***
Наутро удалось Ване изловить Василису, поймать уже было ускользающий кончик косы, да потащить в одну из тех комнат, где можно было укрыться от воронов за неимением окон. Та отнекивалась, брыкалась и пыталась отбиться дорожной сумкой. Но у него был неотложный разговор, а колдунья всё реже появлялась в Тереме. Вот и сейчас оделась точно в дальний поход, в сто шкур и кожаные сапоги. Да видно, поняла, что речь не о сплетнях и страхах, и присмирела. Заслышав ими поднятый шум, к запертой двери тотчас подкрались упыри, заскреблись когтистыми мышами. Ваня посадил Васю на лавку, сам опустился напротив и поднял ладони. — Будем хлопать, они не прослышат, — сказал он вполголоса и ударил её по ладони. — И что за секреты на этот раз? — вскинула бровь та, звонко отбив его руку и набирая темп хлопков. — Прошу, скажи, что нашёл гонорею и заразил его, я больше только проказе обрадуюсь. — Вась, ведь я Морану видел снова. И вообще видел её, прямо как колдуны. — И что с того? Считаешь себя избранником судьбы? — Вась, можешь ты меня колдовству обучить? Хотя бы маленькому. Та вздрогнула, замотала головой, вставая с лавки. Ладушки оборвались, и упыри с шипением прислушались, засов завозился в скобе. — Не вздумай даже, — шикнула на него Василиса. Ваня поймал её за руки, принимаясь хлопать. Та гневно ответила, куда быстрее, так, что он пару раз осекся, не уследив. — Не научу, — яростно прошептала она. — Вася, на тебя вся надежда, если я хочу его убить. Одного духу мне не хватит, как чувствую. Она удвоила силу, отчего ладони запылали огнём, накренилась к нему, гневно сдвинула брови. — Он не терпит колдунов кроме себя, — зашептала едва слышно. — Меня учить взялся только что я дочка царю морскому, почитай, царевна. Меня ещё при папеньке окрестили Премудрой, что я не встревала, когда не просят, и сидела себе тихо, как рыбка. Он меня держит только потому, что я слова ему поперёк не вставлю, никогда не подведу и всё скажу, что он спросить вздумает. Другого подобного себе он и слушать не станет: сразу пронзит в самоё сердце ледяным пламенем, как несчётное раз до тебя… — Вася, — он отбил её лапку, уже было собравшуюся закончить игру. — Я не прошу меня колдуном делать. Просто покажи, как. — Не выйдет! Он любое колдовство чует, в Нави сотворённое. От него ни кувырка не утаить. — Как же тогда к Вольге-то бегаешь? — Я же говорю, он само применение заклинания знает, точно оно Навь тревожит. Не для чего то применяется, ни куда я в каком облике хожу, — пробубнила Василиса. — Эка невидаль, что я на болотах в лягушку перекинулась… — Значит, и со мной пройдёт. Мало ли ты что новое выучила. — Снова нет! — отрезала та, отвернувшись, да всё также ловко попадая в темп игры. — И вообще, отстань. Думай другие лазейки, но в колдовство не лезь. — Вася, — окликнул он колдунью. Та скрежетнула зубами, медленно оборачиваясь к нему. Никак не бросила ещё надежды, что им одолеть его удастся. — У каждого колдуна своя сила, — нехотя процедила Василиса. — Морана даёт ту, которой ты сам начинаешь будто бы владеть ещё до её появления. Ту, что как будто бы и есть ты сам. Ваня сдвинул брови, силясь понять. Выходит, что способности у колдунов не берутся из ниоткуда. Чего ж тогда Кощей-то при жизни мог творить, не оттого ли его Морана заприметила… — Я всё детство провела при морском царе, дружила с морскими девами, рыбами и змеями. Повидала столько живности на гуляньях и пирах… но пуще всего веселье было тогда, когда морские девы на берег выходили. Заморочат себе ножки неходячие, поднимутся на скалу и давай петь, рыбакам головы кружить. А как те разобьются о скалы, так