно ударила локтем в бок. К ним приближался Глеб, так нелепо смотрящийся в этих слоях одежды. Он улыбнулся им глазами, помахав рукой.       — Привет, Кир, — он забавно сморщил нос, когда глянул на железную оправу очков у Кирилла, заметно поежившись, а потом обратил внимание на девочек. — Привет, Розалина и Наталья. Как ваши дела?       Роза смущенно встала за брата, иногда пальцем тыкая в его спину. Она так смущалась присутствию мальчика, который ей нравился, что избегала общения вовсе. Поступила она в тот же колледж, чтобы больше видеться, однако избегала его всякий раз. А вот Наташа без всяких стеснений повисла на чужом бедра, сначала радостно попрыгав возле, а после начала показывать, какую игрушку Кир ей купил.       Кирилл любил моменты, когда его семья была возле него. Его сестры и его лучший друг — семья, что заставляла быть неимоверно счастливым. Ему нравилось думать, что на свете больше нет других людей, кроме них и него. Они всегда будут вместе, и Кирилл сможет позаботиться о каждом. И когда после катка Глеб уговорил его остаться у него с ночевкой, они лежали под одним одеялом на тесной кровати и смотрели в потолок. Кирилл знал, почему Глеб все чаще просит его остаться, больше с ним контактирует вне колледжа, потому что его отец никогда не поднимет на него руку, пока Кирилл будет ошиваться возле. Но Кир не злился, потому что считал, что так будет полезен, а если его можно использовать, то почему бы не быть рядом?       Ночь была такой длинной, потому что они совсем не спали. Они шепотом общались, чтобы не разбудить отца Глеба. Глеб так просто раскрывал свои мечты на будущее, словно это не было чем-то сокровенным, что страшно раскрыть перед кем-то. Кирилл ничего не говорил о своих планах, потому что их совсем не было. Он слегка задумался, делая вид, что перебирает варианты, но пожал плечами, уводя разговор в другое русло. Потому что ему становилось тоскливо, когда понимал, что будущее Глеба можно представить без Киры. Но вот Кирилл не мог представить свое без Глеба. Он увязался за ним как щенок, бежит за ним как за колесами машин, боясь отпустить. После учебы дружба может оборваться, и когда Кир размышлял о том, что Глеб может уйти, от него словно отрезали часть. Драгоценную часть, слишком важную для его личности.       — Хочешь кое-что попробовать? — предложил Кир, загадочно улыбаясь, отчего Глеб ощерил клыки, потому что Кирилл всегда был веселым. — Только не говори об этом никому.       Кир разделил с ним последнюю заначку кетамина, потому что к Глебу он был привязан также сильно как и к наркотикам.       В доме тишина, стоящая долгое время. Кирилл приготовил обед, пока сестры грелись возле него после холодной прогулки и внимательно наблюдали за готовкой. Кир накрыл на стол и как обычно пошел звать мать на обед, потому что та вечно забывала есть, пока работала над книгой. Он постучал в дверь кабинета, оглядываясь на Розу, которую было видно из кухни. Она улыбнулась, показав палец вверх, и Кир приподнял концы губ.       Ни звука за дверью, наверняка мать снова заснула или напилась. Это раздражало, тогда Кирилл снова постучал, подождал пару секунд и открыл дверь, тут же захлопнув обратно и попятившись назад с такой силой, что шумно столкнулся спиной о стену. Болезненное чувство прошибло, заставляя застыть на месте, во все глаза смотря на дверь. Увиденное заставило воздух застрять в легких, а тошнота поднялась по глотке, пришлось прикрыть рот ладонями, чтобы ничего не вышло из него так же быстро, как пропал шок, стоило шагам послышаться слишком близко. Кирилл расправил плечи, стараясь создать невозмутимое лицо, тут же перекрыв собой выход из кухни. Роза чуть нахмурилась, наткнувшись на него, поглядела за плечо, будто пыталась найти источник шума, а потом скосила глаза на совсем побледневшего Киру. Он показал ей условный жест, с каким они оба предупреждали друг друга о том, что мать выпила больше, чем обычно, и могла вести себя чересчур неадекватно. Роза тогда тяжело вздохнула, но кивнула.       — Постараюсь ее уложить на диван, — шептал Кир, чтобы Наташа, увлеченная мультиками по телевизору, ничего не услышала. — Закрою дверь, чтобы она вас не заметила, если проснется.       Роза с секундной заминкой еще раз кивнула, похлопала по плечу, но дверь закрыла сама. Тогда к Кире вернулась дрожь, потому что осознание, что он остался один с тем, что увидел, играло с ним в злую шутку. Он тяжело сглотнул, развернулся, снова чувствуя, как стены плавятся и смешиваются с полом у него на глазах. В них выступили слезы, хотя Кирилл старался глубоко дышать через рот, но дыхание оставалось тяжелым. Он аккуратно дотронулся до ручки двери, проклиная себя за то, что не мог поверить в увиденное, ведь галлюцинации часто мешали понимать действительность. Дверь со скрипом открылась вновь. Нет, это не было одним из его приходов. Он отчетливо видел ее.       — Мама… Она… — слова застряли в глотке, а в телефонной трубке домашнего телефона слышался шум, который сбивал с любой мысли, приходящей в голову, пока Кирилл смотрел на лицо матери.       — Что? — нетерпеливо прозвучало отцовское, но шок не проходил. — Кир? Что с Мариной?       — Она повесилась.       Кирилл неосознанно положил трубку, разглядывая веревку, затянувшуюся на шее матери, перевернутый рабочий стол на полу, на котором теперь разбросаны листы и пишущая машинка. Запах от непроизвольного испражнения стоял ужасный, но пока что только в кабинете. Кир часто видел смерть, способствовал ею, знал ее мерзости и грязь. Но что-то было совершено по-другому, когда умерший человек был хоть немного знаком тебе. Кирилл смотрел на лицо матери. Она мучилась: ее шея не сломана, ей пришлось почувствовать удушье до самой смерти, пока не задохнулась. Кир не знал, что делать, но уйти не мог, даже отвести глаз. Глеб рассказывал, как его мать покончила собой таким же способом, когда ему было совсем мало. Кир хотел бы знать, что он чувствовал в тот момент, потому что Кирилл ничего не чувствовал.       Похороны проходили незаметно. Родственники матери оплакивали ее смерть, Роза пыталась успокоить Наташу, что не хотела отпускать маму, наверняка не понимая, что означала смерть. Человека больше нет, ее матери больше нет. Она никогда не появится снова на пороге дома. Хотя она не была хорошей матерью для своих детей, потерять ее было страшно и больно. Отец стоял рядом с Кирой, недалеко от гроба, но и не рядом совсем. Кирилл хотел держаться подальше, иногда поглядывая на бесчеловечное лицо отца: по нему совсем не видно скорби. Хладнокровен и безжалостен. Не человек, бесчувственная машина, которая вызывала отвращение к себе. Кирилл стянул руки в кулаки, пряча их в карманах. Если бы он увидел на его лице хотя бы капельку слезы, Кир бы пожалел его. Понял, что перед ним настоящий человек, а не жалкое подобие.       — И не больно тебе? — прошептал сквозь зубы Кирилл, стараясь не смотреть на отца, что шумно развернулся к нему.       Пошел мелкий снег, оседая на волосах скорбящих, молящихся за упокой покойницы. Он чувствовал на себе взгляд, но не поднимал своего, смотря на кресты вдалеке.       — Я не собираюсь чувствовать ненужные мне эмоции, — через пару секунд ответил отец, открыв зонт, когда мокрые хлопья снежинок стали стремительно падать, заметая в округе остальные могилы. — Это всего лишь смерть.       — Она была твоей женой.       — Она была тебе мачехой. Почему ты не скорбишь? — в ответ спросил он, заставляя сжать челюсти плотно, чтобы не издать ни одного звука. Это был определенно хороший вопрос, но у Киры, к сожалению, нет ответа. Тогда отец отвернулся обратно на стоящих родственников. — Не говори мне, что тебе жаль ее.       — Мне жаль ее.       — Ты мой отпрыск, Кир. У нас с тобой одни гены, один склад ума. Если бы ты правда чувствовал жалость к людям, ты бы избавил их от себя, — продолжил отец, заставляя сморщить губы. — Ты будешь причинять столько боли людям, сколько они не заслужили до конца своих дней. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Ты никогда не поймешь, что сделал кому-то больно…       — Я не такой, как ты! — невольно закричал Кирилл, заставляя некоторых обернутся на них, почему тот и затих. — Я не такой…       — Такой же. Можешь сколько угодно отрицать, но мы оба знаем о правде, — Кирилл поднял голову, наткнувшись на мертвые глаза, какие видел в отражении зеркала. — Ты можешь любить их, я не спорю, но ты сам знаешь, что происходит после того, как тебе становится скучно или обидно.       Кир чувствовал, как слезы текли по его щекам. Потому что это правда. Он не чувствовал многое, у него словно отсутствовало что-то в груди. Сопереживание, понимание, эмоций. Ему было все равно, когда кто-то плакал, он просто умел быть сочувствующим. Ему было все равно, когда кто-то был радостен, он умел быть веселым. Ему было просто интересно — он свернул шею щенку, несколько птицам, топил котят, чтобы хоть что-то почувствовать. Смерть не была страшной, скука — вот, что заставляло его бояться. Он чувствовал неимоверную агрессию, с которой не справлялся, иногда мечтал о том, чтобы зарезать отца глубоко ночью. Думал о том, как сожжет дом. Как задушит мать. Ему хотелось что-то, он воровал. У него не было стыда за такие мысли. Он считал себя особенным, он хотел быть особенным. Он хотел внимания, хотел быть в центре, быть лучшим, быть первым. Он знал, что с ним что-то не так, но с каждым годом ему становилось хуже. Но отец знал, что с ним. И он был прав. Если Кирилл не хотел причинять другим боль, ему нужно было избавиться от себя.       Кир знал, что он особенный. Он слышал каждый скрип под его ногами, пока пытался заставить себя чуть быстрее выйти. Тень прошла мимолетно — он стоял под лампами. Волнение ползло по спине мокрыми каплями и тяжелым дыханием. Глаза бегали по искаженным лицам, быстро хлопали ресницы, чтобы удержать непрошенную влагу. Он тяжело сглотнул накопившийся ком, осыпанный шипами, что раздирали горло. Кир облизнул губы, осторожно сплетая пальцы, чувствуя, какими липкими стали от волнения. Время ползло медленно, не давая ему осознавать, каким коротким должно быть его выступлением, потому что он сильнее хотел оставаться в этом моменте, когда еще не заиграла музыка. Он был в центре внимания. Все глаза были устремлены на него. Внимание каждого на нем. Он хрипло выдавил воздух, понимая, что все вдруг начало смешиваться между друг другом, а в голове лишь странный писк, оседая тяжестью в висках. В животе затянулся узел, и его начало подташнивать.       На всех концертах на разные праздники в колледже он всегда добровольно выступал. Кирилл слишком сильно любил быть в центре внимания, чтобы пропустил хоть один шанс почувствовать все взгляды на себе. Он любил думать, что каждый сидящий здесь был восхищен им. Кирилл глубоко вдохнул, крепче схватив микрофон, когда услышал, как заиграла музыка. Он распахнул глаза, начиная чувствовать себя совершенно не здесь. Он помнил слова Глеба, ласкающие его сердце, запоминая каждый совет и слова, которые заставляли терять всякий страх перед его неуверенностью. И даже если только один Глеб любил слушать его, Кирилл был неподдельно счастлив каждый раз видеть его на первом ряду. А теперь — улыбка. Его фирменная улыбка, не похожая ни на что другое. С ней Кирилл казался живым и настоящим, каким не был на самом деле. Кирилл не был веселым, умным, обонятельным. Он носил пестрые одежды: рыжие, красные, яркие, блестящие — так, словно одним видом говоря, что хочет внимания. Он не был достаточно красивым, харизматичным, добрым, желанным. В нем не было ничего из того, за что бы могли любить людей. Но Кир умел быть таким, подавляя в себе пустоту и злобу. И Кирилл до конца жизни хотел быть жуликом, потому что только тогда все, что он желает, его.       Но сейчас, когда Глеб сторонился его, знакомые молчали, когда никого не было рядом, Кир чувствовал, как трещит по швам. Он не мог принять то, что его так просто бросили. От него не так-то просто сбежать, Кирилл хотел быть рядом, и ничто не могло помешать ему. Его нельзя заменить, его нельзя забыть, его нельзя вышвырнуть. Когда он перегородил выход Глебу, тот попятился назад, наткнувшись спиной на умывальник. От него снова пахло сигаретами, как и в тот день, когда они лежали под одним одеялом. Глеб казался таким смешным, когда действие кетамина начало усиливаться. Ему было весело и страшно одновременно, и Кирилл полностью разделял с ним эти чувства, хотя толерантность к наркотику стала такой сильной, что он почти не ощущал того, что чувствовал в первый раз. Кир нуждался лишь в том, чтобы поддерживать подвешенное состояние. Кирилл любил Глеба. Не так, как любят братьев, друзей, близких. Он отчаянно нуждался в нем, потому что он был источником его эмоций.       Кир знал, что ведет себя ужасно: холоден в один день, в другой снова лучший друг. Он вспоминал обиды, невольно заставляя по новой извиняться каждый раз, а потом сам же разбрасывался заработанными деньгами на подарки и сладости, которые любил Глеб, но не имел возможности приобретать сам. Кирилл любил то, как реагирует Глеб на все его действия. Он давил на жалость, чтобы на него больше не злились, рассказывал, какой несчастный, хотя давно уже не чувствовал себя беспомощным. Он хотел привязать к себе Глеба, чтобы быть единственным и особенным. Его любовь была эгоистичной, отбирающей чужую свободу, желающей всего и сразу.       — Ты пугаешь меня! — крикнул Глеб, заставляя прийти в себя. — Пожалуйста, перестань! Мне страшно!       Кирилл знал, как добраться до слишком доброго сердца. Знал, с каким выражением говорить, как смотреть, куда давить. Он хорошо знал Глеба, когда тот ничего не знал о Кире. Кирилл был лжецом. Он придумывал о себе много историй, в которых нет и доли правды. Настоящий Кир неинтересен, он знал это прекрасно. Жизнь Киры страшная, он не хотел пугать никого правдой. Он бы мог и дальше врать прямо в лицо, но… Он не хотел быть олицетворением для страха Глеба. Он хотел быть его другом. Его псом. Его защитником. Тогда Кир упал на колени, хватаясь за чужую одежду, плача и моля Глеба не оставлять его. Кирилл умел унижаться, если это могло помочь ему. Он понимал, каким мерзким был, но это единственное, что он мог предложить взамен.       Разбитая губа на Розином лице выводила из себя, но больше всего ему не давало покоя ее молчание. Цветочек прикрывала рот, чтобы Кирилл не смотрел на нее. Он перевел взгляд на отца, что спокойно ел ужин, иногда интересуясь успехами Наташи в школе. Смерть мамы отразилась на ней сильнее, чем на остальных. Она была совсем ребенком, никто не говорил с ней о смерти. Наташа после похорон матери всегда спала вместе с Кирой, засыпая в слезах. Кирилл боялся, что это оставит на ней слишком большой отпечаток, стараясь проводить с ней все свободное время, чтобы она не чувствовала себя покинутой. И Кир знал, что должен остаться жить с отцом до тех пор, пока сестры не покинут дом, выйдя замуж за кого-то с квартирой, чтобы иметь крышу над головой. Другого выхода не было, потому что Кир несмотря на то, что работал много, совмещая с этим учебу, не мог дать им большего. И теперь, когда отец позволил себе ударить Розу, Кирилл старался придумать, как избавить Цветочка от такой жизни. Кире было все равно, когда отец поднимал руку на него, ставил на нем опыты и заставлял помогать в незаконных операциях для продажи органов. Но он никогда не позволит сделать это с сестрами. Однажды он уже потерял дорогого ему человека пару лет назад.       Саша. Его девочка, его Ангел, не дававшая забыть о себе ни на секунду. Кир смотрел на испуганный взгляд темных глаз, слыша сдавленный хрип. Под ним кто-то слабо все еще шевелился, словно пытаясь смахнуть, но сил уже недостаточно. Ее кишки были такими алыми. Он прижал лезвие сильнее, ощущая стиснутые до рези всей челюсти зубы, что скрипели от злости, которую на самом деле не чувствовал сам в себе. Разум не давал ощутить и малейшим признаком, что он сейчас натворил. Тело действовало само по себе, как в те разы, когда ему плохо получалось себя контролировать. Теперь ведомый страхом, а не желанием. Темнота, ее такие красивые глаза, вдруг закатилась под веки оттого, как далеко заходил конец скальпеля, давя на подъязычную кость такой хрупкой глотки. Он не хотел, чтобы она мучилась.       