***
Размашистые сильные крылья, способные переносить за моря и океаны. Узкая змеиная голова. Хищный взгляд. Когти, готовые терзать и быка, и льва. Всё это умещается в не раз колотых и резанных ладонях. Омега спрятался в своей каморке без окон, на тонкой подстилке около догорающего фитиля одинокой свечи. Он, в мысли погрузившись, отдаётся процессу. Чонгук совсем недавно определился с формой, которую приобретёт грубый кусок дерева под натиском хитрого замысла и острия кухонного ножа. Турул — грозный страж свободы. Его образ на днях явился юноше во сне. Могущественная птица опустилась совсем близко. Так что в её печальных, серых глазах удалось отыскать собственное отражение, испускающее волны безрассудной смелости. В клюве турул держал веточку ароматного можжевельника — символ чистоты и добродетели. Он склонил голову перед простым служкой, выказав безусловное доверие, но не утратив и доли собственного величия. Нахохлившийся, он восседал рядом, лишь лёгким взмахом широких крыльев напоминал, с каких высот глядит на мир Божий. Дерево в руках слуги уже приобретает издали знакомые формы, впитывает переживания его кровоточащей души. Из головы и сердца глупого всё не выходит один господин и двоякие чувства, испытываемые к нему. …Пыль слетает с полок и клубами вздымается около омеги, щекочет нос шаловливо. Кабинет следователя долго пустовал, покрылся толстым одеялом прошедшего времени. Вчера приезд герцога Сатмарского вдохнул жизнь во всеми брошенное место, утонувшее в скорби одного единственного человека. Юноше велено было заняться наведением порядков, только тихо, не привлекая особого внимания. Его невольно втянули в большую тайну, ранившую однажды ещё раз. Над самым ухом стучит стрелками часовой шкаф, нагоняя монотонностью своей сонливость. Под ногами шатается неуверенно от любого резкого движения ветхая лестница. Шкафы и полки с документами, книгами всё не заканчиваются. Длинные свитки белыми змеями-лентами разложились по всему кабинету, душат. С тоской вспоминаются былые дни. До этого проклятого судебного дела… Там, за спиной, взволнованно пыхтя, раньше расхаживал Карл Дольский. Омега оборачивается, пытаясь взглядом поймать ускользающий образ друга. Маркиз, уткнувшись носом в свитки и книги, обязательно попросил бы подойти, составить компанию, поддержать словом. После он одарил бы юношу старческой, тёплой улыбкой и предложил бы румяный, пушистый персик, а себе налил бы бокал злосчастного вина, от одной мысли о котором сейчас перекрывает дыхание. Пелена тумана густого на глаза вдруг накатывает, пробегает по телу дикая дрожь. Всё изменилось. Кабинет пуст — никогда более не будет он прежним. Здесь обосновалось два высокомерных господина, добра от которых ждать не стоит, как и от других обитателей замка. Замка, который до вскипающей в жилах крови стал ненавистен, который каждым кирпичиком напоминает об утрате. В дверях раздаётся шорох: кто-то неосторожным движением выдаёт своё присутствие. Служка переводит растерянный взгляд в сторону, наспех стирает с лица солёную влагу слёз и замечает замершего у входа юношу. Молодой господин стоит в растерянности, как неоперившийся птенец, невинностью своей чарует. Но внешность его обманчива, ведь ещё утром он всю свою необузданность, дикость проявил, жадно оглядывал служку. Пусть альфа этот и неопытен, в глазах его поблёскивает что-то пугающее, надменное, что-то, что следует скорее взять под контроль, иначе уничтожит, вспыхнет пламенем жестокости. — У тебя что-то случилось? — вопрос нелепый слетает в тишину. Чонгук поспешно возвращается к работе. — Нет, господин, — лепечет юноша и всё же решает добавить. — Ничего, с чем Вы могли бы мне помочь. — Всё такой же колючий, — досадно вздыхает позади альфа; слышно, как осторожно он