Не место для сказки

Сомкнулась за ним чёрная тайга, утопила шорох шагов в ночной тиши. Захлопнулась пасть лесного чудища, нёбо-небо сверкало каменьями звёзд выше спутанных косм да лап когтистых веток. Шёл Ваня, с тропы не сворачивая, её, верткую, за шею держа, не давая из-под ног увильнуть. А та всё в гору ползла, серпантином по холму, точно по спине свернувшейся змеи. Вспоминал, на что колдуны способны. Мог ли выследить здесь Кощей? Догадался ли, что за смертью его пошёл?.. Ох убьёт он Василису, коли та умереть ещё может. Соврал бы, что не слышал про мёртвую их магию, что воскрешать могла и безнадёжных, да за плату подчас непосильную. Но никак не думал, что доведётся не то что увидеть царя нежити, а и к нему в качестве платы оной пойти. Тропа вдруг оборвалась, вывела на луг, под шатёр кроны старинного дуба. Казалось, растёт он здесь испокон веков, когда не то что терема, а и княжеств ещё не было. Ваня подошёл, затаив дыхание, по колено в траве, что белыми да голубыми соцветиями сеяла пыльцу на одежду. Под звёздами яркими курилась снежными вихорками вослед, вспыхивали тусклые огни-светлячки, вереницей за ним порхая на лёгких крылышках. Пела ночь о чём-то тоскливом, ветром ли в вереске, тревожными ли вскриками во сне… Запрокинув голову, шёл к дубу. Поблёскивая серебром, тот оплетала тонкая цепь. Колдовство странного места дышало искристой свежестью, иное, нежели кощеево: то было мёртвой хваткой да загробным хладом, это же — ледяным родником. Отнюдь не пугало, влекло всё ближе, к извитому стволу в коры барельефах. И мысли противиться ему не было. Ветер причесал море трав, кладя под лунный свет, сверкая серебряной гладью в барашках водоворота. Ноги от шага к шагу теряли опору, и вот уже поле было ему по грудь. Промялись стебли, под ними, пружинящими, ломкими, разверзлась бездна. Течение поймало в цепкую хватку прутьями, колосьями, серебристой пылью. Ваня схватился за траву, не давая себя утащить. Поспешил к узловатым корням на вершину холма. Сверху донёсся приглушённый голос, вторящее ему эхо: — О, кто идёт!.. Никак живым духом повеяло? Но вокруг никого, а травы грозят сомкнуться над головой, доносится приглушённый рык. Он испугался, что утонет, даст себя оплести побегам, взбирающимся по ногам, но вот уже держался за крепкую древесину, а после — стоял над перекатывающейся валами, беснующейся водой, лугом, вовсе не похожим на луг. Среди волн в пенных вихорках выглядывали нагие костлявые спины, бледные существа ныряли и извивались под покровом странной воды. Дуб и оплетённый корнями холм возвышались, словно остров над серебряным морем. Месяц криво ухмылялся, с прищуром рваных облаков потешался высоко над гребёнкой леса. — Кикиморки здесь не достанут, — успокоил тот же голос. Ваня задрал голову, вглядываясь в шумящую серебристую крону, но так и не рассмотрел никого. — Не каждому храбрецу на ум приходило не за меч, а за корни хвататься, хотя казалось бы. Вблизи дуб показался необъятным, месяц пятнами серебра положил свет на кору. Он присмотрелся, раздумывая, как залезть на такое дерево, но замер, холодея. Кора была отнюдь не корой, её борозды складывались в узор, изображавший как на миниатюрах сценки и сюжеты. Вот громадный Змей сражается с богатырём, вот птицу охватывает огонь, вот поднимаются из волн люди… Он обходил дуб, ведя рукой по коре, что была чешуёй, кольчугой, языками пламени. — Выше смотри, то новые картины. С тех пор уж выросло дерево. Ваня поднял взгляд к освещённому участку под суком, выхватившему из хаоса завитков и узоров фигуру человека с голым черепом вместо головы. В руках он держал скелеты поменьше, будто бы только из