***
«Сожаления ценны своим отсутствием...»
Задушенный голос Тэхёна, так тревожно и сорвано этой ночью рассказывающего о графе, до сих пор звоном стоит в голове. Юноша тогда оказался на пороге запыхавшийся, раскрасневшийся от волнения. Он пересказывал всю суть недолгой беседы с Кимом, делился подозрениями своими и усиливал миновы. Теперь следователь всё больше убеждается, что в качестве подозреваемого стоит рассмотреть человека, которому поручена была забота о заключённом. Слишком уж тёмные дела проворачивает граф, чтобы и дальше оставаться вне подозрений. Мужчина в своём кресле потягивается, зевая, — ночь была нещадно коротка. Он ожидает гостя, который вынужден будет развеять оставшиеся сомнения для того, чтобы очистить своё имя. Герцог послание запечатывает каплей жгучей сургуча и в сторону откладывает. Оно таит в себе строки о просьбе вынужденной. Герцог Мин Сатмарский младший, в письме том отца просит любезно, себя пересиливая, выслать в столицу в королевский дом правосудия прислужника, преданного семье Мин. Того, кто верой и правдой будет служить своим господам до последнего вздоха. Давно уже Мин Юнги ни о чём отца не просил, тем более о защите. Но что остаётся делать, ведь как показывают последние события, окружение из преданных ему одному людей сейчас пригодится. В дверь коротко стучат и отворяют после позволения. Стражники графа в покои небрежно заталкивают и, лишив всякой возможности к отступлению, исчезают. Омега, будто турул, крылья светлые за спиной расправляет, разглаживает на себе измятые одежды под венцом пылкого, дерзкого величия. Только вот всё же с долей опаски он оглядывается, не торопится шаг делать в глубь кабинета. Ведь впервые герцог заключённого пригласил не в сырое подземелье, а в протопленные покои, залитые столь редким осенним солнцем. — С чего эта доброта? — не остаются незамеченными Паковы бдительность да настороженность, пусть и граничащие с умопомрачительным спокойствием. Они, кажется, давно впечатались в его суть. — И Вам доброго утра. — Вы не ответили. — Хочу заполучить Ваше доверие, —не видит смысла следователь лгать этому человеку, ежели желает докопаться до истины. Никогда не стоило. А Пака этот ответ более чем устраивает, он чуть расслабляется и ступает в глубь кабинета. Альфа спохватывается вовремя, отодвигает чуть кресло для не успевшего притомиться в ожидании мужчины, приглашая того занять место за столом. Здесь, вблизи заметными становятся расцветшие на лице графа серые му́ка и усталость. Под глазами его пятна тёмные, скулы остротой взгляд режут, а на лбу, из-под пряди светлых волос выглядывает свежая ссадина, которой ещё вчера там места не было. Альфа внимательнее присматривается к красноватой отметине, невесомо совсем пальцем по ней проводит. — Вас, Ваше сиятельство, настиг очередной приступ? — с осторожностью предположение своё Мин высказывает, будто от лишнего слова заключённый рассыпется засохшей розой в руках. В ответ получает он лишь сдержанный кивок. — Где же в этот момент была прислуга? — с диковинной болью вдруг щемит сердце, когда в нежелании продолжать этот разговор граф в сторону взгляд уводит. Понимание настигает следователя с поразительной скоростью нескольких ударов в груди… К нему побоялись подойти. Как те стражники в подземелье, как та прислужница в покоях, как и сам Мин… — все они боялись. — До нас никому нет дела, — с холодом в голосе произносит Чимин. — И лучше бы Вы, господин, тоже проявили безразличие! — в замечании этом слышится некоторая укоризна. — О, Мария, — чуть возносит следователь руки в жесте молебном и усмехается. — Однако, как чудно́ проявление Вашей заботы! — он, гостеприимство проявляя, принимается разливать по невесомым фарфоровым чашкам с узором витиеватым напиток горячий. — Всё пытаетесь меня спровадить… — Мин двигает ближе к омеге чашечку, взгляд на него строгий поднимает. — Не нужно, не тратьте понапрасну силы! Я не привык отступать и дело это не оставлю так или иначе, но… Угощайтесь, — не договаривает, замечает, с каким подозрением граф на чашку глядит. — Не