Он чувствовал тяжесть чужих согнутых рук на кистях, пытающихся все еще отстранить от себя его. И Кир вдруг позволил им это сделать, внимательно смотря на влажные глаза, все так же смотрящие на него. Теперь застывшие, потому что смерть заставляла теплые тела коченеть. Соль навечно обветренных губах горчила словно хмель, заставляющая все внутри перемещаться отторжением. Это его слезы. Ему так хотелось, чтобы на месте Саши был совершенно другой человек, чтобы не чувствовать себя предателем. Отец смотрел на него без сожаления, а сестра Саши не приходила в себя, лежа без сознания. Кир не мог бы предложить что-то взамен вместо Саши, чтобы она не чувствовала того, что проделывал отец с Кирой все эти годы. Он не хотел, чтобы он касался ее, принуждал, а потом просто бы продал, как делал с другими детьми. Кирилл не смог бы жить, зная, что с ней происходит. Зная, что не может ничем помочь. Зная, как Саша будет страдать, как страдал Кирилл. Отец смотрел на него, как если бы хотел запечатлеть в памяти, как окончательно сломал единственного сына.       Сестре Саши суждено умереть как ненужной вещи, потому что ей было столько же, сколько и Кириллу. Отца не привлекали дети такого возраста. Кир хотел, чтобы Сашенька не была так зла на него, если им будет суждено увидеться вновь после смерти. Поэтому он умолял отца остановиться, валяясь у него в ногах в полной истерике, соглашаясь на все, только бы оставили ту девчонку живой. Ему было все равно, что станет с Лилей дальше, он всего лишь хотел быть чуть лучше отца. Он знал, что ее жизнь не будет сладкой, но она хотя бы будет. Кир понимал, чем может платить отцу, у которого были и деньги, и влияние, который не нуждался ни в чем. Кир знал, что привлекателен для отца, даже будучи повзрослевшим. И он знал, что добровольно ложился под него только от одной его прихоти, потому что всегда имел рычаги давления на него. И Кир слушался всегда. Кирилл хотел забыть все это. Хотел поскорее закончить, перестать вспомнить все это, даже когда зашивал вспоротый живот Саши, дрожа от бесконечных слез. Он хотел хотя бы захоронить ее где-то далеко от этого места. Далеко от клетки, в который нет больше выхода.       Кирилл знал, что сходил с ума. Многие умершие от его рук приходили к нему во сне. И он не мог убежать от них, они догоняли, корили, разрывали на части, так болезненно, словно по-настоящему срывали с него кожу, ломали кости и рассекали топором голову. Он всегда просыпался в поту, в моче и в слезах от паники, которая душила беспощадно, заставляя зарываться комочком в углу чердака и реветь от страха. Но, скорее всего, это происходило из-за того, что он все чаще употреблял разные виды наркотиков, которые вызывали в нем столько тревоги. Но слезть он уже не мог. Теперь, когда он убил Сашу, его одолевала беспомощность. Он ничего не мог сделать.       Он сбегал, но милиционеры находили его быстро из-за приказов Скворцова, он пытался убить отца, стараясь воткнуть ему нож в глотку, но единственное, что получилось из этого — отец сломал ему руку. Его кость торчала, словно ее можно было просто так вытащить. Кир пытался покончить собой, но он был слишком труслив и боялся, что после смерти все-таки что-то есть. И если за его грехи отправят в Ад, он будет снова и снова возвращаться к тому, что заставляло истошно кричать от боли. Беспомощность выворачивала наизнанку, словно его ребра, ломаясь, вывернулись наружу, а все органы вываливались из него, отчего он не мог двигаться, но ему приходилось дышать и жить дальше. Потому что… Почему он, вообще, все еще дышит? Кирилл каждую ночь перебирал собственные письма, зная, что их получательница не сможет дать ответ никогда более. Но когда пришла Роза и улеглась к нему, он старался держаться дальше от собственных чувств, потому что он хотел всего самого лучшего для сестер. И пока он дышит, сестры будут в безопасности, потому что Кир разгрызет всех, кто попробует им что-то сделать.       Поэтому была еще одна причина, почему он оставался здесь и дышал. Именно из-за этого, почувствовав хоть немного тепла и нежности, он не хотел отпускать Глеба. Он был единственный, кто радовался достижениям, кто вставал и радостно хлопал ему на выступлениях, кто доверял секреты, кто не осудил за зависимость. Кир умолял его остаться, цеплялся за ноги и готов был на все, чтобы только рядом с ним хоть кто-то был, кто даст ему понять, что он в порядке. Глеб был испуган, Кир не винит его ни в чем. Кирилл был страшен в своей жалости. Кир даже не помнил, что говорил, потому что все накопившееся вываливалось из него, как будто вдруг разом лопнуло. Он рассказывал ему все и не думал останавливаться. Рассказывал все, что случилось в клетке. Но это было ошибкой. Огромной ошибкой. Глеб был из тех предателей, которые сначала казались родными. Мама, Скворцов и Глеб. Он любил их. Кир понял, возможно, слишком поздно, что любить очень больно. Когда любишь, становишься слаб и уязвим. Все люди предатели, и Кирилл хотел быть жестоким с ними.       Ведь Кирилл действительно видел перед собой Глеба в гостиной их клетки, но ничего не сказавший ему о приходе. Тот сидел напротив отца, который снова притворялся человеком. Кир подслушивал их разговор, прячась за дверью, и не мог пошевелиться, потому что слышал, как раскалывается от слов, произнесенных Глебом. Он говорил чудовищу, о чем пообещал молчать:       — Вот, что он мне сказал, — закончил Глеб, и его спокойствие ударило под дых так сильно, что это разом лишило легких воздуха. Скрутило, что невозможно было сглотнуть. Кирилл почувствовал себя так, словно его предали. — Но… Я не уверен, что это правда.       — Мне очень жаль, что тебе пришлось нелегко из-за моего сына, — начал отец. Он всегда был мил с теми, кто не знал его настоящего. Такой сладкий голосок, которому хочется доверять. А запах ванили такой располагающий к себе. Однажды Кир тоже повелся. — Я рад, что у него есть такой друг, как ты. Но мне очень жаль, правда. Как ты и сказал, Кир что-то употребляет. Я замечал за ним что-то странное, но, к сожалению, даже подумать не мог, что это наркотики.       — Это из-за них он думает так? — тихо спросил Глеб. — Я очень боюсь за него. Все, что он сказал, это же выдумка, так? Вы же ничего с ним… Не делали?       Отец пару секунд молчал, а потом покачал головой:       — Нет. Господи… Конечно, нет. У меня трое детей, Глеб, я люблю их. Я бы никогда не сделал ничего подобного. Ни один родитель не сделает своему ребенку больно, — с легким удивлением ответил, словно правда шокирован. Глеб молчал, и Кир видел, как он нахмурился. — Понимаешь, после смерти матери Кирилл закрылся. Я был убит горем, и мне очень жаль, что я не смог найти в себе силы, чтобы позаботиться о детях.       Глеб вдруг склонил голову вниз, и тогда отец поставил кружку с чаем на столик и подбадривающе погладил по плечам. Кирилл заскрипел зубами, потому что этот выродок дотронулся до Глеба, и это выводило его из себя.       — Я не хочу, чтобы Кире было плохо, — совсем тихо прошептал Глеб, отчего Кир почувствовал, как тяжелеет носовая полость, что даже уши заложило. — Он мой единственный друг…       Кир прекрасно понимал, что за знание правды отец не оставит Глеба в живых. Он был параноиком, что при малейших подозрениях готов был избавиться от всего, что могло указать на его преступные действия. Но Кирилл так же понимал, что он не сможет сделать ничего сыну своего партнера по бизнесу. Не сможет сам. Но так, как отец был не один, он мог запросто приказать одному из своих людей расправиться с «уликами». Кир не хотел, чтобы из-за него Глебу было больно, он не хотел, чтобы его жизнь закончилась именно так. Кир хотел ему счастья, поэтому согласился на условия отца, чтобы его друга оставили в покое взамен на молчание. Скворцову нужны были помощники, и Кир был одним из тех, кто избавлялся улик на местах убийств и искал людей, чтобы предложить им беспроигрышный вариант для «счастливой жизни». Все попадали жертвой обмана, к кому бы Кир не обратился. Кирилл умел произвести впечатления честного и порядочного юноши, который под сладкими речами уговаривал людей вложиться в денежную пирамиду. Отцу со Скворцов нужно было много средств, чтобы развозить и создавать наркотик в производственных масштабах, что еще не имел никакого названия.       Кирилл замечал побои на Цветочке, но она продолжала молчать. Кир не мог более защищать их дома, потому что весь день был занят либо учебой в колледже, либо заданием для Скворцова. И в один с тех дней, когда новый синяк оказался прямо на скуле его любимой сестры, он понял, что нужно делать. Роза была не согласна на его план, он понимал ее куда лучше, но это было необходимой мерой. Кир думал, что может таким образом защитить их всех. И Роза не стала спорить, когда синяк под глазом не давал ей моргать. Ей нужно было бежать и срочно, и Кирилл знал, что делать.       День рождения Киры совпадало с днем рождения Глеба. Так удивительно, что они были рождены в один и тот же день, но с разницей в двенадцать минут. Они давно не разговаривали несмотря на то, что все равно учились вместе, сколько бы попыток Глеб не предпринял после того раза. Он еще не знал, что Кир все слышал и видел. Кирилл по-прежнему любил его, но он понимал, что делает ему только хуже и хуже, так что избегал. Наверное, поэтому предложение справить день рождение Глеба и Киры втроем с Розой было неожиданностью. Может быть, приятной, потому что Глеб был таким счастливым, заставляя чужое сердце сжиматься. У Кирилла на него имелись большие планы, чтобы спасти сестру.       И он специально опоздал на праздник, застряв на городской площади, стараясь не думать над тем, что все это было до ужаса неправильным. Он просто надеялся, что когда правда вскроется, его уже не будет в живых, а Цветочек найдет счастье. Свое счастье. Кирилл просто хотел оказаться под землей, чтобы не смотреть в глаза другу. Кир смотрел на Цветочка с сожалением, и она смотрела в ответ, смущенная и виноватая перед тем, кто ей все-таки сердечно нравился. В тот день вино было достаточно крепким, а снотворное сделало его еще крепче. Бокал был почти опустошен. И в тот миг кто-то был зачат, пока Кир стоял к ним спиной, понимая, что натворил. Был виноват перед сестрой и перед другом. Он даже в деталях запомнил, как сестра шипела от боли, как поскрипывали пружины кровати, а за окном шел ливень. Кир чувствовал себя предателем.       Роза избегала Глеба, сколько бы тот не пытался с ней поговорить и спросить, что случилось, когда он слишком много выпил. Он беспокоился, потому что был порядочным, хорошим и добрым, боялся, что мог сделать что-то плохое, будучи слишком пьяным. Но Кирилл умел отвлекать его от сестры. От беременной Розы и от ее уже заметного живота. И когда аборт уже нельзя было сделать, Роза рассказала о беременности отцу. Он пожал плечами и продолжил читать газету, словно ничего не произошло, но стоило сказать, от кого беременна, как он поднял глаза на Кирилла, словно знал обо всем. Новиков отреагировал совершенно по-другому: он расхохотался, назвав Глеба слишком никчемным мужчиной, чтобы он мог хоть кого-то привлечь. Однако после хотел голыми руками задушить своего сына, главное, в тот момент он был рядом с Розой, что вмешалась и сказала, что все это по любви. Может, с ее стороны это и правда было от любви, но Кирилл понимал, что это все построено для того, чтобы сыграть свадьбу по залету. Вот, как это называлось. Кирилл не контактировал с Глебом, уходил от разговоров и избегал любой встречи, потому что внезапно проснувшаяся совесть заставляла сгорать от стыда и вины перед другом. Он разрушил ему жизнь, но с другой стороны после свадьбы их отец подарит им квартиру в центре города, как подарок молодоженам. Кир, смотря на лукавство отца, понимал, что тот догадался о его плане, поэтому подыграл. Кирилл знал Новикова немного, но точно понимал, что он бы ни за что не дал Глебу продолжать жить в его доме. Он и так не питал особых чувств к первому сыну, а к внуку уж подавно не будет.       Обручились они быстро, чтобы не поднимать слухов, потому что их семьи были достаточно известны в городе. Свадьба состоялась через месяц, как и полагается, расписались в церкви, отмечали за большим столом со всеми родственниками, друзьями и подругами. Кирилл находился в сторонке, чувствуя, как беспокойство проходит. Он знал, что Глеб не обидит Розу, даже если любить не будет никогда. Смирится слюбится? Нет, это было бы глупо. Он знал, что сердце Глеба принадлежит другой. Но Кир надеялся, что Новиков одумается насчет брачного договора, в котором Глеб был в проигрышной позиции в любом раскладе. В случае развода потерять столько всего — это слишком скотский поступок. Конечно, ненавидеть сына так сильно было дико, но Кирилл знал это и на своей шкуре.       Весь вечер он провел возле Виктора, который казался сломленным куда сильнее остальных. Остаться без защиты в виде старшего брата в доме тирана-отца — Кир бы тоже расплакался от страха. После того, как все дяди и тети отстали от молодоженов, Глеб подошел к ним, вытирал слезы платком и просил Виктора быть сильным, пока не вырастет и не покинет дом самостоятельно. Виктор был зол на него и обижен, выражал это очень по-детски: топал ногой, капризничал и не хотел послушать Глеба, в виду которого было ясно, что он еле держится от слез ради брата. Кир понимал, что тот чувствует: оставить младших и любимых одних с отцом, которого боялся все детство — вина, длинную всей жизни. Новиков не пустит Глеба обратно, поэтому связь между ними точно закончится в этот мрачный день. Кирилл сожалел все больше и больше о своем решении, запивая все чувства водкой. Но к вечеру он даже забыл свое имя, куда там до совести?       Лиля учила его драться, чтобы Скворцов мог дать ему задания потяжелее — устранение конкурентов. Точнее, так должно было быть. Она была жутко высокой и сильной девушкой. Агрессивной и безжалостной. Она не пыталась научить его драться, чтобы быть хоть немного полезным для Скворцова. Лиля лишь перебрасывала его через плечо, выбивала из него дурь с ноги и напоследок отключала его ударом между глаз. Она столько раз ударяла его по лицу, что у него было сотрясение мозга. Скворцов приказал Лиле тренировать Кирилла лишь потому, что та была самой сильной и лучшей подчиненной. Она рассказывала ему в перерывах между ударами то по лицу, то в колени, то и по яйцам, как ее тренировали и сколько страха она пережила за эти годы. Их тренировки можно было сравнить с битьем по груше, потому что Кирилл, будучи щуплым и невысоким, ничего не мог ей сделать. Он только кряхтел, стонал от боли и брызгал кровью из носа. Но этого было мало, чтобы вымести на нем весь гнев за убитую младшую сестру, за испорченную жизнь и за суровое будущее. И Кир чувствовал себя чуть лучше после очередного избиения, после которого он не мог пошевелиться. Боль затягивалась, словно это могло очистить его от убийства Саши.       Кирилл замечал, что все его заначки на чердаке исчезают быстрее и быстрее. Он больше не мог подворовывать в больнице, потому что отец внимательно следил за каждым шагом после того, как Кирилл поможет ему разделать человека в подвальном помещении. Но и в аптеках ему больше не выдавали препараты без рецептов. А новая доза была ужасно нужна. Совсем увлекшись веществами, что давали ему почувствовать себя лучше, он не заметил, как подсел. И он чертовски раздражен тем, что не может найти хоть что-то в этом городе. Учеба и тренировки, где из него делали грушу для бокса, давали отвлекаться, но вот он не мог ничем себя занять ночью. Когда он оставался один на один в темноте. Поэтому он задерживался на какой-нибудь скамейке, рассматривал людей, привыкая к шуму и свету ночного города.       