Не место для сказки

      Минуло чуть больше месяца. Дело неотвратимо близилось к зиме, Навь ночь от ночи становился всё мрачней, холодней и опасней. Просыпалось с первым снегом что-то, спящее тёплой солнечной порой. Людские страхи и тревоги будили домыслы и кошмары, точившие зубы в своих норах, звали из-под ломкого наста, надтреснутого озёрного льда новых тварей, выходящих на охоту в сумеречное межмирье. Лес стал охотничьими угодьями.       С первым ноябрьским снегом Кощей настрого запретил кому бы то ни было выходить за стены Терема без вооружённого сопровождения. К Ване приставил Серого, пускай, и не сказал о том, да волк всё время будто случайно оказывался поблизости. Не он, так кто-то из его волколаков попадался на глаза.       С тем пришёл царевич жаловаться. Алый проблеск забытой осени в зале, день ото дня окрашивающейся в тень. Прозвенели сапожки пряжками по мягкому ворсу ковра к высокому трону, от которого только тащили бездыханного предателя, за которым волочили отсечённую голову. Кровь грязнила половицы. Царь отирал руки, провожая того задумчивым взглядом. При виде Вани, правда, смягчился, улыбнулся как ни в чём не бывало, приставил меч к поручне.       Ваня взошёл на ступени, откинул полы кафтана и уселся царю на колени, с претензией скрестив на груди руки.       — Начинай, — разрешил Кощей, подперев кулаком челюсть.       Ваня для виду надулся, помолчал, перестукивая пальцами по рукаву. Тот приподнял брови, мол, что томишь, выслушаю ведь, пожалею. Так что царевич выдохнул и степенно изложил всё как было, дескать, надоели ему эти волки, шагу не дают ступить. Как ни повернёт голову, так замечает сгорбленную мохнатую тень, шныряющую во мрак. Наглость имеют прикрываться тем, что стерегут его, да сами толком не объяснят, от чего. Следят, шпионят, хуже воронов любопытничают. А как высказался, так разгладил кафтанчик, поёрзал на коленках, придвигаясь ближе.       — Переговорю, раз тебе конвой не нужен, — согласился царь. — Но не говори потом, что испугался чего, близко подобравшегося. Серому прежде всего наказано выгрызать измену из Терема и городища под ним. После уж тебя стеречь. От чего, не узнаешь, спать будешь крепче.       Ваня не стал спрашивать, загрыз он Кота или нет. Скорее уж себя волк загрызёт. Баюна он давно не видел, да не больно и хотелось. Жив ли, мёртв ли, одно — ненадолго. Дни тянулись нескончаемым хороводом казней и милости царской, на одном Ване ещё державшейся. Даже сейчас чувствовал он, как слуги позволили себе выдохнуть с его появлением.       — Скучно мне, — пожаловался. — Это у тебя что, одни казни да разборки, разве ж мне это интересно?       — Могу устроить развлечение, — хмыкнул Кощей.       Ваня уж хотел сказать, что не нужно ему отворять сияющую дверь да нести в покои, как один из слуг отделился от тени, подходя. Нёс в руках широкое блюдце, накрытое кружевной вязаной салфеткой. Протянул, и блюдце оказалось тонким да тяжёлым зеркалом, жемчужной переливающейся гладью. Блёклое Ванино отражение уставилось на царя.       — Скажи, что хочешь видеть, — шепнул тот на ухо.       — Дом, — тотчас обронил Ваня. — Хочу видеть, что дома сейчас.       Зеркало пошло рябью, чуть нагрелось в руках его, тяжелея. Сквозь неясные воронки да барашки проступило сперва размытое, затем ясное изображение родного терема под зимним солнышком. На дворе катались с высокой горки, пёстрая ярмарка ломилась от народа, купцы горстями загребали золото. Ваня нахмурился, переводя взгляд с белых крыш на блескучие маковки терема, и отражение поспело за его взглядом. Там, за стенами, отец сидел во главе стола, выступал перед боярами, а краснолицые боровы в высоких шапках на каждое слово его рьяно кивали, глядя в рот. Стол их ломился от яств, каких в лучшие годы царство не видывало.       