волнуйтесь, у меня нет цели Вас отравить. — Тогда какие цели господин Мин преследует? — синевато-бледные пальцы касаются фарфорового ушка сосуда. — Я хочу и могу остановить творящийся здесь беспредел и Ваша помощь мне пригодится, — наблюдает альфа, как в затуманенных глазах мелькают противоборствующие мысли. — Геройствуете? — Скорее влачусь на поводу у совести, — губы графа искривляются в измученной улыбке. — И чем мы можем быть полезны Вашей светлости? — любопытство всё же над мужчиной берёт верх. Внимание всё сосредотачивается на следователе. — Будьте откровенны. Расскажите, кому перешли дорогу. — Мы давно уже дали показания господину Дольскому… — А мне расскажите то, что от маркиза утаили, — стихает всё вокруг, даже пламя в камине более не потрескивает брёвнами. Только звон опустившейся на блюдце чашки режет слух. — Я сперва всё понять не мог, к чему были те предостережения в день нашей первой встречи, не мог понять Ваших поступков, пока вдруг не осознал… — наслаждается альфа горячим чаем, привезённым из далёкой Азии, будто в последний раз. Выдыхает терпкий аромат блаженно. — Вы, ваше сиятельство, всегда говорили лишь то, что держали на уме. Пусть сперва мне ваши высказывания и казались бредом умалишённого, — смеётся он с собственных изречений, — все Ваши попытки отвернуть меня от дела, уверен, продиктованы были только чувством вины и ничем иным. Оно гложет Вас, испытывает, ведь так? — замечает герцог, и как попадает в самое яблочко. — Вы наивно перекладываете груз ответственности за смерть Карла на собственную душу, — каждым словом всё больше пригвождая омегу к креслу, следователь продолжает. — Ваша вина лишь в том, что промолчали, что не дали маркизу всех сведений, не рассказали о том, чего стоило остерегаться… Будь Вы хоть немного предусмотрительней, вероятно господин Дольский остался бы жив. Граф голову свешивает, устремляет растерянный взгляд в чашку, губы чуть поджимает. — Маркиз был умным человеком и я уверен, что он мог помочь, если бы не Ваше упрямство. — Мы действовали исключительно по наставлениям господина! — не сдерживается, изливает мужчина свою обиду в ответ на упрёк. — Не нужно злиться, Ваше сиятельство, я Вас ни в чём не обвиняю. Просто давайте договоримся? — подталкивает он мужчину к сотрудничеству. — Более никаких игр и загадок… Я знаю, что Вы хотите на волю, но боитесь. Боитесь принимать помощь, боитесь, что тем самым навлечёте на других свою беду, поэтому отстраняетесь от руки дающей. Ибо знаете, кто за этим может стоять, — изливает мужчина то, что давно копилось в голове. — И давайте признаем, что Ваша затея ни к чему доброму ещё не привела. Ни с маркизом, ни с госпожой Тот, — граф вздрагивает на последнем имени; прошлое вгрызается в него клыками за долгие годы заточенными. Пак неподвижно буравит взглядом протянутую ему руку. — Союзничаем? — На Ваш страх и риск? — никогда прежде следователь не наблюдал столь великого сомнения в этих поблёклых глазах. — А как иначе? Себя перебарывая, Пак, силой неведомой ведомый, решается вручить следователю своё доверие. Лицо Мина освещается после улыбкой долгожданного успокоения, когда заключённый настороженно сжимает руку герцога в своей. — Вот и славно. Несчастье порой приводит к образованию неожиданных союзов. А общий страх делает их надёжными. В кабинете чуть воют прокравшиеся извне сквозняки, они беснуются в стенах ветхого замка, они пробираются под ткани одежд и знобят душу. А доверие, прежде так и норовившее ускользнуть отсюда, впервые протягивает дрогнувшую руку. — Так… Всё же, что господин желает знать? — Начнём с очевидного, граф Ким. Как Вы связаны и что принесло раздор в ваши отношения? — этот альфа с самого первого дня вызвал подозрения. Однако тогда казалось, что тот всеми силами будет пытаться вызволить своего подопечного, но не теперь. Он будто нарочно глубже закапывает шансы Пака на высвобождение и велика вероятность, что лжесвидетельства его заслуга. Он единственный, кто так или иначе мог иметь контакт со свидетелями, если не сейчас, то прежде. Вспомнить только, когда