взрытой земли вынутые — один в кольчуге, другой с косами. Череп украшал зубчатый венец, вкруг него кора шла извитыми бороздами. Рядом с Кощеем болтался конец цепи. Ваня схватил звено и подтянулся, морщась от усилия, втыкая носки сапог в борозды. Не поднаторел ещё в таких испытаниях, и с трудом перехватывал звенья, думать не смея о том, как высоко уже забрался. — Послушай старого кота, не попадайся здешним сторожам, лучше поднимайся ко мне, переждём с тобой до зари. Он забрался на нижнюю ветку, где цепью был охвачен в несколько раз ствол, петли свисали с ветвей, едва звенящие на ветру. Подумал ещё, за сколько такую цепь мог бы продать, когда одно звено толщиной в его колено… Да чувствовал, что неспроста здесь столько серебра. — Не думай, Ваня, никому я плохого не сделал. — Мысли слышишь, — понял тот, озираясь по сторонам. — С кем я говорю? Голос вдруг повеселел, словно обладатель его широко заулыбался: — Загляни в дупло, увидишь. Я тут, с другой стороны. Проигнорировав кота, Ваня ухватился за цепь на ветке повыше, подтянулся, шипя от натуги. — А сундук-то всё равно у меня. Он чертыхнулся, раздумывая, врёт кот, или вправду мог колдун оставить свою смерть ему. Но в ветвях всё равно не виделось сундуков, хоть и оплетали крону цепи, накрепко петлями держась, будто что-то сильное удерживая, паутиной стягиваясь к стволу. Ступая на крепкие звенья, держась за кору, Ваня принялся обходить дуб. Из большого дупла дыхнуло застоялым холодом, он перепрыгнул на ветку. Как оказалось, вовремя: о край царапнули когти, оставив борозды, каждая толщиной с его руку. — Эх, прыткие пошли в последнее время, — с ленцой протянул кот. — Я пошутил, Вань. Можешь подойти. — Баюн, — встретился взглядом с двумя горящими факелами, различая плоскую мохнатую морду, рваные с кисточками уши, повыше оплетающих тело цепей. Одна лапа выпросталась из оков, и теперь сжимала-разжимала когти, облезлая и длинная. — Что, мешает серебро? Не заговоришь меня? — Зачем мне тебя заговаривать, Ваня, — протянул тот, примурлыкивая, щурясь, да округляя зрачки в гипнотически мерцающих глазищах. Ваня проморгался, встряхнулся, пока ноги против воли не пошли. — Что же я, чудовище какое? Я ведь лишь хочу поговорить с тобой, а то совсем один я здесь, одни кикиморы скрашивают моё заточение, уж и не слышал сколько лет, что там в мире происходит. Отвечать ему значило позволить себя вести, по доброй воле крючок в щёку сунуть. Когда-то Баюна боялись как кошмара, а он вон где — пойман в цепи, обездвижен, жаль что язык ему сохранили. Да видно не вырвать его из пасти зверя, что человека бы целиком уместила. Ваня пригляделся к темноте подле чудища, различая в ней металлический блеск. — А кто тебе сундук отдал? Сам Кощей? — Да этот сундук уж сколько веков здесь… Ты посмотри, тут ещё столько всего. И мечи, и латы золочёные, и шкуры змеиные… Целый клад. Ты подойди, погляди. В жизни ведь такого не увидишь. Словно в подтверждение слов, хвост разворошил звенящие монеты, сыпля золотые искры к корням. Над всем богатством куль с котом был подвешен под самым потолком. Да цепи провисли уж от веса. — Может, договоримся? — прищурился Ваня, со всех сторон рассмотрев, что не подойти к сундуку. — Ты меня не съешь, а я тебя… освобожу. — Вот видишь, не только я читаю мысли, — замурчал кот. — Ты и представить не можешь, сколько я тут прождал впроголодь, сколько от местных сторожей натерпелся. А ведь когда-то ходил по лесам, в шкурку человеческую облачался, мог в города приходить… Знаешь, как любили мои там сказки? — Только не смей меня обмануть. С тебя Кощей спросит. Кот затих, метя хвостом по золоту, поджимая его в