прыг в воду, и обращаются зубастыми рыбами. Мастерицы были облик менять. До того, как здесь болота нашла, да как на пресную воду море променяла, только и хотела, что оборачиваться. То человеком, то полозом, то птицей. — Отчего ж тогда ты жаба зелёная… — Да с того, — выпалила она, — что болота мне как дом родной. Тут земля и вода мешается, и воздух особенный, и глубина необъятная. А лягушки в нём точно люди в Тереме, только лучше. — Хочешь сказать, чего натерпелась, то в итоге и творишь? Та пожала плечами, заглянула через его плечо на дверь. Упыри притихли, да никуда не делись, точно за кем-то из них посланные. — Ты подумай, что у тебя лучше получалось. Но в который раз предостерегу, чует он любое колдовство, коли вздумаешь… — Нам обоим влетит, понимаю, — Ваня уставился перед собой. — Дай подумать. Что получалось у него лучше? Да разве мог младший сын чем-то прославиться? Он не Ратмир, чтобы меч прославленный носить, и не Всеслав, чтобы скликать вокруг себя верную дружину. Он и сгодился-то только на то, чтобы им, как вещью дорогой, от колдуна откупились. Подумать смешно, чтоб такой, как Ваня, оказался бы способен творить магию. Но ведь колдун в него поверил, оставил при себе, увидел в нём что-то, чего сам не заметил. А если разглядел… Ваня сосредоточился на игре, блуждая по затерянным давно воспоминаниям. — Ну и задачку ты подбросила, — шумно выдохнул он. — Я ведь, окромя того, чтоб Кощею понравиться, ничем не отличился. Если колдовство моё в этом, спета наша песенка. Вечно охмурять его, так ещё, чтоб на решения его влиять, я не смогу. Вася опустила взгляд, слабо улыбнулась чёрными точками, уголками губ. А Ваня принялся думать, вспоминать, что с ним ещё бывало. — Ты сказала, что только видела, как морские девы рыбами обращались. Что сама не пробовала. — Боялась, засмеют, если попытаюсь. — Я ведь вечно из дому убегал, — продолжал он, набирая скорость хлопков, уже не чувствуя рук. — Хотел уйти от них, даже не так. Исчезнуть хотел. Прятался хорошо, так, что меня, бывало, только на вторую седмицу находили. Как думаешь, считается? — Не знаю… — А потом, на поле боя… — Ваня чуть не вскочил, чувствуя, как близко подобрался. — Когда Морана меня к себе прижала, я ведь исчез. А потом как очнулся в другом конце поля. Это у неё такая сила? — Думаешь, известно мне, какое колдовство у самой богини? — с сомнением в голосе проговорила та. — Но если б исчезать умела, то не напоролась бы на Кощеев клинок, наверное. — Ты сказала, — поддаваясь внутренней тревоге поднялся Ваня, чувствуя, как подрагивают руки, — что он в Нави колдовство чует. А в Яви нет? Василиса прищурилась, обернулась на двери, принявшись громче хлопать, но он уже спустил коней. — …Ну верно, Морана мне все разы являлась в Яви. И в последний раз, когда мы были у отца, он со мной поехал. Он и раньше всегда рядом был, точно следил за мной. Баюна освободил, он не дознался, Иглу украли, он до сих пор дознаётся, кто. В Яви он чуять колдовство не может! — И много ли тебе это даст?.. — При должном лукавстве, Вася, это ключ, — отбил он её ладони дважды, удерживаясь от того, чтобы не схватить за плечи. — Мне всего-то надо отправиться туда без него и попробовать. — Даже если у тебя получится сбежать из-под его взора, — протянула Василиса, — колдовство надо практиковать годами. А их-то у тебя и нет, ежели, как ты сказал, царству твоему без малого одна зима осталась. Он продолжал на неё смотреть, покуда у той не загорелась в глазах нехорошая догадка, а щёки не сбледнули. — Ты мне поможешь освоить колдовство, — прошептал Ваня. — Ну нет! — вскрикнула та. Опомнившись, прикусила