В тот момент к нему подсела девушка, и он глянул на нее, морща брови, потому что та пристально смотрела ему в глаза. А потом она вдруг подалась вперед со странным вскриком, отчего Кирилл, дернувшись, упал со скамейки под заливистый хохот, по которому он сразу же узнал общую знакомую Марину. Он не особо близок с ней, но вот Глеб проводил с Мариной большое количество времени, пока на время перестал общаться с Кирой. В особенности после того, как Кирилл давил на его голову над сортиром с очередной вспышкой агрессии. Кроме того раза Кирилл избивал его, правда. Черт возьми, он не мог контролировать себя, когда только замечал Глеба в коридоре колледжа. Гнев заполнял все его нутро и застилал глаза. После того, как Глеб растрепал, что Кирилл обо всем поведал ему в истерике, отец решил, что ему стоит напомнить, как важно держать язык за зубами.       Боль скручивала, он давно не помнил, какие невыносимые припадки от передозировки наркотика накрывали его. Был готов кричать и плакать. Его выворачивало наизнанку, тошнило, вело и плавило, словно вот-вот умрет. Он честно не хотел даже пальцем касаться Глеба, хотел защищать как зеницу ока, быть как старший брат, но все, что варилось в его голове, становилось невыносимым. Гнев, гнев, гнев — единственное, что было в ней. Ярость. В особенности, когда оказался прикованным к кушетке все еще под действием веществ, из-за чего не мог пошевелиться, когда отец натянул маску и перчатки, обнажил его живот, когда Кир понял, что тот поднял в руке скальпель, стоило начертить кривую полосу на коже маркером. Кирилл не осознавал, что отец всего лишь запугивал его, чтобы тот поменьше говорил, но тогда ему так не казалось. Отец сразу же остановился, как только острие скальпеля слегка надавило на первую черточки, а Кир, перевозбужденный от наркотиков и вечного страха перед отцом, завизжал, задыхаясь, и обделался от испуга, потеряв сознание почти сразу же. И поэтому, как бешенная собака, нападал первым, запомнив причину его мук. Кирилл расчленял и избавлялся от трупов, вырезал здоровые органы людей, терпел вечные избиения и последствия опытов как на крысе, а теперь еще заметно поседел в свои девятнадцать и мучился от панических атак. И все это из-за того, что дал себе открыться перед человеком, которому доверял.       — Что? Испугался? — ехидно спрашивала Марина, а потом помогла ему встать. Она раздражала его до потери пульса, вечно громкая и энергичная, сильная и бодрая. Глеб любил таких людей, его тянуло к ним, потому что не мог позволить самому быть чуть громче и сильнее. Кир знает это, почему и притворяется таким глупым и громким. — Ладно, прости-прости. Я увидела тебя издалека, тебя очень легко найти по этому красному пиджаку и недовольному лицу.       — У меня не недовольное лицо, — пробурчал Кирилл, отчего та весело хмыкнула. — Я просто расслабил мышцы.       — Неважно! Слушай, у меня мало времени, но раз я тебя встретила, то приглашу тебя сегодня.       — Пригласишь? Куда?       — Мы с Ваней поженимся через почти месяц. Я уже раздаю приглашения, чтобы никто не планировал ничего на нашу дату, — она в спешке порылась в сумке и вытащила два приглашения, раскрашенных от руки гелиевыми разноцветными ручками. Марина вручила их и развернулась на пятках, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. — Передай Глебу, пожалуйста, тоже! Хочу, чтобы он пришел как драгоценный друг невесты!       И не успел Кир хоть что-то ответить, что они давно перестали общаться, когда окончили колледж, как она уже убежала, скрываясь в толпе. Кирилл не хотел видеться с Глебом, потому что вина одолевала его. На последний курс Кир делал все, чтобы помочь ему получить быстрее образование, а после продолжать сидеть с ребенком. Глеб иногда приходил с ним на пары, потому что Роза не имела желания возиться с Колей, да и не умела. Она бросила учебу и целыми днями лежала на кровати дома или пила. Послеродовая депрессия, вот как это называлось, Кирилл понимал, что ей нужно много времени, чтобы восстановиться. Так что, когда у него имелось немного времени, он вытаскивал ее из дома и заставлял гулять. Он пытался хоть что-то сделать, но она чахла на глазах. Он старался и для Глеба, делал ему курсовые работы, закрывал за него сессии, главное, у них были одинаковые почерки и знания, а преподавали давали поблажку, зная о всей ситуации, а после он написал ему дипломную работу, потому что ребенок занимал все свободное время Глеба. Когда они оба окончили колледж, общение прекратилось. Но вина осталась.       На следующий день Кирилл стоял на пороге квартиры Глеба. Тот выглядел ужасно: похудел, не высыпался продолжительное время и раздражен. Но впустил без лишних слов, потому что привык, что Кирилл заходил за сестрой и иногда приносил разной еды, игрушек и одежду для племянника. Кир любил своего племянника, хотел баловать уже на первый год его жизни. Хотя сначала Кирилл боялся даже дотронуться маленькой крохи, но уже через пару месяцев приходил нянчиться и покупал детские вещи, стоило хоть краем глаза увидеть их в магазине. И уже в один годик Коля имел столько одежды, сколько не имелось в гардеробе у взрослого состоятельного человека. А с учетом того, что кроха постоянно рос, потребность в дяде с широким кошельком не исчезала. Наверняка Глеб ничего не говорил ему, потому что пока что жили они с Розой на деньги Киры. А Кирилл и не был против, работая и подрабатывая, где только можно, потому что, чем больше он что-то делал для них, тем легче дышалось от вины.       Глеб продолжал гладить утюгом одежду, когда впустил гостя. Кир не стал ничего спрашивать, зная ответ на все его вопросы: Глеб отмахивался от всего и говорил только односложными предложениями. Он сидел с ребенком весь день, просыпался ночью, а в период, когда у Коленьки прорезались зубы, Кир мог поклясться, что видел живой труп, живущий только на кофе. Поэтому Кирилл сразу же прошел на кухню, куда указал хозяин квартиры.       — Она пьяна, — грубо плюнул Глеб, заходя следом, складывая Розину пижаму, стоило Кире резво подойди, завидев с проема лежащую головой на столе Розу. Тогда Кирилл увидел бутылку. — Как обычно.       — Почему ты не следишь за ней?! — с претензией заявил Кир, а когда посмотрел в впалое от усталости и худобы лицо, хотелось вырвать себе язык. — Прости…       Глеб через пару секунд кивнул и ушел с кухни, потому что прорезался детский плач. Коля снова проснулся и первым же делом начал плакать, потому что не обнаружил возле себя папы. Кир поднял Розу и понес ее в комнату, чтобы уложить спать на раскладной диван. Он укрыл ее, чувствуя сильный запах перегара, и надеялся, что она справится со своим горем не так, как сделала это ее мать. Кирилл погладил ее по волосам и поцеловал в лоб.       — Не хочешь поспать тоже? — вдруг спросил Кир, смотря на Глеба, что качал на руках Колю, чтобы тот дал немного времени, чтобы закончить глажку. Глеб от этого вскинул бровями, но не успел ничего сказать. — Я посижу с Колей.       — У меня есть еще дела, — неуверенно ответил он, хлопая по спинке Коленьки, иногда отрываясь, чтобы, убаюкивая, качать, тогда Кирилл подошел ближе, рассматривая любопытные серо-голубые глазки крохи. Они были мамиными, такими же блеклыми. — Мне нужно постирать вещи, погладить их, убраться в квартире, приготовить ужин, погулять с Колей и приготовить смесь для него. У меня нет времени на сон.       — Я постараюсь выполнить твой список, — Кирилл старался скрыть волнение в голосе смешком, потому что Глеб не выглядел впечатленным и благодарственным за щедрость. Он больше смотреть с утомлением, и это заставило вытянуть руки, забирая Колю из чужих. — Позволь мне тебе помочь.       Глеб уснул быстрее, чем Кир рассчитывал. Стоило его голове коснуться подушки, как храп начал доноситься из комнаты. Достирать вещи было легко, потому что Кирилл посадил Колю на теплый ворс ковра возле себя, дал ему немного игрушек, которые заняли все его внимание, и в ручную стирал оставшиеся вещи в ванне. Иногда Коля цеплялся за его ноги и смешно булькал, даже бодался головой, когда на него не обращали внимания, а потом ползал на коленях, спотыкался, падал на живот, хотя продолжал ползти на четвереньках. Но Кирилл не давал ему уйти дальше ванной. Оставались маленькие вещи, которые можно было разложить на гладильной доске и утюжить, держа одной рукой Колю, что дергал за покрашенные в свой же цвет кудри, чтобы скрыть седину, и нос, хлопал ладошками по плечу, дергал ногами, как будто невтерпеж поползать, и все повторял и повторял: «Папа, папа, папа». Все плечо и поясница разболелись к концу глажки, и Кирилл пожалел, что предложил помощь. Он разминал мышцы, внимательно следя, куда кроха-исследователь мира ползал, главное, чтобы ни на что не наткнулся.       Прежде чем уснуть, Глеб объяснил, как делает смесь, и что есть график питания из-за искусственного вскармливания. Кирилл сделал в точности по инструкции и вздохнул с облегчением, когда Коля охотно ел, и не пришлось с ним воевать и думать, как заставить есть, потому что кроме «самолетика» он толком ничего и не знал. Гулять они вышли в той одежде, которую отложил Глеб, сверяясь с погодой, он указал время и место, где обычно гуляет с сыном. Кирилл за пару часов понял, насколько тяжело с ребенком, хотя не застал и колики, и зубиков, и плача ночью. Ему больше нравилось быть дядей, который мог сюсюкаться с племянником и уйти, когда пожелает.       Гуляли они в парке, Кир еле спустил коляску с пятого этажа, держа Колю на руках. Стояла мерзлая осень, поэтому Глеб сказал не задерживаться. Кирилл толкал коляску, иногда посматривая на Колю, что лежал, укутанный в куртку, и моргал, наблюдая за ним тоже. Он поправил ему шапочку, а потом рассматривал шумных людей, которые за столько лет постоянной жизни в городе успели не раздражать Кирилла, а стали просто чем-то мутным на фоне.       — Зачем тебе гулять, если ты даже не ходишь? — глупо спросил Кир, когда сильный ветер заставил поежиться. Он скосил глаза на сонную кроху, улыбнувшись. — Я бы тоже хотел лежать в тепле и спать, пока меня катают и обслуживают по-разному. Сейчас ты везунчик. Когда ты вырастешь, такого больше не будет, малыш. Придется делать все самому. Есть самому, гулять самому, стирать вещи самому. На твоем месте я бы не хотел быстрее вырасти, когда тебе исполнится… Пять или шесть?       Коля молча щурился, иногда дергая ручками, словно хотел что-то сказать, и Кир потянулся, чтобы вновь поправить шапочку, привлекая внимание, очевидно, цепочкой из бусинок для очков. Кирилл усмехнулся, начиная слегка двигать головой, чтобы цепочка тоже колыхалась, отчего крошка увлеченно заулыбался, посасывая соску. Но Кир вдруг почувствовал, как кончики его губ съехали вниз, начиная чувствовать странное отвращение к мальчику, слишком резкое даже для него самого:       — Ты, вообще, не должен был родиться, — тихо прошептал Кир, хмурясь собственным словам. — Может, ты не такой уж и везунчик, как мне кажется. Наверняка твой папаша будет таким же, как и его. Ведь, знаешь, нежелательные дети всегда остаются нежелательными. Не любимыми. Их никогда не полюбят, даже не надейся. Ты не особенный.       Мальчик все равно молчал, словно слушал внимательно, и Кирилл почувствовал, как желчь пробирается по глотке. Из-за ребенка, потому что дети были беззащитными и хрупкими. Это пугало его. Он обходил хрупкое стороной.       — Я никогда не дам породить себе ребенка, — утверждал Кир после недлительной запинки. — Думаю, это будет хорошим подарком для моих детей. Не родиться и не знать, каково это: быть брошенным, нелюбимым, изнасилованным. Знаешь, когда я смотрю на детей, я вечно думаю о том, почему они могут быть привлекательны для него? Почему он сделал это со мной… Неважно, — он криво улыбнулся. — Ты еще слишком маленький, чтобы понять меня.       Кирилл развернул коляску, потому что время подходило концу. Он остановился лишь для того, чтобы надеть перчатки на покрасневшие от холода пальцы. Тогда к нему подкатила женщина с коляской, и Кир весь порозовел, чувствуя неловкость, потому что вдруг подумал, что его могли спутать с настоящим отцом ребенка и пытаться заговорить о детях. А он ведь совершенно ничего не смыслил.       — Юнусов, что ли? — неожиданно раздался вопрос, и Кир более смелее глянул на незнакомую женщину. — Я Рита, Рита Усачева. Всегда меня забываешь. В одном колледже учились! Год назад, ну!       Кирилл неуверенно кивнул, когда Рита вдруг потянулась к нему, заглянув в коляску, заставляя покрываться жгучей краской лицо. Боже, женщины его пугали, и он чувствовал себя так растерянно с ними.       — Твой, что ли?       — Нет, я… Другу помогаю, — пробормотал Кир и двинул коляску с места, чтобы от него быстрее отстали. Он чувствовал себя до боли странно рядом с Ритой, которая подходила к нему в буфете, заставляя сгорать от стыда без причины и заметно розоветь. Он и правда боялся женщин. Рита шла вровень, и Кире пришлось быть вежливее, иногда поглядывая на девочку в коляске. — Так быстро выросла?..       — Света-то? Да, ты бы видел, какая она прожорливая, — хихикала Рита, а потом толкнула его локтем. — Что уж там! Богатырка растет. Красавица моя.       — Ты… Любишь свою дочь? — невольно спросил Кирилл, не понимая, почему она так нежилась с ней, отчего Рита выпучила глаза, снова толкнула его, только уже бедром. — Что ты толкаешься?       — Смешной ты, вот и толкаюсь, — она ощерилась, хлопнула по спине меж лопаток и засмеялась, когда Кирилл чуть не полетел вперед, смешно вытянув воздух.       — Может, мой-то муженек сбежал от меня, сделав мне ребенка, но это не значит, что малышка виновата в этом. Дети рождаются, чтобы их любили, знаешь ли.       Кирилл прикусил внутреннюю сторону щеки, глянув в глаза Коли, замечая сходства и Розиных, и Глеба:       — Не всех любят. Определенно не всех.       Когда брызнула кровь, Кирилл свалился назад, рухнув, потому что мир перемешался вокруг с такой силой, что его снова вырвало с тяжелым всхлипом. Бок опалило огнем, а все кровоподтеки жгло. Лиля подошла к нему, хмурясь, сплюнув слюну, смешанную с кровью. Один слабенький удар по челюсти — это все, что он смог за это время.       — Неплохо, — заявила она. — Но недостаточно.       Хотела вновь пнуть по лицу, закончив очередной проигрыш Киры, как лезвие блеснуло в воздухе, заставляя раздаться звонкому возгласу. Нож торчал в ноге, отчего боль пронзила по всему телу, ярко выраженному в глазах Лили, но Кир тут же подсек ее, выхватил нож, оседлал сверху, прижал коленом шею, не давая подняться, и взмахнул рукой, чтобы попасть лезвием прямо в один из глаз. Но остановился, усмехнувшись страху в вечно надменных глазах. Это было… Приятно. Приятно видеть, как его боялись, потому что всю свою жизнь боялся только Кирилл. Это было лучше, это было желанным. Что-то, что можно было чувствовать кожей: мурашки, углубленные морщинки, слезы, просьбы, дрожь. Кире хотелось бы попробовать страх на вкус, глотать его, облизывать и видеть в каждом человека, потому что страх делал его выше других. Сильнее. Он был опасностью, неприкосновенным, выше и пугающим. Ох, он любил видеть, как люди боялись его. Люди, которых он оперировал, на которых ставил опыты, у которых соскабливал с пола мозги. Он обожал это. Чем больше людей было убито от его рук, тем больших он пережил. Он переживет каждую мразь и будет плясать на могилах ненавистных ему людей. Тех, кто не помог, тех, кто предал, тех, кто сделал из его жизни Ад. Все, все, все сдохнут раньше него.       Кирилл не боялся никого, кроме одного человека… И это раздражало. Его раздражало это «кроме». Отец смотрел на него с легким удивлением. Он никогда не удивлялся до конца, словно все эмоции ощущал только наполовину. И это чувствовал сам Кирилл. Словно он неполноценен. Он не мог быть счастлив полностью, не мог сочувствовать от всего сердца. Он мог безжалостно убить, не чувствуя себя виноватым в содеянном, только в кошмарах люди приходили за ним. Подумаешь, в реальной жизни никто не мог ему ничего сделать. Он держал нож в руке, крепко сжимая рукоять. Лезвия не видно, оно воткнуто в живот до конца. Отец сморщился, держа кисть Киры, что медленно всаживала рукоять дальше. Вещество, которое ему подлили в стакан, было невероятно сильным. Все становилось таким неважным, Кирилл ничего не понимал, ощущая, как расцветает в особых чувствах, которых никогда не смог бы ощутить самостоятельно. Эйфория, о, эта сладкая ни на что не похожая эйфория. Свет в его жизни. Надежда в проклятии. Если бы только он мог чувствовать ее самостоятельно.       