***
Это был очень тёплый октябрь, с тёплыми объятиями, чувственными поцелуями, теплом от сплетённых рук и свитеров, которые Антон внаглую брал у Арсения, являясь так в школу, но тот против не был, наоборот засматриваясь на ученика в своих вещах и отмечая, что на нём они смотрятся совсем по-другому и очень правильно. А потом наступил холодный ноябрь. С прошибающим ветром, с необходимостью сильнее закутываться в шарф, отсутствием желания появляться на улице в принципе и ношением тёплой одежды и дома, потому что отопление, конечно же, ещё не включили. Если бы Антон с Арсением знали, что этот ноябрь станет холодным во всех смыслах, так, что посыпятся слёзы в открытые раны, они бы остались в том тёплом октябре навсегда. Но пока они ни о чём не знают, выходные проводя под одеялом и лёжа в обнимку, пытаясь согреться. Но вторую субботу месяца они проводили по отдельности. Попов сказал, что у него дела, но Шастун не сильно расстроился, отправляясь на прогулку с Макаром. Вроде, не так холодно для того, чтобы просто ходить по парку и обсуждать всё на свете. Антон, если честно, чувствовал себя ущербно, посвящая каждую минуту свободного времени Арсу, скидывая всё смешное, что находит, именно ему, и при каждой возможности убегая к нему, продолжая использовать Илью для прикрытия. Отвратительный друг. О чём он и говорит сейчас идущему рядом Макарову, закатывающему глаза. —Успокойся, пожалуйста, я вовсе так не считаю, более того, очень за тебя радуюсь всякий раз, как ты зависаешь у Арсения Сергеевича. Ты прямо-таки расцвёл, Тох, тебе это очень идёт. Тем более, сейчас же мы с тобой вместе, и остаёмся друзьями, а это самое главное. —Надеюсь, ты всё ещё в курсе, что ты лучший. — тепло улыбается Антон, действительно успокаиваясь. Арсений и Макар вот реально самые лучшие и близкие ему люди. Они садятся на какую-то скамейку, продолжая обсуждать последние новости и новые выпуски их любимого шоу, пока Илья не задерживает свой взгляд на чём-то впереди. —Слушай, а где твой мужик сегодня? Антон хмурится, не понимая к чему клонит друг, не замечая его пристального взгляда вперёд. —Сказал, что у него дела какие-то… А что? —Да нет, просто если я окончательно не ослеп и не сошёл тут с тобой с ума, он стоит там. Макаров указывает рукой прямо, и Шастун переводит ошарашенный взгляд по направлению, указанному Макаром, и действительно замечает Арсения. Ну, значит, дела у него в парке, что такого. А потом он видит маленькую девочку, вцепившуюся в его руку, и Арса, наклонившегося к ней и тепло улыбающегося. Илья замечает это тоже, переглядываясь с Антоном. —Кто это? —Я… не знаю, он не говорил мне ничего такого. —Подойдёшь? Шастун сложно думает, нажевывая нижнюю губу. Если бы Арс хотел, он бы сказал, верно? Зачем лезть? С другой стороны, они в отношениях, которые, в понимании Антона, подразумевают доверие. Значит, ему не доверяют, не рассказывая, или рассказывая, но не всё. А это как-то обидно. Ответить Илье он не успевает, потому что Попов переводит взгляд вперёд, замечая Антона, а в глазах какая-то паника, которую он быстро подавляет, тоже думая, стоит ли подходить. Но они уже встретились глазами, и Шастун смотрит так непонимающе, что Арс, помедлив лишь пару секунд, крепче сжимает руку девочки и решительно движется в его сторону. —Привет. — спокойно здоровается он, будто ничего особенного не происходит. Будто он не держит за руку девочку с пронзительными голубыми глазами, и, как Шастун с ужасом замечает, удивительно похожую на Арсения. —Здравствуйте, Арсений Сергеевич. —делано спокойно отвечает вежливый Макаров, а Антон, скрестивший руки на груди, лишь выгибает бровь, ожидая объяснений. Арс, вроде, не тупой, может догадаться и сам, что должен объясниться. —Пап, а кто это? — девочка поднимает головку вверх, пристально смотря на мужчину, а Антон воздухом давится, ошарашено переводя взгляд с того на другую. Пап. Значит, дочь. Ведь она так на него похожа. Арсений закусывает губу, понимая, как облажался. Почти три месяца так умело всё скрывал, чтобы сейчас так тупо спалиться. Но на него смотрят три испытывающих взгляда, и молчать сейчас будет ещё тупее. —Мои ученики. — сглотнув, выдавливает из себя Попов, стараясь не смотреть на Антона. Боковым зрением видит, как тот сидит, не шевелясь и тяжело дыша. —Ух ты, а чему вас мой папа учит? — девочка опускает голову и смотрит прямо на Шастуна. Проклятье. У неё глаза Арсения. И вся она такой Арсений, что дыхание перехватывает. Антон чувствует очень много чувств, в основном удивление, шок и обиду. Почему Попов всё скрывал? Антон же спрашивал его про его жизнь, так почему там не было ни слова о дочери? Неужели он не заслуживает знать такую, вроде бы, важную деталь его жизни, как ребёнок? —Честности. Только сам он ей не учится. — Антон вскакивает со скамейки, по-прежнему не глядя на учителя, но Попову и не нужно смотреть на ученика, чтобы чувствовать, насколько тот зол и как обида не даёт ему нормально дышать и себя контролировать. —Антон! Но Антон уходит в противоположную сторону, утягивая такого же ошарашенного Макара за собой. Потому что ему нужно всё обдумать, спокойно позлиться на Арсения, но только не в его присутствии. Он может наговорить лишнего, что приведёт к ещё большему конфликту. А ему это не надо. Ему больно и неприятно, потому что он никогда и ничего не скрывал от Арса, говоря всё, как есть, делясь всем, что его тревожит. А тот даже не удосужился рассказать о том, что у него есть дочь. Действительно, мелочь какая, так, незначительная деталь, да? А у дочери должна быть мать. О которой Попов тоже умолчал, в принципе ни разу не рассказав о каких-либо своих отношениях на протяжении жизни. Так зачем и ради чего он устроил эту молчанку? Если боялся, что