подступает. Омега спиной ощущает на себе пытливый взгляд. — Посмотри на меня, — с долей мольбы в голосе шепчет молодой господи: кажется, будто слова кожи касаются. Чонгук же не шевелится, не может верить этому альфе, своенравному аисту с широкими крыльями, милостиво подаренными родителями, но используемыми не по назначению. — Господин в чём-то нуждается? — стремится скорее вернуть себе спокойный, как прежде холодный, отстранённый вид. — Ежели нет, то прошу простить великодушно, вынужден работать, — рука со сжатой в ней тряпкой пыльной нервозно проходится по корешку книги, совсем как Чонгук, истерзанному. Даже находясь наверху, в своём укромном, но шатком местечке, юноша чувствует господское возмущение. — Прекращай, — Ким подходит до невозможного близко, глядит снизу вверх уверенно, несколько надменно. — Поиграл в недотрогу и хватит! Господин о тебе беспокоится, помощь предлагает, помни, кто ты! — слетает с мужских губ подтверждение чонгуковой ненависти. — Да уж этого не забыть… — бормочет недовольно омега, сжимает тряпку в руках, всю боль на ней вымещая. Только не успевает ничего более добавить прислужник, вдруг теряет равновесие. Лестницу безбожно одёргивают назад, опрокинув юношу. Он, испуганно вскрикнув, сжимается от бессилия в падении, готовясь встретиться с жёсткой болью. Соприкосновения с каменным полом не происходит, только грохот упавшей лестницы оглушает вмиг. Произошедшее приводит в тихий ужас. Чонгук находит себя в руках альфы, сбитый с толку: он оглядывается по сторонам, переполненный сожалением. Не так уж и высоко он находился, лучше бы его не поймали, лучше бы сразу было провалиться под землю, под бок к доброму другу. — Зачем, — возмущение вырывается невольно — Господин? — исправляется служка тут же. — Чтобы смотрел мне в глаза, когда говоришь, — язвительно шепчет альфа. Солнечные пряди волос спадают на смуглое лицо, глаза переливаются ядовитым изумрудом, словно сковывают. Чонгук безотрывно наблюдает, пленённый чертами истинной красоты. Он ощущает тепло, исходящее от молодого тела, тепло необъятное, растекающееся всюду. Он, как ночной мотыль у свечи, льнёт к теплу и свету южного, особо пылкого солнца. — Где твоя утренняя смелость? Говори, пока я милостив и готов оказать услугу. Прошу заметить, совершенно безвозмездно… — Господин способен вернуть человека к жизни? Или изменить мою сомнительную долю? — перебивает. Сияют юноши полные печали глаза, горло сжимается, не пропуская более и звука. А введённый в смятение альфа хватку ослабляет, чуть не роняя свою ношу. Чонгук из рук цепких выбирается безмолвно. — С Вашего позволения, — собирается уже вернуться к работе. — Погоди, я… — ладони грубой касается господин; омега повинуется, замирает в безвременьи. — Я ведь к тебе с добром, — высоко вздымается грудь юноши от тревожных вздохов, он, опасаясь страшного, взгляда на альфу не поднимает. — Ты не запретишь птицам скорби виться над твоей головой, такова воля Господа, — он говорит осторожно, совсем нежно. — Но ты можешь помешать им свить гнездо в твоих волосах! — молодой господин покровительственно укладывает другую ладонь на щеку служки, впервые с его уст слетает нечто зрелое, осмысленное, оказывающее поддержку. Далёкое от истинных чувств нечто, которое Чонгук в наваждении поглощает ненасытно… Дерево в опытных руках маслом плавится, принимает желанную форму. Юноша рассматривает сильную птицу, и когда в округе никого здраво осознаёт. Он сам не могущественный турул, не аист и даже не синичка, ему не суждено летать. Чонгук лишь маленький пазник. Он родился прикованным к земле корнями прошлого, в ней он и умрёт. И как бы аист ни стремился поднять цветы пазника к солнцу — исход один. Страх, неприязнь и с ног сбивающее благоговение, ощутимое рядом с альфой — чувства не желанные Чонгуком, они пугают не меньше графа Кима с его угрозами. Служка всё больше не замечает разницы между этими людьми, потому только настойчивее отстраняется от молодого господина. Нет в замке ни единой души, способной даровать покой. Ни другие слуги, ни назойливый альфа, ни даже герцог Мин не способны на это. И пусть благороден последний, на первый взгляд порядочен, абсолютного доверия не внушает, в любой момент может совершить предательский выпад. Давеча в руки этого человека юноша передал свою гнилую жизнь, однако не рассчитывает теперь получить должок обратно. Дверь уныло скрипит, в каморку заходит разъярённая женщина, погасив тусклое пламя огарка свечи. Худая, костлявая, с маленькими крысиными глазками, сверкнувшими в темноте, она визжит недовольно: — Доигрался? Бесстыжий, опять бездельничаешь! — привычный крик больше не пугает, экономка подступает, за рубаху срывает с места, так что ткань надрывно трещит, а нож выпадает из рук. — У меня забот мало? Я должна тебя искать? Чтобы вы, ваше сиятельство, соизволили подать ужин! — кривится, выплёвывая насмешку. — Уже иду, отпусти, — пытается омега высвободиться. — Иду я, Джуд, отпусти. — Знаешь, я старалась тебя негодника оправдать, — не прекращает женщина, сильнее только выпячивает маленькие глаза, треплет омегу в руках. — Разгневал господина, иди отвечай за свои проступки! — Что произошло? — юноша нервно принимается припоминать, когда и где успел оступиться, перебирает в голове скоро все возможные варианты. — Вот сам у господина и спросишь, отчего он тебя отослал! — продолжает верещать на ухо. — Отослал? — мелькает тень ужаса на и без того мрачном лице. «Неужто граф Ким прознал о заговоре против него?» — Будешь теперь прислуживать тому убийце, графу! И не говори, что я тебя раньше не предупреждала! «Графу Паку?» — Поднимайся! — на вид щуплая женщина за шкирку юношу с пола поднимает, ставит на ноги. — Иди работай, пока чего хуже не произошло! А то будешь у меня помои и нечистоты из подземелий выносить! — Джуд выгоняет служку из каморки.***
В кабинет следователя юноша вламывается без спроса и стука. Только войдя, склоняется перед герцогом в вынужденном поклоне. Альфа откладывает некий документ и взмахом руки небрежным приглашает юношу подойти ближе. В очередной раз прощает прислужнику грубую вольность. Он ждал. — Господин, Вы меня отстраняете от службы? — не выдерживает служка, спрашивает, высвобождая бурю эмоций. У него сердце клокочет птицей в груди, а кулаки напряжённые словно потрескивают костьми. — А как же наш уговор? — на это герцог только посмеивается скрипло. — Я просил тебя только лишь предупреждать об опасных задумках твоего покровителя. Потому нахождение со мною рядом не является необходимостью. — в отличие от неугомонного омеги, Мин — спокойное ночное небо. — Но как же… Ваша светлость, я Вам нужен… — обуреваемый возмущением, гневно юноша на следователя зыркает, когда слышит: — В другом месте, исполняющим другую мою волю, — кратко перебивает тот. А Чонгук его не понимает, злится, знал ведь, что может случиться нечто подобное. — Ваша светлость, позволите откровение? — испытывающе, с долей бесстрашия вопрошает служка, на что получает нескорое, задумчивое разрешение. — Бог тому свидетель, Вы мне не по нраву, не по сердцу, Вы мне чужды, но я поклялся… — когда вокруг собираются лишь предатели, настоящая благодать — это человек честный рядом. — Я поклялся во имя покойного господина Дольского и всех тех, кого Вы сможете спасти, что помогу Вам, но меня отсылают! И как же теперь быть? В чем же смысл данных мною обещаний? — Сегодня ты смелее, чем во время нашего последнего серьёзного разговора, мне нравится, — альфа расслабленный, как никогда, растягивает губы в улыбке. — Но не