Но корчившееся от боли лицо, с губ которых вырвались стоны боли и просьбы оставить в живых, даже близко не было похоже на лицо отца. Только Кирилл не замечал этого, продолжая двигаться бедрами, сидя на нем сверху, обнаженный и униженный, чтобы чувствовать, как растекается удовольствие внутри его грязного тела. Рыжий мужчина потерял сознания от шока, но Киру это совершенно не волновало, он продолжал скакать на члене быстрее, доводя себя до оргазма, прикрывая в наслаждении глаза, задрав голову наверх. Он ненавидел мужчин, но только они приносили ему удовольствие тем, что могли заполнить его чертову пустоту, что чесалась постоянно и напоминала о себе, но до нее нельзя было добраться самостоятельно. Она зудела, мешала спать. Он ненавидел моменты, когда ему заламывали руки и держали затылок, без всякого сожаления снова насиловали, делая больно так сильно, что хотелось плакать, визжать, кричать. Но Кирилла вечно тянуло обратно, потому что в моменты, когда мужчина крупнее его заставлял чувствовать себя беспомощно и униженным, он чувствовал, что жив. Ему никогда не хватало встряски, его тело и разум желали постоянно находится в стрессе, потому что только так он чувствовал, что сердце его бьется.       Мысли возвращались к воспоминанию, когда отец в первый раз прикоснулся к двенадцатилетнему нему. Когда просто положил руку на его оголенное колено, проскользнул дальше, а они просто занимались уроками. Он не мог избавиться от мыслей, почему отец сделал это с ним. Он хотел понять, почему отец сделал это именно с ним. Чем он заслужил все это? Он хотел знать ответы, он хотел понять, чем мог привлечь. Хотел ощущать снова и снова, чтобы надломиться и перестать чувствовать хоть что-то. Кир одевался как нынешние подростки, слегка подкрашивал глаза и губы, седые пряди, чтобы выглядеть моложе, укладывал волосы, говорил и двигался как ребенок, вел себя глупо, потому что только так мог получить внимания. Внимание тех, кто заставлял его дрожать от страха. Ему верили, когда говорил, что ему всего лишь пятнадцать лет, платили за выпивку и скоро после этого каждый раз опускали руку на бедро, обещая показать что-то интересное. Кирилл не был пьяным, но притворяться он умел. И Кир шел за ними, надеясь возвращаться в моменты, которые отпечатались в памяти. Он хотел переиграть, когда отец в первый раз прижал его, чтобы доказать себе, что он мог в тот момент все исправить. Словно все зависело только от него. Он хотел, чтобы они довели его до того, что могло спровоцировать его агрессию, растерзали от боли, но сделали куда больнее и перекрыли страдания новыми.       Потому что с мужчинами, которые трахали его в кабинке туалета или в номере отеля, если у сегодняшнего было больше денег и желания, он мог расправиться. А вот отца он боялся до тошноты. До оцепенения. Мужчины были все разные, кроме цвета волос. Кирилл принимал приглашения или пил только с теми, кто имел рыжие волосы. Без очков Кир не мог разглядеть черты лица, и ему было все равно на пропорции: главное, кто-то выше и крупнее его, чтобы страх сидел на плечах и заставлял бояться только одного вида. И неважно где и как, Кирилла разрывало от злости, и он давал ей двигать собой. В конце концов, избитые настолько сильно, что им приходилось лежать в больнице с сотрясением мозга, никто не хотел связываться с Кирой дальше. Никто не заявлял в милицию, потому что кто-то стыдился, кто-то боялся, кто-то не хотел больше думать об этом. Кирилл не переступал черты, даже если ему хотелось, но в тот момент, когда он отошел от оргазма, понял, что воткнутый нож стал смертельным.       Приглашение развернул сразу же, и Кир чуть нахмурился, понимая, что именно отразиться на лице Глеба, когда его глаза начали скользить по строчкам. И правда, он видел, как тот сжал челюсть, немного смяв пальцами приглашение. Может, Кирилл никогда не ощущал любви на самом деле, он был бы глупцом, если бы не видел очевидного. Глебу нравилась Марина еще с начала их общения. Марина активистка, легкая на подъем, энергичная хохотушка и, наверное, никогда не унывала. Девушка-ураган и лучшая подруга, которая могла быть у Глеба за все это время. Она была действительно лучшая, она никогда не делала того, что мог устроить Кирилл из скуки. И Кир чувствовал ревность и зависть, когда улыбка Глеба была предназначена не ему. Теперь, когда Глеб читал приглашение на свадьбу Марины в качестве друга невесты, Кирилл чувствовал невольную радость за то, что остался один, и ему больше не нужно гнаться за чужим вниманием. Но с другой стороны, это было совершенно неинтересно и скучно.       — Я не смогу прийти, — разогнал тогда мысли Глеб, отдавая обратно приглашение, и Кир вскинул брови от удивления. — Думаю, без меня там будет веселее.       — Тогда я тоже не пойду.       — Что? Кир, все в порядке, — он вежливо улыбнулся кончиками губы, похлопав его по плечу, заставляя Кирилла удивиться еще сильнее. — Не стоит из-за меня не идти туда.       — Глеб, я…       — Не нужно, — настоял Глеб, продолжая собирать вещи с сушилки, не давая продолжить, что Кире было все равно и на свадьбу, и на Марину тем более. Кирилл жаждал лишь его внимания и был готов ходить за ним по пятам. — Просто передай ей мои искренние поздравления.       — Почему я должен передавать искренние поздравления, если они не искренние? — недоуменно уточнил Кирилл, совершенно иногда не понимая, почему Глеб врет в таких вроде простых мелочах. Почему нельзя сказать правду, что ему не нравится союз молодоженов, потому что вместо жениха хотел бы видеть себя рядом с женщиной, которая овладела его сердцем. — Это глупо.       Глеб тихо засмеялся, заставляя всего покраснеть и стушеваться:       — Иногда я поражаюсь, настолько ты можешь быть гениальным и глупым одновременно, Кир, — мягко заявил тот, отчего Кирилл даже ничего не мог найти, чтобы сказать. — Иногда людям не стоит говорить правду, чтобы не обидеть или ранить. Это нормально, а не глупо.       — Это глупо, я не хочу никому врать.       — И ты не врешь? — он явно еще смеялся над ним, всегда смотря насмешливо, потому что знал, насколько плохо Кирилл разбирался в эмоциях. — Не могу поверить в то, что у тебя нет от меня секретов.       — Есть.       — Вот видишь, глупышка, они у всех есть.       — Я не… Я не глупышка.       Свадьба была чуть беднее, чем свадьба Розы. Семьи Марины и Ивана были не такими влиятельными, как Новикова и Юнусова. Кирилл не понимал, что тут делал в качестве друга невесты, хотя никогда не считал девушку, что вызывала у него чувство озлобленной ревности к источнику его радости, подругой. Они даже не знали друг о друге ничего, Кирилл иногда забывал, как ее зовут, но теперь, когда Марина так хорошо относилась к нему даже без Глеба, ему стало жалко. Ему было стыдно за то, что вел себя глупо, но не мог скрыть вечной зависти, потому что Марина имела право быть особенной в сердце их общего друга намного больше, чем Кир. Кирилл не был достойным, не был хорошим, добрым другом, ему бы не досталось и кусочка внимания, если все перечисленное в себе не имел Глеб.       Кирилл не пил, хотя каждый предлагал ему выпить. Все были уже выпившими, когда невеста решила бросить букет за спину. Вышло у нее плохо, потому что больше всех выпила она. Марина никогда раньше не пила, придерживаясь здорового образа жизни, даже написала статью в стенгазете о важности трезвой жизни, когда еще училась на специальности журналистики, и явно этот отрывок читал только Глеб. Он любил перечитывать и читать новые, постоянно ища их глазами на доске объявлений. Кирилл считал их тратой времени, но видел, какая нежность разливалась в улыбке его по уши влюбленного друга. Но сегодня что-то было точно не так. Марина искала глазами кого-то в толпе, а когда увидела Киру, чуть привстала на месте от нетерпения, но явно не нашла того, кого искала. Потом напилась и кинула букет, что приземлился прямо в руки Киры, что хотел попробовать торт в сторонке. Марина смеялась как лошадь, отчего всегда заставляла смеяться и Глеба, но сегодня смех никто не подхватил. Она заявила, что будет ждать свадьбу Киры, потому что какой-то пойманный букет невесты означал будущую свадьбу поймавшего.       Кирилл уже собирался уйти, когда стало совсем темно, а кто-то из гостей устроил драку. Его поймала возле выхода совсем пьяная Марина, еле стоявшая на шпильках. Она попросила отойти в сторонку, дальше от бьющего чью-то морду жениха. И когда они остались вдвоем в тишине, Марина перестала натянуто улыбаться.       — Ты сказал ему о моей свадьбе? — ее дрожащий голос был жалким, и она выглядела в точности как заплаканная Роза, отчего Кирилл непроизвольно положил руку на оголенное плечо, словно хотел бы успокоить. — Почему он не пришел ради меня?       — Он сказал, что не сможет, но… — Кир замолчал и с трудом заставил себя продолжить. — Передавал тебе искренние поздравления.       Марина не выглядела счастливой, а тушь начала марать ей красные щеки, потому что слезы начали стекать. Она хлюпнула носом, морща дрожащие губы, и Кирилл потянулся к ней, давая ей обнять себя. Он гладил ее по открытой спине, чувствуя, как сжимаются лопатки, когда Марина начала реветь. Как плакала Роза в день своей свадьбы, так и Марина плакала ему в плечо. Он находил подходящие слова, стараясь успокоить. Это было глупо, потому что Марина на что-то надеялась весь этот вечер и плакала, потому что ее вера ничем не помогла сегодня.       Кирилл нахмурился, смотря на ребенка перед собой. Тот хмурился точно так же, но, скорее, не от непонимания, а от недовольства.       — Это Саша. Мой сын, — заявил Скворцов, одним движением приблизив к себе нерасторопного кудрявого мальчика. Саша не поднимал на гостя глаз. Кирилл насильно заставил себя улыбнуться, когда понял, что наверняка пугает мертвым взглядом и вовсе неприветливым видом после того, как вымывал место преступления от чужих остатков мозгов, распластавшихся по всей стене. Кир только что вернулся после очередного приказа об избавлении конкурента в наркобизнесе, а тут этот старый хрыч решил представить ребенка от нового брака. Его гнев, кажется, слишком явный, чтобы попытаться скрывать ото всех, как обычно делал. Как же он ненавидел общаться со всеми этими людьми, как же он ненавидел всех этих сраных ублюдков. — А это Кирилл. Можешь считать его старшим братом, ведь он для меня как сын. Конечно, ему двадцать три, но не думаю, что разница слишком велика, так ведь?       — О, мы обязательно найдем общий язык, не переживайте, дядя Женя, — приторно протянул Кир, сжимая кулаки в карманах брюк, желая придушить прямо здесь и сейчас. — Я очень счастлив познакомиться.       Он посмотрел на Сашу внимательнее, когда решил спустить со лба обратно очки, и вся злость куда-то сама собой исчезла. Кир не особо вслушивался в то, что Скворцов говорил, лишь рассматривал отсутствующий взгляд, устремленный в пол. Мальчик слишком сильно напоминал ему Сашеньку, как иронично: черные кудри, черные глаза, веснушки на щеках, густые брови и темная кожа. Кирилл тяжело сглотнул, замечая ошейник на шее. Саше тоже нет никакого дела до этого знакомства, он определенно поглощен своими мыслями и не думал присоединяться к никому ненужной формальности. Поэтому Кир без всякой совести рассматривал его, но когда почувствовал, что тошнота поднялась к горлу, снял очки, чтобы не чувствовать, как болезненно сжалось сердце. Сашеньке было бы двадцать один год, если бы он не убил ее. Кажется, все в этом мире хотело напомнить о его грехах.       Несмотря на то, что прошло минут десять от того момента, когда Скворцов ушел из-за звонка с работы, оставив их одних наедине в гостиной, маленький собеседник все молчал, смотря в одну точку на полу, словно от этого зависела международная экономика, и ковырялся в пальцах, иногда отрывая заусенцы. Они сидели у камина, на улице было холодно. У Саши были такие же ресницы, такие же губы, такие же ключицы. Может, Кир был слишком одержим образом из прошлого, потому что находил все больше и больше сходств. Кирилл горько усмехнулся мыслям, отчего темные глаза заинтересованно на него посмотрели.       — Так тебе четырнадцать? — решил заговорить Кир, все-таки перестав пилить ногти пилкой, и устроился удобнее на кресле.       — Двенадцать, — тихо поправил его Саша. Голос охрипший определенно из-за того, что он мало говорит. Наверное, сложно привыкнуть к чужому дому, где из знакомых только отец, что сейчас отсутствовал. Кир невольно улыбнулся, только сейчас поняв, что его буквально оставили работать нянькой. Каким же трудным ребенком был для Скворцова пасынок, чтобы оставить его с наемным убийцей. — А ты, типа, моего отчима любовник, а?       Кирилл застыл с подушкой в руках, которую хотел поправить, раз ему придется сидеть с ним до при хода родителя Саши. Кир вскинул брови, все-таки положив подушкой под спину, и откинулся на спинку, вальяжно закинув ногу на ногу:       — С чего такие выводы?       — Ну… — он указал на Киру пальцем, заставляя морщится от наглости, хотелось взять за крайнюю фалангу и сильно потянуть, чтобы знал, как неприлично тыкать в кого-то. — У тебя помада, всякие висюльки, серьги там, ногти этой ты… — Саша показал воздухе, как Кирилл недавно пилил ногти. — Да и костюмчик у тебя какой-то странный. Блестящий слишком.       Кир поджал губы, на секунду глянул на отражение в зеркале на противоположной стене, нахмурил брови и согласился с выводом, что мальчик и правда хам, так еще и наговаривает. Он глянул на часы на запястье, понимая, что придется сидеть с ним еще пять часов. Это было из самых отвратительных заданий Скворцова за последние годы работы на него.       — Вот как? — медленно протянул он и решил сменить тему, потому что не хотел даже начинать отвечать на такое возмутительное заявление. — В твоем возрасте я выглядел намного младше и…       — Мне плевать, — перебил его Саша, тут же растерялся и отвернулся в тот момент, когда Кирилл невольно тихо засмеялся. Понятно, наверняка хотел, чтобы очередная нянька собрала вещички от плохого мальчика, поэтому Скворцов принял меры. Смуглые щеки слегка потемнели от налипшей к ним крови, и Саша цыкнул, нахмурившись. — Я все равно тут ненадолго. Можешь не сидеть со мной как нянька с маленьким, понятно?       — Ох, ты меня насмешил, — заявил Кир, потому что понимал, насколько застрял в этом доме мальчик, как однажды Кир застрял сам в доме Юнусовых. И его язык тут же дернулся, хотевший обратиться по имени, но имя Саши звучало слишком болезненно. Ему нужно было прозвище — и такие растопыренные уши дали неплохой вариант. — Мышонок.       — Не называй меня так или получишь по роже! — Кирилл на секунду застыл в удивлении, особенно когда Саша поднялся на ноги и выставил кулаки, а потом еще громче засмеялся, заставив того сильнее смутиться.       Сидел Кир с ним пару раз в неделю. Скворцов явно хотел, чтобы Кирилл следил за тем, как Саша будет делать домашнее задание и не станет сбегать из дома, когда оба родителя отсутствуют дома. Ему уже поведали о количестве побегов, из-за которых родной отец Саши чуть ли не посидел в свои-то тридцать лет. Кире было определенно все равно, потому что ни Кирилл, ни Саша не хотели друг друга видеть. Но Кир приходил, потому что Скворцов платил за это даже больше, чем за разборки с наркоторговцами, поэтому каждый раз, когда возвращался в дом Скворцовых, замечал на себе тяжелый взгляд. О, он просто так не упустит шанс заработать, ничего не делая. Кирилл приходил и сразу же удобнее устраивался на диване, свесив ноги на подлокотник, заставляя Сашу сидеть рядом собой за столом, чтобы видеть его и слушать недовольное ворчание. Если тот старался убежать, Кирилл угрожать тем, что посадит на цепь сорванца, и это, удивительно, помогало. Все-таки Кир имел в виду пожелания Скворцова о полностью сделанном домашнем задании. И это огорчало, потому что просмотр фильмов по телевизору вечно прерывал Саша, что каждый раз просит объяснить ему алгебру или послушать выученный стих.       