мужчина сопровождал Магрет. — Господин Ким… — имя это взывает к тяжёлому, разрывающему грудь, вздоху — предвестнику нелёгкого рассказа. — Он был другом и полевым соратником нашего покойного супруга. Они были близки, однако и мы с его сиятельством также. Когда наш благоверный пропадал на… службе, — слышно явно, с каким трудом омега подбирает как можно более вежливое выражение. — Граф Ким был рядом. Он всегда был близок с детьми, баловал их всячески, развлекал, часто присылал подарки. По его доброй воле гусельники, плясцы и шуты были частыми гостями в нашем доме. Когда дети чуть подросли, граф посоветовал им хороших учителей. Его в нашем доме жаловали за эту доброту. И в общем человеком он был надёжным, был приятелем семьи, правда лишь — до смерти графа чахтицкого. — Возможно мой вопрос неудобен, но переходила ли ваша близость границы? — если супруг графа лебединой верностью не мог похвастать, может и самому омеге верность ту наскучило хранить? Не излишне ли холодно он о покойном супруге отзывается? Однако, если вспомнить показания госпожи Пак, то хладность эта оправдана. — Мы мужа не предавали, Господь тому свидетель, — вопрос этот ничуть омегу не смутил. Поразительно, но даже малейшей смены эмоций не вызвал. Мужчина сухо продолжает. — В своём последнем волеизъявлении наш супруг возложил на его сиятельство ответственность за нашу жизнь и жизнь наших детей. — И Вам это пришлось не по душе? — предполагает следователь, руководствуясь мраком, расцветшим на лице омеги. — Лишь после того, как граф Ким возомнил, что смеет нами управлять. Он вдруг ошибочно решил, что может хозяйничать в нашем замке, что может указывать нам на наше в нём место. Пришлось господину напомнить, кто лев, а кто овца. — Вы лев? — посмеивается мужчина с подобных высказываний, уста омеги замаравшие будто бы пустой важностью. — Скорее овца во львиной шкуре. — Тогда уж овца, одолевшая льва и шкуру его получившая, как трофей. Овца живущая в кровавом мире хищников! — парирует граф, растягивая губы в хитрой улыбке, довольствуется этой беседой. — Скандал был велик? — Отнюдь, господина после внезапно вызвали на подавление антигабсбургских восстаний, вероятно, Вы должны его помнить. Граф Ким присутствовал в Сатмаре во время заключения мира с мятежниками. — К сожелению, — хмурится следователь — В то время я с учителем находился в Пруссии. — Тяжёлые были времена. Каждый день мы молим Господа о долгих годах жизни для Вашего отца за подаренный мир. — Благодарю, — вырывается из груди трепетный шёпот. — Но мы пожалуй отошли от темы… — По возвращении граф повторил попытку заполучить нас, правда уже более изощрённым способом. …В зале полной высоких окон, свет рассеивается невинно, вдыхая в царящую вокруг атмосферу покой. Омега, совсем недавно снявший траурные одежды, сейчас, в период летней духоты привыкает к новой для себя доле вдовца. Он погружён с головой в книгу расходов замка и не особо печален, обмахивается тонким веером, обшитым нежными многоцветами. Суета замок Чахтице покинула вчерашним утром и искренне клялась ещё с полдюжины дней не возвращаться. Однако солгала. В залу входит зрелая женщина в белёсом чепчике, форм пышных обладательница, с щеками яблочками наливными да искоркой тёплой в глазах. — Ваше сиятельство, — заискивающе служка отвлекает омегу от сухих расчётных строк. — Гости пожаловали! — улыбчиво она добавляет, когда удосуживается внимательного взгляда. — Надеемся, они нас порадуют, — выдыхает он чуть сильнее обычного. — А как иначе, мой господин, граф Ким вернулся, — не смывает с лица улыбки простушка. — Ах, Мина, — закрывает мужчина книгу в толстом кожаном переплёте с разносящимся всюду грохотом. — Думалось, ты лучше всех должна знать о наших радостях и печалях! — поджимает он губы разочарованно. — Скажи, что нам дурно, не желаем его принимать! — служка только хихикает неслышно на это. — Не можно так, мой господин, примите его сиятельство. — Пресвятые угодники, Мина, откуда в тебе эта жестокость? — страдальчески морщится омега, избавляясь от назойливого веера. — Граф Ким