Не место для сказки

      Солнечные лучи залили комнату, яркую роспись стен, красное дерево мебели, искрясь на пёстрых коврах и ледяных узорах стёкол. Ваня открыл глаза, не понимая, где оказался. Под ним было мягко как в колыбели, даже стог сена, в котором по прошлой осени уснул, из дома сбежавши, не шёл в сравнение. А до краёв перины в обе стороны и руки-то не дотягивались. Тяжёлое одеяло ластилось, обнимало, под щекой щекотались петушиные рыжие перья. Дома отродясь такого не было. Он потянулся, прикрывая веки, как то соскользнуло с голых плеч. В следующий миг Ваня рывком откинул одеяло.       — На месте, — выдохнул, падая обратно на подушки. — Сапоги…       Мысль, что Иглу могли забрать, ворочалась стылым угрызением совести. Не следовало так запросто отключаться, отдавая себя в чужие руки. Он ведь даже не почувствовал, как его перенесли.       Вставать не хотелось, но это была комната явно не домашняя. На дверце шкафа висел его изношенный кафтан и рубаха с поясом. Давно следовало их сменить. Вряд ли во всей кутерьме старую его одежду не растащили, но поискать стоило. Ведь сегодня к людям выходить, на празднование, а в такой одёжке и за царевича не примут. Даром, что все прошлые праздники просидел в стороне, сейчас его и в лицо-то, должно быть, не помнят.       Он спустил ноги на ковёр, заметил движение у стены и обернулся на высокое зеркало близ окна. Холодный свет подсветил и без того бледную кожу, пушок там, где уже полагалось быть тёмным волосам, розовые полосы от смятой простыни и мурашки после теплоты постели. Нечего сказать, выглядел не как наследник царства, а как неоперившийся птенчик, по ошибке из гнезда раньше срока выкинутый. Подошёл, чтоб взять рубаху со шкафа, стараясь не смотреть в отражение.       А внутри была сложена одежда — богатая, чужая, тканей таких в жизни не видел. Вытянул из стопки рубаху, искрящуюся свежим снегом, с яркой вышивкой алых цветов с лепестками-каплями крови по вороту. Положил от греха подальше, думая, для кого вся эта красота. Взгляд цеплялся и за золото, и за тугую вышивку самоцветами и бисером. Да клады так просто у всех на виду не лежат.       За окном хлопнули крылья, тени упали на подоконник, переступили когтистые лапы. Сквозь изморозь Ваня рассмотрел двух воронов, с интересом заглянувших в комнату. Потянулся уже было к форточке, чтобы впустить их, но в дверь постучали.       — Кто? — обернулся, вспоминая, что не дома находится. Приготовился к сапогу наклониться, коли нечисть в двери будет ломиться.       — Собираешься, — колдун возник на пороге, захлопывая за собой двери. В коридоре темнели ледяные гроты, за окнами просматривались макушки башен. Ваня вдруг понял, что они могут быть куда выше даже третьего этажа. Когда от второго-то голова кружилась. — Правильно, не к чему заставлять их ждать.       Вороны подали голос, потрясая крыльями, чем вызвали у Кощея насмешливую ухмылку.       — Смотри ж ты, тоже хотят на праздник, — кивнул он на птиц, тщетно стучащихся в стекло. — Те ещё кутилы, ни одной попойки не пропустят.       — Птицы-то? — нахмурился Ваня. Колдун взмахнул рукой, и вороны снялись, каркая наперебой, полетели прочь в тяжёлое серое небо.       — Выбрал? — склонил голову, заступая ему за спину перед зеркалом, вмещающим обоих. Ваня перевёл взгляд на своё лохматое, нагое отражение. — Или так пойдёшь?       — Младшему сыну особо не из чего выбирать, — усмехнулся он. Кощей кивнул на шкаф, на стопки одежд дороже отцовской казны. — Так это не моё.       Тот отчего-то заулыбался, кладя ладони ему на плечи.       — Тогда мы снимем мерки, — осмотрел их отражение поверх золотых вихров. — Ты меня простишь, если денёк походишь в старом? Даже если подрядить всех ткачих-паучих моих сейчас, к полудню не управятся мастерицы.       