Когда тошнота от страха отравы иногда отступала, он мог позволить себе купить булочку в пекарне с чем-нибудь вкусным. У Киры не было никаких предпочтений, любимого вкуса, цвета, запаха — в этом не было никакой нужды. Единственное, что он понял, так это то, что мясо давало ему намного больше сил. После начало тренировок ему приходилось набирать массу, чтобы хоть немного быть противником для Лили, а не способом излить на него злость. Кирилл жил на растительности и быстрых углеводах, поэтому был суховат и тощ. А с приходом в его рацион мясных изделий он набрал вес и потерял всякое отвращение к виду мяса. Кирилл делал все, чтобы набраться сил, так что через год поправился, а вечные нагрузки и тренировки сделали его действительно сильнее. Может, он и не выносил Лилию с одного удара, но побеждал ее намного чаще. Хотя его низкий рост и миловидное лицо не давали считать его достойным противником для многих. Для тех, кто не видел в нем опасности, был один исход — нож в глотке или сломанные ребра.       И когда он откусил булочку с клюквенным повидлом, Саша нахмурился, а его живот издал булькающие звуки.       — Дай, — Саша протянул ладонь, подойдя ближе, оторвавшись от учебников. И Кирилл, что уже какой час лежал на диване без дела, поманил его пальцем. Саша наивно поверил и подошел, тогда Кир сделал вид, что отдает булочку, но вместо этого снова схватил его за палец. — Ай-яй-яй! Больно, отпусти!       — Во что мы играли? — невозмутимо спросил Кир, когда Саша старался вырвать из схватки исстрадавшийся палец, корчась и визжа. Это не было таким уж болезненным, но Саша любил раздувать драму из пустоты.       — В молчанку!       — А тот, кто первый что-то сказал, что будет делать?       — Да иди ты!       — Неправильный ответ, — Кирилл ущипнул его за щуплый бок так, что тот взвизгнул и упал на пол словно замертво. — Тот стоит в углу час и молчит.       Саша что-то пробормотал, поглаживая место щипка, и все-таки встал в угол, потому что уже не в первый раз там отбывал наказание, угрюмо глянув через плечо на Кирилла, что жестом показал отвернуться. Живот того снова забулькал, и Кир все-таки сжалился:       — Вот если бы кое-кто воспитанный сказал: «Поделись, пожалуйста», — я бы поделился. А так маленьким хамам только в углу остается стоять и, что самое главное, молчать в тряпочку.       — В прошлый раз я попросил тебя, а ты показал мне фигу, — не поворачиваясь, обидчиво заявил Саша, отчего Кир невольно усмехнулся. — Ты, вообще, не справляешься со своей работой.       — Потому что я и не работаю — я отдыхаю, — иногда спорить с этой мелочью было весело, как если бы у Киры был младший братик, которого можно было безнаказанно обижать и язвить хоть до посинения. Саша чертыхнулся про себя, но Кирилл был уверен, что тот пробубнил что-то из мата. — Язык с мылом вымою — еще раз что-то подобное услышу.       — Я хочу есть! — вместо ответа громко воскликнул Саша и, стоя в углу наказания, начал там топать ногой. Кирилл устало опер щеку о ладонь, смотря на уже третью вспышку избалованности за день. — Я буду жаловаться!       — В Верховный суд? — решил шуточно уточнить, переключаясь обратно к сериалу, который успел посмотреть наполовину за все время пребывания нянькой. — Я сейчас приготовлю что-нибудь, и, если продержишься там час молча, повторю, молча, так и быть, покормлю.       Когда живешь много лет в дождливом холодном городе, где летом аномальная жара, а в конце зимы суровые холода, привыкаешь к тому, что почти не видишь солнца или ненавидишь его целыми днями. И постоянный ливень, и слякоть не кажутся чем-то ужасным, просто что-то обычное. Еще и промокший до нитки, потому что ветра иногда ломали зонты. И когда Кирилл вернулся домой, осторожно открывая дверь, его не встретила Наташа, которая теперь не отлипала он него, пока Кир не уйдет спать. Без сестры и мамы жилось трудно, Кир не винил ее за то, что она теперь кочевала по подругам и уже мечтала поступить в тот же колледж, но жить в общежитии. Отец баловал младшую дочь, потому что она была любима им в здоровом смысле. Делал все, что она хотела, поэтому он даже подарил ей машину ко дню рождения. Однажды Кир и Роза согласились, что чувствовали при виде этих вечных подарков и нежных отношений, зависть. Лютую зависть. Но они никогда не винили в этом Наташу. Ей повезло быть любимицей в семье, и они были несказанно рады тому, что даже к шестнадцати годам Наталья ни разу не ощутила на себе вспышки гнева отца. Она даже называла его лучшим папой в мире, как же горько это было слышать.       Кирилл посмотрел на настенные часы, проходя мимо, сразу же на кухню, откуда доносились звуки мытья посуды. Отец стоял спиной к нему, а ножи совсем рядом на столе прямо по правую руку. Блестели в свете лампы, маня так сильно. Его руки запачканы кровью, но никто не обратил на это внимание, потому что в такую погоду никто не смотрел по сторонам. Ливень заглушал каждый звук с улицы, в доме стояла почти глухая тишина. Что-то скрипело по углам и гудело от гуляющего за окном ветра. Кран перестал лить воду. Кирилл был в крови убитого мужчины, а действие героина еще давило на мозги. Чувство эйфории, захватившее, пока он совокуплялся с уже неживым мужчиной, заменилось на дымку, что не давала ему нормально двигаться. Но за этой дымкой вырывалась вся его агрессия, подавленная страхом, который исчез в одночасье, когда он посмотрел на лицо отца.       Тот вытирал руки о полотенце, смотря на правую руку Киры:       — Ты весь в крови.       — Я знаю…       Отец смотрел на него, словно никогда ничего не боялся. Даже несмотря на то, что напротив него стоял окровавленный сын с ножом с явно недобрыми намерениями, обезумевший от боли, которая не заживала, сколько бы ни прошло времени. Его раздражало это сраное лицо, потому что страх должен быть в каждом, а отец не боялся, потому что не ценил ничего из того, что имел. Кирилл ненавидел его за то, что, даже убив его, он все равно будет понимать, что это ни черта не месть, которую он так жаждет. Он хотел, чтобы отец умолял его пощадить его. Плакал и унижался у него в коленях. Почувствовал то, что гниет в груди Кирилла.       Его кисть дрожала, схваченная при размахе, потому что отец был сильнее. Кир был слабее, ниже, хуже, поэтому удар, пришедший в лоб о чужой, заставил подкосится и безвольно упасть. Сколько бы ему не снилось и не думалось о том, как наконец избавится от главного страха, что душит его, конец всегда был предсказуем. Кулаки у отца как будто острые, так больно ударяли по лицу, что Кир разошелся безудержным плачем. Беспомощным, потому что прикован снова под отцом и не мог пошевелиться. Лицо словно болело от ударов, и Кирилл не мог пошевелиться, смотря в зеленые мертвые глаза, когда руки остановились на его шее. Во сне отец убивал его, и Кир боялся, что на этот раз это не сон.       Кирилл ненавидел свою жизнь, но он никогда не хотел умирать. Он много думал о том, что будет после смерти. Его мысли часто заходили на эти размышления даже без причины. Он мог не вникнуть в разговор, потеряв нить любых слов. С ним мало кто хотел иметь дело как с человеком, но как с инвестором все желали получить внимание денежных средств. Кир выглядел не очень дружелюбно, если мысли начали затмевать всю его концентрацию, и, когда это случалось, миловидная улыбка пропадала. Тогда Кирилл смотрел в одну точку, не моргая, заставляя нервничать, потому что без выученной улыбки всем становилось не по себе. И каждый, кто хоть раз заставал момент, когда он уходил глубоко в свои мысли, все как в один говорили:       — Ты чем-то недоволен?       Кирилл помотал головой, взглянув на Глеба, что наконец-то смог выйти из дома без ребенка, потому что в этом году Коля стал ходить в садик. Он смотрел на него внимательно, и Кир устало вздохнул, продолжая щипать булочку, скатывая в пальцах хлебные кусочки, и кидал к голубям, что начали собираться на такую щедрость. Он часто кормил голубей на аллее, сидя на привычкой скамейке, предпочитая побыть в одиночестве. В своих мыслях, все время обдумывая пройденные этапы, как будто мог что-то изменить. Но почему-то всем внезапно что-то от него требовалось в такие моменты.       — Я просто расслабил мышцы, — пробормотал Кир, а потом заставил концы улыбки подняться, делая в щеках ямочки, и Глеб улыбнулся в ответ. — Что такое? Тебе что-то нужно?       — Нет, я просто увидел тебя и решил поздороваться. Спросить, как дела? Давно не виделись все-таки.       — Вот как? Давно, значит? — Кирилл постарался вспомнить их последнюю встречу, но в голове застыли только моменты его грязной работы. Дни сливались в один, так еще психостимуляторы не давали ему заснуть. И хотя почти неделю он чувствовал себя бодрым, чтобы заканчивать задания Скворцова, его попустило ночью. Кир даже не понимал, что делал, потому что приходил в себя в разных местах, хотя все это время оставался в кровати. И тогда он понял, что очень устал, и было бы прекрасно исчезнуть от всего на пару месяцев, а если повезет, то и на несколько лет. Он отложил сверток с булочкой в пакет с продуктами и вновь вздохнул. — У меня нет времени из-за работы. Обещаю на днях зайти к Розе.       — Ей бы не помешало твое присутствие, — честно подтвердил Глеб, и Кирилл скосил глаза на него. — Она… Стала чаще пить. Не помню, когда в последний раз видел ее трезвой или не с похмелья.       — Глеб, я не знаю, что мне делать, — тихо заявил он, и Глеб раскрыл рот, потому что хотел что-то сказать, но что-то заставило прижать губы обратно и отвернуться. Вид у Киры был совсем ужасный, он видел себя в зеркале: опухший от наркотиков, седые волосы снова проглядывались, впалые круги под глазами от бессонных ночей, покрасневший нос из-за того, что он часто нюхал, потому что живого места на венах не осталось, рубцы на губах от недавно вылеченного сифилиса, а духи сирени еле скрывали запах кошачьей мочи от мефедрона, чем пропахли все стены и постельное белье. И с каждым днем становилось только хуже. — Я ничем тебе не помогу.       — Она твоя сестра, ей нужна твоя поддержка.       — Она твоя жена, ей нужна именно твоя поддержка, — сказал Кирилл и спустил очки с переносицы, и те продолжали висеть на цепочке. Мир превратился во что-то неопознанное, и Кир вдохнул сырой воздух, когда понял, что Глеб не уходил. — Думаешь, наркозависимый старший брат будет хорошим примером для нее? Может, если ты хочешь, чтобы она пересела на что похуже… Прости. Думаю, ей станет только хуже, если она увидит, в каком я состоянии. Просто, не знаю, побудь с ней рядом, поговори с ней?       — Я… Я не знаю, как разговаривать с ней. Может, я и правда по документам ей муж, но даже не друг по-настоящему. Я ей как чужой человек, думаю, именно это сделает только хуже. Ты же понимаешь: никто не будет слушать незнакомых людей.       Кирилл долго молчал, а потом похлопал его по бедру, но ничего не сказал после. Глеб слегка улыбнулся, но из вежливости. Делал так, когда не знал, что ответить, и это избавило от ответа по-настоящему. Они сидели какое-то время в молчании, а потом Глеб снова заговорил:       — Я слышал, что ты сейчас работаешь инвестором.       — Увлекаюсь благотворительностью, не инвестициями, — весело протянул Кирилл, не отрывая глаз от белого голубя, что ходил возле фонтана. — А что? Тебе интересны капиталовложения или что творится на фондовом рынке? Будь уверен, я ни черта не знаю ни про то, ни про это.       — Неплохо рекламируешь свои услуги, — саркастически заявил Глеб, и Кир лукаво глянул на него, потому что не хотел говорить о работе, пока у него выдался небольшой отпуск. — Так что насчет инвестиции в новый бизнес?       — Звучит небезопасно, — продолжал шутливо Кирилл, хотя давно уже понял, что Глеб от него хочет. Хотя Кир надеялся, что тот и правда нашел его, чтобы поинтересоваться жизнью, а не использовать в своих целях в очередной раз. — Но попробовать можно. И учти: мои услуги обходятся дорого, если бизнес прогорит.       Глеб вдруг застыл, словно воспринял слишком серьезно, и Кирилл рассмеялся, забывая, что мог так громко смеяться, распугав всех голубей, а потом пихнул его локтем.       — Алгебра это Ад!       — Цыц!       — Не цыцкай на меня! — воскликнул Саша, а потом снова принялся есть пиццу, что, вообще-то, отец Мышонка запрещал покупать, но пока родителей не было дома, слишком ленивая няня разрешала все на свете, если кто-то будет помалкивать и не отвлекать от просмотра сериала.       Кирилл чувствовал себя ужасно, потому что он потерял последние заначки амфетамина, которыми платил ему Скворцов за некоторые задания. И, к сожалению, особо буйный ребенок все-таки заставлял привстать, снимая тапок для угрозы, чтобы тот продолжал стоять в углу наказания почти каждый раз, когда он сидел с ним. Саша ничему не учился.       — А чем ты занимаешься? Кем работаешь? У тебя есть девушка?       Саша подошел близко, безостановочно вопрошая, опираясь о спинку дивана, и тогда Кир, не смотря на него, сжал его нос меж двух пальцев и заставил потрясти головой:       — Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, — Саша на это закричал так пронзительно, что Кире пришлось отпустить, испуганно дернувшись, и Мышонок отскочил на пару шагов и хмыкнул. — Делай уроки молча, мелочь, или мне придется скормить тебя собакам.       — У тебя есть собаки? А сколько? — Сашу ничего не учило, и он наступал на одни и те же грабли даже через пару секунд под названием «Не подходи близко к Кире, если не хочешь, чтобы тебя ущипнули за нос». — Да, хватит!       — Слушай, отстань, дай досмотреть последнюю серию, а потом, что захочешь, сделаю, — неосознанно ляпнул Кирилл, когда тот начал закрывать собой экран телевизора, вытаращив руки и ноги, и Саша отошел, но сел на краешек дивана возле ног няни, и тот сразу же спихнул его, слегка двинув по спине. — И чтобы я тебя не видел, понятно?       Саша обидчиво надул губу, но все же пошел за стол делать уроки. Через пару минут, когда началась реклама, Мышонок снова начал кружится возле него, и Кире казалось, что своим присутствием он мешает учебе куда сильнее, чем если здесь никого не было. Кир сам был когда-то единственным ребенком в семье, поэтому понимал, как может ударить в мозги присутствие кого-то, с кем не нужно вести себя как рядом с родителями. И хотя у Скворцова имелся сын от первого брака, тот был слишком крохой для Саши и явно не собеседником.       Кирилл тяжело вздохнул, когда тот, опираясь о спинку дивана ладонями, зачем-то прыгал, издавая непонятные звуки:       — Что за мощный мотор у тебя в жопе, чтобы ты был таким энергичным? — Кирилл не старался выбирать слова, уж тем более когда ровесники Саши знали что по ядренее даже самого Киры. Мышонок не переставал создавать шум, и иногда Кирилл чувствовал, словно ребенок не один, а целых десять кружило возле него. — Если ты сейчас сделаешь алгебру, мы пойдем покатаемся на моей машине.       Это был единственный козырь в рукаве, который мог легко заставить Сашу успокоиться. По комнате мальчишки было понятно, как сильно он любил всякие машинки, как обычный мальчик его возраста. А уж завидев однажды машину Кирилла, такое смешное лицо сделал, но сразу же за этим последовал поток просьб покатать его или вовсе порулить. Так что через десять минут Саша, почти прыгая, подбежал с решенными задачами. Он давал их на проверку и очень нетерпеливо выжидал, пока Кир проверит их правильность: столько шуму создавал со своими повторяющимися «Ты все?», «А сейчас?», «Все, нет?», а потом кружился, как собака за своим хвостом, еще не хватало, чтобы тявкать начал.       Пепельница в руке оказалась неожиданно, потому что Кирилл не видел ее на столе ранее, все внимание было на ножах. Отец уже не смотрел на него, его глаза были выпучены от боли, потому что Кир продолжал с размахом бить в одно место. Мамина пепельница вся в крови, но продолжала свистеть в воздухе, отбивая и рассекая чужой лоб. На переносицу брызнула кровь, и Кирилл раскрыл глаза, уронив орудие очередного убийства, и страшно закричал, неуклюже попятившись, свалился назад и уткнулся спиной о дверцу столешницы. Отец все еще дышал, но Кир видел, как ему больно, но не было никакого способа подняться и закончить начатое. Отец с трудом перевернулся, стараясь отползти дальше, размазывая по паркету кровь. Кирилл уставился на это, почти не дыша. И почему же он боится сейчас? Тот полз прямо к выходу, и Кир тяжело поднялся, идя следом, за хрипящим и булькающим кровью, потому что Кир задел ножом горло при потасовке. Он медленно передвигался за ним, а потом пнул его в бок, заставив упасть на спину. Мраморная пепельница, подаренная мужем для любимой покойной жены, все еще находилась в руке, а голубые глаза смотрели на испачканные зубы в крови, потому что губы раскрывались. Отец что-то говорил, но Кир ни черта не слышал.       