Антон не поймёт, то так ещё хуже, потому что тогда он не доверяет ему совершенно и даже не знает, раз не может предугадать реакцию. А Антону ещё больнее осознавать, что человек, которому он доверяет буквально всё, не доверяет ничего в ответ. Они молча выходят из парка, Макар понимающе молчит, не лезет, да и не хочется как-то, ведь от Шастуна будто искры летят. Но он знает, что сейчас он закурит, приведёт мысли в порядок и заговорит сам. Антон целенаправленно заворачивает в какой-то двор, останавливаясь в арке и доставая сигареты. Упирается затылком о холодную стену, немного откидывая голову, затягивается и глубоко выдыхает. Мыслей много, все путаются в сильные узлы, и ни одну не вытянуть. Но сигареты всегда помогают распутать. Макаров закуривает тоже, терпеливо молча и ожидая, пока Шастун сделает ещё несколько затяжек, после которых его язык сам заговорит. Он слишком хорошо знает друга. —Я просто не понимаю, почему нельзя было сказать. — внезапно начинает Антон, смотря куда-то перед собой. — Он рассказывал мне про свою жизнь, не сказав ни слова о ребёнке и каких-то прошлых отношениях. А в отношениях ли мы, хочется узнать. Потому что зачем они, если я даже не знаю о его жизни. Антон вспоминает, как переживал из-за этого ещё в самом начале, и горько усмехается. Арс сказал тогда, что так даже лучше, будут узнавать друг друга постепенно. Только вот Антон раскрылся, а Арсений — нет. —Давай рассуждать логически. — осторожно предлагает Макар, стараясь заглянуть в пустые глаза Антона, но тот всё так же буравит взглядом противоположную стену. —Ты же был у него дома, и не один раз. Там было хоть что-то детское? Шастун хмурится, вспоминая квартиру Арсения, которую успел запомнить слишком хорошо. Вообще ни единого намёка на ребёнка. На ум приходит лишь всегда закрытая комната рядом со спальней. —Там комната какая-то есть, он говорит, что там бардак, да я как-то и не претендовал туда заходить. А так, вообще ничего. Макаров задумчиво потирает лоб, выпуская дым в холодный воздух. —Очевидно, что девочка живёт не с ним, но тогда с кем? Может, с матерью, а если так, то живут они с Арсением, получается, отдельно. А значит, они в разводе. Вряд ли бы он начал отношения с тобой, будучи женатым. Илья видит людей насквозь. Анализирует их поступки, поведение, все факторы, и приходит к чёткому выводу, который потом оказывается истиной. Макар сразу разглядел эту химию между Антоном и Арсением, сразу понял, что она значит и чем закончится, и почти уверен в своих словах сейчас. Но единственное, что он не знает — почему Попов предпочёл умолчать. Причин может быть множество, но ни одну из них озвучить он не решается. А если невозможно угадать, остаётся только одно — узнать путём разговора. Шастун давится дымом, заходясь в кашле. Прикольно. Жена. Сознание описывает пылающая красным бегущая строка «Почему нельзя было рассказать?», и он молчит, просто не зная, что говорить. Ему так горько, и совсем не из-за дыма и табака, обволакивающего лёгкие. —Поговори с ним, Антон. Ты никогда не узнаешь его мотивов, если будешь гадать, изводя себя. —Предлагаешь мне навязываться? Илья, он ничего не сказал, значит, не захотел, зачем мне бежать к нему с расспросами? Раньше рассказывать надо было. Сейчас мне даже неинтересно. Шастун вспыхивает, со злостью туша сигарету о стену, бросая её на пол, и глубоко плевал он на загрязнение города. Ему в душу швырнули ком грязи, не дающий нормально дышать, а он будет заботиться о чистоте улиц. О нём вот, например, никто не позаботился. —А откуда ты знаешь, почему он не захотел? И не ври, тебе интересно. Неинтересно твоим эмоциям, которые сейчас берут верх, затмевая всё сознание и выталкивая рациональные мысли. Я не говорю тебе идти самому, но я уверен, что он захочет тебе всё рассказать. Просто не отталкивай его, ладно? Как по заказу, закону подлости, глупой шутке судьбы, да чему угодно вообще, у Антона в кармане звонит телефон. И ему даже смешно, когда на экране он видит короткое, но такое громкое сейчас «Арс». —Прохладно. — Антон демонстративно поворачивает телефон экраном к другу, сбрасывая вызов. Не-ин-те-ре-сно. Больно. Очень больно. Он откидывает голову, прикрывая глаза и даже не желая вновь закуривать. Ничего не хочется. Стукнуться бы о эту стену посильнее, глядишь, и легче станет. Теперь телефон звонит у Макара, и Антон почти истерически смеётся, когда друг говорит удивлённое: «Да, Арсений Сергеевич?» Вот же дотошный. Лучше бы с таким рвением ему о своей жизни рассказывал. —Хорошо, я попробую. Илья осторожно касается плеча Шастуна, вынуждая того раскрыть глаза. Так страшно видеть в последнее время так ярко светящийся на солнце зелени ураган, безжалостно уничтожающий всё живое и не оставляющий не единого шанса на сохранение хотя бы чего-то. Хотя бы жалкого куста, который помнит и хранит в себе тепло солнечных лучей. Но Макар пересиливает себя, сглатывает, и как можно убедительнее говорит: —Значит, так, сейчас я скидываю Арсению Сергеевичу нашу геолокацию, мы стоим здесь и ждём его, ты садишься в его машину и выслушиваешь всё, что он говорит, понятно? Как реагировать на его слова — дело твоё, но он имеет право на объяснение. Антон ничего не отвечает. Потому что ему всё равно, вот правда. Хочет приехать и что-то там говорить — что ж, хозяин барин. Кто он такой, чтобы запрещать ему передвигаться по городу и ограничивать в свободе слова? Они молча стоят в этой арке, Антон позволяет промозглому воздуху наполнять его лёгкие, и он бы сказал, что становится легче, да вот только ничего подобного. Илья не говорит ничего, ведь он и так сказал всё, что должен был. Сейчас настала очередь говорить Арсения, чья машина останавливается напротив выхода из арки. Попов