щеку. — Я сама в ученичестве. Если он узнает, меня обезглавят! Моей кровью упыри напьются, а лягуши мои! Лягуши!.. — Времена лихие, Вась, — ухмыльнулся он. — Не поможешь мне сейчас, и кто знает, чьей кровью они напьются. — Ладно, помогу. Доволен? — процедила та. — На топях меня найдёшь, коль понадоблюсь. Оборвав игру, та сорвала с двери засов и вышла в коридор, оправив на плече дорожную сумку. Упыри тотчас обступили её, склоняясь в нелепых поклонах и стелясь перед ней, услужливо обнажая острые зубы. — Пойдём, царевна, — прошипели. — Велено вас вывести безопасной тропой. Пойдём, царевна… Василиса оглянулась и напоследок наградила его недовольной ужимкой. Ваня знал, во что её втягивает. Да только союзников у него больше не осталось.***
— Посмотри на меня, — попросил колдун, сидя у изголовья. Рядом с подушкой из бархатного мешочка звонко высыпались камешки. Принялся по одному прикладывать к его виску. — Змея ограбил? — хмыкнул тот, кривя ужимку. — Откуда столько? — По-твоему, у меня одно золото и оружие в казне? Этого добра хватает, но не быть же таким предсказуемым. Ваня перехватил его руку, переплёл пальцы, притягивая. Тот поставил локоть на подушку, наклоняясь над прикрытыми веками, лёгкой полуулыбкой. Поцеловал в макушку, шепнул пару слов. Вослед за рукой вытянул золотистый волос, в ловких пальцах обернувшийся металлической нитью. Ваня завороженно смотрел, как он оправляет в него один из камней, а после прикладывает к его уху колдовским холодком. Мочку оттянула тяжесть, он потянулся проверить и обнаружил серьгу. — Всегда из моих волос такое мог творить? — спросил вместо благодарности, не скрывая даже народившейся тревоги. — Оттого так нравятся?.. — И не такое, Вань, — улыбнулся тот, провёл по его щеке холодом металла и голых костей. — Повернись, вторую сделаю. Но Ваня перехватил его руку, откинул одеяло, обхватывая его ногами и очерчивая плечи за воротом. Повалил на себя, заставляя поддаться ласкам и уговорам, уложил рядом и забрался на него. — Тебя уже ни на минуту нельзя оставить? — огладил тот его бёдра, забираясь под рубашку. — Разрешу оставить, если охрану отзовёшь, — глянул на дверь. Пожал плечами с напускным безразличием. — Что ж они, подслушивать думают? По указке небрежного жеста, отпустившего чары, упыри и вправду разбежались. Улыбнувшись уголками губ, Ваня позволил себя опрокинуть, приникнуть губами к основанию шеи, провести по нежности, вырывая его в сладкое забытье. Отпустил себя, хватаясь за полу черного кафтана, оглаживая острый, точно из серебра отлитый доспех, разлитый по костям, да руки, сплетённые из костяных жгутов, что упирались в подушку. От нескромной улыбки его в ледяных глазах проскользнула искра. И, полыхнув, растопила их. Холодный отсвет мазнул по его коже, застигая на вершине сорванного вдоха. К виску скатился один из камешков и под кощеевой рукой забрался в сплетение витых локонов, оттянул второе ухо пробирающим холодком. Спустя несколько вырванных вскриков, он повалился на постель, отдышаться. В окно дышала зима, и только распалённый не рисковал остаться в ней. — Теперь оставь, но надолго не вздумай, — глянул Ваня на него, поднимающегося с постели и затягивающего пояс над доспехом. Сверкнул синевой из-за золотого завитка, достав прищуром его улыбку. Да в теплоту той уж не верил. — Как прикажешь, царевич, — хмыкнул Кощей. — Сам дел не натвори. Ушёл. Да только не оставил после себя ничего, кроме мёртвой пустоты, под сердцем поселившейся. Ваня задержал дыхание, прислушиваясь к удаляющимся шагам, к отзвукам проклятого Терема, упыриному перешёптыванию в тенях, а как те