Ваня почувствовал, как гнев заполняет его, полыхает на щеках. Кощей пренебрежительно хмыкнул, ведя рукой меж отросших вихров, наматывая на палец золотую прядь. Но царевич всё смотрел, не в силах оторваться, как отец размахивает жирной бараньей ногой, диктуя писцу новый указ. Как на нём сверкает золото, кубок светится в руке. Как двери залы распахиваются, и с порога отвешивают поклоны заморские разодетые послы.       Шикнув сквозь зубы, Ваня отвернулся от зеркала. Чудом поборол себя и не разбил, да сжал края до побелевших пальцев. Блюдце померкло, отражая уже тронную залу, улыбку царскую острее серпа.       — Видишь, как ты был ему нужен, — прошелестел Кощей, перехватывая его взгляд. — Как-то без тебя у него всё наладилось.       — Никогда не видел его таким счастливым, — пробубнил Ваня, слипшиеся от навернувшейся влаги ресницы. — Ненавижу. Не прощу.       — Твоё место здесь, — рука легла ему на плечи, притянула, и Ваня привстал, подаваясь к нему, ластясь к высокому воротнику, острой линии челюсти, уголку губ. — Смерть обнажает истину, вскрывает человека как гнойник, так, что всем на обозрение течёт его суть. Как мне не мерзко обнаруживать из века в век всё те же пороки в людях, я всё ж рад, что истинные самоцветы остаются со мной.       Ваню подняли за подбородок, он улыбнулся на короткий поцелуй. Стало спокойней на душе. Всегда становилось, когда вот так скверно возвращалась память о прежнем, да вина просыпалась за то, что оставил всё, дом и отца бросил... Тогда и приходил, вёл за собой, забывался в объятиях. Хотел и сейчас так же поступить, да поистёрлось уже первое желание близости, охладило чуть пыл. Пришла в голову мысль поинтереснее.       — Позволь ещё поразвлечься, — в синих глазах мелькнул огонёк, заставивший Кощея прищуриться. — Теперь не выкину этого из головы. Позволь наведаться к отцу. Отомстить.       — Хочешь разрушить его идиллию? — изогнул бровь тот. — Не думаешь, что рано или поздно царство, возведённое на колдовстве, рухнет, падёт под натиском врага или ещё чего похуже? Что боги не оставят без внимания дар, нечестным путём обретённый?       — Когда ещё, — улыбнулся Ваня, подтягиваясь ближе, сплетая дыхание и кладя руки на стальное оплечие. Доспех, который был на нём всё чаще, как больше изводил он предателей в стенах своих. — Тем боле без меня. Прошу, разреши хоть испугать его, хоть напомнить, кому он всем обязан. Пожалуйста, Кощей, я так благодарен буду…       Тот смерил его взглядом, не решаясь. Чего боялся, разве ж грозило что ему у себя дома?       — Одного не отпущу, — отрезал, но Ваня тут же вскочил, получив шлепок по мягкому месту, отбежал, посмеиваясь.       — Спасибо тебе!       — Собирайся, — процедил царь, падая на трон и сминая переносицу с глухим рыком.       Двери хлопнули за Ваней, а Кощей всё сверлил их взглядом, от которого из углов ползли, извиваясь, чернильные тени. Слуги притихли, затаила дыхание сама тьма. Только за троном послышалось движение, и над плечом показался Тишь, проронил с явной издёвкой:       — Как выкручиваться будешь?       Темнота обрушилась смерчем, с грохотом камень пустил трещину, опалённый брызгами золы, да мальчишка чудом избежал удара. Возник за другим плечом.       — Ну правда, как?       — Не знаю! — рявкнул Кощей, теряя самообладание. Волосы поднялись, засеребрились отдельными белыми прядями, венец сверкнул и обрисовал тусклым светом голый череп, просвечивающие за бронёй кости. Тишь смотрел без опаски, не отводя взгляда. Ему ли, повидавшему все обличия ужаса, бояться колдуна.       — Тебе, государь, стоит сперва объяснять ему принцип работы некоторых вещей. Сказал бы, что зеркальце показывает, чего от него хочешь.       — Тебя, тать, спросить забыли, — огрызнулся царь, принимаясь мерять шагами залу. Тени бесновались на стенах, падали в огонь светильников, окрашивая его в синий и малиновый, отчего цвета в тронной зале искажались. — Шёл бы следить. К одному делу приставили, и того не можешь как должно выполнить. Чем донимать меня, мог бы метнуться проверить, чем он сейчас занят.       — Царевич не дурак, — пожал плечами Тишь. — Стоит ему заметить одного из нас, как все дела бросает. Сколько следили, так и не поняли, что он прячет. И всё ж мнительность твоя тебя погубит. Подозревать уже этого безобидного мальчишку…       — Этот безобидный мальчишка принёс в мои стены русалочью кровь. После его отлучки высвободился Кот Баюн, старый кровожадный зверь. Неведомо что он делал на болотах вне надзора вороньего, да слышал я, как слабнут вековые чары. Ни один узник под пытками ещё не сознался в краже Иглы. А между тем она где-то здесь. Пусть не видел я на нём отпечатка её руки, да подозрений для одного парня немало набралось. Если не царевич повинен в том, то кто?       — Ты нагнетаешь, — заметил Тишь. — Если так не доверяешь, то превратил бы в одного из нас. Неужто так уж полюбился?       — Обратил бы, да боюсь, получится из Вани только сердитый что страх, да пуховый безобидный воробышек, — издевательски улыбнулся тот, чуть не скалясь.       — А по правде?       — Не могу, — признался царь. — Достаточно с тебя, морда пытливая?! Не могу.       — Дела, — цыкнул Тишь. — Неужто он… не думаешь?       — Увидим, — проговорил тот уже спокойней, кладя руку на рукоять фламберга, ещё блестящего от крови. — Ежели что, с такими у меня разговор короткий.

***

      Ваня вздел новенький кафтан, чёрный, в бисерной россыпи серебряных звёзд, отороченный узорчатой тесьмой, подбитый бурым лисьим мехом. Сверху тёплую шубейку вразлёт. Зеркало, на сей раз не зачарованное, отразило решимость в потемневшем взгляде. Настала пора напомнить отцу, кто для царства сделал больше всех сыновей. На каждый пригожий денёк рано или поздно наползает тень.       Он спустился в конюшню, откуда выезжал только в обход терема. Конёк уже стоял оседланный. Смирный, колдовской, грива вьётся чёрным ленивым пламенем. Царём пожалованный, не чета прежним с его конюшен.       Дверь скрипнула, по половицам громыхнули тяжёлые каблуки.       — Со мной идёшь? — обернулся Ваня.       Царь был в одежде, про которую он уж позабыл. Каким его впервые увидел, расшитый золотом чёрный бархат. Тёплый плащ, распоротый до плеч, летел за ним.       — Не могу же я пропустить такого веселья, — пригладил его волосы Кощей рукой в перчатке.       Вдвоём они ещё не выезжали. И непривычно было видеть его на боевом коне, на котором меж мирами перемещался. Тот, тяжёлый с понурой головой, знал, похоже, все тропы, все истончения завесы, колдовства не чурался.       — Готов? — спросил царь, только выехали за ворота.       Ваня кивнул, решительно сжимая уздечку. Когда, как ни сейчас, когда праздник в разгаре? Уже виделось, как они врываются на цветастую ярмарку чернильными вихрями, сея хаос и разрушение. Полыхнуло нетерпение за сердцем, он первым послал конька в галоп ударом ног. Лесная заснеженная тропа стелилась под копыта, мелькали деревья. Поднявшаяся метель накрыла их колкой пеленой и схлынула, а по сторонам от дороги потянулся мохнатый ельник, выросли сугробы как в разгаре зимы. И блеснули под тучами маковки терема.       — Один справишься? — оглянулся на него царь. Ваня не смог сдержать улыбки. Ему позволят самому свершить месть, самому распорядиться судьбой ненавистного родителя. Разумеется, он ответил, что царь может и не сомневаться.       