забывайся. Чонгуку жизнь из раза в раз напоминает о его собственной ущербности и складывается впечатление, что забывается здесь вовсе не он. — Тебе ведь уже известно, что граф Пак страдает от припадков? — Мин дожидается неуверенного кивка. — Отныне будешь с ним рядом в услужении, не оставишь одного ни на секунду, днём и ночью, будешь следовать по пятам, всегда поблизости. В этом замке жизни его сиятельства ничего не должно угрожать, тем более он сам, — наказывает мужчина и после протяжного вздоха добавляет. — А я уж не позволю твоим обещаниям кануть в лету, — яркий взгляд омеги твердит о смирении и попытке ещё раз поверить. — А как же Вы, господин? — под нос бормочет Чонгук вопрос, оставшийся незакрытым. — Со дня на день ко мне прибудет человек верный моей семье. Об этом можно не беспокоиться, — немного обдумав свои слова, мужчина добавляет — Чонгук, Я ведь могу на тебя рассчитывать? В глазах герцога замыслы его не видны, там только тяжёлые переживания, которые когда-то юноша наблюдал в покойном друге. Потому с тяжестью в голосе он произносит: — Конечно, Ваша светлость.***
В дальнее крыло замка ноги юношу привели незаметно. Всё ещё несколько сбитый с толку после беседы с герцогом, он остановился у знакомых дверей. Графа Пака Чонгук видел единожды да и то мельком, потому волнение сейчас переполняет его. После короткого стука двери открывает складной фигуры женщина, осматривает омегу хмуро. — Меня прислал главный следователь, — неуверенно берётся объяснять он — В услужение графу… — ещё раз осмотрев юношу, прислужница кивает и, осведомлённая заранее, без лишних вопросов приглашает войти. В комнате Чонгука встречают тишина, нарушаемая треском пламени в камине, и неприятное чувство унылого, знакомого одиночества. Он у дверей осматривается, в приглушённом свете видит, как прислужница графа к креслу подходит, что-то тихо пробормотав. — Герцог Мин? — раздаётся голос глухой, хриплый, незнакомый, а из-за спинки кресла выглядывает мужчина, которого служка прежде не замечал. Мужчина этот в серости утопает: хмурое лицо, усталый, хоть и несколько удивлённый взгляд. Теплоты его образу добавляет только свет играющих напротив языков огня, они словно сплетаются с волосами светлыми, подсвечивают пряди длинные золотом. Поразительно знакомым кажется образ его. — Оставь нас! — приказывает граф, взгляда заинтересованного с Чонгука не сводит, пока прислужница не скрывается в маленькой комнатке рядом. — А ты подойди ближе. Омега шагами неловкими в глубь комнаты ступает, но останавливается всё же чуть в стороне от господина, внимательнее осматривает его, настороженность разделяет взаимную. — Ближе, — шепчет Пак, требуя сильнее сократить расстояние между ними. Расстояние, последним глотком свежего воздуха отделяющее от человека, о чьей жестокости уже успели сложить легенды. Однако Чонгук повинуется и подступает к графу, да склоняется к нему низко, к самому лицу. — Господин? — наблюдает юноша, как скоро эмоции омеги от удивления до радости сменяют друг друга, после скрываются под маской хладности. — Достаточно, — восстанавливает граф дистанцию, однако выплёскивающуюся тревогу из души он скрыть не в силах. — Кто ты? Зачем тебя прислали? — Чонгук, Ваше сиятельство. Отныне я буду у Вас в услужении. — Но у нас уже есть прислуга, ты здесь для чего? — изучает мужчина Чонгука внимательно, с особой придирчивостью, вызывает некую неловкость внутри. — Господин Мин беспокоится о Вашем здоровье, потому теперь я буду рядом с Вами до самого завершения расследования, — чеканит он заученную фразу, в мыслях он её повторял, стоя перед дверью, отделяющей от заключённого. Чонгук не верил во все те россказни о кровавых ваннах и зверских пытках, в уме они не укладывались никак. Но и истины не знал, значит