***
Чонгук спросонья чуть растерянно наблюдает за суетящейся При́вес. Женщина наспех одевается, вяжет вокруг талии фартук пожелтевший, готовясь взяться за работу, от которой Чонгука герцог Мин милостиво освободил. Правда, теперь юноша не особо понимает, чем ему днями заниматься, ведь все хлопоты так и остались на плечах При́вес. А граф молчалив, ничего не требует, не просит. Остаток прошлого дня он так и просидел в кресле: угнетённый, задумчивый, безучастно разглядывающий осеннее, пустое небо. — Господин уже проснулся? — ответ следует тихо, но незамедлительно. Служанка привычно уже просто кивает. Немногословна, она страшится графа, весь час боязливо держится в стороне. При́вес скрывается за дверью в графских покоях. Куда, накинув на себя порядком потрёпанные одежды, направляется и Чонгук. Картина взгляду открывается удручающая. Граф, голову безвольно свесив, стоит бездвижно в редком свете скупого солнца. Он смиренно поддаётся любым действиям служанки. Женщина с плеч графа рубаху ночную снимает. Ткань шёлковая к ногам омеги соскальзывает, обнажая перед одиночеством щуплую фигуру. В руках её дрогнувших оказывается небольшая плошка с тёплой водой, предназначенная для умывания. Однако не успевает При́вес к господину прикоснуться, как юноша её окликает: — Погоди, — граф внимания не обращает ни на возглас, ни на подошедшего прислужника. — Оставь это мне, а сама пока накрой на стол! — ласково улыбается женщине омега, освобождая её от страха. Он перенимает плошку и тонкую, смоченную в воде ткань. Привес согласно кивает и удаляется спешно. Чонгуку в тягость наблюдать безразличие на бледном, пусть и чужом лице, он протяжно вздыхает, принимаясь омывать господина. Юноша осторожно тканью касается кожи нежной, обтирает лицо, огибая свежую совсем ссадину. Плечи и рёбра господина кичаться выпирающими костьми, усугубляя и без того недобрый вид мужчины. — Господин, нельзя же так, — взволнованно шепчет омега. — Совсем себя изводите, — он безвольно свисающие руки обтирает, без стеснений оглядывая худощавое тело. — Нельзя, — едва размыкая губы произносит тот. — Вы сильно исхудали здесь? — когда служка касается бёдер, граф лишь неопределённо пожимает плечами. Позади шумит невольно При́вес, готовя стол к трапезе. — Уверен, так быть не должно, — со скрипом на сердце принимается омега омывать тонкие лодыжки, а после ловит на себе помутнённый взгляд. Не видит он в глазах омеги безрассудства, мягкую душу господина щупает, но не ощущает её кровавой жестокости. Не выдерживает Чонгук тяжести тишины в комнате повисшей, спрашивает. — Господин, чем Вы столь опечалены? — Страшно, — доносится искренний, дрожью в голосе пропитанный ответ, рисующий удивление на юношеском лице. — Страшно думать, что все несчастья происходят теперь лишь по нашей вине. Может… будь мы чуть покладистей, смиренней, легкомысленней, то смогли бы уберечь зависевшие от нас жизни. Прислужник губы поджимает, сдерживая порыв плещущих внутри эмоций. От графа смердит разросшимся чувством вины. Служка прячет чужую наготу под тяжёлой накидкой, обдумывая, как поступить. Каким таким словом поддержать изнеможённую душу, ведь, несмотря ни на что, не ожидал он услышать об истинных переживаниях графа. Потому в смятении Чонгук неком пребывает. Юноша, вновь пренебрегая всякими правилами, в ладони свои руку омеги захватывает, сжимает ту бережно, даруя тепло. — Господин, всё… Как-нибудь наладится, — только и может сказать служка. Слов подходящих он не находит, а ему только натянуто улыбаются. — Конечно, — без силы в голосе и веры в собственные слова произносит мужчина, взывая к сожалению о затронутой теме. Он поправляет на себе накидку, в пол уходящую и босой ступает к столу. — Мы