колечко. — Кощей? — переспросил опасливым шёпотом, шипя сквозь зубы. — Спросит, куда дел его драгоценность, — в голос просочилась желчь, да смаковать её было одно удовольствие, когда кот распушался от страха. — Запродали меня ему. — Освободи меня, — решил тот. — Тут надо только до замка добраться, да взломать его. Цепи и ослабнут. Не трону, обещаю, хоть слово моё уж не в цене, да самому дороже со смертью заигрывать. — По рукам, — усмехнулся Ваня, без опаски подходя к дуплу и забираясь по цепям на верхние ветки. — Вздумаешь умыкнуть сундук обманом — сожру, — донеслось из дерева. — Я пуще вашего ненавижу, когда надо мной шутят! Ваня обхватил ногами верхнюю ветку, запрещая себе смотреть вниз. Замок, спрятанный под самой вершиной, оказался не больше ладони, но всё равно — взломать его без ключа представлялось почти невозможным. Стоя на обёрнутой вкруг ствола цепи, Ваня повертел его в руках, раздумывая. Дужка скрепляла два звена, держа их натянутыми. Спустившись к коту, он озвучил ситуацию. — Погляди, что здесь сойдёт за отмычку, — проворчал тот. — Я тебе кто, взломщик? — ретировался Ваня прочь от лапы, скребнувшей по стене. — Ни одного замка в жизни не взломал, так с чего решил, что смогу… — Хм, ну а силы-то у тебя есть? Потому как где-то валялся Змеев коготь. Так Змей был настоящим, хмыкнул он про себя. Кого ещё принесёт нелёгкая, когда в эти несколько дней почти все в детстве слышанные сказки уместились… Ваня по стенке прошёл во мрак, нагибаясь так, чтоб не задеть змеящегося хвоста, пошарил в кубках, кольчугах, монетах, нащупал загнутый коготь, больше своей ладони. По виду металлический, зазубренный как пила. С ним дело пошло, дужка после нескольких насечек сдалась и переломилась. Цепи провисли, он схватился за кору, сползая вниз. Из дупла раздалось натужное рычание, звенящий шорох звеньев, после шума падения — прыжок. Ваня остановился на арке над дуплом, едва не наступая на спину кота, испещрённую шрамами и полосами, бугрящуюся на месте хребта и выпирающих рёбер. Сирин, что показалась Ване громадной, одной бы лапой пришиб. Баюн встряхнулся, выпрямляя костлявую спину, распушая загривок, ступил на ветви, раскачивая хвостом, задевая со звоном висящие цепи точно нитки. Обернувшись на него, растянул пасть в широкой улыбке. — Вовек не забуду, — протянул, гортанно мурлыча. И в несколько прыжков пересёк поле, скрываясь в лесу. Ваня перевёл дыхание, скатываясь в дупло. Хорош был союзник в лице Баюна, ничего не скажешь. Всем известно, что кошки себе на уме и хозяев не знают, а сладить с таким чудищем вышло бы, разве что, у Кощея, коего одного кот и страшился. Да ничего не поделаешь, сделанного не воротишь. Он огляделся, стоя по щиколотки в золотых монетах. Пошёл по зыбкому металлу к блеску стальных оков на крышке сундука. Тот был размером с зайца, но от встряски никто внутри не пискнул. Да и Василиса говорила не понимать ту ахинею с матрёшкой буквально. Он поднял сундук, рассматривая резьбу на старом дереве и металлические скобы. Ни замка, ни замочной скважины, будто кузнец запаял сталь поверх тёмной от времени доски. — В сундуке заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, — откинулся на стену, падая на скрещенные ноги. — Ничего не понимаю. Так он просидел, пока не забрезжил рассвет над верхушками сосен, снимая серебристую пелену с травы у подножия. А как голые хребты перестали шнырять среди волн луга, встали колосья и стебли как были, так спустился, под мышкой с сундуком. Брать ничего не стал, чтоб колдун не прознал, где он был. Всё равно кольчуги и латы были не впору, а монеты ему уже вряд ли пригодятся, разве что на язык положить. В