просил передать, что навестил Вас по важному делу… — словно тайну раскрывая, шепчет женщина, взывая к господской улыбке. — Ну ежели по важному делу, то так уж и быть, пригласи. — Велите подготовить гостевые комнаты? — Не стоит, дорогая, граф у нас надолго не задержится! — Как изволите, мой господин! — служанка, уходит оставив после себя толику усталости и предвкушения встречи с тем, на кого была возложена обида. А в залу граф Ким врывается без стука и любого другого предупреждения, как делал это всегда. Не задерживается он и у входа, шагом уверенным ступает вглубь, стремится скорее оказаться поближе к омеге. Только ему не позволяют, обозначают границы, чуть отшатнувшись. — Чимин… — Не забывайте о приличиях, граф! — он сторонится мужчины, но не от страха, а от к некогда близкому человеку испытываемого холода, вдруг затопившего душу. — Наконец я могу вновь лицезреть Вас, — касается он губами нежно протянутой руки. — Года разлуки растерзали моё сердце в клочья. Я всё рвался к Вам, считая дни до этой встречи… — нисколько не изменился в лице за два скоро пролетевших года. Даже похорошел, с возрастом обрёл некую изюминку, которую не скроют даже горячо любимые графом пёстрые, порою нелепые, костюмы. — К превеликому сожалению, не можем Вам ответить тем же, — вытягивает Пак ладонь из цепкой хватки — Вероятно, Вы, Ваше сиятельство, запамятовали о причине раздора в день нашей последней встречи. Однако нас память ещё не подводит. — Злитесь, — констатирует альфа и совершенно бесцеремонно опадает на кресло, тянется за виноградной белой ягодой, так заманчиво сверкнувшей на солнце. — Понимаю. Сам злюсь на себя, чего уж там! Всё это время совесть нещадно сжирала меня! — вздыхает тяжко и отправляет ягоду в рот. — Я всё обдумал, всё понял и готов просить прощения. Искуплю свою вину всеми возможными способами… Только скажите, как мне вновь вернуть вашу благосклонность? — Никак! — отрезает омега всё так же холодно. — Ваши извинения ничего не изменят, — не верит он в искренность этого порыва, читает в нём издёвку в чистом виде. — А я всё же постараюсь… — Умерьте пыл, Ваше сиятельство, — и шага ближе ни единого мужчина не совершает, всё держится осторонь, никаких надежд на этот разговор не возлагая. — И более никогда не лезьте в нашу жизнь, не указывайте, не пытайтесь управлять. Мы достаточно натерпелись, довольно! Думалось, Вы мой добрый друг… — разочарованно выдавливает из себя Пак последние строки. — Клянусь, так и есть, — вспыхивает альфа жарким пламенем. — Я не доставлю Вам более подобных неудобств. Всё вернётся на круги своя! — преданно глядит он на графа, желая искоренить из глаз туманно-серых цепкое недоверие. — Хотелось бы надеяться, — тишина накатывает немая, заменяет собой душный воздух в груди. Альфа вздыхает понятливо, его здесь будто не ждали. — Даже не подойдёте ко мне? — очерчивает он взглядом далёкий, тонкий стан. — Не спросите, где я был весь этот час? Вам нисколько не интересно? — Вы нас сильно обидели, а после исчезли. Не попытались объясниться даже в письме, — нарочито граф носом воротит, высказывая свои недовольства. — Не по собственной воле я покинул Вас, мой милый Чимин. Государственный долг вдруг исполнить пришлось. Меня вызвали срочным письмом на подавление восстаний в стране. А после, волей судьбы я оказался в Сатмаре, заключая мир с мятежниками. — И за два года Вы не нашли и минутки, чтобы написать нам пару строк? — отступает граф дальше, отворачивается от гостя в чувств расстройстве. — Подумал… — срывается с места Ким, со спины ко омеге подходит осторожно, с трепетом, совсем невесомо оглаживает чужие острые плечи, шепчет едва слышно — Что моё письмо Вы сочтёте за оправдание и трусость, — решается он всё же на прикосновение, заключает графа в объятия. — Нет, — не предпринимает омега попыток вырваться, но и взаимность оказать не стремится, к графу ближе не льнёт. — Значит не так уж и сильно вы нуждались в нашем понимании, — в голосе поблёскивает укоризна. — Нуждался, потому первым делом приехал именно к Вам. Я хотел поговорить. — Вы