один. Выходит из машины, нервно проводя рукой по волосам. Шастун делает вид, что ничего не происходит, а стена напротив — самое интересное, что он видел в своей жизни. —Антон, пожалуйста, пойдём. Привычно бархатный голос дрожит, но учитель пытается держать себя в руках. Ему стыдно, паршиво, пусто и холодно, и дело вовсе не в прошибающем насквозь ветре. Антон изображает глухого, пока Макар, закатив глаза, дёргает его за руку, вынуждая оторваться от ледяной поверхности, к которой он за последний час уже прилип, наверное, и подталкивает к Арсению. Пацан от неожиданности не успевает оказать сопротивление, а потому оказывается почти вплотную к мужчине, но тут же делает шаг назад. —Пожалуйста. Не просит, умоляет почти, а в глазах столько боли и вины, что если бы Антон в них заглянул — утонул в этом омуте. Но он упорно не поднимает головы. Попов хочет взять его за руку, осторожно усадить в машину, но он боится лишний раз к нему прикасаться, а потому умоляюще смотрит на Макарова, который прекрасно всё понимает без слов. Хватает не упирающегося Антона за руку, ведя к машине и, открыв дверь, пихает на сидение. Шастун хмурится, в упор смотря на Илью, но тот, бросив короткое: «для твоего же блага», захлопывает дверь. Арсений благодарит Макара, предлагая его довезти до дома, но тот отмахивается, говоря, что им нужно побыть вдвоём и всё разъяснить. —Расскажите ему всё, не оставляйте больше секретов. Он же вам доверился, а не видя ответного доверия, закроется и больше не подпустит. И это его сломает. —Я обещаю всё исправить. Им обоим хочется в это верить. Макаров провожает взглядом уезжающую машину, тяжело вздыхая. Кто-нибудь, дайте ему премию лучшего друга и личного психолога.***
Некоторое время они молчат. Антон, собственно, говорить и не планировал, следуя неизвестной ему тактике молчания, а вот Арсений, напротив, собирался с мыслями. Он заворачивает на какую-то парковку, поняв, что больше медлить нельзя. Домолчался. Доскрывался. И теперь рядом с ним сидит его мальчик, даже не смотрящий ему в глаза последние часа два. Им обоим бесконечно больно, и только Попову посильно эту боль искоренить. —Антон, пожалуйста, выслушай меня. «Ну так говори.» — проносится в сознании пацана, но он упорно молчит, лишь сильнее поджимая губы. Арсений будто читает его мысли, и, глубоко вздохнув, начинает. —Я был женат. На прекрасной девушке Алёне, с которой познакомился в Омске, мы вместе поступили в педагогический институт, хотя я долго сомневался, но последовал за ней. После учёбы мы уехали в Париж, мы оба всегда хотели жить там. Арсений говорит спокойно, хотя внутри всё неприятно сжимается от воспоминаний, которые ещё не успели его отпустить. —По какой-то тупой классике жанра она забеременела, а я, как человек приличный, сделал предложение. — Антон внимательно слушает, не поворачиваясь, но впитывает каждое слово. И всё-таки он был прав, когда ждал от Арса удивительных историй о его жизни. Жаль только, что дождался так нескоро и вот так. —Любил ли я её? Да. А родившуюся дочь, кажется, ещё сильнее. Мы её назвали Кьярой, ну, красиво же звучит, сам понимаешь. А когда она чуть подросла, вернулись сюда, чтобы у ребёнка родным языком был русский. Может, глупо, но мы и сами были молодыми и глупыми. Потому что наша пара оказалась наглядным примером того, как семейная жизнь рушит всё. Нам было хорошо вместе, не разделяя забот о дочери, не будучи обременёнными этими связывающими и будто обязывающими нас к чему-то узами брака. Было очень больно принимать это решение, но мы развелись. Хотя бы ради Кьяры, которая не заслуживает выслушивать эти постоянные скандалы её родителей. Она осталась с матерью, а я иногда вижусь с Кьярой, но сейчас так получилось, что я не видел её с начала осени, они ездили к родителям Алёны, вернулись недавно, а суббота — как раз день, когда мне позволено забирать Кьяру. Было очень больно расставаться. Было больно сначала осознавать, что к человеку, которого ты бесконечно любил и с которым был абсолютно счастлив, сейчас не чувствуешь ничего, а ещё больнее разводиться, разбегаясь окончательно. Я думал, что не оправлюсь никогда, и дочь — единственное, что меня по-настоящему радовало и наполняло мою жизнь светом. А потом я устроился на работу в школу. И теперь у меня два таких луча. Арсений всё это время глаз с Антона не сводил, пусть и приходилось смотреть в его затылок. Но Шастун оборачивается, наконец смотря Арсу в глаза. А в синем океане столько теплоты и чего-то Антону незнакомого, но такого же тёплого и сильного, что он немного оттаивает. Немного. Потому что ему до пощипывания в уголках глаз обидно. —Почему ты ничего не рассказывал? Тихо так говорит, но в тишине автомобильного салона прекрасно слышно всё. Попов медлит, но взгляда не отводит. Сглатывает, пытаясь объяснить так, чтобы Антон понял его правильно. —Как-то так совпало начало наших отношений с отъездом Кьяры и Алёны, что я зациклился на тебе, начиная забывать всю ту непроходящую вот уже несколько лет боль, что была при расставании. А рассказать тебе про дочь, значило рассказать всю историю, а вспоминать её не хотелось вовсе. Я хотел, честно хотел собраться с мыслями и силами, потому что понял, что тебе могу доверять, но почему-то не решался. —Доверие, Арсений Сергеевич, в этом всё дело. — Антон перебивает, а Попова аж передёргивает от обращения полным именем. То есть, Шасту настолько обидно?