тоже так думали, только вот… Даже господина Дольского более нет рядом, — от упоминания покойного друга, Чонгук невольно замирает осторонь. Как никто другой он понимает графа и его чувства. Тащить на себе тягар вины за погибель близкого человека невыносимо, больно. — Присядь с нами, — приглашает омега занять место подле себя. Только служка просьбу тихую не сразу улавливает, всё не может выбраться из горьких мыслей. — Чонгук, — доносится чуть более звонко — Присядь. На столе заключённого графа яств негусто, однако ароматом приятным манят они. Служка неловкость ощущая, сжимается в кресле, с аппетитом оглядывает полные тарелки. — Угощайся, — усмехнувшись бормочет граф. — Нам всё равно кусок в горло не полезет! — Ну уж нет, господин, Вам нельзя голодать! — обуреваемый возмущением юноша пододвигает к омеге горячее жаркое из молочного поросёнка. — Ешьте. — А если не стану? — допытывается чуть игриво. — Тогда доложу его светлости, — хмурится Чонгук серьёзно, срывая с губ графа лёгкий смешок. — Ты не похож на других слуг в этом замке, — смиренно берётся мужчина за ложку. — Расскажи о себе, откуда ты? — вспоминать о далёком прошлом юноше трудно, в груди разражаются жарким пламенем вмиг долгие годы уничижений, с которыми пришлось свыкнуться. — Я родом из Сасфенеша, господин, — слова сами вырываются вдруг на свободу. — Это на северо-западе от столицы, — поясняет Чонгук тут же. Руки работой занять желая, он берётся за нож и спелое краснобокое яблоко. — И матушка моя покойная тоже оттуда. — Кем были твои родители? — Матушка когда-то давно преподавала в маленькой школе для омег, пока болезнь это позволяла. Помнится, доброй очень была… — лицо юноши затапливает разочарованием. — И безумно наивной. Однако меня она многому научила, потому грех жаловаться, — тяжко вздыхает Чонгук. — А супруг её торговцем был, с османами водился, возил товары, кажется, из Стамбула, — с неохотой добавляет. — Почему ты не говоришь об этом человеке, как об отце? — отрывается граф от завтрака, так смешно поднимает брови. — Потому что вероятно он им и не являлся, — назидательно проговаривает омега, после супится тревожно. — Когда война была, при Сасфенеше шли страшные бои. Османы тогда долго держали наш город в осаде, а когда вошли в него, то принялись бесчинствовать и… Тот человек был в отъезде, потому не защитил матушку, — неописуему трудно, но с редким упрямством Чонгук договаривает. — Когда эти варвары обесчестили её! — шипит, в голосе его слышна ярая злоба. — По приезде он застал матушку уже на сносях. Её он прогнал, назвав порочной женщиной, меня не принял. Потом, в неурожай и голод, даже на порог дома не пустил, когда она пришла просить хоть краюшку хлеба, — внезапно стихает прислужник. Он на острие ножа, которым прежде так умело орудовал, передаёт господину ровную яблочную дольку. — Когда матушка почила, скитался всюду… не лучшее время было, господин, — Чонгук на взгляд сочувствующий горько ухмыляется. — Ненавидишь его? — Всю жизнь, — звучит откровенно и без утайки, так что кровь в жилах стынет. — Как же ты очутился в замке королевского суда? — Всё господин Дольский, — сильнее мрачнеет юноша, над головой его тучи сгущаются скорби полные, готовые пролиться солёным дождём. — Это он привёл меня сюда. В ответ на мелкую услугу, он дал мне хлеб и кров, заботился, — носом хлюпает юноша. — Спас меня. А я его… — он слезу скатившуюся по щеке утирает скоро. — Не смог, — в комнате хрустит отрезаемая сочная долька, заглушает она этим звуком разделённое на двоих горе. — Не уберёг. — Не стоило нам спрашивать… — тоскливая речь мужчины прерывается стуком тяжёлым в двери, навевая напряжение. — Простите, — ещё раз наспех стирая влагу с лица, Чонгук