поговорили… — О другом… — Ким мужчину прерывает лёгким поцелуем за ухо. — Остепенитесь, Ваше сиятельство, — румянцем покрываясь, омега вырывается из кольца крепких рук. — Какой стыд! — Не могу, люблю! Поэтому я здесь! Я рядом, чтобы признаться в чувствах, от которых сгораю беспрестанно. Люблю Вас, люблю! До уничтожающей сердце боли, днём и ночью, каждый день и каждый час — альфа на колени перед Паком опадает, вновь жмётся к нему, обнимает напряжённые бёдра. — Господь помилуй, Вы что творите? — в непонимании пребывая, граф наконом забывает об обиде. — Люблю, — вторит самозабвенно Ким. — Люблю и жизнь отдам за Ваши нежные руки и сердце! — Одумайтесь, у Вас жена, наследник… — Разведусь, отрекусь! — машет головой отчаянно мужчина. — Только любите, — глядит он жалостливо, но до безумия требовательно, — и ничто более не станет преградой для наших чувств! — О чём Вы? О каких чувствах речь? Вы были нам добрым другом, не более! И поводов для разного рода мыслей, мы Вам не давали. — Жизнь такова, мой милый. Порой для зарождения великой любви хватает самой маленькой искры, — не оставляя попыток отстраниться от графа, Пак волнение в голосе раскрывает. — Ну прекратите Вы уже! — всё-таки отрывает он от себя альфу. — Выходите за меня? — из кармашка выуживает мужчина тонкое кольцо с камнем драгоценным наперевес. Пакову руку он хватает, чтобы поскорее нацепить на поражённого графа золотые оковы. — Нет! — вновь с трудом вырывается граф. — Не разбивайте сердце, не отказывайте, я этого не переживу… — а Ким за омегой всё тянется. — Услышьте нас, нет! — раздаётся звонкий вскрик. Гость стихает, замирает перед графом на коленях да с мольбой в глазах. Позади в дверях замирают слуги, прибывшие на господский голос. — Оставьте нас, — с наигранным спокойствием прогоняет последних омега. Он обходит стол широкий, воздвигает между собой и альфой преграду, вздыхая устало. — Нет, — он старается выровнять дыхание, так зло предупреждающее о новом приступе. — Вот наш ответ. Мы не выйдем за Вас. Не просите, не умоляйте. Нет. — Почему? — Вы глухи. — Не понимаю, — отчаянно Ким вертит головой в стороны. — В этом и причина. Вы нас не слышите, не понимаете. Вам не важно наше мнение, Вам не важны наши чувства и искры, ведь их нет. Мы вновь не повторим ту же ошибку, не вступим в бесчувственный, а потому безнадёжный брак, к тому же рождённый на предательстве. — Что же, хорошо, — голос согласный, но полный несмирения разносится по комнате. Граф на ноги поднимается, сдерживая в себе накатывающее раздражение. — Пожалуй, Вам просто стоит успокоиться и хорошенько моё предложение обдумать… — Здесь не о чем думать, опять не слышите. — Я забочусь! Я выполняю долг перед покойным другом, играя по Вашим правилам, питая Вашу дрянную гордыню! — серьёзнеет и холодеет мужчина, ледяным кинжалом ковыряет рану в сердце. — Если сегодня откажете, что собираетесь делать дальше? Как собираетесь жить, воспитывать детей, как Вы собираетесь их обеспечивать? Чимин, жизнь одинокого омеги несладкая вовсе, а жизнь омеги с детьми и подавно. За Вами больше не бегают няньки, родители с мужем не пекутся более о Вашем будущем. Я же Вам предлагаю выход, — буравит он строгим взглядом Пака. — Знаете, — усмехается омега изломанно, ядовито. — Во время Вашего отсутствия мы справлялись. Если Господь позволит, ещё поживём, а там и сыновья подрастут. — Я оказываю Вам услугу и предлагаю надёжную опору. Всё, что от Вас требуется, так это принять моё предложение и жить в спокойствии. Со мной Вам чужды будут всякие проблемы, Чимин, Вы будете жить нормальной жизнью, отдадите дочь замуж, вырастите достойных сыновей, у которых будет отец, им будет на кого равняться. Себя не щадите, так подумайте о них! Я готов взвалить на себя груз тех обязанностей, что оставил Вам покойный граф, я готов перенести все тяготы и невзгоды вместо Вас, я сделаю всё, чтобы Вам, Чимин, не пришлось более нагружать свою славную головушка расчётами, документами, взятками и прочими прелестями той жизнь, в которой омегам не место. Просто примите это кольцо, — завершает