***
Напротив зеркала в последний раз смерил взглядом сверкающий блеск снега на ткани тоньше девичьего волоса, вышивку алую точно свежая кровь, синюю точно морская штильная гладь. Штаны строчкой собирали мягкую вареную кожу, туго обнимали бёдра за разрезами рубахи. Игла притаилась за голенищем, даря надежду на победу — до того призрачную, что становилось до зябкого страшно. Накинул на плечи короткий меховой плащик, серебрящийся соболем. Не обращал внимания, что вся одёжка не по размеру, пусть и хочет казаться свободной да лёгкой. Прав был — не его. На других пошили, да те не успели износить. Залез на подоконник, глядя как и прежде на темнеющий лес. Башни бревенчатые, маковками чешуйчатыми к небу низкому да сизому прильнувшие, плыли над хмарным городищем. Засыпал день, ронял солнцеликую голову на горизонта постель за синие тучи и сырые туманы. Ветер открытой форточки холодил кожу. И воронов не слышно, точно знают, молча ждут. Опускал ресницы, за ними, светлыми, глядя в Навь и первый раз не чувствуя ничего кроме уверенности перед грядущим. С темнотой загорелись свечи: сами по себе повспыхивали огоньки. Ваня слез с подоконника и вышел за двери. Ноги были лёгкими, несли сквозь коридоры и повороты, нараспашку открытые двери, пустые залы со сводчатыми колоннами. В изморози окон скользил мерцающий блик полумесяца. Впереди вспыхнул огонь — живой и яростный, запертый в чугунной клетке, бросающий свет на кресла. Ваня прошёл мимо, ведя рукой по поручням, оканчивающимся сжатыми костяными кистями, сплетёнными сухожилиями, спинкам из изогнутых тонких рёбер. Двери за ними единственные остались заперты, в две сажени высотой и в полторы шириной, металлические, испещрённые резьбой, украшенные потёками вплавленного золота. Ваня положил руки на них, чувствуя слабое тепло. — Заходи, не бойся — послышалось из-за спины. Он обернулся, как высоченный силуэт за кругом света одним шагом перетёк в человеческую свою форму. Сплёл пальцы с его тонкими, перстнями увенчанными, в полтора раза длиннее. Ладони накрыли его руки, нажимая, отворяя неподатливые двери, да проливая наружу раскалённый докрасна свет. Ваня прикрыл глаза, как волосы разворошил тёплый ветер, пронёсся по щекам. Завороженно оглядел сокровищницу, глазам ещё не веря. — Скоро проснётся, — прошелестел голос на ухо, поднимая сухую листву, треская схватившийся наст. Ваня обернулся, провёл рукой по жесткой ткани, схватился за рёбра-разговоры, отступая на шаг, его за собой увлекая. Кощей дался, шагнул следом. Захлопнулась за его спиной дверь, оставила среди мерцающих огней. Жар сотен свечей окатил со спины, хлопнули над головой пёстрые занавески, шелк сверкнул в пламени. Потолок уходил под своды башни воронкой, пол падал несколькими ярусами вниз. Он канул к подножию странного помещения, вдруг принимая спиной упругую мягкость перины. Огляделся, скользя взглядом по стеллажам с предметами, и названий которым не знал. Отражение его смотрело из золота круглых боков и чаш, металла скоб на книжных корешках, бесчисленных механизмов и инструментов. Комната разбегалась пестротой ковров, деревом причудливой мебели, дышала огнями свечей. — Так оно и выглядит, по большей части, ежели морок не держать, — сообщил колдун, выходя из-за зеркала, которое поначалу принял за пустоту, разворачивая то на Ваню, подобравшего ноги на разворошённой постели. — Раз такой бесстрашный, будешь смотреть. Тот перевёл взгляд на него, опрокинулся на локти, исподлобья следя за хозяйской походкой, падающим к ногам поясу со звонкою пряжкой, фибуле-черепу, перевязи ритуальных кинжалов... Игла холодила, питала дух боевой удалью, а Ваня стянул штаны поверх сапог и развёл колени. Глянул в отражение, на задранную рубаху да голые бёдра. — Буду, — смиренно опустил ресницы, хоть и хотелось смотреть, как крючок за крючком расходится