стихли, вскочил и выудил из-под кровати дорожную одежду. Не должен был колдун прознать, что прихватил с собой и лук с тугим колчаном, и Иглу. С первым давно научился обращаться, а здесь соорудить его не сложно: не зря ж выпрашивал прогулки в лес да в город. Выбежав из покоев, озирался как тать какая, чувствуя себя не избавителем, предателем. Будто что дурное замыслил. В конюшне взял его коня, побаиваясь чуть этакой зверюги, в седло которой не с первого прыжка подтянулся. Но конь уж знал его, и только фыркнул недовольно. Что важнее, знал он места, где миры соприкасаются. И, как Ваня вывел его из стойла, пошёл бодрой рысью по заметённой дороге сквозь зимний лес. Знал, да видимо, Ване не особо верил. Потому что лес сменился полем, а сумрак мёртвый, в котором туманная позёмка паутинкой стелилась по подлеску, так и не сменилась радостным солнышком живых. Ваня стоял на стременах, из-под козырька ладони всматриваясь в горизонт. Дорога бежала по полю, невесть кем проложенная, о двух тележных колеях и многих и многих следах пеших и конных. Вправду, что-ли, войско собирает?.. И почему Ваня про то ни слухом ни духом… Так ехал царевич какое-то время, пока не рассмотрел в отдалении что-то похожее на палатки и шатры. Ну, выбор средь бела поля невелик, поехал туда, благо, рыхлый снег да сухие полевые травы были коню по бабки. Палатки обернулись стоящим посредь поля обозом. Ваню издали заметили и освистали, да он не боялся ни стрел ни копий. Те и не стреляли, кажется, вовсе безоружные. — Эй, молодец, — окликнул его парень в цветастом платке и собольей шапке набекрень. Из-под опушки торчали завитки тёмных волос, он щурился, явно на своём посту часового заработавший только снежную слепоту. — Что-то одет ты не по-зимнему. Не мёрзнешь, что-ли? Эй, а конь-то у тебя какой. Как только управляешься! Может, на одного из наших сменяешь? Палаточный лагерь за ним состоял из нескольких цветастых, припорошенных снегом шатров, откуда в белое небо поднимались витые струйки дыма, и наскоро сделанного из прутьев загона для лошадей. Крытые повозки, что служили им домами в летнюю пору, стояли поодаль. Остальные люди грелись у очагов, верно, непривычные к зимам. — А ты мёрзнешь? — весело ответил Ваня, спешившись. — Живой что-ли? — Да вроде пока не собирался помирать, — тот хохотнул, пожимая плечами. — Как тебя величать? Я вот, Яном зовусь на русский лад. — Протянутую руку Ваня схватил и поднёс к губам, прикусил тёплую кожу над запястьем. Парень дёрнулся. — Острые же у тебя зубы! — Иван-царевич, — ответил тот, не переставая улыбаться. Выходит, конь всё ж его вывел в Явь. — Знаешь, как отсюда до царского терема добраться? — Так у царя-то нет уж сыновей, откуда ж взяться царевичам? Ваня смотрел, как на ясном лице у того очерчиваются ямочки, и удивлялся, всегда ли люди были такими простодушными, или он только после мёртвых то заметил. И был ли сам таким, когда Кощей его встретил. — До терема уж все дороги замело, — продолжил Ян, сдвигая шапку на затылок. — На беду ты это спрашиваешь, потому как смерть там и запустение лиховодит. Вон и вестник всего этого прилетел. Он указал на крышу одной из повозок, где присел ворон. Ваня прищурился, направляясь к нему. Птица не трепыхнулась, следя чёрным глазом. — Тишь, я полагаю, — проговорил он. Ворон каркнул, но эффекта имя не возымело. Он почувствовал себя глупо, разговаривая с птицей, которой мог оказаться и обычный ворон из полей мира живых. Мало ли их в разорённом краю, где скоро сама земля обратится падалью. Но всё ж попробовал ещё раз. — Так, если не Тишь, значит, наверное, Тихон. Миг, и тот обратился парнем, сидящим