Ким свою речь, протягивая мужчине кусок драгоценного металла, которого стоит только коснуться, как он клеймит господина рабом. — Сладко птица щебечет, да только не слишком много в пении том сути, — осторожно бросает в ответ Пак. — Может о чувствах, Ваше сиятельство, Вы и не лжёте, не можем знать наверняка, но о нашем будущем точно не тревожитесь нисколько. Готовы взвалить на себя эту ношу? А не за ношей ли Вы сюда и прибыли? Что статус супруги более не кажется заманчивым, захотелось большего? — в глазах омеги словно тучи хмурые сгущаются, в них что-то безнадёжно рушится. — Окститесь, Чимин, Вы не в том положении находитесь, чтобы привередничать, как малое дитя! — Вашей задачей было просто быть рядом, но Вы слишком низко пали… — граф старательно игнорирует чужие слова. — Ваш ответ? — обстановка накаляется до невозможного, обратного пути уже не будет. — Уходите. — Чимин… — Сохраните хотя бы остатки гордости и чего-то доброго, что мы в Вас помним. Уходите, пока Вас не вывела стража! — голос этого омеги впервые звучит со столь отменно выраженным безразличием, сжигая в ярости Кима до тла… — С тех пор мы не видели господина Кима, — истощённо завершает омега свою повесть тяжёлым вздохом. — Нам казалось, то была последняя встреча, но Господь распорядился иначе. — Мне жаль, что так всё вышло, — только и может произнести следователь, но не видит в лице напротив тех же опустошающих эмоций. — А нам нисколько не жаль, это были десять лет самой счастливой жизни, — блаженной улыбкой подтверждает мужчина свои слова. — Вы его подозреваете? Графа? Думаете, он — причина наших бед? — задаётся Пак тем же вопросом, который звенел в голове герцога долгими бессонными ночами. — Вам так не кажется? — нежелание окончательно разочаровываться в том альфе сейчас без трудностей считывается с графского лица. Его можно понять — Месть порою творит страшное, — напиток в чашке остыл, теперь холодит он пальцы жёстоко. — Я прежде не мог связать некоторые факты. Пусть граф Ким и вызывал подозрения, но мотивы его были неизвестны, да и не он передал в суд заявление. — Тогда кто же? — несколько удивлённо переспрашивает граф, брови светлые хмуря. — Ох, а с этого места становится всё интереснее, — глушит мужчина выплёскивающийся из него азарт. — Вы ведь знакомы с настоятелем храма святой Анны? — С настоятелем Чоном? — Я наслышан о ваших с ним взаимоотношениях. — Они были сугубо деловыми, — заметно становится, что граф пусть и скоро утомился, но себя уже явно свободнее чувствует, потому не скуп на откровения. — Настолько деловыми, что Вы посмели запретить крестьянам выплачивать дань церкви? — укоризненно поглядывает альфа на собеседника. — Недостоверны Ваши источники, господин, — считают нужным перед ним объясниться. — В один момент нам стало приходить безмерное количество жалоб от простого люда, что слишком уж велик оброк. Они плакались, что церковь с каждым разом требует всё большую плату. Мы велели разузнать всё да подсчитать, дань действительно оказалась непосильно велика для обычного крестьянина. Да настолько, что прокормить себя тому было крайне сложно, а для больших семей, коих большинство, вообще не представлялось возможным. — Прошу простить, но подобное оправдание достойным и преисполненным мудрости увы не сочту, — тянет задумчиво следователь. — Потому научитесь дослушивать до конца, — упрёком в ответ хлёстким граф Мина награждает без всяких сомнений. — Сперва мы попытались уговорить настоятеля снизить дань, чтобы людям не приходилось голодать, но он на уступки идти отказался. А мы по своей натуре — человек милосердный, оставить без внимания жалобы крестьян не посмели. — И потому издали тот указ? — Юнги старательно стремится понять этого мужчину, поэтому в очередной раз замолкает, когда встречается с недовольным взглядом. Глушит внутри, свойственное любому альфе желание оставить за собой весомое слово. — Мы не преследовали ни единой дурной цели, лишь желали мирно разрешить конфликт. Указ тот действительно запрещал кому-либо в графстве собирать с крестьян дополнительную дань. А