чёрный кафтан на белой груди, а длинные пальцы тянут тесёмки рубахи. Опешила Игла от того, как жарко стало перед ним, как потяжелело в паху и полегчало в груди, не знакомы клинку были пылающие чувства кроме ярости кровожадной. А тело перед колдуном хотело открыться, принять кого ещё недавно считал врагом, готов был убить при первой возможности, чья смерть могла подарить ему шанс на жизнь. Да с самим собой попусту воевать. Не совладать с тем, как разливается в груди горячий мёд, мурашками страха и предвкушения пробегает по коже скрип половиц под его ногами. Кощей прикрыл веки, улыбаясь, ступил коленом на перину, Ваня притянул его за руку, вынуждая упасть на локти, прислонился к бескровным тонким губам, запуская пальцы в черные волосы. Ластясь к погибели своей, за обещанной любовью потянулся. Касание прочертило холодком к паху, заставляя вздрогнуть, податься навстречу. В голове зашумело без вина. Он отпустил вздох, когда его сжали на нежности, скользнули ниже, прислонились губами к груди над сердцем. Когда откинули на подушки, Ваня стянул через голову рубаху, задыхаясь от того, что тот поступил так же, стоя над ним на коленях. Волосы распались потёками чернил по крепким плечам, рельефу мышц, узору серых вен. Ваня смотрел, как он неспеша развязывает скрипящий узел пояса, оголяя низ живота, косые линии, всё, что было ниже и за что зацепилась ткань. Заливался краской, но и не мог оторвать взгляда. Бледные губы у того изогнулись в самодовольной усмешке. Кощей поднял его под бёдра, притягивая на себя. Ваня сравнивал размеры, чувствуя себя передержанным в проруби. — И давно у тебя стоит на мужчин? — провёл по чувствительной нежности, налитой кровью до красноты. Ваня прерывисто вздохнул, когда его руку притянули к прохладной груди, позволили прочертить по коже. — Сейчас, — на ложь он был не способен, не в таким состоянии, и выбрал путь очевидной правды. Его подняли ближе, вплотную, твёрдость к нежности, отчего спина прогнулась, ластясь пахом, он утопил каблуки в перине. — Смотри ж ты, — дрожь голоса заставила запрокинуть голову, только чтоб не напороться на ухмылку. — Да ты ещё бесстрашнее, я посмотрю. Так невтерпёж? Их тела льнули друг к другу, чертили вдоль, заставляя нежность вздрагивать от касаний до прохладной кожи. Он прикрыл рот тыльной стороной ладони, пылающий, как никогда близкий к разрешению. Но пальцы не задержались на члене, опустились ниже промежности, заставив оторопеть. Там-то что собрался делать? Вот же он перед ним — распростёртый, открытый, готовый от одного касания излиться, так какого… — Будет больно, — от такого замерло и пуще прежнего забилось сердце, он глянул на сапог, успев подумать, а если всё ж… Ваня страдальчески запрокинул голову, прикусывая губы, когда тот сунул пальцы в рот, протягивая за ними нить слюны, прежде чем войти в него и раздвинуть их внутри. Колени поджались. Он схватился за подушку, подавляя порыв закрыться ею. Былой жар почти выдохся, заглушенный неловкостью и вспышками тянущей боли. Но он стал скользким. Видимо, достаточно для того, чтобы упасть на него, покрыть поцелуями шею над кадыком, ключицы, подтягивая бёдра к себе, на себя. Ваня зашипел, цепляясь за его плечи, вжимаясь спиной в перину. Ещё пара плевков, с хлюпком он входит снова, но чувствуется это не легче. Его держат крепко, пожалуй, красота склонившегося над ним тела — последнее, от чего ещё можно разгореться из тлеющего уголька. Его взяли за челюсть и развернули к зеркалу. Собственное тело показалось неловким, чужие руки сминают плечи, ноги против воли вздрагивают, когда бёдра подбрасывает, когда низ живота выдаёт движение. — Лицо такое, будто сейчас помрёшь, — сделал тот замечание отражению, кривя ужимку, впрочем, даже темп из жалости не сбавил. — Помру так помру. Не пожалею, — отвернулся Ваня. — Подо мной ещё никто не