Ваня похлопал глазами, не зная, то ли над ним шутят, то ли принимают за избалованное дитя, грозящее закатить истерику из-за вылезшей нитки или оторванной пуговицы. Когда с малых лет такие вещи пришивал сам.       — А пока, — Кощей провёл рукой по его спине, меж лопаток пробежал холодок, заставив приосаниться. Ваню окутал лёгкий туман, искрами магии пробегая по коже. — Походи под мороком.       Миг — и облачился он в одежды парчовые, соболиным мехом отороченные, туго-натуго подпоясанный широким кушаком с шелковыми кисточками. Пряжки ремней и пуговицы на разговорах засверкали каменьями, волосы легли тяжёлыми блестящими кудрями, щёки зарумянились. Кафтан отливал из золотистого в красную медь, ниже колен были узкие сапоги в алых кисточках, высокие каблуки сверкали позолотой. За спиной встал колдун, из-под ресниц чуть не мёд горячий капал, да оплавлял едва их отражения.       Он опустил руки ему на плечи, оглаживая бархат и барельеф вышивки. Ваня не спускал глаз с его пальцев, что по высокому, лихо распахнутому над бисером рубахи вороту поднялись до шеи, перебрали тонкие золотые цепочки, легли над бьющейся жилкой.       — Нравится?       — Кокошника недостаёт.       Хороши одежды, да что в них толку, когда ни греют, ни держатся без тёмных чар… Рука на его шее чуть заострила когти, но лёд надтреснул улыбкой.       — Приходи к полудню на двор, поприветствовать отца, — напоследок сказал Кощей, оставляя его и тихо притворяя за собой дверь.       Ваня тяжко вздохнул, заново оглядывая себя в зеркале и показывая тому, холёному и красивому Ивану, язык.

***

      Под потолком теснились вороны: покаркивая вполголоса, переговариваясь, глазели сверху вниз на то, как он скорым шагом пересекал зал за залом, лестничные пролёты и открытые ветрам гульбища. Одинаковые чернильные кляксы, да что-то подсказывало их десятой дорогой обходить, как и всё с Нави принесённое.       Родной дом в преддверии праздника показался опустошённым и суетным. Всюду распахнуты двери, чужие люди, стража и бардак. Навстречу ему попадались слуги и гости, как один отвешивали поклоны в пол:       — Царевич наш…       — Солнце вы наше…       — Государь наш юный, Иванушка…       А у того на лице собиралась гроза, между бровями пролегла вертикальная черта. В отражениях шёл наравне с ним высокий, статный юноша в одеждах краше осени, с лицом ясного полудня. Морок, каким он никогда не был. И не будет, нечего и привыкать.       — Ваня, это ты? — рядом возник кот, вытаращив глаза и умильно сложив руки. — Ай, какая куколка! Так бы и затискал… Хотя, ежели морок навёл, то уже, надо думать, затисканный?       — Уйди, — обогнул его тот, не сбавляя шагу. — С предателями не разговариваю.       — Как ты меня назвал? — тот снова заступил ему дорогу.       — А кто завёл меня в лапы Кощею и бросил? — остановился, глядя снизу вверх в раскосые глаза.       — Да разве ж я знал, что он там будет! Что сам свои богатства стережёт! Да ни один колдун так не заморачивается над казной, как этот! А я много колдунов обокрал…       Ваня прыснул, качая головой, отчего пружинили спирали кудрей.       — Чем мне доказать свою верность, царевич? — подхалимски склонился перед ним тот, стаскивая шапку и театрально её комкая. — Что сделать, что б поверил ты мне? Как исправить всё по недосмотру сотворённое? Мазь тебе, может, преподнести? Обезболивающую?       — Да я не сильно ударился, — отмахнулся Ваня. — А вину свою загладишь тем, что будешь подле меня, всё что спрошу, пояснять. И в беде больше не бросишь. На что тебе сабля, ежели от врагов вечно бежишь?       — Как скажешь, молодой господин, — замурчал кот, ластясь ему под руку. Ваня со вздохом отстранил от себя серую голову.       — Пошли. Мне ещё труп отца прикрывать.       — И полез в осиное гнездо, и бедного кота за собой повёл, — пробурчал тот, мрачно глядя вослед, но всё ж двинулся следом, водрузив шапку. — Уповать тебе, Баюн, лишь на то, что у старика память дырявая…       Солнце за барашками облачков поднялось, двор перед высоким крыльцом засиял в откосых лучах, подсветивших круглые самовары, мясной жир на поросячьих бочках, фарфор широких блюд. Столы сдвинули в один длинный, скатертями крытый стол от крыльца, где высилось царское кресло и боярские пониже, до самых ворот, где уже были простые лавки. Гости наводнили площадь от белокаменной стены до терема, повсюду высокие шапки и толстые животы, тяжёлые юбки, лёгкие шубейки, румяные щёки и хвастливые улыбки. Весь кремль, дюжина семей из-за околицы, не считая иноземцев и торговцев, музыкантов, стражи и слуг. Немудрено — накануне объявили о выходе царя, что с весны никому на глаза не показывался.       Появление Вани на крыльце встретили дружными вздохами. Боярские дочери залились румянцем, принявшись шептаться за ладошками, обмахиваться меховыми воротниками. Сыновья переглядывались, махали ему подойти, протягивали кубки с вином, окликали. Тот шёл, глядя перед собой. Даже интересно стало: старшие всегда получали такое внимание? Оттого ли выросли несносными задирами? Его самого внимание к мороку не трогало: пусть любуются колдовством, пусть видят за магией того, кого хотят, пусть считают его таковым. Настоящего Ваню никогда не замечали. Настоящему Ване никогда не в насмешку не махали, не кланялись. Морок был здесь вместо него, когда настоящий Ваня сидел где-то глубоко, в уютной прежней темноте.       Кот маршировал его тенью, задравши нос и заломив шапку на затылок. Сабля красовалась яркими каменьями, срывала вздохи зависти у вояк и богатых мужей. Пройдя к пустующему креслу отца, Ваня сел по правую руку, подпер ладонью щеку, исподлобья оглядывая гостей.       Колдуны не замедлили появиться: отворились створки тяжёлых дверей перед царём, пропуская процессию. Отец, — как прежде облачённый в парчовую мантию, с тяжёлым оплечьем на мощной груди, — сошёл степенным шагом. Борода серебрилась, взгляд был тёмным и решительным, брови сдвинуты над горбатой переносицей. Ему принялись кланяться, бояре подбегали рассмотреть, да кощеевы вояки заступали им путь страшенными бердышами. Сразу за царём шли Кощей с Василисой. Колдун в своей привычной одежде, а ученица его — в чёрно-зелёном сарафане, подпоясанном под грудью, по краю платка тянется золотая тесёмка, пряди чёлки спиралями приклеены к высокому белому лбу. Оба шли шаг в шаг, чёрные губы Василисы едва шевелились. Ваня прищурился, замечая, что их руки оплетают красные нити, а пальцы двигаются в такт шагам и движениям царя. Маленькие колокольчики знаменовали каждый шаг ожившего трупа.       — Подняли, — выдохнул кот на ухо Ване, держась за спинку кресла и повисая над ним. — Подняли, стервецы!       — Хотел сказать, «молодцы»? — усмехнулся тот.       — Такие вещи Моране не по нраву, и он это знает, — зашептал Баюн, не отрывая испепеляющего взгляда от нежити. — Накликает на всех беду гневом богини…       — Это некроманты. Играть со смертью — их работа.       — Морана учит уважать смерть. И никак не вытворять над мёртвыми такое… Ой, — кот вжал голову в плечи: за Кощеем шёл высокий плечистый воин, серебро коротких волос играло с металлическим блеском доспеха. Над головами гостей казался мрачной каменной глыбой, грозовым фронтом средь ясного неба. На праздник Серый захватил прежний меч, на свету показавшийся ещё больше. — Я, пожалуй, пойду.       — Испугался? — съехидничал Ваня. — Приказываю, Баюн. Остаёшься.       — Ой-й… — натянул шапку на глаза тот.       Процессия нежити подошла, занимая места за столом: колдуны через три кресла от советника Мирослава, воеводы и сотника по левую руку царя. Дружина обступила двор, не к столу, а в охрану приглашённая. На отца Ваня глядел против воли, с потаённым страхом замечая бледную мёртвую кожу за краской, безвольно опущенные углы рта, недвижимый взгляд. Гадая, один ли он такой глазастый. Слуги наполнили кубки, и царевич пригубил хмельной тёплый мёд, смачивая горло и отвлекаясь от мыслей. Кот по его правую руку опрокинул кубок до дна. Когда царь сделал вид, что хмель стёк не только по усам, Ваня поднялся.       — Гости дорогие! — звонко крикнул поверх гула голосов и звона посуды. — Рады видеть всех… Отец мой предоставил мне великую честь говорить сегодня за него. Так послушайте! В этот день мы собрались, чтобы выпить за окончание войны, за собранный урожай, за память всех отдавших жизни в бою…       Он говорил, чувствуя на себе внимательные взгляды. Не на себе, — вспомнил Ваня. Это морок выступал перед толпой, в роли любимого и единственного сына, прямого наследника царского престола. Настоящий Ваня чуть не запинался на каждом слове, настоящему Ване было невтерпёж сбежать, высказать каждой толстой бородатой морде всё, что накопилось, стукнуть кого-нибудь по брылям, окунуть чью-нибудь плешивую голову в ведро с водой. Надраться до беспамятства и сбежать прочь из дому, из городу… Он знал, что, не будь морока, всё повторилось бы. Что его за такое непременно выдрали бы, будь живы братья и отец.       Окончив речь, поднял кубок. Раздался одобрительный гул, царь-отец с гордостью кивнул, поднял руку к сыну, мол, смотрите, каков! Когда опустился на своё место, сердце грозило прорваться за рёбра, спина вся была в холодном поту. Пальцы крупно дрожали, сжимая ребристый скользкий бок медного кубка.       — Так держать, — кивнул ему кот, подливая мёда. Ваня выпил залпом. Кот не растерялся и снова налил.       Приступили к еде, с чем царю пришлось труднее. Отец всегда ел за троих, а теперь пополнявшиеся перед ним блюда только прибывали, иногда опрокидываясь наземь. Ваня наблюдал, как бесстрастно взирают на яства вояки, а точнее, упыри кощеевы за таким же, пускай и поскромнее, мороком. Как сам колдун лениво потягивает хмель, незаметно дёргая за нитки. Василиса рядом с ним уплетала за двоих, успевая помаленьку подтягивать через стол блюдо с мясной нарезкой, приманивая пальцем.       — Сейчас бы человечинки, — протянул Баюн, скребя вилкой по тарелке. Вздохнул печально. — Кровушки… тёпленькой…       Сам Ваня ел без аппетита: если то не последний обед его, то последнее застолье уж точно. Упрекать кота не мог: а ну через год-другой и сам кровушки захочет. Но даже при таких хозяевах гости уничтожали собранные с податных земель кушанья с завидной скоростью. Вскоре зазвучала протяжная песня, пошли вдоль стола музыканты, поигрывая на струнах всем известные мотивы. Сперва мелодичные, на стихи положенные, а как хмельные бочонки начали пустеть, так перешли на задорные куплеты. И мёртвые не могли помешать радости живых.       Первыми танцевать пошли боярские дочери, закружились в хороводе, заливаясь звонким смехом. К ним присоединились парни, за теми пошли молодящиеся боярские жёны.       — Можно?.. — подняла голову Василиса, робко касаясь кощеевого рукава и глядя на кружащиеся парочки. — Мастер, вы ведь хорошо танцуете.       — Ты как нитку держишь, — тот взял её руку, перестраивая пальцы. Царь дёрнулся. — Разминай суставы, чтобы не пришлось подрезать сухожилия. Да не сейчас.       Девушка состроила жалобную мину, выкатывая нижнюю губу. Тот сокрушённо вздохнул, подливая себе чего-то прозрачного из графина из-под стола.       — Иди, — только сказал, как Вася сбежала. — Пальцами не двигай!       — Ну всё, конец мне, — Баюн высмотрел, что обходящий двор Серый идёт в их сторону. И, не дожидаясь Вани, нырнул под стол.       Тот поднялся, чувствуя потребность размять ноги. К нему подлетели две барышни.       — Царевич, потанцуйте с нами!       — А кто из нас вам больше приглянулся? А, ваша милость?       — Дайте пройти, дуры, — тот обогнул их, слыша вослед печальные вздохи.       Он подошёл к Василисе у столба, от которого разбегались верёвки с цветными флажками.       — У нас никогда такого не было, — та широко улыбалась, рассматривая нехитрые украшения, за ночь сооружённые, и покачиваясь с носка на пятку. — Ещё бы меня не шугались… Скажи, это, — она указала на губы, — слишком? Просто… они никогда не были такими же розовыми, как у живых. А из косметики у меня только сурьма. Я подумала…       — Красиво, — улыбнулся Ваня, и та смущённо хихикнула, пожимая плечами.       — Ты сегодня… принарядился. И причесался.       — Ты тоже, — Ваня оглядел веселящихся гостей, кучку смеющихся парней, показывающих в Васину сторону. Прищурился, протягивая ей руки. — Пойдёшь плясать?       У той загорелись зеленью глаза. Ваня подхватил Василису и закружил, взметнулись юбки, пристукнули золочёные каблуки. Та засмеялась, чуть нити с пальцев не спали: царь ударил кулаком о стол, но быстро опомнился. Ваня развёл руки, взял её прохладные ладони в свои, пошёл вприпрыжку боком вдоль стола.       Народ улюлюкал, прихлопывал. При виде Васи боярские дочери морщили носы, сыновья прыскали со смеху, жёны взволнованно охали. Та смеялась, коса чёрным хлыстом била по плечам. Ваня перенимал её веселье, поверх плеч за зелёным платком разглядывая здешнюю публику. Скользя по ревнивым девичьим глазам, вычесанным шубейкам, набитым пухом и тряпьём грудям под сарафанами. По выхоленным чистеньким лицам сыновей, кафтанам не в размер да по последней моде. Раньше и подумать не мог, что с нежитью как-то живее.       А народ гулял и пил. И мысли не закрадывалось у гостей, что среди них затесалась мёртвые. Ветер трепал флажки, солнце в пуговицах и брошах серебра нет-нет да отражало среди веселящейся знати сухие трупы в лохмотьях и ржавой броне. Внимательный взгляд пустых глазниц. Деревянные движения упырей, на красавиц полнотелых облизывающих острые зубы.       Вприпрыжку так доплясали до Кощея, где на них уж перестали смотреть. Тогда расцепили руки и с облегчением повалились на поручни кресла, по обе стороны колдуна. Места рядом с ним пустовали.       — Дома не так весело, — схватила со стола его кубок Василиса и отпила, поморщившись. Закрыла нос тыльной стороной ладони. — Мастер, почему бы вам не устраивать такие же пиршества? Ведь народу понравится, загуляем всей Навью…       — Иди развлекайся сейчас, а не с мёртвыми, — подтолкнул её в спину тот, сталкивая с поручни, махнул рукой вослед. — Да смотри, чтоб не развязались.       — Пока что всё идёт по маслу, — заметил Ваня. — Только она твою водку стырила.       Колдун оглядел сотворённый им морок, солнечный блеск на золоте кудрей. Обнял за талию, уронил с поручни себе на колени, оставляя руку лежать на бёдрах. Ваня замер, поднял на него взгляд, но тот пьяным не казался. Плавился лёд под прикрытыми веками, откровенно любуясь.       — Отец не видит, — чёрт знает, что показалось ему смешным, но Царь вдруг закрыл лицо ладонью, сквозь пальцы подглядывая, да вращая головой. — Попробуй, — поднёс к его губам Кощей чашу вина, едва нажимая, обращая внимание. На язык пролилась терпкая горечь. Он зажмурился. — Чувствуешь?       Ваня кивнул, хватая из рук колдуна кубок. В жизни такого не пил и подозревал, что стоит это вино столько, сколько он ещё денег не видел. Никак заморские гости привезли.       — Медленней, — проговорил Кощей, и он чуть не подавился. Рука огладила бедро за полой кафтана, поднимаясь к паху. — Старательней, распробуй.       Во рту вино расцвело весенним лугом, сбегая в горло колдовской сладкою прохладой, хоть от волнения тонкая струйка и стекла из уголка рта. Колдун остановил её над воротником, слизнул с большого пальца. Ваня отставил кубок, следя за тем, как тонкие бледные губы изгибает улыбка. Рука на внутренней стороне бедра огладила тело до дрожи.       — Иди, — качнул ногой, отчего Ваня нашёл землю, чуть накренившуюся. Продемонстрировал плетение нитей на правой руке. — А то не удержу.       