… Арс чувствует себя максимально отвратительно за свою слабость, за то, что убегая от своей боли причинил её такому светлому человеку. Человеку, который затмил всё его прошлое, с которым он справиться уже и не надеялся — Когда всё только началось, я сразу сказал, что совершенно не знаю, как быть в отношениях, но знал точно, что они подразумевают доверие. Я рассказывал всё, делился своими загонами, как бы стыдно за них мне не было, потому что знал, что ты мне поможешь с ними справиться. Я рассчитывал, что это будет работать и в обратную сторону. Антон говорит быстро, смело глядя ему в глаза, а у самого там зелень на сильном ветру угрожающе колышется, и неизвестно, перенесёт ли она ураган. —Ты прав, Антон, ты, как всегда, прав и снова рассуждаешь так по-взрослому, что я сам чувствую себя ребёнком, когда предпочёл молчать, ничего тебе не рассказывая. Только сейчас я понимаю, что мне было бы гораздо проще, если бы ты обо всём знал. Потому что ты бы нашёл нужные слова, одним своим присутствием и посвящением в моё прошлое сделал бы мне лучше. Просто… пока всё это не касалось тебя, я не решался тебя вмешивать. Шастун с каждым словом оттаивает, понимая, что ребёнок из них двоих, определённо, Арсений. Он не может продолжать злиться на измученного человека, запутавшегося в своей боли и прошлом, не в состоянии выбраться. Но Антон, по словам Арса, уже протянул руку, даже не подозревая о происходящем в его жизни и теперь, смотря на Попова, зелень в его глазах едва ли колышется на ветру, и сквозь листву робко пробирается солнце. —Всё, что касается тебя, касается и меня. Твоё — моё, помнишь? Просто… Антон нервно сглатывает, поймав эту мысль, но тут же с ней соглашаясь, ведь он привык быть честным. И с самим собой, и с людьми, которых… любит. —Я люблю тебя. Прямо ну вот люблю. Он взгляда не отводит, не смущается, ждёт ответа, который и так читает в тёплой синеве. Арсений тоже ведь честный, и теперь совершенно точно будет говорить всё, как есть. —Я ведь тебя тоже. И мне так стыдно перед человеком, которого люблю. Сильно, Антон. —Ну всё, хватит, я же сейчас рыдать буду. Давно ещё хотел, когда в арке этой стоял. Я за сегодня, мне кажется, пережил весь спектр эмоций. Арсений, отстегнув ремень безопасности, тянется к Антону, останавливаясь в паре миллиметров от его губ. —В какой раз поражаюсь, какой ты ранимый и чуткий. Ты точно из нашего мира? —Из твоего. И Шастун сам сокращает расстояние между их лицами, впиваясь в родные губы, с такой жадностью и необходимостью, будто они не виделись тысячу лет. Может, и не тысячу, и не лет, но пережили они немало. Но, как и подобает любым близким и настоящим отношениям, эти трудности их только укрепили. Антон вжимается тонкими пальцами в затылок Арса, думая лишь о том, насколько же это потрясающе — любить, зная, что тебя любят в ответ. Целовать, чувствуя, как тебя целуют в ответ, стремясь перенять инициативу на себя. А Арсений, сжав его плечо, удивляется, как его измученное сердце ещё смогло полюбить, да так, что воздух из лёгких выбивается. —Поехали домой? Попов отстраняется, обхватив лицо Антона обеими руками, оставаясь так близко, что тёплый океан смешивается со спокойной зеленью, образуя что-то правильное. —Тогда надо снова отмазываться. — шепчет Шастун, поправляя немного спавшую арсову чёлку. —Макар уже наплёл твоей маме про твой разрядившийся телефон и твою ночёвку у него. Антон смеётся, широко улыбаясь, и вот даже не удивляется, что его мужик предусмотрел и это. Его же окружают лучшие люди. —То есть ты был уверен, что мы всё разрешим и я поеду к тебе? —Конечно, куда бы ты делся. — треплет Арсений его по макушке, пока Шаст картинно закатывает глаза. Действительно, от этого мужчины он никуда и ни за что не денется. —Тогда поехали. Арс выезжает с неведомой парковки, быстро сориентировавшись в пространстве, выехав на прямую дорогу, одной рукой тянется и наощупь ловит ладонь Антона, переплетая с ним пальцы, а тот лишь крепче сжимает тёплую поповскую руку. И всё так правильно, что сдуреть можно. Они ничего не говорят, ведь и так сказали слишком многое. Каждый думает о своём, но оба, сами того не ведая, сходятся на мысли, что какие бы трудности не возникали, что бы не происходило — главное вот так крепко держаться за руки. Ведь ничто не сможет их расцепить, если чувства настоящие.***
Эмиль так больше не может. Сидеть за партой, когда перед тобой распинается человек, которым ты бесконечно восхищаешься, уже становится невыносимым. Кожа всё ещё помнит обжигающие касания, а сознание хранит мысль, что это, кажется, влюблённость. Дмитрий предлагает попрактиковать написание сочинений, раздавая ученикам текст, который нужно проанализировать и на его основе выполнить задание. Эмиль хмыкает, дочитывая отрывок до конца, когда понимает, что проблема, поднимаемая автором — помощь ближнему. Что ж, жизненно. Либо учитель над ним издевается, либо такая тема попалась ему случайно, но в любом случае, шутку он оценил, нечего сказать. Эмиль быстро водит ручкой по бумаге, пишет стандартные комментарии к проблеме текста, примеры оттуда, и чуть медлит, прежде чем начать описывать жизненный опыт. Это вовсе необязательно, но ему отчего-то хочется. Может, хотя бы так Масленников поймёт, как много для него значит. Только вот непонятно, станет от этого знания лучше, или хуже. Он решает не говорить напрямую, рассказывает якобы где-то услышанную им историю о том, как человек, узнав, что его знакомому плохо, сделал всё, чтобы помочь, не прося ничего взамен. А этот знакомый считает себя спасённым благодаря нему. Эмиль ставит точку в последнем предложении, и, в полной уверенности, что поступает правильно, сдаёт сочинение. Во всяком случае, ничего такого он не написал, а Дмитрий должен догадаться, что речь идёт про него. Просто люди, которых мы ценим, должны об этом знать, иначе зачем всё это. Антон рассказал Макару про то, чем закончился субботний вечер ещё, наверное, в машине по пути к Арсу домой, в очередной раз убеждаясь, что, собственно, если бы не Илья, ничего бы хорошего не было. Он бы никогда не осознал свои чувства тогда, пару месяцев назад, и не стал бы слушать Арсения позавчера. Друг лишь смеётся, искренне радуясь, что всё в очередной раз закончилось хорошо. Сейчас они сидят в школьном коридоре, и Шастун сообщает, что сегодня вечером снова поедет к Попову по-нормальному знакомиться с Кьярой. Антон аж светится весь, предвкушая, как вновь увидит эту маленькую копию Арсения. —О чём говорите? Даник с Эмилем садятся рядом, замечая шастову улыбку до ушей. —О моём походе к Арсению Сергеевичу в гости. — пожимает тот плечами, будто это что-то незначительное. Ну, по сути, так и есть, ведь Антон проводил у него чуть ли не каждые выходные. Только вот не все из их компании это знают. —У вас прямо так всё серьёзно. — Эмиль улыбается и сам, действительно поражаясь. Интересно, будет ли у него так же?