Это — твоя вечность,
Твоя чёрная весна.
Её близкое дыханье,
Её голос среди сна.
И только дай ей повод,
Она станет тишиной,
Славною победой или новою войной.
© Сруб — Чёрная весна
Над лесом кружили крылатые тени. Ноги тяжёлые не помнили дороги, да и не было здесь ни троп, ни просек, ни зарубок памятных на щербатой коре. Чёрная тайга душила, кружила, путала, норовила в чащу завести. Потешался старик-леший, за уши голову то в одну, то в другую сторону водил. Как здесь очутился — не помнил. Зябко было в сгустившихся сумерках, но огниво осталось при седле, а тело после печи медленно остывало, только сейчас про холод начиная вспоминать. Ваня остановился на очередной поляне, припоминая треск огня и напутственный голос ведьмы, наказывающий, куда идти. Говорила та много, да тяжко слушать, когда тело сгорает. А ещё надо доползти до раскалённой дверцы, да отворить оплавляющимися непослушными пальцами. Та ж, как в злую насмешку, на крючке. Вот и кружил уж битый час по лесу. Хорошо хоть цел остался, ну, особых изменений не заметил — руки-ноги на месте, на коже ни следа от жаркого пламени, даже вышивку не опалило. Колдовство. Опускался солнца тусклый блик на сиреневые макушки елей, и Ваня присел на корявый пень, отряхнув тот от трухи и рыжих листьев. Подобрал ноги, вспоминая, что уж третий день перебивался с сухарей на воду. Как некстати есть захотелось. Или то чем-то съедобным повеяло… — Неча сюда соваться было, — послышалось глухо откуда-то из чащи. — Мужики, чего ради здесь-то царевича искать? Сами битый час не выйдем. — Плутаем, верно. Да кто ж знал, что то был ложный след? Как просеку потеряли, так не найдём. Тьфу, пропасть! Ты слышал? — Опять зовёт? — третий голос не на шутку испугался. — Не слушай! Ваня поворотил голову в ту сторону, удивляясь настойчивости отцовских наёмников. Или жадности. В последние дни царство их поднялось как по волшебству, золото в него рекой хлынуло. От парусов было белым-бело в гавани, деньками как на подбор пригожими солнышко только и знало, что бликовать на ярмарочных флажках и блестящих монетах. Потому и кафтан теперь был на нём медно-красный, и сапожки почти такие, которые под мороком носил. Запомнил, каким его колдун нарядил. А пуще того запомнил взгляд оплавленного льда, пускай и на мороке. Мужики между тем выбрались на поляну и застыли, уставившись на него. — Царевич, — ахнул один. — Да только… бледный больно какой-то. — Что так смотрит? На меня прямо… ух, пропасть. — У вас чего поесть не найдётся? — спросил Ваня, а сам уж увидел: у одного рука была перевязана, тряпица кровью пропиталась. Потому и пахло от него боле остальных. — Чего ж вы в Навь-то сунулись? Столько отец вам не заплатит. Мужики переглянулись, один развёл руками и выудил из-за пояса рыболовную сеть. Никак собрался остепенить царского отпрыска словно какую рыбину. Но остановился: над лесом раздался знакомый голос, певучий напев, гортанное мурчание. Слов не разобрать, да как те звучат, заслушаешься. Пойдёшь за ним, только чтоб ещё хоть строку расслышать, пускай в пасть. В опустившемся сумраке на поляне появился сам рассказчик. С мягких тяжёлых лап, с нижних ветвей упал на загнутые носки сапог, взметая пламя палой листвы. Полы серого кафтана ощерились арсеналом загнутых когтей в ножнах. Искоса посмотрел на Ваню, щуря раскосые глаза из-под ушастой шапки. — А вот и наш замороченный явился, — протянул Баюн, складывая на груди руки. — Жизнь не мила стала? — На дичь мою позарился, — оперся о колено тот. — Если не заметил, за мной идут. — Ох ты, — цокнул тот, неспешной походкой приближаясь. — Ну комар, ну упырёныш новоявленный, давай, я жду. У меня приказ тебя на ковёр притащить. Да заставить царя в ноги облобзать за опоздание. — Так и сказал? — прыснул Ваня. Баюн надменно скривился, поворотив нос. — Кто ещё кого куда облобзает. Сгинь, кот, дай потрапезничать в одиночестве. Потроха, так уж и быть, тебе оставлю. Тот нарочито громко фыркнул, развернулся обратно в чащу. Мужики переглянулись, как-то враз друг к дружке прижались. Ваня поднялся, отряхнул