на покатой крыше повозки и болтающим босыми ногами. Волосы под белым небом казались вовсе серыми. Ян вскрикнул и сбежал, но то Ваню мало интересовало, как и то, что люди сейчас переполох поднимут. Не убьют же. — Ума у тебя колода, — протянул Тишь. — Дровяная, потому как без Кощея обратно я не превращусь, а тащиться отсюда до Терема пешком — то ещё удовольствие. Раз уж ты его коня украл, не подбросишь? — Чего пришёл? — Ваня скрестил на груди руки. — Или просто не нашёл где спрятаться посреди чистого поля, сюда прилетел? — Предупредить хотел. Сказать, что мы, вороны, уж обо всём догадались. Что Иглу прячешь. Да только ему не говорим, пока в тайне держим. — Иглу? — нахмурился тот. — Так она что, в Тереме? Это где же? — Я говорю, Ваня, мы на твоей стороне. Мы тоже его убить хотим… — Вот так новости. Расскажу ведь ему, не поверит… Верные слуги, а оказались кем?.. Тишь спрыгнул с повозки, вырос перед ним, глядя в глаза. Ваня не дрогнул даже, только вздернул бровь, ожидая, что тот ещё выдумает. — Я ведь тоже замороченным был, — проговорил Тишь. — Оно пока другого замороченного сам не увидишь, так не веришь, что был таким же ведомым дурнем. Но я их много повидал. Я лучше них знаю, каково это, когда жизнь не мила становится. Вкуса еды не чувствуешь, неба синего не видишь, радости никакой не знаешь, только и живёшь, что памятью о том, что с ним было. Всё время только и ждёшь, что он появится из тени, в ночи его высматриваешь, убегаешь, только сам не знаешь, куда и зачем. Ваня нахмурился, отступая от него. К чему только рассказывал… Ждал, что пожалеют его?.. Да отчего ж, когда, при Кощее будучи, ни одного другого такого замороченного не спас, ничем не противился страшной магии… А и узнавал себя Ваня в его словах, и разливалось в нём что-то ледяное, мерзкое, отчего и поджимались бледные губы. — Я в море с обрыва прыгнул, — довершил Тишь. — Не выдержал. Очнулся на берегу уже под его небом. — Дело мне до твоей жизни, — процедил Ваня, отступая от него. — Пришёл мне наговаривать. Убирайся давай, откуда взялся, не то… — И правда, грозный что воробушек, — улыбнулся тот. — Ну, царевич, пригладь загривок. Зла тебе я не хочу. Хочет он. Всем нам. И то прошу тебя запомнить. Ваня проводил его взглядом, бредущего сквозь снега и не оставляющего за собой следа босых ног. Не хотелось его слушать, правду и без него прекрасно знал. Нисколь он не особенный. Велика стая воронья, и имён большинства заколдованных царь не помнит за ненадобностью их обращения, почитай, за никчёмностью запроданных тех душ. Сколько ещё Ване под своим обликом ходить, сколько видеть белый свет людскими глазами, не вороньими чёрными бусинами, не знал. Может, как вернётся он, так посадят его не на колени, на крагу. — Может, и есть в твоих словах правда, да только я с ней тебя отпустить не могу, — прошипел он, наклоняясь к голенищу. Тишь вроде как расслышал, обернувшись, да не успел. Ножички Ваня кидал отлично, а сталь зачарованная соскучилась по стылой крови, сама к руке прильнула. Тишь покачнулся от удара, глянул на грудь, из которой торчала рукоятка, на царевича, что шёл к нему через снег. Упал на подогнувшихся ногах, оседая в снег. — Ты сам себя убил, — проговорил, кривя улыбку. — Я не вернусь, так ты кровью своей умоешься… — Мне достаточно того, что ты не вернёшься, — процедил Ваня, выдирая Иглу из груди ворона вместе с тонкой струйкой серого тумана, чистый клинок, гудящий от сытости. То ли ещё будет. Он прошёл к тлеющему костру, сложенному в кругу шатров, присел на бревно, глядя на угли в алеющих прожилках. Словно в дни войны, нашёл дальний негреющий