не остерегаться не мог. Потому надеялся только хоть немного прийти таинственному господину по душе. — Герцог Мин не о том беспокоится, — гневно шепчет Пак. — Что толку от тебя, ежели мы в заложниках тут загибаемся, — бормотание бесстрастное заполняет покои. А Чонгуку эдакое настроение графа кажется предельно детским и легкомысленным. — Господину следователю будет куда легче Вас вызволить, если будете пребывать в добром здравии, — бросает он в ответ на господское недовольство дерзкий вызов, окрашивая лицо омеги красным возмущением. — Потому примите его заботу с благодарностью. — Однако, не думалось нам, что его светлость станет терпеть рядом с собой подобное бесстыдство, — шипит змеем в негодовании и брови тонкие, светлые вздымает. — Прошу, Ваше сиятельство, можете более не беспокоиться, теперь терпеть меня придётся Вам, — натянуто ухмыляется служка, чувствуя, как в недоумении от подобной наглости вскипает рядом господин. Но молчать юноша не намерен. Не его здесь заперли с графом, расклад вовсе иной. — Каков нахал! — приподнимает Пак ко своду давящих стен руки. — Господь милосердный, убереги от греха, — обескураженно посмеивается он, но в голосе являет свою снисходительность. — Кто ты, ребёнок? — совсем иначе теперь граф на юношу глядит. — Слишком уж вольно себя ведёшь для простого раба. — Человек перед господином не раб, а наёмный работник, — глухо исправляет Чонгук, вспоминая каждую жгучую пощёчину, душащие хватки на шее и бесконечные унижения. — И в чём же заключается твоя работа? — Обезопасить Вашу жизнь, пока идёт следствие. Я с хворью Вашей в лицо знаком, — от слов этих граф в кресле будто сжимается крохотно, вслушивается. — Потому могу быть полезен, господин. — Лекарь? — прищуривается в подозрении мужчина. — Нет, господин. — Тогда как можешь быть уверен, что будешь полезен? Что знаешь о нашем недуге? — не унимает сомнения свои омега, нагнетает обстановку. — Что если наше бренное тело лишь опорочено мерзкими бесами? Поговаривают даже, что мы истинное порождение зла, настоящее исчадье ада! — не скрывая насмешки, перечисляет граф. — В таком случае я, господин, сын распутницы чертовки и вскоре проследую за Вами в преисподнюю, — лукаво растянув губы перед мужчиной, служка в ответ на недоумение добавляет. — Моя покойная матушка также страдала от припадков, — объясняется он. — И какова судьба твоей матери? — Хотелось бы сказать, что она почила с миром, но тогда ложью будут мои слова, — с сожалением делится Чонгук. — Однако, к Вашему счастью, господин, не болезнь забрала её! — горько усмехается он, заприметив в выражении лица графа нечто искреннее, внимательное. — А что же тогда? — любопытствует мужчина осторожно. — Голод, бедность и безнаказанность, господин — это злейшие враги жизни, — служке понятливо кивают. — Болезнь под контроль взять я сумел, а против остального оказался совершенно бессилен. — Печально это, — выдыхает омега, качая головой. — Не иначе, как злой рок! — задумчиво он глядит сквозь стены своего острога. — Мы тоже недавно близких людей потеряли и никакие богатства нам не помогли, — отворачивается мужчина, скрывая от прислужника накатывающую печаль. За окном стоит поразительно чудесный тёплый вечер. В покоях кругом царит задумчивое спокойствие, лишь изредка поленья сухие, пожираемые пламенем, отдаются треском грубым в воздухе, еще более оттеняя окружающую тишину. Они разносят всюду хвои аромат дивный, успокаивающий. — Ты кажешься смышлёным юношей, — вдруг произносит омега, кротко вздыхает он. — Пусть и заносчивый! — усмехается легко. — И нам искренне жаль, что по воле судьбы ты оказался в этом месте. — Взаимно, господин. Наблюдает юноша за спиной у графа тонкую дымку грузно свисающих, в неволе зачахших крыльев. Воистину гнетущее зрелище.