умер. По крайней мере, не в такой позе. Он натянуто улыбнулся, чувствуя себя посаженным то ли на кол, то ли сразу на бревно. Ласки довели до испарины, чуть не лихорадочной красноты, прокушенных губ. Его глубже вжали в перину, как за болью проступил отголосок чего-то прежнего. Ваня слабо шевельнулся, привыкая. Из него вышли, оставляя внутри влагу, скользкие потёки на внутренней стороне бёдер. — Позволь извиниться, — промурлыкал колдун на ухо, запустил в него пальцы, нажимая туда, где ещё недавно болело. Правда, теперь Ваня вздрогнул от пробежавшей по телу неги, чувствуя, как безнадёжно опавший член ластится в руку. Судорога ослабила ноги, на живот упали прозрачные капли. Его истрёпанное отражение встретилось с ним взглядом, тоже не веря: даже сам с собой так быстро не справлялся. — Сделай это снова, — поднялся с подушки, близко-близко становясь к оплавленному льду глаз. — Одного извинения не хватит. — Коль царевич приказывает, — тот уронил его обратно, перевернул на грудь, чёрные волосы гладким шёлком огладили шею. — Как могу я отказать?.. Только не кричи, когда увидишь отражение. Поднял его бёдра, по влажной коже прочертила ладонь, сменившаяся гладкими когтями. Его растянули даже больше прежнего, или то израненное тело сильнее чувствовало, да сейчас тягучая нега опустилась к животу, заполняя собой. Ваня вспыхнул по уши, хватаясь за простынь. Дыхание не слушалось, рвалось стонами от движений, высекающих яркие искры. Ритм сошёлся с сердцебиением, пущенным в галоп, замедлился постепенно, доставая до чувствительного. Он уронил голову, бессильно поддаваясь ему, позволяя крови прилить к нежности снова, до стекающих на постель тягучих капель его неги. Рядом с его плечом уперлась рука, нет… когтистая лапа, связанные сухожилиями голые кости, сжала ткань до рваных прорезей. Ваня прикрыл глаза, разомлевший от мерных толчков, докоснулся этой лапы, ведя по ней мягкими пальцами, пробуя гладь костей и холод немёртвого тела. И, обернувшись к зеркалу, не испугался. Смотрел на ночной кошмар, любуясь, следил как завороженный за тем, как он двигается, как тянутся и сокращаются связки, обнажённые мышцы... Вместо крика достал из груди протяжный звучный вздох, полный удовольствия. И поклялся себе, как потухнет пожар от новой влаги, то поцелует его поверх клыков... Солнце взошло слишком рано, толком не дав отдохнуть. Ваня забылся в объятиях смерти, сам к ней, костлявой, ластился и с её рук получал нежность и жар, какого с живыми не бывает. Так хорошо было, тело уставшее не слушалось, в сон уж клонило. Лучики рассвета скользили по чёрному шёлку и золоту взъерошенных волос, касались поцелуями прохладной кожи, руки спускались с колен к влажной от испарины и семени коже, ловя тонкие придыхания. В двери постучали, на пороге замялись. Кощей скривил уголок рта, нехотя оборачиваясь. — Кого ещё принесло? — гаркнул, что Ваня подавил смех. — Мастер, — донёсся перепуганный Васин голосок. — Там… царь… в общем, проснулся.***
У отцовского ложа стояли все трое. Ваня чуть покачивался на усталых ногах, пытаясь прибрать вихры кудрей и заступая за спину Кощея. Когда первое волнение улеглось, то пообещал себе, что следующей ночью будет так же хорошо, если не лучше. Отцу помогла приподняться Василиса, нарумяненная свёклой, поджимающая чёрные губы. Царь смотрел перед собой, после нашёл взглядом Кощея и просветлел в лице. — Спаситель мой, — прошептал старик. — Тебя я там видел, ты мне умереть не дал. Вернул. Слава тебе, ремеслу вашему слава. После уж отыскал блуждающий взгляд сына, простёр руки навстречу, Ваня обнял его, падая на колени. И не помнил даже, когда так было прежде. Тело супротив воли рядом с отцом стало деревянным, улыбка — вымученной, руки сжимали позолоченную мантию как будто та их ранила. — А где же братья твои, Ратмир где, Всеслав? А, Ваня? Никак