городе его разве что Кощей ждёт, но колдуна же не огреешь по чернявой башке его сундуком, нет, решение должно быть поизящнее. И всё ж странная тяга у нечисти к золоту, и странная боязнь серебра. Старая тайна стоит за этим, живым неведомая. Не подозревал ни о чём покойный царь, беря в жёны златовласую красавицу, что подарила старику сыновей. О ней Ваня слышал только со слов старших. Братья русыми были, в отца, им за то пророчили счастье и удачу боевую, на беду к их удали, подчас безрассудной. Не миновав ещё луга, Ваня остановился как вкопанный. Сундук потяжелел от внезапной догадки. Их кости — Мораны тебе подарок, да царство их тебе в приданое… Мог ли их убить? Да на что… — Надо найти этого котяру, может, знает что, — процедил, от усталости злясь на себя за неимением виноватых. — У прочих мне помогать причин немного. Выпустил смерть за награду, которой воспользоваться не могу… Хорош царевич. Лес дремучий тонул в синей рассветной дымке, розовеющее небо сияло без солнца над тёмными кронами. Поднимался туман, заволакивая низины и овражки, заводи, ряской затянутые. Одни клюквенные кочки капельками крови проглядывались сквозь белёсую пелену, да неверные голубые огоньки. Ваня зябко кутался в кафтан, с губ отпуская облачка пара. Крадучись со спины подходила присказка, что в этот час нечисть голодна, тесно к миру живых сидит. Траву схватил иней, хрустел под подошвами. Ване безразлично было, что дороги нет, что тропа потеряна давно: лес не бесконечен, перерезан дорогами и трактами уж здесь-то, близ терема. Да не показывалась как назло ни одна. В один его шаг невпопад хрустнула ветка, он обернулся, скользя взглядом по недвижимому подлеску. Никого. Да странно, вроде мимо кривоньких молодых берёзок не проходил, а те наступили на тропу, замерли, покачиваясь. Как отвернулся, так одна не выдержала, скинула с лица волосы-листья, шагнула следом. Протянула ветви за белыми рукавами рубахи. Ваня побежал от них прочь, и знать не желая, кто такие, и зачем он им. — Постой! — заливисто смеялись вдогонку. — Айда с нами, потанцуем! Искупаемся! Снялась шумная стая ворон, чернильным вихрем, ветром в лицо упала на тропу, полетела навстречу, Ваня только успел заслониться локтем. Птицы бились о деревья, рвали рукава и волосы, оглашая округу криками. Пара берёзок упала, пытаясь сбить их, обращаясь обратно деревцами. Да не все. Вослед ему нёсся девичий смех, шорох и влажные грязные всхлипы земли под босыми ногами. Меж деревьев показался просвет. Успела забрезжить надежда, прежде чем кануть с обрыва. Только выбежал на откос, как под ногами засверкала водная гладь. Река бежала барашками, делала изгиб, отрезая его от другого берега. Ваня остановился перед самым оврагом, оглянулся на девушек, что окружили его, все в белых долгополых рубахах, длинные кудрявые волосы оттого похожи на ветки, что в них спутан мох и водоросли, а кожа бледна до прозрачного. — Меня аккурат вот здесь утопили, — младшая, беленькая в зелёной тины потёках, указала на излучину. — Меня тоже. — Вот такой, как ты, молодой да пригожий, — зло процедила третья. — Что, голубчик, вернулся поглядеть на нас, красавиц? — Да нет же, — Ваня попятился, дрожа от того, что разглядел на тонких шейках кровоподтёки и вмятины. У иных — изо рта и сейчас лилась вода. Из-под пятки сорвался комок земли, скатился с плеском в воду в сажени с лишним внизу. — Я… Василисе друг. Дочери морского царя. Знаете такую? — Кого? — нахмурилась третья. — Не знаем. — Никогда не слышали! — высунула язык младшая. Утопленницы переглянулись, вдруг одна растянула синюшные губы в улыбке. — Это он про Жабку что ли? Про Ваську-Лягушачью-Лапку? Да