костерок, откуда уж воины ушли к товарищам, где только ему и притулиться можно. Стиснул локти в жёстких рукавах чёрного кафтана. Мех воротника показался колким, точно иней. Но кутаться, прячась от мира, зачем, когда ни дыхание руки не греет, ни сами руки эти не мёрзнут, а в них не тает снег. Руку эту самую Ваня протянул, перед снегом белую. Да она всегда такой была, только раньше краснела на морозе чуть. Снял одно за другим кольца. Помешают ведь, не колдовству, так его остановят от затеянного. Нет, если он хотел его ненавидеть, то ни к чему и вспоминать доброту. Лагерь затаился, не перебивая. Хоть он и многое бы отдал, чтоб услышать жизнь, треск древесины, голоса без потаённого страха. Да умерла зима, забрала с собой и это. И его с собой забрала. Будто взгляд на себе почувствовав, обернулся к шатрам. Там среди груды хлама притаилось старинное серебряное зеркало, в отражении которого грязном и нечетком, показался себе призраком, точно вот-вот снежинка пролетит сквозь. В другой стороне сверкали на заборе бусы из тридцати стекляшек, в цветных гранях сверкали царевичи, каждый отражался на свой лад. То он хмурится от собственного вида, то горбится за воротом, берёт из костра алый уголёк и крошит в ладони. Медный котелок покачивался на цепи о двенадцати звеньях, видел его уж поджавшимся, укутавшимся в припорошенный снегом кафтан и дым. Исчезнуть хотелось ему, отовсюду. Ладони стискивали собственные рукава, Ваня закрыл глаза от ветра в лицо, разворошившего волосы. Открыл уж от того, что перестал ветер чувствовать. Вокруг был собственный терем, пустой камин. Он поднялся, гадая, как это получилось. Усмехнулся себе, понимая, что то сам сделал. А если раз случилось, то сможет и снова. Стоило запомнить этот ветерок, это чувство. А затем, всё ж, вернуться. Не стоит пропадать надолго, ещё заподозрит чего. А и без того заподозрил. Вернулся Ваня глубокой ночью, застав царя в тронной зале, куда его провели под конвоем упыри. Мертвецы шипели и плевались вослед, да не смели задеть ржавыми остриями бердышей и копий. Ваня шёл прямой как тетива, не давая испугать себя нежити, поставленной у утопающих в тенях стен. — Где пропадал? — прищурился Кощей. — И где конь мой? — Ходил отца проведать, — пожал тот плечами. — А коня твоего цыгане украли. — Мне сообщили совсем другое, Вань. Он глянул на воронью стаю, собравшуюся в ржавых скрипучих клетях под потолком. Знал, что сообщили всё. Видел кружащие тени над трупом Тиши, так и оставшимся лежать в полях, над своей головой, когда по чащам и сугробам в Терем возвращался. Врал Тишь, не хотели ему добра, запугать только хотели, обманом признания дознаться. Что ж, не прежний он уже, чтобы поверить. — Сколько у тебя воронов? — спросил из одного интереса. — Без числа. — То есть, «я не помню уж того несметного числа отроков, мне проданных на растление»? Тот хохотнул, ничуть не смутившись. — Вроде того. — Ну, теперь на одного меньше. — Смотри, восстановлю число, спрашивать не стану. — За что с Вольгой так? — продолжал Ваня, начиная понемногу козыри из рукава вынимать. — Он же не повинен. — Он опасен, — степенно ответил тот. — И покуда не оставит надежд что-то сковать, будет сидеть в лесу. — Он единственный может тебя убить, так? Ты ждёшь, когда его воля сломается, чтоб без опаски его использовать. Убить боишься, потому как Морана прознает про его смерть и обернёт ту себе на пользу. Извести его хочешь, одиночным заточением довести до безумия, ослабить. А потом посадить на цепь, как животное. И судя по тому, как действуешь, не первый раз так поступаешь. Серый у тебя на той же службе ходит. Я