И вот остался один на тропе. Конёк вынес его к мосту через реку, город бревенчатой громадой вырос над холмом. Ваня порысил к воротам, раздумывая, почему на тех не стоит охраны. Неужто на такую широкую ногу живут, что всё равно на воришек и сброд, что нет времени за пирами тратить силы на мелкое отребье… Но, миновав ворота, он замер, натянул поводья на пороге пустой, безлюдной улицы. В лицо дыхнуло ледяным ветром. Конёк тихо заржал, пошёл осторожно мимо заколоченных окон и дверей. Снег замёл дома по окна, неубранный, с сугробов сметала шапки метелица.       Над невысокими башенками терема плыли сизые тяжёлые тучи, сея крупный мокрый снег. Не блестела облупившаяся позолота, дерево потемнело, напоенное горем дочерна. В подворотни шарахались бледные тени, хриплым шёпотом предлагали последовать к ним. Мурашки пробегали по спине. Он вышел на торговую площадь, застыл перед изорванными, блёклыми тентами пары лавок, ещё, по-видимому, сводивших концы с концами.       Вот немногие исхудавшие горожане в обносках дрались за товар, пустые прилавки заносило снегом, кто-то лежал под окнами мёртвый.       Оглушённый совершенно творившейся разрухой, он смотрел и не мог примириться с тем, что видел. Не было ничего, что рисовало зеркало, что ожидал увидеть дома. Метель вырвалась из подворотни, взметнула волосы, проникла под сердце и сжала то иголками наледи. Ваня обвёл взглядом разорение, провожавших его редких прохожих, тянущих руки за подаянием. Коню преградили дорогу, обступили кругом, и царевич сдёрнул с шубейки простую фибулу, бросил сверкнувшую прочь, отгоняя людей. За украшением кинулись с криками. Ваня отвернулся, направил коня к терему.       Тот единственный был уставлен стражей, должно быть, против своего же народа. Бравые дружинники, по трое на каждую дверь, вскинули на него бердыши, казалось, не до конца веря в его реальность.       — Ты… Вы… Кем будете, господин? — промямлил один, заламывая шапку. — Чего ищете здесь, аль заблудились?       — Царевич я младший, — ответил Ваня, слыша свой безжизненный голос. Словно метель, ворвавшаяся в душу, говорила теперь пробирающим колючим ветром.       — Свят-свят-свят! — осенил себя крестным знамением другой, бледнея. — Да ведь он уж два года как сгинул! Парни! Морок это…       Что-то в нём рухнуло, рассыпая звенящие осколки, больно вонзающиеся в, казалось, давно зажившие раны. Слова потеряли смысл. Два года. Две зимы.       — Я хочу видеть отца, — сказал он наставленному на него оружию, бледным лицам стражей. — Пустите меня к царю.       Но слова не возымели действия, и Ваня поднял коня на дыбы. Стража рассыпалась, присела. Он соскользнул с седла и оказался за их спинами, шагнул за двери тенью.       Конь пробежал перед изумлёнными взглядами и растаял витыми струйками дыма, рассеялся по ветру. Ваня же шёл по коридорам, знакомым до боли. Мимо разбитых окон, в которые намело снегу, мимо заколоченных дверей, выдранных из стен скоб для факелов и растащенных по камешку каминов. Вместо мебели — остывшие угли, вместо гобеленов и ковров голые побеленные стены, вместо росписей — выскобленные, облупившиеся воспоминания.       Он чувствовал себя обманутым, жестоко преданным. Не знал, зеркалом ли, колдовством ли. Царём ли, единственным, кому доселе верил… Как давно перешагнуло порог горе, как давно царство пало, от чего. Были ли это враги, погоревший разграбленный город, была ли это втихую подточившая нужда, было ли это проклятие, свалившее всё разом…       И ни слова не слышал от Кощея, пока горя не знал в его стенах, пока с ним был. И не верил Ваня, что тому не было известно. Два чёртовых года.       