выходит из-за стола. Посетителей не ожидая, он с незначительной опаской выглядывает в коридор. Склоняется неловко перед кем-то почтенным. Снаружи доносятся щепотки служки и гостя. За действом сим граф наблюдает внимательно, вслушивается настороженно, но речи разобрать чужой не может. Чонгук вскоре дверь прикрывает, возвращается после к господину, вдруг вспыхнувшему осторожным любопытством. — Кто приходил? — Его светлость, следователь Мин, — чеканит юноша тут же. — Велел Вам поскорее да потеплее одеться. Он будет ожидать около покоев. — Что же герцогу понадобилось, — задумчиво омега брови тонкие гнёт. — Господин более ничего не сказал? — Совсем ничего, — лишь машет служка головой из стороны в сторону. — Господь милосердный, — вздыхает мужчина, неторопливо выбираясь из кресла да причитая. — Что же происходит.***
Герцога Сатмарского и его спутников с саблями наперевес мужчина встречает взглядом подозрения полным. Не торопится он отходить от двери протопленных комнат, где остался новый, не пугливый знакомый, так ловко завоевавший хрупкое доверие. — Ваша светлость, не соблаговолите ли объясниться? — вся мягкость голоса, на которую граф ещё несколько минут назад был способен, исчезает бесследно. — Конечно, только не здесь, — чуть приглушённо отвечает герцог и безмолвно просит проследовать за ним. Петляя по спутанным коридорам замка в совершенном молчании и со стражей, наступающей на пятки, Пак, желая неприятностей избежать, держится поближе к альфе, торопливо шагает рядом. За каждым поворотом — гнетущая неизвестность и бессилие, съедающие пути к отступлению и открывающие новые двери к свободе. Порыв свежего воздуха встречает графа пронизывающими объятиями, таящими в себе гнетущий аромат сгнившей в осенней влаге листвы. Мужчина жмурится от солнечных лучей, слепящих их очи и тихого скулящего восторга перед иллюзорным вызволением. Сознание рисует картинки приоткрывшейся тесной клетки и рушащихся стен, подпитывает умирающие надежды. Омега с непониманием и восторгом от накатившего дурмана глядит на следователя в немом вопросе. — Я подумал, Вы будете не против короткой прогулки, — по-доброму улыбается альфа. — Это то немногое, чем я уже сейчас могу помочь. Чимин благодарность свою выказывая, голову склоняет перед герцогом. — Вам это обязательно зачтётся, господин. Впереди рассыпается каменной крошкой длинная лестница, ведущая в сад. Тот пустой и безмятежный; полыхает рыжим пламенем иссыхающих многопалых каштановых листьев. Круговорот мыслей от испытываемого волнения сбивает омегу с ног, он пошатывается на месте, словно молоденькое деревце на ветру. Герцог Мин вновь милостиво предлагает свою весомую поддержку, подносит локоть, помогая удержать равновесие. — Ваше сиятельство, идёмте, у нас не так много времени, — он милостиво накрывает ладонь графа, ухватившуюся за ткань одежды, своей. — Верховный судья, к сожалению, выделил нам лишь час до полудня. — Как же Вам удалось его убедить? — ступают двое по крохким ступеням, следом пара стражников, нарушая благодатный покой шумом брони и оружия. — Напомнил только из чьей Вы семьи, — взмахом лёгким руки следователь отдаёт указ наблюдателям держаться подальше. — И может, чуть преувеличил оказываемый на Вас вред заточения. — Возможно Вы и не преувеличили, — граф жадно вдыхает холодный воздух, оглядывается вокруг. Каштаны многолетние — усталые души узников, стоят осунувшись. Нагие и беззащитные они всем своим существом тянутся к подземельям, к сырой земле, ища успокоения. Чимин родство с ними близкое ощущает. Перелётные птицы сбрасывают тени на огненный сад. Свободные, они покидают хмурые места. Прохлада чувствуется весомо, вынуждая кутаться сильнее в одежды, наспех накинутые