настоятеля Чона мы лично в письме осведомили, ежели ему и его подопечным будет недоставать зерна, собранного с церковных земель, он может без всяких сомнений в час нужды обращаться к нам за помощью. Господину эта затея конечно пришлась тогда не по душе, — вероятно, будь на месте графа его покойный супруг, шума было бы определённо меньше. — Однако нам думалось, что он давно уж свыкся с новым миропорядком. Столько лет ведь прошло, — растерянно шепчет омега, чуть терзая нижнюю губу. — Неужто и господин Чон причастен к происходящему? — По крайней мере, теперь мы знаем, что повод у него был, — следователь прежде и не предполагал, каким запутанным окажется дело. — Но связан ли он как-либо с графом Кимом, мне пока неизвестно. Нужно будет пообщаться с настоятелем, тогда точно поймём, совпадение ли, что эти люди так или иначе участвовали в Вашем заключении… — на это Пак может только кивать болванчиком, от него сейчас мало что зависит. Сегодня граф предстал перед следователем в нескольк ином свет. Впервые за долгое время он явил герцогу собственную правду, пусть её порой и трудно понимать. События прошлого дня изменили во взаимоотношениях что-то, позволили наконец обнажиться перед человеком, с коим судьба свела будто шутливо. — Каково Ваше самочувствие? Вижу, Вы порядком утомились? — за время разговора омега успел и воспрянуть чуть, и вновь осунуться. Он, как переменчивая недотрога-мимоза, меняется в эмоциях и лице от малейшего дуновения ветра, приносящего переживания прошлого. — Не стоит тревожиться, — граф не просит о сопереживании, о милости, только упивается жесточайшим самопоглощением. Он погружается в собственные беспокойства здесь, при свете дня, не стыдясь действий своих вовсе. Только рядом с дочерью в момент неожиданного воссоединения герцог увидел его в меру свободным, выбравшимся из пут тревоги. Лицо мужчины озарилось тогда истинным счастьем. Счастьем, которое проиграло, погасло и после не являло себя. Все улыбки, рождённые сегодня, были не более чем дотлевающими углями гаснущей надежды. И согласился граф на союзничество скорее от невозможности победить пляшущее разочарование на тле былой мирной жизни. — Ваша жизнь — моя забота, — не утешает. Неспособны слова эти утешить человека, потерявшего почти всё в не самой счастливой жизни. Не иметь больше родного дома, места куда можно вернуться, потерять близких людей, о которых с печалью в глазах и голосе можно только вспоминать сегодня — это до дрожи страшно. Но не менее страшным будет омрачить графа ещё одной потерей. — Вы замыслились, — выхватывает Пак мужчину из раздумий. — У меня для вас дурное известие, — альфа настораживается; какова вероятность, что от нового прилива переживаний Пак не свалится в пугающем приступе. Он с особой осторожностью выдыхает, готовясь донести дурную весть. Перед глазами мелькают картинки безудержных конвульсий, охвативших немолодое тело. — Говорите уже. Не утаивайте, всё равно когда-нибудь вам придётся сказать, — он не хуже следователя видит чужие чувства и тревоги. — К сожалению, на днях скончалась госпожа Тот, — не составляет труда выпалить фразу, сложнее смотреть на зажмуренные от накатившего горя глаза, на дрогнувшие ладони, поспешившие спрятать лицо, отразившее всю боль утраты. — Мы с ней так и не поговорили, не попросили прощения, — глухо и с сожалением выдавливает из себя Пак. — Не вините себя, она бы этого не хотела, — герцог вновь ощущает накатившее бессилие, как тогда в подземелье. Лишь наблюдать может, как омега борется в одиночестве. — Мы побоялись… — сжимается он невольно, руша статный, выверенный до малейших деталей образ, размытой тенью теряется в собственной горечи. — Думали, не простят. — Давно уж простили, не печальтесь потому излишне. Госпожа Тот желала для Вас благополучия, так исполните её последнюю волю и сосредоточьте все усилия на том, чтобы выбраться отсюда, — старательно внушает альфа мысль, за которую графу предстоит держаться, во имя правды, во имя жизней его и детей. — А я, в свою очередь, постараюсь Вам помочь, просто держитесь рядом.