прав? Ваня выдержал взгляд, от которого заискрился воздух. — Скольких из воронов постигла та же участь? — продолжил он без жалости. — Каково тебе их в птиц обращать, когда лишь имя может их вернуть? Ты ведь не помнишь почти никого из них. И половины стаи назад не обратишь. — То обычные люди, — прошипел Кощей, поднимаясь. — Кто-то и на бытность птицей не годился, кого-то я сходу обращал, из одного великодушия. Они бы в жизни колдунами не стали. — Врёшь, — поднялся следом Ваня, глядя снизу вверх. Сухая кожа очертила череп, глубокие глазницы налились мраком. — И мне тоже в три короба наврал. Тот двигался быстро — рука выстрелила, свистнул ветер, когти порвали рукав, прорезая ткань, остриями впиваясь в кожу. Разрезал последнюю веру, не оставил ему выбора. Ваня среагировал при первой вспышке боли, понимая, что или сейчас, или никогда. Кощей схватил туман, проваливаясь в развеявшийся дым. Ошарашенно выдохнул, уловив движение за спиной. Да не успел ни сам, ни копья стражи, сорвавшейся на выручку. Под лопатку вошло лезвие, безошибочно метя в пустоту на месте сердца. Игла резала плоть как масло. Остриё вспороло чёрный кафтан. Кощей покачнулся, оборачиваясь, застывая перед сносимым ветром мороком, только что стоящим перед ним. Кашлянул, сплёвывая, вытер губы рукавом, с недоверием уставился на кровь. Нежить в страхе отступила прочь. Вороны под потолком спорхнули с жердей и клетей, обступили его на карнизах и скамьях, тревожно каркая, подбегая взглянуть. Кровь окропила пол с шипением яда, оплавляя камень и лёд. Кощей повалился на колени, пытаясь достать Иглу, схватиться за её рукоять, затем на локти, тяжело дыша. Точно хрупкий лёд, трещинами пошли вековые заклятия. Вороны, один за другим, точно перекидывая друг другу людское обличие, обратились и со всех ног побежали прочь. Босые пятки оставляли оплавленные следы на льду, мелькали белые рубахи, и по Терему с грохотом прошла трещина, свалила одну из башен. Кости заскрипели, суча по льду расходящимися рёбрами, осыпающейся ржавчиной сталью. Рядом с ним стояли люди и птицы, переглядываясь, переговариваясь вполголоса. Разные наречия и времена, подчас не понимающие друг друга, доносились издалека, с того конца бездонного грота. Игла пила взахлёб, сталь обволакивал туман. По голым костям ползли трещины, обугливались путы колдовские и осыпались пеплом. Кощей захрипел, падая навзничь. Из-под него сочилась кровь, лёд под ним трескался чёрными жилами. Одна из девушек присела над ним, совсем по-матерински погладила чёрную с проседью голову мягкою бледной рукой. Умильно улыбнулась, покачивая рыжими кудрями. На неё затравленно вытаращились темнеющие, налитые кровью глаза. — Алёнушка… — прохрипел царь, умоляя, дрожа издыхающей псиной, протягивая до рукояти леденеющую руку. Алёна прикрыла пушистые ресницы, любуясь. И выдернула кинжал, завороженно проследив, как с острия струится смоляная кровь. Рана тотчас затянулась трескучим льдом, белой костью. Кощей поднялся на дрожащие руки, с губ капая кровью, в чёрных потёках, оглядел немногих оставшихся в зале воронов. Те хранили молчание в ожидании приказа. Последние верные слуги. — Ратмир, Всеслав, — прошептал тот, снимая один из перстней и сжимая в дрожащей руке. Братья возникли перед ним. Закрыл глаза, обращаясь к мороку сквозь затуманенное стекло расстояния. Его губы исказила жестокая усмешка. — Выпал вам шанс расквитаться с младшим. — А вам, — обратился он к воронам, — я велю пировать на его костях! Прочь! Летите! — рука его рассекла воздух, на кости медленно нарастала бледная плоть, голос уже не громыхал — шипел. — Принесите мне его голову.