Он просил его… Остановиться? Кирилл невольно улыбнулся, но улыбка его была на грани нервного срыва. Он оседлал его, размахнулся и выбил ему зубы одним ударом, слыша как разъяренные псы лаяли, визжали и показывали клыки, а потом засунул в рот пепельницу с такой силой, что порвал рот, рывком двинул в сторону, вывихнув челюсть. И после чего ударил по ней снова, заставляя так уродливо деформироваться. Тот истошный крик он не сможет никогда забыть. Кирилл шумно дышал, ощущая себя в каком-то несбыточном сне и снова, и снова бил, пока не услышал шаги позади себя, когда перестал визжать от ярости и брызгать слюной, пока кричал все, что чувствовал и нес в себе столько лет. Столько страха, столько боли.       Ветер трепетал черные кудри, и Кирилл отвлекался от дороги, только чтобы отдернуть за шиворот кофты Саши, если тот уж слишком сильно выглядывал из окна машины. Когда Мышонок был занят тем, чтобы наблюдать, как быстро меняются цвета разных вывесок города, он не был таким шумным. Иногда Кире казалось, что он даже рад видеть столько живого интереса к этому миру. У Кирилла его отняли, и становилось хорошо видеть детский блеск в глазах. Кире не дали быть ребенком. Кире ничего, вообще, не дали.       — Я не хочу домой, — снова начал Саша, отвлекаясь от своего нового увлечения, и Кир скосил на него глаза. — Меня там никто не любит.       — Потому что они заставляют тебя учиться? — насмешливо произнес Кирилл, а потом рассмеялся, когда Саша обидчиво надул щеки. — Прости-прости. Так с чего такие выводы?       — Потому что я проблемный.       — О, ты не знаешь проблемных детей, — Кирилл невольно начал подбадривать его, потому что Мышонок смешно реагировал. Как Цветочек, когда получала комплименты насчет очень тонких и светлых бровей, что были ее маленьким комплексом. — Ты шумный малый, но… Можно считать это твоей изюминкой.       Саша заулыбался, ощерив клыки, потому что наверняка ему никто не говорил приятностей. Любое внимание, за которое хочется цеплялся, потому что его так мало, и Кир понимает его куда лучше. Он осторожно потянулся к нему дрожащей от тремора ладонью и все же потрепал по густым волосам, заставляя смешно помурлыкать. Кирилл чувствовал то, что чувствовал к своим сестрам. Может, где-то в глубине собственных желаний, которых он давно не слышал, он хотел, чтобы у него был младший брат?       Кир слегка улыбнулся:       — Скажешь ли ты кому-нибудь, если вместо того, чтобы учить стих, мы поедим на поздний сеанс в кинотеатр? — Сашины глаза аж заблистали. — Вижу — не скажешь.       — А… А можно мне, ну, купишь мне попкорн?       — Тебе нравится попкорн?       — Не знаю, я никогда не пробовал.       — Только если ты будешь держать это в секрете от своего папы.       Кирилл продолжал держать крепко пепельницу, медленно подходя к упавшему от шока и страха Глебу, что так же медленно отползал, не отрывая глаз, словно секундная заминка могла стать решающей. Он боялся, что-то, заикаясь, бормотал как лихорадочный. И вот Глеб уткнулся спиной о стену, хрипло всхлипнув, понимая, что бежать ему некуда, но Кир не подходил ближе чем на шаг. Перед ним все рушилось. Он хотел скрыть от друга то, что вечно жужжало у него в голове голодными псами, что не давал у себя увидеть, притворяясь кем-то другим, что у него отсутствовало что-то самое сокровенное для людей. Но Кир аккуратно опустился на колени и осторожно приблизился, заставляя того задержать дыхание. Кирилл уткнулся носом в чужую грудь, слыша и чувствуя тяжелый выдох. Он свернулся клубочком, прижимаясь к чему-то теплому, потому что всегда было холодно. Теплые пальцы с дрожью обняли его, гладя по лопаткам, и Кир чувствовал, как слезы оставляли жгучие полосы на его щеках. А руки Глеба были такими нежными-нежными. Такими прощающими, щадящими, успокаивающими. Как если бы гладила по голове мама и обещала, что будет все хорошо. Глеб был его миром. И в его руках он хотел наконец расслабиться.       Пустота была сильной, разрасталась в нем, и становилось не по себе. Иногда Кире казалось, что его полностью сожрет с головой, не оставит ни косточки, ни кусочка. А так хотелось жить. И если суждено, ему хотелось остаться хоть чем-то хорошим в чужой голове. Он хотел бы, чтобы на его похоронах кто-то плакал, вспоминал только хорошее, прощался с ним, потому что он не хотел быть забытым и плохим в глазах тех, кому был привязан. Грязная работа Скворцова была секретом, он не мог ни с кем ею делиться, чтобы немного расслабить плечи от груза греха. И теперь, когда Глеб увидел настоящего Киру — безжалостное чудовище, сломавшее собственному отцу челюсть, пальцы и после забил до смерти, Кирилл понял, что совершил ужасную ошибку. Он не особо помнил, что произошло из-за действия наркотического вещества, но Глеб рассказал, почему он смог застать сцену мести в доме Юнусовых:       — Ты позвонил мне, плакал и что-то кричал, просил тебе помочь, — говорил тогда он, помогая ему с вырезанием печени, держа аспиратор, чтобы кровь не мешала Кире видеть и ничего не задеть лишнего. — Я беспокоился, потому что ты не брал после этого трубку.       — Я нечаянно убил мужчину в тот день, — тихо прошептал Кирилл, опаляя из-за маски дыханием свое лицо, не сводя глаз со своих инструментов. — Я не хотел этого, поэтому испугался, не знал, что мне делать. Я не помнил, что позвонил тебе. Тебе не стоило приходить ко мне.       Тишина разрывалась лишь гудением аппарата, к которому был подключен очередной «донор».       — Моему лучшему другу нужна была помощь, разве я мог оставить его? — секундная заминка между ними дала понять, что это было не то, что Глеб говорил от чистого сердца. Кирилл тяжело вздохнул, замечая снова нотки отвращения в голосе. — Жаль, что я не знал, какой ты на самом деле.       Кир завис, смотря пустым взглядом на разрез в теле, а потом поднял глаза на Глеба и, словно не по своей воле, добавил:       — Мне жаль, что я оказался не таким, каким бы ты хотел меня видеть.       Кирилл продолжил работать, потому что продажа органов была его основной работой, когда он неосознанно получил прозвище отца — Лис. Кир даже не имел представления, что когда-то продолжит дело отца таким способом. Хирургом — может, вести ювелирный бизнес — почему бы и нет, но оказаться главой преступной организации — слишком неожиданно. Но теперь, когда у Скворцова еще больше компромата на него, ему приходилось быть членом группировки «добровольно». Кирилл не имел много прав несмотря на то, что фактически был главой, потому что Скворцов решал за него все. Кир был просто пешкой.       Он держал Глеба возле себя, заставляя ковыряться в все еще живых людях, которых приносила ему шайка «Звериных людей» на оперирование. Глеб не послушал Кирилла и написал заявление в милицию, потому что — Кир сам понимал, как это абсурдно — не доверился тому, кто весь в крови просил его не обращаться в милицию. Скворцов тут же перехватил заявление, и если бы не вмешался Кирилл, уговорив его оставить Глеба в живых, его бы не было в живых еще в ту ночь. Глеб наверняка думал, что делать все это заставлял Кир: расчленять трупы, пока тот занимался более главными задачами — опытами и избавлением от конкурентов, потому что на то и другое Кире давали четкие сроки. Теперь, когда под угрозой были не только сестры, но и Глеб, он старался быть покорным. Еще более покорным, чем был до этого. Потому что одна ошибка Киры, одно неправильное слово, и дорогих ему сердцу людей могло не стать.       Но Кирилл не имел желания оправдываться, просить понять, что-то доказывать тому, кто вряд ли поверит ему. Если Глеб хотел видеть в нем Великое зло, пусть Кир станет для него этим. Однако Кирилл понимал, что ему предстояло вытянуть Глеба сухим из воды. Он не хотел, чтобы он страдал так же, как он сам, без воли и зажатый сроком на создании формулы наркотика, которое придется по вкусу Скворцову. И если Кир привык ходить в шестерках, никогда не пекся о своем психическом здоровье, то с Глебом был случай совершенно другой. Кир хотел видеть Глеба счастливым, полного наслаждения от жизни, потому что он дал ему многое, что можно было описать радостью в его жизни-неудачницы. Глеб не поверит ему, если Кирилл прямо расскажет о своем плане, потому что всякое доверие, которое хоть как-то существовало между ними, окончательно потеряно. Кир знал, что делать, чтобы дать Глебу жизнь лучше той, какую он имел сейчас, делая записи опытов Киры и мараясь в чужих кишках.       Для начала Кирилл должен был стать главным в «Звериных людях», а чтобы это сделать ему нужны были сильные союзники. Причем делать все под шумок и знать, что затевает Скворцов. Ему нужны были уши и глаза по городу, чтобы знать все и всегда. Кир внимательно смотрел на код на персональном компьютере, уже какую ночь посвящая себя технологиям, о которых ничего толком-то не знал. Научиться чему-то новому он умел за короткие сроки, поэтому не волновался. Сама идея пришла, когда Глеб показал фотографии, сделанные Мариной, что работала с милицией. Глеб думал, что он не знает об этом, но Скворцов узнавал все самым первым, что происходит в участке. Следом и Кир. Ему нужны уши и глаза, но уши и глаза людей подводят часто, а язык их еще длиннее. Кирилл не мог доверить безопасность таким методам, поэтому ему нужно было то, что доставит ему информацию без использования людей. И тогда Кирилл довольным собой смотрел на программу, которая могла дать ему все, что он пожелает. Банковские счета, маршруты, видео с камер наблюдения всего города. Кирилл назвал программу «Средой», как свое первое дело. Если Скворцов узнает об этом, пусть вспомнит, что именно из-за него все произошло. Если бы он только не закрыл «Среду» как нераскрытое дело, то Кир бы уже как несколько лет вышел на свободу без желания перерезать ему глотку.       Кирилл умел быть страшным. Он мог выгрызать зубами себе путь и не иметь ничего за сердцем, когда по городу начались беспокойства о новом маньяке. «Канавский Потрошитель» не самое солидное прозвище за его карьеру, но так он давал знать другим группировкам, каких развелось по городу слишком много, что кто-то был страшнее всех, сильнее и свирепее. Он завоевывал авторитет, оставляя одни и те же следы на трупах, выкидывая расчлененными в канавах. Это был новый почерк Лиса, которого стали называть «Бешеным Лисом». Все пришли к одному выводу, когда чаще стали замечать, что убитые — конкуренты «Звериных людей». Лис был кровожаден, силен и бесчеловечен. Кир скрывался под прозвищем, но никогда не назывался им, поэтому личность Лиса никто не мог обнаружить, хотя он всегда был рядом. А когда не знаешь в лицо своего врага, легче попасть к нему в лапы. Кирилл играл нелепого дурачка рядом с Глебом, которого сделал своим официальным лицом, потому что доверял ему важные поручения. Он прозвал его Орлом, потому что как далеко видит эта птица, так и Глеб мог строить планы куда дальновиднее.       А когда Кирилл наконец-то смог добиться той формулы, что хотел, но не мог сделать этого много лет, оставалось за малым. Оставалась кульминация всей истории «Бабочки». Кир надеялся на это, потому что желал быстрее обрести свободу. И надеялся, что доживет до ее конца, потому что больше всего он желал жить. Жить вне клетки — вне этого города.       Временами, когда Кир кормил голубей и сидел часами на полюбившейся скамейке, даже если шел дождь, к нему присаживалась Рита. Кирилл не возражал ее присутствия, хотя и не слушал и половины, да не перебивал, когда она жаловалась на работу в больнице матери. Она работала медсестрой, и Кире всякий раз везло не попадаться ей на глаза, когда уходил в подвальное помещение, где уже подготавливал тело Глеб. Иногда Рита могла задержать его прямо возле ресепшена, когда уходила после дневной смены, а Кирилл начинал свою. Усачева под прозвищем Горностай была одной из участниц его группировки, поэтому на все, что происходит у нее в больнице, она закрывала глаза. Но велела делать хоть какую-то видимость настоящей работы, чтобы не привлекать лишнее внимание. Кроме работы в подвале он, конечно же, присутствовал и на операциях на верхних этажах, если случай оказывался тяжелым настолько, что ни один хирург не готов был взяться за дело. Кирилл хладнокровен после стольких событий в его жизни, так что подходит к работе с холодной головой — без сочувствия, без сожаления, без надежд. И несмотря на тремор рук, какой не должен быть у специалиста, во время операций ни один палец не дрожал.       Рита всегда была рядом, отчего Кир иногда даже уставал. Он никогда не уставал физически, в особенности в период подъема, когда психостимуляторы давали о себе ярко знать, но Кир даже не думал, что мог утомиться только от чужого монолога. Кирилл любил тишину, но его личное пространство всегда нарушали. Где бы он не был, они сталкивались, и Рита говорила, что это судьба их заставляет пересекаться. И хотя Кирилл соглашался, он понимал, что она просто наведывалась в те же места, что и он, по обычной случайности и уже потом — специально. И когда она поняла, что Кир все выходные сидит на скамейке возле голубей, подкармливая их, размышляя и застревая в прошлом, она начала чаще приходить туда.       Рита была громкой, эмоциональной и чувствительной девушкой — полной противоположностью настоящего Киры. Но Кирилл со временем начал невольно подстраиваться под нее, делаясь почти таким же: ее привычки, любимые места, хобби, фразы и даже предпочтения в еде — он стал подражать ей. И Кирилл совершенно проворонил момент, когда их встречи переросли в свидания. Возможно, Рита устала ждать первого шага, поэтому первая пригласила в кино. И это была маленькая слабость, потому что Кир любил кино: черно-белое, цветное, советское, новинки — ему нравилось погружаться в чужую жизнь, даже если это жизнь вымышленного героя. Так было легче отвлечься от собственной, потому что в ней ничего не менялось. Он мог принять черты главного персонажа, двигаться и говорить по-другому. Кире казалось, что настоящий он слишком скучен, чтобы привлекать людей, поэтому часто становился кем-то другим.       А Рите не нужно было много внимания: ей хватало немного прикосновений, пару ласковых слов, цветы раз в месяц и еще меньше свиданий. Кирилл запоминал все ее слова, чтобы в какой-то момент использовать их, видел каждый брошенный взгляд на строчку в меню или за витриной на украшения. И уже к вечеру Кир радовал ее приготовленным блюдом или купленным ювелирным изделием. Он умел баловать, потому что был куда чувствительнее к чужим эмоциям, ощущая их с головой: и радость, и грусть, и теплоту, и холод в поведении. Но иногда это играло в злую шутку, потому что немного усталости в голосе заставило его подумать, что причиной раздраженного настроения был он. Кирилл слишком часто сам собой играл в «холодно-горячо», даже если Рита не имела ничего плохого, когда говорила о каких-то вещах, которые непременно могли задеть его. Может, все это человеческое было как на ладони, и Кирилл мог рассмотреть все с разных сторон, потому что научился этому еще в детстве. Ему нужно было знать по одной вздернутой брови и морщинкам в уголках губ отца, что ждет его из-за неудачи. Как больно будет, как унизительно. Он искал подвоха, искал угрозу везде и в каждых словах, и в каждых жестах. Он научился чувствовать ярче, чем обычный человек, и это было большой проблемой для его совместной жизни с женщиной, которая не могла дать ему столько потрясений, чтобы жизнь не казалась такой пустой.       