Гнев полыхал, метель металась внутри, ярилась, не находя выхода, вылетала облачками мороза с губ, кончики волос заиндевели. Он распахивал двери, обшаривая взглядом пустые комнаты.       Отца он нашёл на вышке, у камина с едва теплившимся огоньком, сгорбленный седовласый старик, тянущий к огню руки. Где сам ещё недавно сидел, где русалок прятал… Сердце защемило, Ваня остановился на пороге. Тот оглянулся нервно на звук отворившейся двери. И оба застыли.       — Ваня? — прохрипел старик, Царя в котором было не узнать, явно не по бледной шерстяной одёже, не по осунувшемуся лицу, всклокоченным космам, в которых затерялся венец. — Я умираю? Ты пришёл…       — Пришёл, отец, — он подошёл, упал на лавку рядом и обнял. Тот вдруг показался жёстким, сухим и невозможно слабым. Он не верил, что прошло два года. Казалось, куда больше.       Метель рванулась в последний раз, разлилась по венам стужей, заморозила сердце, хрупким льдом слепила влажные ресницы. Царь погладил вышивку бисера на дорогой ткани, мягкий мех шубейки, как во сне прикасаясь к сыну.       — Что же это… Ты ведь пропал… — шептал на придыхании Царь, глядя мокрыми от слёз глазами на него как на невозможное, сказочное видение. — Ведь мы тебя отпели, Ваня…       Гнев встал поперёк горла. Что он скажет? Что жил-поживал под боком у царя нежити, что горя не знал, коротал с ним ночи, а отца родного хотел запугать? Царевич сдвинул брови, сжимая руку, перстнями пожалованными увенчанную, проклиная себя за дурость, за доверчивость.       — Я… всё исправлю, — зажмурился он. — Я тебе клянусь.       Вдруг по комнате прокатился хриплый смех, пробравший до дрожи. Женский голос, который он уже ни с чем не спутает, проговорил размеренно и отчётливо:       — Неужто дураки могут исправиться…       Он обернулся и встретился взглядом с Зимой, та смотрела синим льдом и прозрачной наледью. В кольчужном капюшоне, под которым свивались струйки траурного дыма: короткие волосы, стриженные под шлем. На её плечах лежал тёплый плащ, скрадывая тонкую фигуру, по стали нагрудника вихрились зарубки. Руки за кольчугой скрещены на груди. И никакой юбки, кроме серого стегача, видавшего все битвы мира, распаханного до середины крутого бедра.       — Богиня, — выдавил Ваня, не зная, что ещё ей сказать.       — Кто это? — встревожился Царь, уставившись на Морану. Видать, отчаялась Зима, раз показалась живым. — Это женщина?       Он кивнул, не в силах поднять на неё взгляд, на плечи вдруг надавила вина, пригасила все слова на корню, хоть и хотелось перед ней извиниться, что оказался слаб, что дал себя завести на тёмную сторону...       — Мне не нужны твои извинения, мне нужен твой клинок, — прошипела та, подходя ближе. — И готовность пустить зачарованную сталь в дело. Надеюсь, этого зрелища достаточно, чтобы убедить тебя в том, что иного выхода нет?!       Горло схватило в свои когти стужа, болью стиснуло виски.       — Почему он… — ничего мне не сказал, почему обманывал меня?..       — Ещё одна зима, и последнее царство падёт, ослабнут мои наузы. Ещё одна зима, Ваня, и ничто не помешает его мертвецам войти в Явь, — махнула та за окно. — Они уже были здесь, и в сотнях других земель, везде, где люди обращались к нему за помощью. Ты думаешь, твой дом единственный рухнул перед зимой?       — Но зачем ему Явь?.. — покачал головой Ваня, глядя в глаза богини.       — Может, мне что кто-нибудь объяснит? — прошептал Царь, боясь перебить женщину, одни поджатые бледные губы которой заставляли трещать изморозь на окнах.       — Затем, что таким, как он, всегда мало. Что бы они ни имели, чем бы ни владели, никогда не насытятся кровью и жизнью, не натешатся чужой болью. Затем, что ему будет нужен каждый мир. А мир живых — слишком лакомый кусок для пожирающего жизни.       — Почему я?       