перед выходом, и принимать тепло идущего рядом. — Как Вам новый прислужник? — вырывает следователь мужчину из мыслей: совершенно спокойный он ступает по усыпанной гравием дорожке. Статный, властный, порядком искушённый жизнью — он является олицетворением опыта и зрелости, которые отражаются в проявляющихся морщинах и лёгкой седине. — Своевольный, говорливый, бесстыдный, — подмечает граф, подхватывая проскользнувшую на лице альфы улыбку. — Надеюсь, Вам не доставили неудобств? — Вовсе нет. Он напомнил нам нашу Марту, — с сожалением произносит Чимин, придаваясь коротким воспоминаниям. — Такой же упрямый. — Собственно об упрямстве, — следователь чуть запинается, поправляет вдруг душащий воротник. — Думаю, Вам необходимо знать, что госпожа Пак изволила не покидать замок. — Наша дочь всё ещё здесь? — поражённый известием омега округляет глаза. — Ради всего святого, пожалуйста, не волнуйтесь! — слабо сжимает он напрягшуюся руку мужчины. — Почему её не выслали? — Как можно, господин… — Нет-нет, — в панике отрицает Пак, яростно сотрясаясь. — Это не место для детей! — тщетно старается сдержать он волну тревоги, отдающуюся дрожью в голосе. — Что если её попытаются использовать? — Не думается мне, что здесь ей что-либо грозит, — с толикой скептицизма настроен Мин к опасениям громким. — К тому же я распорядился выделить юной госпоже охрану, — поспешно стремиться альфа успокоить графа. — Маркиз тоже говорил о безопасности и где он теперь? — волнение Пака выливается в ядовитые речи. — Глупая. Глупая, упрямая девчонка! — он отстраняется от следователя, делает спасительный шаг. — Ваше сиятельство, — бросает Мин в спину, наблюдает, как мелко подрагивает омега, путаясь в собственных руках, необходимых объятиях, трепещет сухим листом. И было тянется герцог, чтобы коснуться хрупкого плеча, утешить, да опомнившись, отпрядывает от Чимина, будто от огня. — Молю Вас, не беспокойтесь так сильно… — так необычно слышать, как ломается собственный голос под тяжестью сожаления. — Мы приносим только беды, несчастья, горе. Мы как проклятие, от которого не спастись. Как тут не беспокоиться? — вскрикивает мужчина. — Наша жизнь — просто череда неудач, разочарований и страданий! — восклики его разносятся по пустому парку — Мы видели смерть близких, мы стали свидетелем разрушения жизней, которые любили и ценили. Порою кажется, будто нас действительно прокляли, — в болезненном отчаянии хмыкает омега. — А Вы просите не беспокоиться! Говорите не волноваться! — наконец граф поворачивается, оказывается под самым носом, он проницательно заглядывает в душу. — Если мы станем причиной смерти ещё и дочери… — голос его стихает, не позволяя расслышать предупреждение целиком. — Если я вынужу госпожу Пак покинуть замок, Вам станет спокойней? — мужчину, на лице которого всё мировое спокойствие, буравят безжалостным взглядом и лишь коротко кивают. — На днях мой ученик отправится выполнять некоторое поручение. Ему предстоит встреча со служителем Чоном, который подал на Вас заявление. Марта поедет с ним, а после будет доставлена в Сатмар. Такой исход Вас устроит? — не злится, ни единым мускулом лица следователь не выказывает своё недовольство в ответ на шумные высказывания, просто понимает. — Вполне, — выпускает пар омега, уменьшаясь в размерах, и уводит взгляд в сторону, не выдержав напряжения. — Извините, — бормочет едва слышно. — Эта боль давно копилась в груди, не для Вас она предназначалась. Просто Вы зачем-то терпите… Граф, измученный потерями и нескончаемым ожиданием, оклевещенный и растоптанный, продолжает тянуть на себя вину за все беды. Отчего меркнет, как звёзды в утреннюю зарю. — Я ведь дал Вам обещание в нашу прошлую встречу, — перебирает герцог