Рита не была опасной, она дружелюбна, ласкова и всегда целовала его в щеку, когда уходила со смены, вызывая шушуканье других медсестер. Она заставляла его сердце трепетать одновременно от ужаса и любви, потому что теплые чувства были вперемешку с попытками угадать, когда Рита «поставит ему подножку». Она даже была хорошей матерью для дочери, поэтому Кир не мог найти себе места. Кириллу иногда казалось, что он часть ее семьи, но в то же время его ложь отдаляла его, даже не дав приблизиться. Кира бросало из крайности в крайность: в один день он мог хотеть преподнести весь мир ей в ноги, а на следующий день, стоит ей сказать что-то не с той интонацией, как он начинал ненавидеть все, что с ней связано. Но Кирилл никогда не показывал ей ничего из того, что творилось у него в голове, потому что знал, чем это могло обернуться. Он не хотел оставаться один. Кире были необходимы взлеты и падения, да такие, что если взлетать очень высоко, при падении можно себе сломать позвоночник. Кирилл жил эмоциями, но не своими. Рита давала стабильность семейной жизни, любовь и поддержку, которая так сильно пугала вечно измотанного страхами Кирилла. Как будто вот-вот — и все закончится, он даже был бы рад, если бы Рита наконец хотя бы ударит, чтобы Кирилл смог вздохнуть с облегчением и не бояться этого в будущем, поджидая момента, когда опасения станут реальностью.       Он старался для нее и ее дочери, но он не мог повлиять на многое в своей жизни. Ярче он почувствовал это, когда Света назвала его в первый раз… Папой. Скрываться долго не получится. Однажды правда раскроется, а Кир снова и снова отвыкал от чувства одиночества, когда просыпался рядом с девушкой, которая занимала все его мысли. Когда занимался уроками со Светой, готовил ужины. Он даже… Жалел ее, потому что Рита не заслуживала такого ужаса, но уйти не хотел. С ней было так спокойно. И Кир понимал, что не заслуживал и крошки такой жизни.       Кирилл тяжело смотрел на углубленные мешки под глазами, слегка впалые скулы и тонкую шею. На весах снова исчезло пару килограммов, хотя он старался держать себя в форме. Возможно, Рита делает вид, что не замечает, как он не притрагивается к еде, а просто забалтывает ее, ковыряясь вилкой, а потом говорит, что наелся. Он любил ее неумелую готовку даже несмотря на то, что в большинстве случаев она была пересолена или ужасно острая. Света же говорила прямо, иногда совсем по-детски корчась, и, требуя что-то повкуснее, стучала вилкой по столу. Кириллу нравилось, что он мог находиться в квартире с людьми и не чувствовать страх за неправильный вздох, поэтому, чтобы оплатить за комфорт, длящийся несколько лет, он брался за весь домашний уют. Рита хоть и была в дичайшем восторге оттого, что ее сожитель готовил самые разные блюда по ее или прихоти дочери, Кирилл не мог находится дома все время. Кирилл трудоголик, пытающийся оборвать цепочку тревожных мыслей постоянной работой. И все чаще оставался на работе, исследуя собственные опыты снова и снова, потому что не мог понять, чего именно не хватает в формуле. Но отвращение к еде возвращалось, как бы он не старался следить за питанием.       Впервые он заметил, что с ним что-то не то, когда Глеб спросил его о самочувствии. Глеб почти не разговаривал с ним, и Кирилл привык к тому, что от него можно было услышать только колкие высказывания в его сторону. И это заставило задуматься. Но тогда, когда Кир пересел на другие вещества, чтобы оставаться бодрым для вечных переработок, его тело перестало отекать. Кирилл всегда был тощим, но он действительно даже для себя оказывался все более тонким. Кир терял вес без веских на то причин. Он всегда заботился о своем здоровьи, потому что от его жизни многое зависело. И когда у него пропал аппетит, ему перестало нравится еда, он уставал даже после психостимуляторов, а работа не шла, потому что он был ужасно озабочен болями в желудке после приема пищи — Кирилл понял, что с ним.       Несмотря на то, что Кирилл хирург со стажем, он не мог просто так диагностировать себе что-то, не проконсультировавшись с коллегами. Опухоль разрасталась в его желудке, от боли спасал только опиум, а от распространения слухов между коллегами про то, что достаточно востребованный хирург сам имеет онкологию — молчание коллеги, которому тот больше всех доверял. Кирилл не хотел рассказывать никому об этом, потому что не хотел обращать внимание на это сам. В его мыслях только создание наркотика для Скворцова. Кир совсем запутался в первоначальном плане, поэтому уже под конец очередного года, работая над формулой, он раздумывал над тем, чтобы каким-то образом шантажировать Скворцова. Отдать готовый наркотик взамен на безопасность Глеба, который будет жить обычной жизнью, которую он заслуживал. Но где-то в укромном уголке не испорченной веществами голове он понимал, что Скворцов имеет больше влияния на действия Кирилла. Кир знал, что безоговорочно сделает все, что тот прикажет. Он даже был рад, что в его желудке начало расти то, что в конечном результате убьет его. Может, даже если что-то после смерти есть, Кирилл вздохнет с облегчением, когда наконец почувствует, как груз ответственности исчезнет с его плеч. После смерти ему будет все равно, но… Кирилл не мог так поступить со всеми, кто окружал его. Поэтому оставался допоздна в подвале, чтобы исследовать большое количество записей, в которых искал, где допустил ошибку.       С другой стороны, кроме растущих метастаз в желудке, на него давили дозировки наркотиков. Они становились больше и чаще, но эффект полностью пропадал, как бы Кир не хотел почувствовать то, что чувствовал в первые разы. И вместо того, чтобы нюхать и ощущать себя расслабленно, он еле останавливал рвоту от раздражения в глотке, сидел в углу комнаты и винил себя, снова и снова перебирая каждый поступок в голове, загоняя себя в панику. Иногда в приступах он умудрялся отрывать себе волосы, хватаясь за голову в попытках хоть немного заглушить собственный голос, обвиняющий его во всех грехах. Вены все исколоты, поэтому чаще всего Кирилл нюхал, потому что нуждался в поддержании зависимости. Наркотики пожирали его органы, здоровье, рассудок, но бросить Кирилл не в состоянии, потому что страх был сильнее. Его не пугали ломки, но остановиться не мог перед тем, что мог почувствовать вину перед всеми на трезвую голову.       Кирилл проснулся от очередного стука в дверь, хотя и показалось, что прошло пару минут после крайнего раза, стоило снова закрыть глаза, уткнувшись пахнувшую кошачьей мочой после мефедрона подушку, однако яркий рассветный свет с окна, сменившийся на ночную темноту, дал понять, что он пролежал весь день. Кир кое-как поднялся, бледнея и шатаясь, стараясь не наступать на использованные шприцы, и открыл дверь Глебу. Тот воротил нос от запаха, к которому Кирилл давно уже привык, хотя и тратил на духи крупную сумму, стараясь скрыть последствия за запахом сирени.       — С чего мне делать тебе одолжение? — спросил тогда Глеб, стоило принести ему пакет с разными подарками, потому что заходить дальше порога он не желал, да и Кир себе не позволил, чтобы тот увидел, как сильно его размазало после смерти Риты. — Неужели после всего, что произошло, я должен тебе помогать?       Кирилл устало оперся о проем двери, не зная, что сказать в ответ, потому что Глеб был прав. Но Кир не мог появиться на людях в таком ужасном виде, так еще заявиться в интернат. Он бы не позволил себе такого, однако ему некому было обратиться, кроме Глеба, который знал, как дорога ему дочь покойницы, как же тот был виноват перед ней. И единственное, что он мог сделать, это закрывать чувство вины подарками. В конце концов, Кирилл стал копией отца в действительности, как бы не хотел всего этого. Одна кровь, одни гены, одни проступки.       — Ты мог не приходить сюда.       — Позволь напомнить: ты звонил мне целый день и просил прийти, пока сам не отвечаешь мне по месяцам, — Глеб не скрывал раздражения в голосе, хотя выглядел предельно спокойно. — Хотя неудивительно, что с тобой связаться невозможно. Ты просто жалок.       Он так показательно обвел глазами захламленное помещение, словно так и пытался унизить, навязать чувство вины, собственной ущербности, но в периоды надвигающейся паники Кир хорошо справлялся с этим самостоятельно. И его мысли были куда больнее, чем сдержанные колкие высказывания. К тому же Кирилл считал, что Глеб имеет право хоть в землю его втоптать, плюнуть ему в лицо, ударить по роже, поэтому ничего и не отвечал никогда. Однако в тот момент, когда Кир склонил голову, заметил наручные часы на кисти. Он хорошо запомнил тот день, когда подарил ему их. Самые новые и дорогие, на какие упал взгляд друга, а как только раздался тяжелый вздох, Кир знал, что купит их для него. Глеб умудрился их поцарапать в первый же день, поэтому прятал целую неделю, чтобы не расстроить дарителя. Кир слегка улыбнулся, отчего Глеб перестал что-то говорить и все-таки покинул его дом. Лучше бы он двинул ему по челюсти.       — Же бю… Же бюзьва? — Саша нахмурился сильнее, пытаясь хоть что-то прочитать из книги, которую по просьбе принес Кир. — Зе бьюзва? Ж бусва?       — J`ai besoin, — поправил наконец Кирилл, смиловшись над попытками коверкать слова, не переставая мешать кофе с амфетамином, потому что опыты в подвале начали поглощать большое количество времени. Кир не высыпался совсем, порядком уставший, поэтому шел на крайние меры. И когда у него выдалась свободная минутка, Скворцов снова приставил его к Саше. — Зачем тебе французский, если в школьной программе его нет?       — Ну, потому что он интересный, — замялся Саша, и Кир уныло сделал глоток кофе, который оказался ужасно горьким, отчего у него даже задергался глаз, но это можно было потерпеть, чтобы через минут пятнадцать быть в тонусе. — Да и… ты на нем говоришь.       — Я говорю на шести языках, хочешь ли ты изучить их всех? — вдруг саркастически протянул Кир, легко шлепнул по тянувшейся к его кофе ладошке, отчего Саша обидчиво надулся. — Если ты будешь спокойно сидеть на месте, то я постараюсь дать тебе основы.       — Правда?! Ура! — Саша тут же вскочил, начиная от нетерпения подпрыгивать на месте, и Кирилл пожалел о своих словах, зная, насколько Мышонок неусидчивый ребенок.       Но иногда Кирилл подглядывал на Сашу, что как-то изменился. То ли Кир был слишком увлечен тем, чтобы жить на двух фронтах: быть семьянином в доме и быть «Канавским Потрошителем», — то ли время быстро летело само по себе. Саша выглядел взрослее для своих тринадцати, напоминая кого-то, но Кир давно понял, что память его начала сильно подводить. Кого-то, из-за чего Кирилл, смотря на него, чувствовал странную тоску. Ему хотелось быть ближе, но ближе в том плане, из-за которого становилось совсем тошно. Его начали пугать собственные желания. Он позволял только мыслям пробираться в голову, но запрещал себе даже слишком частого разглядывания кудряшек, закрывающие уши, щек с веснушками, ресниц и пухлых губ. Тогда Кир снова понимал, что вовсе не за дорогой следит, пока катал Сашу на машине, забрав его с хоккея или вечерних мероприятий в школе. «Он ребенок, — старался донести до себя трезвую мысль среди тех, что запутывались в себе и говорили ему дотронуться до Саши. — Он ребенок, сраный ты урод». Он не мог поступить так же, как это сделал его отец. Он не мог?..       Но внимание возвращалось всякий раз, когда Кирилл ночевал в комнате Мышонка, стараясь не допускать до себя мыслей, что можно было коснуться, когда тот засыпал под их беседы. Кир чувствовал себя омерзительно в эти моменты, когда ему казалось Сашино лицо желанным, когда считал, что ключицы, видневшиеся из-под майки, соблазнительными, когда спящий Мышонок мог обнять его случайно. Кирилл любил Маргариту, желал ее как самую любимую женщину в мире, хотел сделать ей предложение, а кольцо в коробочке хранил в бардачке машины, потому что никак не решался. Но Кир всякий раз натыкался на мысли, что хотел бы большего, чем просто лежать рядом с мальчиком. Кирилл ощущал себя отвратительно. Но он же не думал так обо всех детях, просто Саша кого-то напоминал. И Кире было так больно смотреть на него и омерзительно понимать свои желания. Когда он смотрел на детей на детской площадке возле дома, он только улыбался веселью в их глазах, потому что не мог в детстве быть таким же счастливым; когда проводил время с племянником или дочерью, чувствовал только желание защищать и радовать их, как было с сестрами. Но с Сашей было все по-другому. Он напоминал ему о девочке из детства, хотя он забыл ее, а от воспоминаний влечение становилось только сильнее. Тоска с каждым днем звучала громче, заставляла пустоту гнить в груди, а опиум расслаблял его мозги. Он даже не понял, когда начал вести себя, как его отец, но, замечая за собой это, Кирилл старался скрыться с глаз Саши, продолжал просить прощения даже тогда, когда уезжал из дома Скворцовых.       Кирилл смотрел на розовый порошок с довольной улыбкой. Он подготовил раствор, ощутив на себе настойчивый взгляд Глеба, пытаясь не обращать внимание на то, что от этого горит спина. Тот казался недовольным идеей попробовать на себе свой же продукт, но ничего не говорил против. Кириллу не хватало ощущений, потому что все, что можно было достать в городе, он опробовал, привык и искал что-то новое. Бабочки в желудке стали чем-то успокаивающем его боли из-за растущей опухоли. Кир даже прикрыл глаза, стараясь запомнить все, что делал наркотик с его организмом. Бледные щеки его покрылись розовым, и он посмотрел на Глеба, что уже приготовился записывать результаты. Когда Кир заметил, что наркотик не «выжигал» органы и не заставлял подопытных пускать пену от болевых ощущений вместе с рвотой, он стал ставить опыты на себе. Кирилл говорил Глебу, что это ради науки, а не ради того, чтобы застрять на еще одном наркотике в поисках ощущений.       Глеб тогда нахмурился:       — Думаю… На этот раз тебя не нужно откачивать.       — У меня как будто бабочки в животе порхают, — отстраненно заявил Кир, словно не заметил саркастическое замечание, а потом усмехнулся. — Что ж… Это все.       — Что все?       — Я сделал то, что хотел Скворцов, — Кирилл поглаживал живот, ощущая эти щекотливые касания крылья бабочек, но отвлекся, когда Глеб выпятил бровь. — Наше исследования закончено, Глеб.       Кирилл взял остатки порошка, посмеиваясь себе под нос, а потом рядом поставил такой же, лукаво поглядывая то на один, то на другой пакетик, что нельзя было различить. О, только он знал, какой из них правильный. Кирилл хорошо различал оттенки, в отличие от остальных людей. В особенности от Скворцова. Кир давно заметил, что кто-то передавал информацию всего, что он делал, Скворцову. Исследования он проводил только с Глебом, который ни за что бы не рассказал о их заговоре с союзниками-Бабочками, потому что сам в тайне строил какие-то планы. Кирилл бы был совсем слепым, если бы не замечал, что творилось у него под носом. Глеб хотел поглотить всю группировку под себя, может, действовал методом «Не можешь победить — возглавь», но Кир даже не хотел внимать в замыслы Орла. Тот освоился, принимал решения без Кирилла, а ему было все равно. Он всего лишь прикрывал и уводил внимание Скворцова, чтобы Глеб мог делать, что хотел. Кир все равно не хотел задерживаться в этом мире, к тому же рак желудка начал постепенно разрастаться, а наркотики перестали давать хоть одной трезвой мысли проникать в его голову. Единственное на что Кир надеялся, так это провернуть свой маленький переворот, чтобы устранить Скворцова.       Тот не давал найти слабых мест и встречался с Кирой только в собственном доме. Он знал, что Кир мог напасть на него и разгрызть трахеи зубами, если останется один на один с ним, почему и опасался. Виделся там, где были свидетели. А в доме находился Саша, который иногда любил подслушивать их разговоры. Кирилл перестал обращать на того внимание, когда однажды Саша чуть ли не раскрыл его, поцеловав в губы перед гостями на своем пятнадцатилетии. Кир понимал, что тот был совсем пьяным, немного выпив шампанского, но не сдержался и ударил его за почти испорченную репутацию. Тогда Кирилл понял, насколько въелся в мозг подростку, что Саша даже простил его за то, что Кир, будучи под героином, растлил его. Кирилл не мог понять этого, потому что за тоже самое отца от ненавидел до тошноты и слез. Но Саша вел себя так, как будто это было в порядке вещей, наверное, он был слишком мал, чтобы понять, как сильно это ударит по нему во взрослой жизни.       