Уголки губ Мораны дрогнули, почти нежно, почти треснув маску векового льда, столь наивен показался ей вопрос.       — Потому что больше некому, — покачала она головой, звеня металлом. Рука тяжело опустилась на рукоять заткнутого за пояс серпа. — Он давно следит за мной, уничтожая любую мою надежду на корню. Сколько ни родилось богатырей, сколько сгинуло молодцев умелых и искусных, сколько ребят отбыли за Смородину раньше срока, не узнав, что им уготована битва со Злом…       Она протянула руку к его голове, но в последний момент не коснулась золота волос, дрогнула, сжав кулак. Будто сама себя испугалась.       — Когда я увидела тебя, то поняла, что могу смухлевать. Послать того, от кого он не будет ждать плохого.       — Послать?       — Старших братьев он бы так близко не подпустил, — тон богини был безжалостен.       — Ты убила их, — проговорил Ваня. Царь округлил глаза, глядя на богиню.       — Ты обвиняешь Смерть в убийстве? — губы Мораны разрезала жестокая усмешка без капли веселья. — Да, я дала им умереть героями в бою, потому как иначе участь их была бы плачевной и жалкой. Ты же убьёшь тысячи своим бездействием, царевич. Решайся.       Развернувшись, Морана вышла за двери, становясь одним из призраков былого, сквозняком в пустых коридорах, вихрем метели у разбитого окна. Ваня смотрел ей вслед.       — Это была… — коснулся его плеча отец. — Она?       — Да. Долго объяснять, с кем я связался там, где живу сейчас, — он взял холодной рукой его узловатые, сухие пальцы. Захотелось сдёрнуть все перстни, подмигивающие каменьями. Может, хоть дров на них ещё можно купить… — Отец, дождись меня, прошу. Вместе мы что-нибудь придумаем. Заживём как прежде, только дождись.       — Я выторговал у смерти много лет, — вздохнул тот. — Я пожинаю плоды положенного мне проклятия, не умирая в самые холодные из ночей, наблюдая, как рушится всё, что я так долго строил. Если ты обещаешь… Я буду ждать, Ванюш. Столько, сколько потребуется, да только, ежели верны слова той женщины, на исходе этой зимы от царства нашего мало что останется.       Ваня поднялся и, отпустив руку отца, вышел прочь, проходя по пустым залам и коридорам. Метель вытравила из-под сердца всё, металась теперь одна в заледеневших стенах. В последнем зале ждал Кощей. Гнев вскипел в нём, так захотелось ему врезать, вонзить остриё Иглы в сердце, которое не бьётся. Да не было при нём клинка, не носил уж давно.       — Ну, доволен остался местью? — усмехнулся колдун. Ваня сжал кулаки, как тот продолжил. — Этого хотел? Так я устроил для тебя будущее, пока ехали.       Он остановился, уставившись на кривую улыбку.       — Что? — эхом отозвался Ваня. — Хочешь сказать, это всё — не настоящее?       — Как того захочешь, — пожал тот плечами и вдруг схватился за тень, сдёрнул её со стены, проливая солнечный свет. Зала озарилась ясным полуднем, донеслись с улицы оживлённые голоса, гобелены вернулись на стены, в коридоре послышалась поступь ног.       Ваня пораженно оглядел дом, кажущийся пришедшим из снов. Таким он его запомнил в редкие счастливые дни до войны.       — Оставь так, — решил он.       Кощей положил руку ему на плечи, выводя прочь на улицу, через сияние колдовской двери. Вскоре они гнали коней через залитые солнцем снежные улочки, запруженные народом, под лентами цветастых флажков. Городок полнился жизнью, и думать забывшей о всякой нужде.       На мосту Ваня оглянулся, прищурился. И морок стаял щупальцами теней, в прорехах своего покрывала обнажая грязь и серость. Обманывал его колдун. Снова. Так он и думал. Ведь, стоя в домашней зале, успел заметить и картины, каких там никогда не было, и тканое полотно, которое сам же и спалил, которое осталось только в памяти.