… Макару очень хочется согласиться, сказав о том, что серьёзно настолько, что Антон сегодня знакомится с его дочерью, но прекрасно понимает, что вот для остальных эта информация явно лишняя, и скрывать её в этом случае —нормально и даже правильно. Шастун прячет смущённую улыбку, зарываясь в толстовку, нагло стащенную из шкафа Арсения. А тот уже привык как-то видеть пацана в своих вещах, и лишь всякий раз усмехается. А Антону тепло так, он вдыхает полной грудью арсеньевский запах и ничего больше, в принципе, и не надо. —Антон… — Эмиль пересаживается ближе, всё-таки решаясь спросить. — А как ты, ну, понял, что влюбился? Даник с Ильёй что-то увлечённо обсуждают, не замечая, как Шастун сначала немного хмурится, понимая, что спрашивает он не просто из интереса, а для личного опыта, но предпочитает не придавать этому значения. Он прекрасно знает, как важно сначала самому осознать свои чувства, чтобы никто не давил и не подкалывал. —Да я даже сначала и не понял как-то. — пожимает он плечами. — Просто в один момент осознал, что чувствую к нему нечто иное, чем раньше. Вообще, я бы ещё долго так ходил в неопределённости, если бы Арс не признался первым. Я не хочу вмешиваться, но, если ты поймал себя на мысли, что испытываешь некую симпатию, или нечто большее, не нужно сразу от неё отмахиваться. Ведь первая мысль — лучшая мысль. —Я боюсь оказаться отвергнутым и потерять всё то, что есть сейчас. Эмиль честный. С самим собой, с человеком, у которого, по сути, похожая общая ситуация. Да вот только детали немного разные. —Не попробуешь — не попробуешь. — Кладёт Антон руку ему на плечо, несильно сжимая. А тому как-то легче становится, но чёткого плана действий у него всё равно нет. Будет что-то предпринимать при случае, ведь, кто знает, что может произойти хотя бы через час. Эмиль привычно дожидается Масленникова в его кабинете, они привычно вместе едут домой, привычно ужинают, и всё так привычно, будто оба ничего не чувствуют, будто оба просто спокойно спали той ночью, когда Дмитрий зачем-то касался его кожи. Что ж, делать вид, что ничего не происходит — тоже нормально. Сложно, правда, жить в этой неопределённости, но нормально. Всё же хорошо, так зачем же нарушать это спокойствие? —Я пойду допроверяю сочинения вашего класса, если что, позову для совета.— улыбается Дмитрий, выходя из кухни, а Эмиль лишь нервно сглатывает, понимая, что учитель прочитает и его сочинение тоже. Видеть его реакцию вживую он не испытывает ни малейшего желания, а поэтому уходит к себе в комнату, надеясь, что из-за позднего времени Масленников не будет долго засиживаться и вообще никуда его не позовёт. Когда Эмиль сдавал свою работу, его ничего не смущало, а сейчас, когда он знает, что Дмитрий вот буквально в данный момент может читать его писанину, становится как-то даже стыдно. Ну вот и зачем он всё это написал, будто его кто-то просил. Но уже ничего не изменишь, и вбегать в комнату, отбирая тетрадь будет ещё хуже. Масленников открывает тетрадь Эмиля, тут же узнавая его почерк, и как-то непроизвольно улыбается. Этот пацан необъяснимо стал родным, и отрицать хотя бы это — бессмысленно. Дмитрий читает написанное, удовлетворенно кивая, пока не доходит до части с жизненным опытом. Вскидывает брови вверх, неосознанно приоткрывает рот, быстро дочитывая до конца. Смотрит ещё пару секунд невидящим взглядом, машинально ставит в углу тетради ровную «5» и закрывает тетрадь, откидываясь на стуле. Всё гораздо хуже, чем он думал. Эмилю он действительно важен. Он буквально пишет, что если бы не он, то, в принципе, непонятно, что бы было. И в каждой старательно выведенной букве, в каждом завитке почерка столько нежности, что Дмитрию и дышать как-то сложнее становится. Он просто захотел помочь, а в итоге стал ценным настолько, что о тебе пишут в сочинении, называя спасителем. Ему действительно страшно. Он совсем не планировал, что всё обернётся вот так. Масленников всегда держит свою жизнь под контролем, бережно выстраивая свои личные границы и подпуская к себе определённых людей. А потом к нему в класс пришёл новенький, тут же поселившийся своей беззащитностью и робостью глубоко в его душе. И, кажется, в сердце. А это страшнее всего. На негнущихся ногах он поднимается изо стола, намереваясь хотя бы попытаться вернуть себе былой контроль над всем происходящим и полную определённость во всём, что его окружает. Эмиль почти готовится лечь спать, расправляя кровать, когда к нему заходит Дмитрий. И Эмиль смотрит в его потерянные глаза и понимает: прочитал. И Эмиль понимает: кошмар. И Эмиль понимает: больше ничто прежним не будет. —Твоё сочинение… я… действительно так дорог для тебя? —Больше, чем дорог. — он отчёта себе не отдаёт, смотрит в глаза напротив и тонет. Захлебывается, тонет, но не чувствует, чтобы ему протянули спасительную руку. Масленников смотрит, а во взгляде ничего прочитать невозможно. Там тёмная, непроглядная