Отходя, Ваня пытался понять, что это было. Почему тело отвечало на прикосновения. Ноги от вина стали лёгкими, он оглянулся на колдуна, чувствуя, как в груди поднимается что-то новое, сродни восхищению. Отвернулся, выдыхая с шумом воздух. А вино-то было вкусное. На том конце поля его нагнала Василиса.       — Вань, а ведь я скоро стану настоящей колдуньей! У меня всё не получалось выучить mortiferum rithimorum? а сейчас как от зубов отскочило! Послушай! Tem… Ой, ты ведь умрёшь! — она засмеялась. Похоже, что кощееву водку она-таки выпила. — Погоди, нет, я помню. Мне надо кому-нибудь рассказать, чтоб не забыть.       — Расскажи в лесу птичкам, — улыбнулся Ваня, беря её за плечи и отводя к краю двора.       — Да мне нужен человек… Чтобы слушал!       Рядом с одной из девушек ошивался городской парень, светлые волосы перехвачены зелёной лентой, глаза тёмные, хоть и лицо смеётся. Девушка выглядела несчастной, избегая встречаться с ним взглядом, и всё порываясь уйти, да натыкаясь на него. Парень будто в шутку докоснулся тонкой девичьей шейки. Ваня развернул Васю, ведя к нему.       — Как насчёт того к реке сводить?       — Думаешь? — вдернула та бровь. — Ну да, такого и не жаль будет, ежели потом не подниму…       Избавляя девушку от нежеланного поклонника, Василиса направилась к нему. Руки у того дрогнули, но при виде куда более миниатюрной и худенькой Васи снова напряглись, расцвела приветливая улыбка. Ваня кивнул своим мыслям, возвращаясь к застолью.       — Куда моя ученица делась? — спросил Кощей, стоя возле царского кресла и потягивая за нитки.       — Какая разница, — повёл плечом, поднимая взгляд до глухого поднятого воротника, золотой цепочки от плеча до фибулы-черепа. Наткнулся на улыбку, едва не порезавшись. — Налей мне ещё.       — Не лучшее время, чтобы лишать куклу кукловода, — тот наполнил кубок доверху.       — Ты ведь справишься и без неё.       Кощей наклонился ближе, переходя на шёпот. Ваня поднял руку, чтобы взять кубок, да медный край опередил его, коснулся губ. Он потянул багровую кромку вина, прикрывая веки от удовольствия. Его приобняли, держа за пояса узел, туго затянутый на кушаке. От колдуна пахло снегом, спиртом и совсем немного смертью. Хоть её тяжёлый запах Ваня и не различал уже в стенах своего дома.       — Сам-то ждёшь, что отца верну?       — Да, — тот смерил взглядом безвольную марионетку. — Тогда меня здесь и след простынет наконец.       — Так хочешь ко мне?       Ваня разомкнул губы, следя за трещинами льда, и почувствовал, как вино разгорается пожаром на щеках, стучит в голове набатом. Одна мысль — бежать, прочь, выхватывать Иглу, пока у того связаны руки, была насмерть забита, задушена другой. Уголки губ у него дрогнули.       — Может быть, — он кашлянул, отстраняя кубок, виновато улыбаясь. — Может, даже за порогом смерти лучше, чем здесь.       — Отчего тебе жизнь-то не мила, царский ты сын?       Ваня заново оглядел гуляк, пустеющий стол яств, у крестьян накануне отобранный. С этими запасами многие семьи бы пережили зиму. Оглядел девок и парней, коих ещё год тому видел в компании старших братьев. Что мучили зверей на охоте, загоняли безродных детей точно дичь, потешались над всеми, кому не сшили на сезон нового платья да серёг из-за моря не привезли. Семьи боярские, не пропускавшие ни одного застолья, даже и при мёртвом царе. Сколько из них сыновей отдали на войну, когда вот они, эти юноши, среди своих родных, живые, крови не видевшие.       — С какого времени начать? — повернулся к Кощею, скривил горькую усмешку. — С того, как впервые из дому сбежал, не зная ещё, что пригревшей меня из жалости семье дружина избу дотла спалит? Или с того, как меня братья в лес завели и всем потом трепались, что я сам убежал и потерялся? Или с того, как впервые услышал, что младшему сыну ничего по роду не причитается?       — Ваня, — тот склонил голову, кладя лоб на витое золото мягких кудрей. — Забудь, что было. Всё позади, теперь ты со мной.       Он сморгнул влагу, слепившую ресницы.       — Я их урок хорошо выучил, — сказал он, каждое слово роняя тяжёлым камнем. — Я нежеланный сын. Ещё со смерти мамы, которую, как они говорили, я убил, родившись. И потом, когда самым слабым из детей был. Я… это всё с самого начала было не для меня. Для Ратмира, остатки — для Всеслава. Но не для Ивана. Младший сын может рассчитывать только на себя. А когда он никчёмный, то…       Его притянули крепче, прочь от праздника и веселья, в прохладу высокого воротника жёсткой ткани, вышивка впилась в щёку, он положил голову ему на грудь, царапаясь о пуговицы и цепи.       — Пойдём, — Кощей поднял руку, и царь встал с кресла, махая на прощание и светло улыбаясь. В окружении стражи взошёл на высокое крыльцо.       — Не здоров ещё, — рыкнул Серый, вышагивая перед негодующей толпой. — Имейте совесть! Поправится — хоть до утра пируйте!       Ваня вздохнул, замечая деревянную походку мёртвого отца, да колдун с ним одной рукой справлялся, ловко перекручивая и натягивая нити с круглыми стальными бусинами. Как скрылась процессия в дверях, как смогли уже упыри подхватить тело, так потянул Ваню к краю двора. Тот успел удивиться вырисовавшемуся посреди глухого сруба силуэту двери, как они оказались в тёмном коридоре северной части терема. Тут он бывал редко, а сейчас, когда в этих стенах ютился предательский мрак, и подавно.       — Ваня, посмотри на меня, — взял его лицо в свои руки, размотав с ладоней нити. — Никто тебе такого впредь не скажет. А посмеет, целым не уйдёт.       — Но ведь это правда, — оскалился тот, глядя в ледяной покров тьмы, растрескавшийся чернильными капиллярами, длинными ресницами. В груди заныло от того, сколько всего было в этих глазах, и названия чему не знал. — Я же только и умею, что чинить проблемы, да беду накликать. Меня только опекать. Всего лишь младший сын. Ни на что не годный, ни к чему не способный, вечно последний… Правильно, что по взрослении меня выкинуть пора.       Его голову привлекли ближе, поцеловали в лоб за золотыми прядями, в макушку, позволяя спрятать лицо на груди. Ваня стоял, к нему прижавшись, боясь отпустить это мгновение, боясь себя отпустить и расплакаться, вспомнить годы до войны… Тяжёлую руку отца, злорадные насмешки старших, побеги свои бесконечные из дому, чуткий сон и ночи вне терема, в холоде и страхе. А ну вот завернут на очередной двор конные, потащат его с сеней, из объятий ночью впустившей семьи. А их, добрых людей, запрут в избе, закинут на крышу пылающий факел, озаряя ночь. Чтобы неповадно было. Потащат силой, перекинув через седло, не слыша криков, не видя слёз.       Домой, где задира Всеслав будет подначивать его к драке, бить, когда он откажется. Где выскочка Ратмир припомнит каждую оплошность перед своими девками и побратимами, а те всей компанией будут улюлюкать, таскать за уши… Где отец будет качать тяжёлой головой, а его взгляд будет без слов говорить: «И это мой сын… Ладно те, этот-то в кого выдался?..»       — Всё позади, — его погладили по вздрагивающей спине, точно озябшего котёнка, цеплявшегося за кафтан, голос дрожью отзывался глубоко в груди. — Я тебя в обиду не дам. Научу всему. Будешь сильнее всех, кого когда-то знал, найдёшь их там, отомстишь сполна.       Он отстранился, глядя на мокрые пятна на чёрной ткани, кусая внутренние стороны щёк. Кощей удержал его голову, приложился губами к скуле, мягкой щеке, уголку рта. Прохладный, в его объятиях задрожали ресницы, захотелось глотнуть воздуха, сжаться колючим ёжиком супротив всего мира. Захотелось ближе к нему быть, насколько это было возможно, чувствовать, как руки эти обращают истерзанные нервы мягкой пряжей, как перебирают волосы, избавляя от злых, по горю изголодавшихся мыслей. Податься навстречу ласкам, поддаться тому, за кем единственным впервые врага не видел.       — Я… — слова не давались, Ваня обнял его за шею, вставая на носки, зарываясь носом в высокий воротник, пробуя губами уголок рубахи. Кончиком носа чертя по коже, гладкой и белой, точно алебастр.       Тело за кафтаном было сплетением тугих мышц, его прислонили к стене, целуя горячую макушку. Он инстинктивно сжался, задержал дыхание, оглохнув от стука сердца, горькости вина на корне языка. Отвечал ему, повисая на рукавах, прижимаясь вплотную, ища утешения. Да находя нечто большее, желанное для опьянённого вином, тревогою измученного рассудка.       — Доверься мне, — от голоса, гортанной дрожи на ухо, от того, как обходились с ним руки, внутри всё забилось, вспорхнуло, метаясь. Он глотнул воздуха, поднимая мокрые глаза к потолку. — И ничего не бойся.       — Я не боюсь.       Ваня позволил себе провести по шёлку волос, пропуская между пальцев отдельные белые пряди, вздрагивая от касания губ до своей шеи, мочки уха… В голове было тяжело, руки лежали на талии, крепко прижимая к себе. Поцелуй задержался на шее, он стиснул в пальцах жёсткую ткань, откидываясь на руки, прикрывая веки от того, что проваливался в тягучий омут, прочь от внешнего мира, от горечи и боли.       — Пойдём со мной, — Кощей ступил прямо в стену, вынимая из сруба мягкое свечение.       Скрипнула дверь, и Ваня упал спиной вперёд. Его приняла пуховая перина, перья с подушек взмыли и, кружась, опали на волосы. Свет проникал сквозь изморозь на окнах той комнаты, в которой поутру проснулся. Он приподнялся на локтях, колдун присел на край перины.       — Они не имели права так говорить о тебе, никто, — рука спустилась по голенищу сапога, обхватила лодыжку. Ваня опрокинулся навзничь, как его подтащили. — Они не знали, чего ты на самом деле стоишь. И чего достоин.       — Разве младший сын может уповать на большее?       — Это ничего не значит, — тот оперся на локоть над ним, пальцы отстегнули пуговицы кафтана, забираясь за ворот рубахи. — Ты получишь больше всех их вместе взятых. Больше всех царей и королей, всё, что пожелаешь. Всё тебе дам. Все богатства, всю власть, весь мир.       Ваня потерялся в его глазах, теряя над собой контроль, против воли поджались колени от касания до обнажённой кожи, до нежности, вырвавшей дрожь.       — А взамен?.. — выдохнул он, сплетая с ним дыхание.       Кощей наклонился, накрывая его прохладой и озонирующим духом магии, упругим касанием до губ проникая под сердце, прижимая к себе за талию. Тело само ластилось к нему, выгибалось, требуя большего, сжимаясь, наполняясь и пульсируя жаром, с жадностью ловя поцелуи. Голова уже не соображала, отдавая контроль над собой в руки, полные силы и магии. Ласки прохладой спустились до паха, Ваня высвободился от кафтана, не отрываясь от губ. С бёдер сдёрнули штаны, провели по низу живота к нежности, он подтянул колени от народившегося спазма, рвано выдохнул, срываясь с обрыва.       В лодыжку кольнула притаившаяся сталь. Ваня тотчас как проснулся, оттолкнул его, переворачиваясь и успокаивая сердцебиение. Голос, полный льда застучал в нём набатом, вырвался из омута воспоминаний прошлой ночи: «Убей». Игла. Сейчас он был не готов пустить её в дело.       — М-мм? — протянул колдун, убирая пряди с его лица. — Что так побледнел?       Он не знал, что сказать. Сдаться? Выдать себя, раскаяться, надеясь на прощение, пока между ними так раскалилось, забрать то, чего требует тело? Кощей ведь простит, ведь поймёт его страх… Да больно легко он повелел тогда… убить.       — Я… я согласен пойти с тобой, — через силу выровнял он дыхание. Но и расстаться с кинжалом значило остаться беззащитным перед нечистью. Перед колдуном, который, хоть и обещает многое, да знаком ему всего пару дней. — Просто… не так сразу.       — Хорошо, — Кощей поднялся, прибирая волосы, затянул пояс. — У тебя был сложный день. Отдохни.       И вышел, претворив двери, оставляя его лежать сжавшимся ёжиком. За окном замельтешили тени воронов, на зрелище собравшихся.