её, говорят, из жалости за старика полудохлого выдали. Кто-то хихикнул, младшая сочувственно посмотрела на Ваню: — А ты тоже убогий? Тот нахмурился, сжимая сундук. Оно насколько было б проще, когда бы Кощей и вправду был бы полудохлым стариком, да только по одной походке, ещё в лесу им отмеченной, ясно было, что с колдуном в драку лучше не лезть. Что под кафтаном далеко не голые кости. Усмехнулся горько, жалея, что так и не поднаторел в фехтовании. — Вы знаете, как открыть? — протянул им сундук, надеясь, что хоть какой-то толк от этих девок будет. Те вытянули шеи, постучали по крышке, переглянулись. — Заколдовано, — решила одна. — Нужно заклинание. — Пароль, — кивнула младшая. — Пробовал. — А на латыни? — На чём? А, ладно. Отнесу Василисе. Дайте пройти, — он шагнул к утопленницам, поёжившись от замогильного холода их тел. — Чего встали как вкопанные? — Ты… живой, — младшая покачалась на носках, смотря на него исподлобья. — Боль чувствуешь, радуешься, гневаешься, сердце твоё бьётся очень громко, кровь шумит так, что сразу невмоготу становится… Хочется рядом быть. Обнять тебя хочется. И до того обнимать, чтобы хоть немножечко согреться. — Не пустим, — решила другая, цепко хватая Ваню за руку. — Уж если загнали, то пока не остынет, как мы, не пустим. Он вздрогнул, по коже забрался мертвенный холод. Кости у неё скрипели в тонкой кисти, точно деревянные. Он бы не смог согреть и её синих пальцев, а такую ораву девиц и подавно. Пробрал предательский озноб. Остальные начали подходить, трогать его, оглаживать плечи и спину. Зябкие касания отзывались крупной дрожью. Он крепче сжал сундук, надеясь хоть им отбиться, да держали утопленницы крепко. Белая кожа забирала тепло, красными полосами от не по-девичьи сильных пальцев отпечатываясь, поверх расцветая болючими синяками. Одна запустила руки под рубаху, заставив вскрикнуть, другая приникла к губам, разливая во рту гнилую сырость. Замутило от страха и отвращения. — Помогите хоть с заклинанием, — на придыхании выговорил, сплёвывая, извиваясь в объятиях ледяных мокрых рук. — Как там было… Ну скажите! На горе — дуб, на дубе — сундук, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, в яйце… — ледяные губы впились между лопаток, тело уж не чувствовало, холодея, да всё ж выгнулось от боли, — …игла. Русалки принялись его целовать, скользили по озябшей коже их языки, уже казавшиеся даже тёплыми. Ваня почувствовал, как ноги подводят его, подгибаются. Сундук выпал, да так и открылся, упал в траву вместе с ним. Девушки нагнулись следом, наваливаясь друг на друга, путаясь в волосах. Ваня оттолкнул одну, пошарил в траве, и в ладонь легла изогнутая рукоять. Кровь русалочья оказалась тёмной и вязкой, пролилась из пронзенного сердца по ваниной руке. Девушка непонимающе округлила глаза, да так и повалилась на него замертво. Её подружки отпрянули, зашептались, во все глаза на него глядя. — Убил! — сказала младшая, показывая на кинжал в его руке. — Убил мёртвую! Русалки отбежали от него, попрятались в камыше, продолжая шептаться, пока Ваня скинул с себя труп и вытер потёки холодной крови с запястья и кинжала пучком травы. Отвращения не было, была горечь и зябкая дрожь. Девушка лежала в траве с окровавленной рубахой и распростёртыми руками, прозрачная на утреннем солнце, безымянная. Теперь уж навсегда. Но, помня холод их тел, Ваня не стал дожидаться, пока её подруги осмелеют. Побежал прочь, сжимая кинжал. Поднявшийся ветер разворошил ему волосы, снял тину и влагу и страх минувшей ночи. Солнце застало его на откосе холма перед теремом. Игла отразила мрачную решимость в синеве глаз. Теперь-то дело было за малым.