опять запропастились на охоте… — рассеянно проговорил царь, оглядывая комнату и не замечая в ней боле никого. — Сгибли старшие, — проговорил он, следя за тем, как пустеют отцовские глаза, да тьмою наполняются горестной. — Ратмира зарубили в седле, а Всеславу всадили копьё во вражеской гуще. Не вернулись они, лежат под курганом. Царь слушал, и черты ожесточались, сжимались узловатые сухие руки. Наконец вцепился в плечи ванины, притягивая к груди, поглаживая по спине, по единственной родной да тёплой ещё душе. — Ох, Ваня… — протянул старик, смаргивая влагу с подслеповатых глаз, трепля рубаху серебристую тонкую, кудри тугие да гладкие. Тот поджал губы над отцовским плечом, глянул на Кощея, мол, затискал уж. — Горе-то какое, Ванечка… Горе мне, отцу безутешному. На что ж мне теперь жизнь-то такая, когда двоих сыновей забрала смерть… Хоть ты остался… — Что ж, Ваша Светлость, — нарушил стенания голос режущей метели, колдун скрестил на груди руки. — Пора и честь знать. Накануне смерти вашей, во славу богине, несостоявшейся, обещали вы мне вашего младшего. По уставу древнему, по которому полагается одну любимую душу обменивать на другую, столь же любимую. Желаете сверить документы? Царь обмер, крепче прежнего сжал Ваню. Видать, до последнего надеялся, что обойдётся, забудется, простится, что колдун мороком развеется по ветру. — Отдать последнего сына… — прошептал старик, срываясь на хрип. — Тебе?! Да ни в жизнь, нечисть поганая! Нечего и зариться на чужое! Прочь! Кыш, нечистая! Пшёл вон, говорю! Кощей изменился в лице, в комнату дыхнуло стужей. — Кому сказал! — вскочил с лавки, борода стояла клочьями. Махнул рукой перед ним, жестом, выгоняющим из дому нечистую силу. — Ступай откуда пришёл, охальник! А не повинуешься — вздёрну! на дыбу сволоку, тотчас стражу кликну. Не сдобровать тебе! — Отец, что ты говоришь, — затараторил Ваня, хватаясь за отцовскую мантию. — У него, быть может, спросишь? — от голоса встречной ледяной метели заиндевели волосы, трескучая изморозь поползла по стеклу, погружая комнату в сумрак. — Я всё сказал! Не отдам тебе наследника моего! — расхрабрился старик, напоследок показав Кощею жест, уж наверняка не только нечисть изгоняющий, но и честный люд. — Сгинь! — Сделка есть сделка, царь, — голос был пилой, кромсающей кость. Даже Василиса вздрогнула, попятилась. Свечи задул ветер, дым с фитилей потянулся к живым длинными изломанными пальцами. — Никому я условий не прощаю, и непременно возьму то, что моё по праву. Солнце снесло налетевшей бурей. На дворе смерклась непроглядная темень, царь сжался, глядя на колдуна, выраставшего на глазах. По комнате поползли чернильные тени, заволакивая стены и потолок, тень колдуна взвилась вихрем. Полы кафтана поднялись крыльями, длинные волосы разметались, в мелькающих тенях ясно подсветился голый череп, рогатый венец, обнажённые кости… Пасть клыкастая разверзлась, с зубов полился яд, облачённый колдовскими словами. Царь заорал от ужаса. Василиса удержала платок, платье её трепало над зелёными лягушачьими ногами, рот растягивала беззубая широкая пасть, вывалился длинный чёрный язык. Ураган разбил стекло на льдинки, ворвался в комнату, срывая со стен полки, бумаги со стола, хлопая крышками сундуков — жутким ритмом голодных барабанов, клацающих челюстей. Ваня заслонил лицо, жмурясь от стылого режущего ветра, а когда вихрь унялся, ни бури, ни Кощея с ученицей его уже не было. Одни они остались с отцом, а комната оказалась разбита и пуста. — Ваня, да что ж меня дёрнуло с тёмным колдовством связаться-то, — запричитал царь. — Прости старого, бес попутал… Прости меня, Ваня. Тот поднялся, высвобождаясь из его рук. Передёрнул плечами, в тишине различая грохот бегущих к ним одоспешенных вояк. — Не знаю, отец. Ты меня этому колдовству продал. — Не серчай, Ванюш. Это ведь я не со зла, в