тьма, в которой Эмиль всегда ориентировался, но сейчас будто выронил карту с маршрутом. Эту напряжённую тишину можно ножом резать, и не получится — слишком плотная и не становящаяся мягче. Непривычно так. Ведь они всегда находили тему для разговора и никогда не молчали. —Поздно уже, ты спать хотел ложиться, спокойной ночи. — еле слышно бросает Дмитрий, быстрым шагом выходя из комнаты. Будто его здесь не было. Будто ничего не было. Будто Эмиль не признался, а Дмитрий… промолчал. И всё-таки молчание — лучшая тактика. Эмиль падает кровать, зарываясь лицом в подушку. В этой квартире он ещё никогда не чувствовал такую безысходность. Исключительно спокойствие, понимание и безопасность. Сдавливающая горло волна боли так долго таилась где-то глубоко внутри, не поднимаясь выше, и, кажется, начав испаряться на солнце, коего в его жизни стало много до зависти самому себе. Но солнце же не может вечно стоять высоко в небе. Рано или поздно его закрывают тучи. Эмиль привык всё портить. Родителям жизнь своим рождением. Себе существование, раз за разом остро реагируя на всё происходящее дома. Настоящую жизнь, которая открылась ему в последнее время. Больше всего на свете он боялся её потерять, и его страхи оправдались. Он отвык чувствовать себя настолько плохо, что не вдохнуть, настолько плохо, что элементарно не знаешь, что делать дальше. Вот зачем, зачем он это написал, а потом признался, для чего? Всё же было так хорошо, так нет же, надо было вылезти со своими чувствами. Совершенно очевидно, что Дмитрий не будет чувствовать того же, зачем это взрослому мужчине, который просто захотел помочь? Но тогда зачем он приходил к нему по ночам? Эмиль был настолько ослеплён своей новой жизнью, что не мог и предположить, что даже в ней появятся свои проблемы. Ведь ничто не может быть абсолютно идеальным. Только вот он отвык со всем справляться. Не то, чтобы он когда-то умел. Просто живя в раю, как-то не думаешь, что в один момент его покинешь. Он переворачивается на спину, устремляя взгляд в потолок. Слёз нет, как и понимания, что теперь делать. Оставаться с Дмитрием ему как минимум стыдно. Признаваться было нормально, решительно и просто, а после этого снова видеть эти испуганные глаза — сложно и невыносимо. Но куда ему идти? Заявиться к Данику под утро будет неправильно и неудобно, остаётся только вернуться туда, откуда всегда мечтал сбежать, туда, где жизни не было вовсе. Особого выбора как-то и нет. Во всяком случае, он там прописан и имеет все права на проживание, а родители обязаны его содержать ещё как минимум два месяца. Потом ему исполнится 18 лет, но это будет потом. А он даже не знает, что будет завтра. Знает только, что первая мысль, что всё больше не будет, как прежде, оказалась правильной.***
На негнущихся ногах Масленников возвращается к себе, обессилено прислоняясь к стене и сползая вниз. Чудесно, замечательно, великолепно. Он больше, чем дорог Эмилю. Его тихий, но такой уверенный голос набатом звучит в его сознании, раз за разом повторяя такую простую, но такую сложную для понимания фразу. Дмитрий буквально чувствует треск, с которым его принципы рушатся, оставляя какие-то обломки, починить которые не представляется возможным. Эмиль невероятный. С виду хрупкий, но на деле такой сильный и смелый. И, наверное, это и зацепило Масленникова ещё с самого первого дня их знакомства. Он чувствовал необъяснимую уверенность в том, что именно он должен помочь настоящему Эмилю раскрыться. Помочь Эмилю. Просто потому что больше было и некому. И эту тягу он даже никак для себя не объяснял, просто делая то, что по его мнению было нужно. И, видимо, он переборщил, а может, стоило задуматься изначально, но во всяком случае всё это закончилось привязанностью уже Эмиля к нему. Сильной и такой явной. А Дима… никак не ответил. Как он мог отвечать кому-то, если ещё не ответил себе? Дима встаёт с пола, перебираясь на кровать и ложась на спину. Он не готов. Ни отвечать себе, ни кому-то. Понимает, что поступает отвратительно, игнорируя чужие чувства, но врать самому себе не привык. Он так не может. Не может и представить, чтобы действительно влюбился в своего ученика, который младше его почти на десять лет. Его учили не такой жизни, а переучиваться он не хочет. Почему простая помощь обернулась вот… так? Но Масленников не жалеет. Пусть теперь и надо что-то делать с их дальнейшими взаимоотношениями, вернувшись он назад во времени — не помогать Эмилю он бы не стал. Потому что он, всё-таки, человек. И совершенно не важно, что людям свойственно чувствовать. Свои чувства он подавляет, не давая им даже показаться.***
Эмиль бросает взгляд на часы — пять утра. Прелестно. Звучит, как время, чтобы собирать манатки и бежать, потому что оставаться здесь после всего произошедшего как минимум глупо и неправильно, а как максимум — больно для Эмиля. Он быстро складывает одежду, благо, её не сильно много. Аккуратно застилает кровать, и прежде, чем положить сверху ровную стопку толстовок Димы, разворачивает одну, прислоняя к лицу и зарываясь носом, вдыхая всё ещё хранящийся запах Масленникова. Эту толстовку Эмиль ещё не носил, планируя надеть сегодня в школу. Но у жизни другие планы. Он вдыхает полной грудью этот запах спокойствия, свободы и счастливой жизни, к коей уже успел привык, с которой ему сейчас так больно расставаться. Чувствует собирающуюся в уголках глаз влагу, не выдерживает и осторожно складывает кофту в свою сумку. Может, воровство, а может, напоминание о лучшем периоде своей жизни. Он тихо пробирается в ванную, забирая свои вещи и оттуда, и, сложив всё окончательно, выходит из комнаты, даже не оборачиваясь. На часах шесть утра, и если бы Диму всё-таки не утянуло в сон, он бы услышал