от трухи кафтан, обошёл их медленно по кругу, выжидая, пока шаги кота затихнут. — А ну, ноги в руки и чтоб пятки сверкали! — рявкнул на них. — Ну, кого ждём? До рассвета чтоб из лесу выскочили! Те припустили, оступаясь и перегоняя друг друга, только забелели портки меж деревьев. Ваня услышал над ухом недовольный вздох. — Когда-нибудь поймёшь, как тут живое мясо ценится, — процедил кот, провожая взглядом мужиков. — Веди давай, — не глядя на того, сказал Ваня. — Как, кстати, при новом хозяине живётся? — Ой, плохо… — заломил шапку тот, шагая в чащу. — Ладно, что хоть ты появился. Может, хоть теперь перестанет зверствовать. Ещё из лесу не вышли, как показались над кронами остроконечные башни, исчезающие в низком небе, стальные чешуйчатые маковки и чёрный от времени сруб. В облаках носились тени, на крыши у подножия падал снег. Обнесён Чёрный Терем крепостной стеной, дремлет город подле него в зябком бесконечном сне, не горят в окнах огни, пустые улицы заметены снегом, из подворотен дышит метель. Они пересекли ворота, вошли на пустующую площадь, завернули на обледенелую лестницу к вершине холма. Ни души вокруг, вывески качаются на ветру пустые. Да с темнотой, выползающей из закоулков, появлялись на снегу цепочки следов, скрипели ставни. Остановившись под зажёгшимся фонарём, Ваня прищурился, различая за стеклом светлячков. Странной казалась быль этого мира, неведомы законы, по которым он жил. Будто вспомнить пытался жизнь, да бредил, искажая воспоминания. Кот не обращал уж внимания, под скорым шагом скрипели доски настила. Ваня нагнал его, расслышав, что тот ворчит и ёжится от ветра. Не баловали его на новой службе, не зимняя одёжка. — …изводят меня, гоняют за всякими упырями, колдунами, мать их… Всё не может успокоиться, выпытывает, стервец, кто Иглу его выкрал. Да я, не будь дурак, молчу, говорю, что проспал, что не заметил как меня расковали. А потом сразу сбежал с дуба, так запах и выветрился. — Баюн, да я тебя благодарить должен. Ты уж сколько раз мог меня выдать. — Потом отблагодаришь, — отмахнулся тот. — Ты её хоть принёс? Вот как разделаешься со стариком, так поговорим. — Кот, — остановил его Ваня. — Не буду я. Не убью, и другим не позволю. — Что ты, вчера светлый да чистый, нашёл в тёмном колдуне, который подчинить себе мир замышляет? — прошипел ему в лицо тот. — Какую требуху он тебе на уши навесил, что ты теперь за него стоишь? — Что плохого в том, что он знает, как поступить с этим миром? Ничего мне на уши не вешали. Это всем, хоть немного умом не обделенным, ясно. Кощей — достойный Нави царь, единственный, кто с этими мертвецами справится может. — Слышишь хоть себя? За душегуба заступаешься. — На вас всех здесь крови немерено, так не смей на него клеветать! — Ваня оттолкнул его, и тот вдруг опрокинулся на стену, шапка удивлённо сползла на затылок. Да только гнева это не поубавило. — Ещё раз услышу, что хаешь царя моего, так сдам тебя и не посмотрю что другом зовёшься. Кот оскалил клыки, глянул в ближайшую подворотню — скопище неверных теней, сверкнули недобрым пламенем глаза. — Посмотрим, как ты заговоришь, когда его настоящего увидишь… — Видел уж, — отвернулся Ваня, продолжая путь до ворот в одиночестве. И вдруг растянула губы жестокая усмешка. — Таким даже больше понравился. Весть неслась быстрее него, в Чёрном Тереме двери распахивались сами, провожая сквозь полутёмные залы. Упыри безмолвными тенями замерли по углам. Мимо стражей вышагивал царевич, гордо спину держа, с отражением своим в бердышах и латах переглядываясь, да на ходу приглаживая кудри, обмахивая расцветающие румянцем щёки. Пускай привыкают, здесь его новый дом. Остановился лишь перед последней препоной, куда довели створки в три его роста. Несмело перешагнул порог мягкого ковра, отороченного золотой бахромой. Посредь залитой холодным светом, выстеленной коврами, украшенной дорогой утварью залы, где тяжёлые шторы ползли по крышкам бесчисленных ларей, где выстроились чинными рядами одоспешенные мёртвые, возвышался каменный трон. В руке голых костей царь