бреду что-то стукнуло… — Ты думал, я не вернусь, — кивнул тот. — Что старшие да любимые сыновья будут живы, что пощадит их, удальцов, война. А при троих одного не жалко будет, как и прежде. Действительно, слабого и неумелого к чему беречь. Можно и купить его душой свою пропащую жизнь. Да вот только не бывает так, чтобы складывалось, как ты того хочешь. В комнату ворвалась дружина, перепуганный бурей и криками сотник поражённо оглядел разбитое окно, седого добела царя, осунувшегося не по годам, да простирающего к сыну руки. Сын и не глядел на старика. Растолкав вояк, Ваня вышел из комнаты, возвращаясь в постельную. Да так и застыл: откуда ещё утром вышел, сейчас была глухая стена.***
Потянулись дни, когда прежняя жизнь возвращалась в домашние стены. Да только Ваня был сам не свой, вспоминая и не в силах вынырнуть из воспоминаний. Снами возвращался в ту комнату, в те объятия и чувства. Дом прибирали, освящали от колдовского духа, охранные травы курили и обереги расставляли по углам. Стали запирать двери с темнотой, стали вполголоса произносить имя кощеево, боясь, что исполнит обещание своё, вернётся за наследником. Тот же держал под подушкой рубашку белее снега, посредь ночи подрывался обойти тёмные коридоры, выискивая очаг в кругу кресел костяных. Тот прибирал кудри в тяжёлые спирали, сидел за обедом мрачной тучей с пустотой в синих когда-то, теперь же — дочерна тёмных глазах за светлыми пушистыми ресницами. Тот одевался в парчу и мех, точно всё время кого-то ждал, даже ночью. Тот приглядывался к гладким рукоятям ножей за столом, слабо краснея от своих мыслей, не говорил ни слова, а если и дожидались от него ответа, то была сплошная желчь и горечь. У того очертились скулы, по-взрослому расправились плечи, худоба из изморённой заплелась в мышцы, а улыбка стала едкой и отчего-то кривой. Не видел Ваня ни солнца, играющего на осенних рыжих кронах, ни синевы высокого неба, вместо них поднимал голову к плачущей серости чужих небес. Терем домашний казался низеньким, безыскусным да неуклюжим под своими цветными маковками. Вздрагивал от каждого случайного ворона. А дни всё тянулись нескончаемой муторной чередой... Листопад уж сполна разукрасил и ободрал лес, скоро обещали грянуть ливни да размесить землю в топь до самых заморозков. Ждать колдуна становилось ото дня ко дню всё бессмысленней. Потому одним туманным утром собрался, снарядился в дорогу и поехал. Куда путь держать, что искать — не знал. Так слонялся несколько суток, то отцовскую погоню пуская по ложному следу, то чуть не вязнув в болоте. Мок под дождями, сидел у хилого костерка, вглядываясь в промозглую осеннюю ночь. В тенях неверных чудился костяной высокий силуэт, ветер говорил его голосом, средь беспокойного сна будто бы он проходил рядом шорохом палой листвы. Уж сколько раз думал, что оно всё зря. Что надо просто дать Игле, по-прежнему живущей за голенищем, сделать своё дело, отпустить его в тот мир. Да боялся, что в ясной памяти уж с ним не увидится. Однажды среди дня сам собой свернул с лесной тропы и набрёл на привалившиеся друг к дружке стволы-сухостои. Двинулся по знакомой тропе, и вот уж меж деревьев забелели черепа на частоколе. Ваня выбрался из бурелома, да так и застыл: пятак двора, где была избушка ведьмы, пустовал. На месте дома зияла проплешина дёрна. — И эта сгинула, — ругнулся под нос, разворачивая коня. Но расслышал откуда-то древесный натужный скрип, и в небо вдруг взвилась стая лесных птиц. Терять нечего, поспешил туда. Конёк занервничал, заупрямился, жуя удила. А как скрип стал громче, как меж голых деревьев затемнел движущийся громадный силуэт, так и вовсе чуть не скинул седока. Ваня спешился, бросая пугливое животное. Вышел на редколесье, по которому ползла ведьмина изба. Шатаясь и переваливаясь, дом шёл на кривых узловатых корнях как на