После того инцидента Кир избегал его, старался держаться подальше, чтобы не допустить еще больше ошибок. Но если Саша давал ему вновь и вновь возвращаться, то Кир, обколовшись чем-то посильнее опиума, приходил к нему, совершенно не помня этого, а потом просыпался в чужой постели в квартире Саши. Иногда таким же использованным, как просыпался в детстве после ночных визитов отца. Кирилл даже радовался, что не помнил, как добровольно ложился снова и снова под мужчину, испытывая отвращение за слабость. И что-то между ними росло дальше и дальше, превращаясь в вспышки ярких огоньков перед глазами, когда Сашины пальцы крепко сжимали горло, когда, входя так мягко, неуверенно, разливая тепло по всему телу, наконец-то избавлял от любой мысли. Любого страха. Никто не трахал его лучше, чем Саша, и Кир долго смеялся над тем, что только в тридцать семь в первый раз не имитировали удовольствие. А в голове только Саша, Саша, Саша… Хватай крепче, быстрее, выбей все из него. Все мысли, воспоминания, страхи и сомнения. Саша… Саша… Саша… Его тяжелое дыхание, потемневшие щеки, волнами жар, от которых трясло, запах, круживший голову, его привязанность. Ох, только если бы Саша мог задушить его по-настоящему, Кирилл был бы ему так благодарен.       Кирилл знал, что кто-то сливал информацию обо всем, но не мог понять, кто именно. Скворцов узнал о двух формулах «Бабочки», как только эксперимент закончился после стольких лет, но почему-то не надавил на Киру тем, что мог устранить его близких по одному приказу. Кирилл чувствовал подвох. Это напрягало, заставляло думать о крысе, которая могла слить его планы. Кирилл в таком случае не мог довериться вообще никому, потому что каждый человек, с кем он контактировал, теперь попадал под подозрения. А его паранойя с каждым годом становилась все сильнее, а приходы и галлюцинации делали все куда хуже. Но вот одно он точно понимал: Глеб держал рот на замке. Какая ему-то польза? А может, Кир ошибался все это время, потому что Глеб смотрел на него с презрением, даже не пытаясь скрыть его, как делал раньше еще в те времена, когда они дружили в колледже. Будто Кирилл не понимал, как его «дружок» относился к нему на самом деле. Возможно, не понимал, оттого-то хуже. Тот явно прятал неприязнь, и Кир понимал его куда лучше, чем любой человек в этом мире. Он делал так же с другими, если дело было выгодным — всего лишь нужно улыбаться, чтобы никто и не заметил настоящего мнения. Кирилл ненавидел людей, пропитанный ненавистью с головы до ног, поэтому было странно вдруг обижаться на то, что человек, которого боялся и любил одновременно, ненавидит его за унижение и шантаж. Но вот Кир чувствовал предательство, как не хотел показаться бесчувственной сволочью, сколько бы не смотрел в глаза напротив.       Тогда он почувствовал руку на плече, стоило Скворцову перестать говорить о том, что знает о двух формулах, заставляя весь мир перед глазами поплыть, потому что что-то кололо в груди. Но Кирилл давно перестал понимать, что с ним происходит.       — Хочешь знать, кто тебя сдал? — вдруг спросил тот, и, измученный догадками, Кирилл невольно кивнул, ощущая, как чужая рука давит на его решения еще сильнее. Кир даже перестал кусать ладонь, не оставив чистого места без следов укусов от переживаний. — Глеб.       — Что?       — Глеб пришел ко мне вчера, рассказал обо всем, — спокойно говорил Скворцов, а Кир застыл на месте, склонив голову, потому что не мог удержать ее. Но если так и так догадывался об этом, почему же все равно сложно понять это? — Ты знал, что он успел собрать людей, которые ему помогают, к тому же теперь он под защитой Бархова? Не знаю, как у него получилось, но ты сам понимаешь, что я не могу угрожать тебе. Бархов меня с потрохами сожрет, если вдруг с ним что-то случится.       — Зачем… Он тебе все это рассказал? — вместо того, чтобы радоваться, что самое большое уязвимое место наконец перестало быть его, он чувствовал, как пальцы рук холодеют, ведь так и не смог почувствовать хоть капельку победы. Столько лет, живя с ответственностью о чужой жизни, он наконец мог печься только о себе, а себя он не любил, чтобы пытаться плыть против течения. — В этом нет никакого смысла.       — Потому что он хочет убрать тебя как главу организации. Поэтому и попытался договориться со мной. Ты же сам понимаешь, не будет Лиса, не будет конкурента внутри группировки. А я теперь даже не могу ничего сделать, чтобы убрать его, — Скворцов заставил поднять на себя подбородок, прихватив пальцем, и Кирилл тяжело сглотнул, потому что знал, что он скажет. — Он тебя предал. И если ты дашь мне настоящую формулу, то я помогу тебе избавиться от него.       — Он не мог меня предать, — словно ничего не слыша, мотал головой Кир. — Он не мог так поступить со мной… Он… Не мог. Только не снова.       — Кир, если ты согласишься сотрудничать со мной, мы сможем его устранить.       — Но тогда я предам его. Если я предам его, я никогда не смогу простить себя.       — Разве он так важен? Неужели важнее тебя самого?       Кирилл не хотел соглашаться, хотя знать свой правдивый ответ, вместо этого тяжело и смиренно вытянул из себя:       — Нет, совсем нет, — Кир посмотрел на руки, дрожащие всю его жизнь и по локоть в крови, но их все равно кто-то держал раньше. Так крепко, что иногда Кирилл чувствовал касания и верил, что однажды Глеб поймет его. Поймет, почему он старался быть немного хорошим другом для него. Он сжал кулаки. — Но я тебе ничего не скажу.       Кирилл уронил голову на чью-то все еще теплую грудь, крепко обнимая, хватаясь за ткань платья, ощущая кровь на ладонях, где жгло от порезов от лезвия. Он пытался ухватиться за тепло, последнее в его жизни. Рита пахла ее любимыми духами — сладкие персики, теперь смешанные с нотками железа от крови, которую Кир пытался остановить, но столько ножевых ран не могли перестать кровоточить. Голова шла кругом, и он не хотел отходить от тела, даже слыша чьи-то шаги рядом. Когда Кирилл осознал, что он ударял ножом Риту, а не пришедшего отца при галлюцинациях, что стали частыми гостями в его голове, уже было поздно. Он схватился за голову, начиная понимать, что ревел, проливая слезы уже битый час, а рядом кто-то продолжал ходить. Стоял над душой, выворачивая наизнанку, потому что никто не заслужил того, что сделал с ними Кирилл. Он знал, что Глеб смотрел на него в этот момент, ожидая, когда тот наконец отпустит мертвое тело, но Кир не хотел ни на секунду отпускать. Ведь, если же отпустит, поймет, что это действительно происходит с ним сейчас.       Он присутствовал на похоронах, но стоял дальше от остальных, кто действительно любил покойницу, и это напоминало ему что-то, что ускользало от него всякий раз. Его память становилась все хуже, а рассудок почти всегда затуманен опиумом. Когда-то он так же смотрел на то, как люди оплакивают близкого, а Кир стоял не живой, не мертвый, а в груди пустота. Разве он всегда был таким? Единственное, что он ощутил в тот момент, как было холодно в самый жаркий день лета.       Уголовное дело замял Скворцов, чтобы Кирилл не прекратил исследование, пока «Бабочка» производилась в подпольном помещении кампании Новикова. Смерть Риты ударила по нему. Просто не хотел уже ничего. Однако он выходил из квартиры в «выходные» на улицу практически каждое воскресенье, чтобы из чувства вины и сожаления хоть немного скрасить жизнь подарками и сладостями Светланы, которая теперь росла в интернате. Кирилл не хотел, чтобы она видела его, поэтому оставлял все тайно, а потом вновь и вновь возвращался на скамейку в аллее влюбленных, просиживая там большое количество часов, смотря на прохожих. Увлекательное дело, когда торчишь дома или на работе целыми днями, не вытаскивая героиновую тушу из кровати или не можешь даже заснуть, пытаясь сосредоточиться только на записях. И каждый раз его близорукая память видела в каждом мутном лице ее, заставляя сердце хоть что-то чувствовать с тех пор, как прошли похороны. Погрузившись в себя куда сильнее, замкнувшись и начиная жить одним и тем же днем, почти без различий, Кирилл перестал вникать в то, что происходит рядом с ним. И автоответчик заполнен просьбами Глеба наконец-то ему ответить на что-то, что он еще просил месяцем ранее, или стучался в дверь, но Кир, хоть и слышал, не собирался никому отвечать. Иногда его путь петлял к Саше, но Кирилл не особо помнил, что делал у него, стараясь быстрее исчезнуть наутро.       С одной стороны к нему постоянно наведывался Скворцов, с другой — Глеб, и всем чего-то от него хотелось. Конечно, одно и тоже: они пытались переманить его на свою сторону, когда оказалось, что формула «Бабочки» была в вечно нетрезвой голове, а не записана хоть на клочке бумаге. Кирилл не был настолько глуп, чтобы доставить им все на блюдечке в особенности после того, что они сделали. Наверняка еще боялись, что Кир мог забыть хоть что-то из компонентов, но он не мог забыть то, из-за чего все пошло совершенно не так, как он хотел. И может, они и использовали разные формулы, найдя их в записях, никто так и не смог создавать в промышленных масштабах наркотик, который не вел бы себя непредсказуемо. И Кирилл игнорировал каждого из них, потому что знал, что его скоро прикончит рак, ведь опухоль стала даже ощущаться, если проводить по животу. И Кирилла немного веселила мысль того, что он умрет с тайной и оставит их ни с чем. Хотелось бы увидеть их лица, но мертвые не видят.       Единственное, что напрягало, так это то, что Саша участил к нему захаживать. Он был тем, кого Кир пускал к себе без игнорирования стука в дверь, в которым слышалось раздражение. Саша даже несмотря на то, что все и так было понятно в их отношениях, приходил к нему и старался заставить Кирилла зашевелиться хоть немного. Кроме того, чтобы приготовить что-нибудь съестное для полностью истощенного и морально, и физически наркомана, он убирал весь мусор, не ощущая ни капельки отвращения к шприцам и кровавым салфеткам. Кир не был против, хотя и не понимал Сашу, но если ему так хотелось нянчиться с ним, не будет мешать. В конце концов у него вообще не было сил хоть на что-то, не в его ситуации отказываться от помощи. А вскоре они стали проводить время вместе за прогулками, походами в кино или в театры, они даже весь вечер занимались выпечкой, и Кир снова чувствовал себя влюбленным дураком, меняя всего себя для Саши, заставляя полюбить все, что любил тот. Кирилл, наверное, никогда не забудет, с каким трепетом ждал нового дня, живя лишь для того, чтобы вновь и вновь видеться с Сашей. Он чувствовал себя так влюбленно рядом с единственным мужчиной, который не вызывал страха и неприязни. И Кир был готов поклясться, что в первый раз ощутил не больную привязанность в поисках чьего-то внимания или простого смирения и желания не оставаться одному, а что-то более сложное. Кирилл хотел быть с Сашей, потому что рядом с ним все было совершенно по-другому. Кир не чувствовал боль от привязанности, ему было просто хорошо и легко, как никогда не было. Он не ждал подвохов, не ждал, что ему пнут по лицу за неправильное слово, Кирилл мог расслабиться в Сашиных объятиях и смеяться от чистого сердца над его шутками.       Кирилл остановился как вскопанный, замечая, как Саша сводит скулы от напряжения, но пока не понимал почему. А потом он заметил разбитую кружку с кофе, что теперь осколками валялась у ног, расцарапав ступни, замечает, как перекосило лицо от гнева, что заставил его направиться к нему, вытаскивая пистолет на ходу. Как он мог допустить мысль, что чья-то доброта могла быть настоящей. Как Кирилл, вообще, мог снова и снова попадаться на одну и ту же уловку? Саша приходил не просто так, это было ясно с самого начала, но слезы все скатывались по щекам, хотя Кирилл ничего и не чувствовал к Саше, чтобы быть расстроенным из-за очередного предательства. Не чувствовал же! Он впился глазами в пакетик с розовым порошком, крепко сжатым в кулаке, как дуло пистолета к гортани Саши. Тот жмурился, боясь даже вдохнуть, но это ведь он почти под носом хотел выкрасть единственный экземпляр «Бабочки». А Кир за пару месяцев общения с Сашей, что приходил к нему, рассказывал слишком много всего, чтобы не ненавидеть себя за язык без костей. За то, что, поддавшись своей же очередной влюбленности, вел себя как будто и не было за спиной всех тех предательств. Саша вел себя так дружелюбно несмотря на то, что вытворил Кирилл, и теперь было понятно. Саша притворялся, что Кир ему был нужен и желан. А Кирилл хотел в это верить.       Кирилл понимал, что память его становится все хуже и хуже, поэтому, боясь забыть то, что сохранило ему жизнь, хоть и ненавистную, и болезненную, он, конечно, записал формулу. Он не хотел умирать. И когда боль стала нестерпимой, он понял это трезво. Он хотел начать лечение, даже если это слишком поздно. Ему потребовалось много средств, которые мог найти, продав кому-то формулу: Глебу или Скворцову было неважно. Они были оба полные уроды, но Кирилл все равно не решался на хоть какой-то ответ со своей стороны. Поэтому добыв немного образца, он еще долго не мог понять, как поступить. Наверняка от безысходности, а не оттого, что доверился снова, он проговорился Саше, забыв об этом, пока лежал рядом с ним и чувствовал себя в желанной безопасности. Как же Кирилл был глуп, чтобы доверить хоть что-то пасынку Скворцова, который вдруг стал неожиданно куда ближе, постоянно делая Киру хоть немного счастливым в особо тяжелые вечера, развлекая настольным играми и обычным общением, которого ему так не хватало. Заставляя бесповоротно в себя влюбиться. Саша знал, какой на самом деле Кир. Какая он тварь, что руки в крови, но Саше было словно все равно, и Кирилл тогда стал чувствовать, как начинает привязываться к их общему досугу. Привязываться к Саше. Желать его.       Теперь, когда он наконец понял это, опустил пистолет, давая убежать Саше с образцом. Это в любом случае должно было произойти, и неважно как именно, хотя Кир винил себя до конца вечера. Потому что ему следовало дать Скворцову того, чего он хотел еще раньше, может, тогда Саша не шел с той улицы, где почти не горели фонари. Тогда Саше не пришлось бы пережить то, что случилось в тот день в его собственной квартире. Кирилл бы, возможно, был рядом, когда все это произошло, мог остановить, хотя сил уже не было совсем. Кир мог поговорить с ним, а не отпускать. Но Кирилл так же понимал, что не мог видеть дальше собственного носа, а проблема уже на его руках, и он не знал, что делать с этим. Скворцов шкуру сдерет с того, кто убил его родного сына, а Кир не хотел, чтобы хоть кто-то узнал, что сделал Саша. Саша не заслуживал ничего из того, что с ним случилось.       Саша был молод, вся жизнь впереди, и, в отличие Киры, у него может быть светлое будущее. Радостное, благополучное, прекрасное. Кирилл не хотел, чтобы этот инцидент омрачил и испортил всю его жизнь, поэтому после того, как ему удалось успокоить Сашу и убрать мертвое тело из его квартиры, он пришел с повинной к Скворцову. Его должны были обвинить в распространении наркотиков и убийстве сына инспектора. И предполагаемый срок не был таким большим для того, кому осталось пару месяцев без операции. Хотя присутствие Глеба в зале суда было таким же подозрительным, как и Саша в качестве свидетеля. Кир туго соображал, находясь на скамье подсудимых, никак не мог сложить два факта или просто не хотел понимать, что Скворцов хотел напоследок сделать ему еще больнее, чем просто посадить в тюрьму, где с помощью его влияние всем будет все равно на диагностированный рак. Ему было мало, что Кир, не давший ничего, сколько бы тот не пытался вытянуть из него, будет гнить последние месяцы от опухали. Ему было мало. И видя Глеба, который явно способствовал тому, чтобы Скворцов узнал, что убийца его сына не Кирилл на самом деле, и слыша то, что и как говорил Саша, Кир наконец понял, почему отец так не хотел чувствовать ненужные эмоции. Как жаль, что Кир не согласился с ним в тот день.