нежити держал меч в собственный рост, клинок которого изгибался языком пламени. Фламберг, с чёрной металлической гардой. Другая рука вцепилась в поручень, оставив зарубки когтей на камне, стоило Ване ступить на ковёр. — Экий пирожок пожаловал, — прошелестел Кощей. — Неужто оставил отца помирать в одиночестве? Ваня на ходу различил стальные рёбра доспеха над чёрной изорванной тканью мантии, латные полуперчатки над иссушенной кожей. Рогатый венец о шести высоких зубьях над сухим пергаментным лицом, жестоко заострёнными чертами, да разводами чернил вороново-чёрных волос. Монстр над прочими чудовищами, царь иного мира как он есть. Пуще человеческого обличия красив. И тело перед ним так же замирало, готовое открыться нараспашку. Ваня шёл по мягкому ковру, а мыслями был в сокровищнице да в жарких объятиях. А дойдя до трона, стоящего на трёх каменных, крытых половиками ступеней, взошёл к нему. Оперся коленом о сидение, без страха наклоняясь к царю нежити. — Куда тебя облобзать-то, Кощей? И, видимо, бесстыдный блеск промелькнул в глазах, отчего тот схватил его воротник, иголками льда цепляя горло и волю, вздёргивая на носки. Ваня склонил голову, поцеловал руку в голые кости, обжигающий металл перстней. Тот усмехнулся, до того по нраву пришлась дерзость. — Соскучился, — поднял взгляд Ваня, улыбкой сыпля искры так, что ослабла хватка. Из груди смерти вырвался хриплый смех. — Ждал, пока я здесь из ума выживу? — схватил его челюсть, проводя по щеке неожиданно ласково, смахивая прядь витого золота ниже ушей отросшего. — Что ж поделать, раз мило мне стало чудовище. Кощей привлёк его к себе в объятия зябкого металла и жестких костей, дыхнул застарелым холодом гробницы, и Ваня пропал, в плечо ему уткнувшись, не в силах слова сказать. Родной стала смерть. Родной и желанной. — Отчего ты сам меня не нашёл? — прошептал с затаённой обидой, не смирившийся с тем, что половина осени прошла впустую. — Отец твой позаботился, избавил дом от лазеек моего колдовства. Ненависть уколола до боли: проклятый старик! Был бы здесь, ох и потаскал бы за седую бороду, теперь-то силёнок хватит… Касание до щеки остудило пыл, Ваня поднял взгляд, чувствуя, как распускается бутоном в его руках, остывший после печки жар нахлынул с новой силой, он схватился за мантию. — Теперь не уходи от меня, царский сын, да внимай, что тебе скажу. Мир этот скоро станет нашим. — Три зимы, — вспомнил Ваня. — Вижу, умеешь слушать. Да только сумей и слушаться. Ваня насторожился, но тот ответил улыбкой оплавленного серебра, приложился губами к его макушке. Задрожали ресницы, отступила тревога, заставив растаять. Пусть так. Ведь царю-то уж, наверное, лучше знать. Кто такой Ваня, чтобы перечить. — Мы друг другу ещё пригодимся, — потрепал тот его по плечу, — но лишь при том условии, что ты меня не предашь, не оспоришь слова моего, поступать будешь только по воле моей. Иначе делать в моём царстве тебе нечего. Он кивнул, прижимаясь ближе к твёрдой груди, да надеясь получить ещё хоть немного ласки с его рук. И чего коту не жилось при таком царе, когда у него такой дворец, такие верные слуги, так заботливо проводят среди завитков золота когти в перстнях… Ваня выдохнул с нарождающимся в груди трепетом, не в силах радости скрыть. Наконец вместе. И, должно быть, навсегда. Распахнулись двери, в зал вошёл закутанный в чёрное глашатай, в пол кланяясь объявил просителей. — Впускай, — снисходительно отвечал царь. А после опустился на трон свой каменный, перебрав окольцованными пальцами по рукояти фламберга. Символ власти здесь, когда в Яви безобидный скипетр, в Нави же — кровью омытый страшенный меч в Ванин рост. И до того величествен с ним царь, что Ваня понимает — ему здесь, при нём, самое место. И лучшего он и желать не посмеет, тем более теперь, когда заморочен он этим колдуном, да когда напрочь отрезаны дороги назад. Потому подле трона сел на ковер, голову к колену его прислонивши. И такую картину наблюдали гости, прежде чем упасть ниц и видеть только безумный багряно-чёрный узор истоптанного ковра.