упругих лапах: сгибал брюхом молодые берёзки, скрипел древним срубом, похлопывал ставнями, качал коньком крыши, пыхал трубой. Ваня побежал подле взрывающих землю корней, завороженно следя за ведьминой избой. Сама ведьма не замедлила появиться, — распахнула ставни, окликнув его. — Тпр-р-ру! — адресовала избе, останавливая неуклюжую. — Да к нам сам царевич пожаловал! — Что ж ты меня тогда-то не признала? — Ваня взобрался по шевелящимся ещё корням до любезно открытой двери в полутора саженях над землёй. Она как всегда сияла красотой и статью, высокая и полнотелая в алом своём платье. Да вырвалась из-под рогатой шапки седая прядь. — Так я подумала, что, раз ты при Кощее, так одним из запроданных будешь. А раз так, то какая ж разница, царю ты сын или сапожнику? Что вылупился? Разных ему продавали. Милена прошла к столу, стряхивая рассыпавшиеся порошки и лучинки, накинула на лавку половик, приглашая сесть. — Ты не осерчаешь на старую, ежели поедем? Я спешу, — с этими словами свистнула соловьём, и комната пришла в движение: изба поднялась на корни, сделала шаг, другой… Заскрипела, посыпалась с потолка требуха, с полок пыль, разболтанные гвозди принялись мотать мебель. — Вот так, не позеленей токмо. Ну, зачем пришёл? И, главное, с чем. — Отвези меня в Навь, — поднял на неё глаза Ваня. — К Чёрному Терему. — На что тебе в сердце зла-то соваться? — недоверчиво прошептала ведьма, хмуря соболиные брови. — Нет… я как можно дальше оттуда бегу. Прознала на днях неладное. Теперь близ Чёрного Терема небезопасно. — Мне всё равно. Я тебе, — Ваня потянулся за голенище и вынул Иглу, протянул на ладони, — её отдам. Я всё равно не смогу ей воспользоваться. Легче себя заколю. Ведьма медленно отступила от кинжала, поднимая на него взгляд. — Так вот из-за кого всё… — проговорила чужим глухим голосом, меняясь в лице. — Ох и потешилась судьба, раз дала её тебе, замороченному. Да на что мне-то этот нож, когда я к Терему его не подойду? На что кузнецу он, когда тот заперт в чаще? На что он коту, что смертного колдовства пуще пса боится… Могли б мы ею воспользоваться, так уж не тяготилась бы им Навь, не страдала б. — Не примешь, значит, — Ваня спрятал кинжал обратно, понурив голову. — Но мне нет другого пути. Я из дому три дня тому ушёл, и скорее уж пропаду, чем вернусь. А сам не знаю, как до Нави добраться. — Живым там делать нечего, — покачала головой ведьма. — Корм для упырей, и только. Пустишь кровь — считай, не жилец. Ведьма обернулась на печь. Склонила голову, проходя до неё, пышущей жаром. Звонко хлопнула дверца. В пасти её полыхали не поленья — мелкие косточки, детские зубы, а глубже краснела другая дверь, что отворялась изнутри. — Есть способ отправиться туда, — протянула с сомнением, берясь за кочергу и разметая угли в стороны, освобождая место. — Обычно я не оказываю такой услуги задарма, да вижу, что ты хоть и мертвецом к нему пойдёшь, очередной пропащий ребёнок. Глаза мои бы вас не видели, убогих… Сколько ни старайся, людям правда про него не нужна. Платят ему самым драгоценным, что имеют, питают зло свежей кровью. Взамен же ни жизни, ни смерти, одна бесконечная мука. Он подошёл, не слушая причитаний ведьмы, в силах думать только о скорой их встрече. Жар дыхнул искрами, перебрал волосы. Положил руки на глиняные бока, с мрачной решимостью глядя в огонь. Как из мехов дыхнуло раскалённым, всколыхнуло рубаху, кончики волос заалели, тлея. — Уверен, Вань? — спросила ведьма напоследок. — Обратно прежним не вернёшься. — Я хоть как прежним не вернусь, — ответил он, зачарованный пляской пламени. — Не после того, как его встретил. Теперь я для живых потерян. Так что… там мне самое место. С ним. Где бы он ни был. Ваня ухватился за выступ над жерлом, качнулся и вперёд ногами влетел в печь, падая глубоко в жаркий огонь и отдавая тело на потеху смерти.