хлопок входной двери. И этот хлопок закрывает не только дверь. Он возвращает Эмиля к жизни, которая всегда была истинно его, но на два месяца совершенно неожиданно оказалась прервана. И Эмиль, пусть и отвык и совсем не готов возвращаться, понимает, что по-другому никак и выходит из подъезда. Эмилю кажется весьма милым тот факт, что замки на двери оказываются теми же, и его ключ без проблем проворачивает замочную скважину и он оказывается в квартире, где жил 17 лет и где сломал себе психику. И продолжает добивать сейчас, добровольно сюда вернувшись. Здесь воздух другой: чужой какой-то, отталкивающий и пропитанный чем-то тяжёлым и таким непривычным. А ведь Эмиль привык за все годы своего существования и к нему. Как удивительно много поменяли и всё перевернули всего лишь два месяца. Он слышит шаги, замечая в коридоре мать. Она выглядит напуганной, удивлённой, не такой, какой Эмиль привык её видеть. —Мне нужно пожить здесь, пока я не решу вопрос с дальнейшим жильём, извини. — тихо говорит он, разуваясь и скидывая куртку. Но женщина молчит. Осторожно подходит ближе, и Эмиль весь напрягается внутренне, ведь привык получать от неё лишь физическую боль. А она останавливается в шаге от него, а в глазах — слёзы. —Это твой дом, тебе не за что извиняться. Это нужно делать мне. Эмиль удивлённо хлопает глазами, решительно не понимая, что происходит. Он не спал уже сутки, поэтому не удивится, если всё это — галлюцинация. —Я ужасная мать, сначала давшая тебе жизнь, а потом сломавшая. Мне абсолютно нет прощения, но я просто хочу, чтобы ты знал: мне очень стыдно. Очень, Эмиль. — Татьяна всхлипывает, закусывая тыльную сторону ладони, подавляя рыдания. Прямо, как Эмиль в своей комнате, когда эта женщина своим поведением напоминала, что сын ей не особо-то и нужен. Эмиль нервно сглатывает, не имея ни малейшего понятия, что ему делать. Она впервые в жизни говорит что-то такое, кажется, искренне раскаиваясь за всё то, что причинила. Но она права: простить её Эмиль не может. Пока. Просто не может перечеркнуть всё то, что было, сразу веря и этим словам, и слезам. Он их запоминает, по себе зная, чего стоит признавать свои чувства. И каково это, когда на них не реагируют. —Я… ценю это, спасибо. — Эмиль боится к ней прикасаться, а потому лишь тихо говорит, но мама его слышит и улыбается. Только вот проблема в том, что улыбка эта тепла не вызывает. Эмиль никогда её не видел, не чувствовал от неё чего-то тёплого. Может, теперь он узнает и привыкнет, но точно не сейчас. —Что мне тебе сейчас сделать? — осторожно спрашивает она, перебарывая в себе желание дотронуться до плеча сына, несильно сжав. Потому что пока это неуместно. Эмиль хмурится, думая. Ему, в принципе, ничего от неё не надо было последние годы, но сейчас есть одно осознанное решение, которое он обдумывал весь путь до этой квартиры. —Я был бы очень признателен, если бы ты сегодня сходила в школу и написала заявление на перевод меня в класс Арсения Сергеевича. Мне так будет лучше. Татьяна часто кивает, пусть и не понимает, в чём причина такого желания. У него, вроде, хороший классный руководитель, вон как вступился за него. Заметил подавленное состояние её ребёнка, когда она сама его не замечала. Но понимает, что пока не имеет права задавать вопросы. Но в её силах это право и доверие заслужить. Эмиль кивает тоже, скрываясь в своей комнате, заваливаясь на кровать и намереваясь спать весь день, и чихать он хотел на школу, пока он в классе Масленникова. Не сможет в глаза ему смотреть, о какой учёбе может идти речь. Женщина возвращается в гостиную, устало падая на диван. Эмиль вернулся домой как раз в тот момент, когда она всё поняла окончательно. Почти 18 лет назад она вышла замуж, живя припеваюче с любимым человеком, пока не узнала, что ждёт ребёнка. Муж отнёсся к новости терпимо, но особой радости не продемонстрировал. А после его рождения наглядно показал, что не рад вовсе. Он изменился на глазах, превратившись из любящего мужа в человека, стремящегося отравить жизнь некогда любимому человеку и ни в чём не повинному ребёнку. Татьяне было больно смотреть, как всё их былое счастье рушится на глазах, а стало ещё больнее, когда пришла физическая боль. А этого она терпеть не пожелала. Развод, отказ отца от прав на ребёнка и любой помощи — быстро, но так сложно для оставшейся одной матери. И она ясно понимала, что её жизнь разрушена из-за появления на свет этого пацана, лежащего в своей кроватки и непонимающе хлопавшего глазами. Она злилась, но отказаться от сына не решалась, следуя какому-то материнскому долгу, но сложно назвать материнством элементарное ухаживание за ребёнком, не чувствуя к нему ничего. Маленький Эмиль получал всё необходимое для существования, кроме самого важного — любви. Как и все дети он ходил в детский сад, потом в школу, где и понял расклад вещей окончательно. Ничего не смысля в науках он стал в глазах матери не просто тем, кто разрушил ей жизнь, но и разочарованием. Ведь сын не подавал ни единого повода гордиться. Они жили так 15 лет, Эмиль — без любви и с постоянными упрёками в свою сторону, а мама — без любимого человека рядом. А потом произошла какая-то комедия, потому что вернулся отец. Понял, что без Татьяны не может, просчитал, что сын должен быть достаточно взрослым, чтобы более-менее обеспечивать себя сам, пусть и живя за их счёт. А измученная мама приняла его с распростёртыми объятиями, мигом забывая всю ту боль, что бывший муж ей причинил. Ей стало гораздо лучше, Эмилю — хуже. Потому что когда тебя на протяжении пятнадцати лет шпыняет один человек, привыкнуть можно, а когда двое — сложно. Права на отцовство тот возвращать не собирался, да и какой в этом был смысл. Татьяна привыкла не любить сына, и