пальцы тревожно. — Когда на кону стоит так много, — он окидывает взглядом омегу, — я просто обязан сдержать слово! — губы следователя растягиваются в довольной улыбке. — По крайней мере, сегодня Вы кричали на меня, как на друга, а не врага. Граф голову обессиленно свешивает, стыдливым красным окрашивая уши. Он натыкется взглядом на предложенную ладонь и облегчённо выдыхает. — Продолжим? — легко и ненавязчиво герцог возвращает размеренность в прервавшуюся прежде прогулку. Привносит желанный покой. Он под руку ведёт вперёд узкими дорожками, к одинокой альтанке, затаившейся средь изумрудных путаниц хмеля. — Вы добрый человек, этим любят пользоваться, — задумчиво тянет Пак, растворяясь в редких щебетаниях вокруг. — Неужели считаете доброту пороком? — спрашивает герцог, хмурясь. — Нет, конечно. Просто в жизни так много несправедливости, что порой доброту путают со слабостью, — отвечает мужчина с грустью в голосе. — Судите по себе? — на это омега решает промолчать, лишь самозабвенно закрывает глаза, пропадает в мыслях. — Расскажете о покушениях на маркиза? — от просьбы этой граф заметно напрягается. Сквозь тонкие опущенные веки, будто через нежную фату, видно, как сильно расширяются чёрные зрачки. — Мне ведь нужно знать, чего остерегаться…***
По комнате пустой, даже днём мрачной, вновь расходится молитва. Каждое слово кажется проклятием, несущим за собой не только боль да горечь, но и осознание неизбежности собственного несчастья. Душа не находит покоя, мужчина продолжает читать, словно эта молитва — единственный способ избавиться от тяжести на сердце. — Благий Отец наш, прошу, услышь меня грешного, падшего, усердно каящегося во грехах и прославляющего Твою великую милость и любовь, — нашёптывает перед иконой граф. — Я смиряюсь пред Твоей святой мощью и величественной справедливостью, сознавая свою ничтожность и преступления, желаю исповедать все грехи свои, призвав Твою милость и прощение. Стены комнаты кажутся узкими и душными, а дыхание его становится всё тяжелее. — О, Владыка мой, благослови меня и помоги найти истинное искупление грехов моих через Твою благодать и милость, — не останавливается, продолжая молиться. Не прекращает попыток альфа оправдать свои действия перед Богом, искренне надеясь, что молитва поможет простить себя. — Не на мне одном грех лежит, о Всевидящий, подари утешение и спасение души в Твоём царствии… — оглушительный стук в дверь прерывает графа. Тот раздражённо шепчет: — Аминь! — прежде чем подняться с колен и пригласить незваного гостя. В комнату беззвучной тенью проскальзывает мужчина в чёрном. — В чём дело? — измождённо допытывается Ким, залпом вливая в себя бокал вина. Он на языке ощущает стянутость и привычный уже своей едва ощутимой шероховатостью осадок. — Ваше сиятельство, — сгибается перед ним слуга. — До меня дошли некоторые известия. — Выкладывай! — тоном не терпящим отлагательств, рявкает граф. — Тот щенок, которому вы поручили дело, — на последнем слове человек делает особый акцент. — Более не прислуживает следователю Мину. Теперь он на побегушках у заключённого, — вслушиваясь в речь слуги, альфа всё сильнее раздражается, он с трудом удерживает себя, чтобы не выбросить наружу всю свою бешеную ярость. — Чёрт, — ругается тот, сжимая в руке бокал. — Он попытался умыкнуть, но не так просто, нет… — глядит он рассерженно сквозь прислужника. — Разузнай всё, не сболтнул ли поганец чего лишнего, — скоро отдаёт приказ. — Господин, не рискуете ли Вы? — Я знаю, что делаю, — мужчина грозно зыркает на слугу. — Я найду способ уладить эту ситуацию. Но сперва мне нужно подумать, — с этими словами он отшвыривает бокал в угол комнаты, заполняя помещение тишиной и ощущением беспокойства.