теперь, несмотря на то, что её жизнь наладилась, что-то менять она не собиралась. А потом Эмиль пошёл в 11 класс и через месяц ушёл из дома. И у женщины будто пелена с глаз упала. Она словно со стороны увидела всё то, что натворила. Эмиль всегда был рядом, пусть она не обращала на него особого внимания, но он был. А теперь его нет, и она не знает, где он и вернётся ли. Связываться с ним она не видела смысла, понимая, что её звонки останутся неотвеченными. Татьяна с ужасом поняла, что Эмиль ей жизнь не портил, а если человек, которого она любит, бросает её из-за их общего ребёнка, то это проблема исключительно в этом человеке. Она развелась и попрощалась с ним окончательно, снова оставшись одна. И приняла решение найти сына, если тот не объявится через месяц после того, как за бывшим мужем закрылась дверь. Эмиль объявился. Ровно. И она восприняла это как благоприятный знак и улыбку судьбы, которую она в свою сторону никогда не видела. Точнее, улыбка была, ослепила всё вокруг почти 18 лет назад, щедро подарив ей такого сына, только вот женщина этого света не разглядела. А с тех пор улыбок не было, и Татьяна понимает, что она и не заслужила. Но сейчас она знает, что Эмиль лежит в своей комнате, что он дома, и впредь обещает быть внимательнее. Лучше ведь поздно, чем никогда. Потерять сына на каком-то моральном уровне при его рождении, а потом и физически, больше она не позволит. Просто мы имея, не ценим, а потерявши, плачем.***
—Добрый день, я мама Эмиля Иманова, хотела бы написать заявление о переводе сына в другой класс. Бебуришвили аж с места встаёт, с интересом рассматривая женщину, о которой был наслышан в не самом приятном ключе. Но она добродушно улыбается, стоя возле двери, и Андрей, включив директора без каких-то личных чувств, указывает женщине рукой на стул перед своим столом, давая образец заявления и пустой лист. Молча, без всяких вопросов, хотя их —множество. Почему она пришла лично? Почему переводит сына от Масленникова? Узнала о его связи с Эмилем? А если так, то почему сейчас не устраивает разборки, что учителя в этой школе себе позволяют? Он машинально смотрит на то, как женщина заполняет заявление, а сам понимает, что он — директор, а значит должен узнать хоть что-то. —Почему вы приняли такое решение среди года переводить сына, не скажутся ли эти изменения на нём самом? Татьяна поднимает голову, спокойно смотря на мужчину, решая быть честной. —Если честно, это было решение Эмиля, почему он его принял, я не знаю, но, думаю, скоро смогу узнать всё. Андрей понимающе кивает, хотя на деле он не понимает ничего. Но спрашивать больше будет уже не тактично, а потому принимает её заполненное заявление и задумчиво провожает женщину до двери, а потом пишет сообщение Дмитрию, чтобы тот зашёл. А он проснулся через час после ухода Эмиля и даже сначала и не понял, что изменилось. Эта пустота и одиночество, безвозвратно выветрившиеся пару месяцев назад, сейчас снова проникли через на секунду открывшуюся входную дверь. Масленников непонимающе выходит из комнаты, заглядывая к пацану, чтобы привычно его разбудить, но находит там лишь заправленную кровать и стопку своих толстовок. Дима неверяще садится на кровать, зачем-то проведя по ней рукой, а в сознании мысль, что Эмиль действительно ушёл даже не закрепляется. Потому что это нереально. Ушёл, ведь понял, что его чувств не разделяют. Ушёл, оставив в сердце мужчины стремительно разрастающуюся пустоту. Может, так будет проще, не надо перестраивать их взаимоотношения, да вот только Диме сложно. Сложно собираться одному, сложно не ощущать присутствие другого человека, что стало таким обыденным за два месяца. Эмиль был рядом и было тепло и так правильно, Эмиль ушёл, и стало так холодно, что не согреться. Пусто, глупо и неправильно. Первым порывом было позвонить — Масленников так и сделал, да вот только ему никто не ответил. Он не знал, что скажет, но услышать звонкий голос было элементарной необходимостью. Которую он сегодня не получил, и дышать стало как-то сложнее. Но ведь они увидятся в школе, и Дима что-нибудь предпримет, верно? Вернёт, либо искоренит все их недопонимание и недосказанности. Но Эмиль сегодня не пришёл. Дмитрий понял, что раз пацан ушёл рано утром, значит, не спал всю ночь и сегодня не придёт в школу. Масленников успокаивает себя этой мыслью и даже немного радуется данной ему отсрочке. Может, так он точно что-нибудь придумает. Но он не мог и предположить, что Эмиль окажется решительнее. —Полюбуйся. Андрей держит заявление, показывая его только что подошедшему Диме, и тот, нахмурившись, берёт лист в руки, пробегаясь по строчкам широко распахнутыми глазами, перечитывает несколько раз, но главная мысль в голове не укладывается: слова сливаются в одну нечитаемую линию. —Я не знаю, что у вас произошло, а если буду вникать, то сойду с ума окончательно, а эту школу с вами оставлять на кого-то другого просто нельзя, поэтому я прошу тебя со всем разобраться самому. У тебя есть время до новой четверти, раньше перевести Эмиля я просто не смогу. Надеюсь, и не придётся. Масленников ничего не говорит. Голова трещит, тяжелеет от этого крепкого узла мыслей и вопросов, которые не распутать и на которые никак не ответить. Машинально кивает, выходит из кабинета и не имеет ни малейшего понятия, как ему сейчас вести уроки и чему-то учить детей. Его бы кто научил жизни и взаимоотношениям с людьми. Эмиль действительно ушёл, ушёл из его квартиры, собирается уйти из его класса, да вот только из головы и души он не уходит. Заседает там плотнее и глубже, рушит всё спокойствие и рациональность, к которой так привык Дима. Рушит, и не собирает вновь. А может, Масленников начал разрушать первым, просто так поздно это заметил.